Тот свет

                Тот свет

                Рассказ


- Да, свет уже не тот.
- Какой свет? Свет как свет.
- Я про другое.
- О чем? Опять про Дрезден?
- Это был Котбус.
- Ну, Котбус. Когда это было. Уже ГСВГ лет сто нет.
  Давай лучше выпьем.
- Уже выпили.
 - Если тебе надоело в консьержке, давай выпьем,
   ну, хотя бы, на крыше.
- На крыше мира? Не далековато?
- Двадцать второй этаж. Чем тебе не крыша мира…
- Давай. До Тибета все равно далеко.
Прихватив то, что осталось, они вышли из консьержки, поднялись  лифтом на последний этаж, и потом, через техническое помещение – на крышу. Внизу огнями дробилась Москва. Тысячами огней, суетливых и равнодушных, как и сам город.
  Они выложили  бутылку вместе с остатками еды на широкий парапет крыши, отделяющий от бездны, и некоторое время, молча смотрели вдаль.
- Свет уже не тот.
- Опять ты про свое. Лучше выпьем.
- А толку. Он таким никогда не будет.
- А, по-моему – свет одинаковый везде.
- Это, по-твоему. Свет разный. Когда тебе восемнадцать, и ты драишь полы в казарме на четвертом этаже, и смотришь на огни…
- Дрездена?
- Котбуса, причем тут Дрезден? Так вот – тогда свет для тебя другой. Это как Млечный Путь. Ослепительный, яркий. Он что-то обещает, что-то впереди, что-то твое, это в тебе. Как любовь. С этим и живешь.
 Второй подал пластмассовый стаканчик первому и они, не чокаясь, выпили.
- Не понимаю я тебя. Ты был кандидатом в мастера по боксу, да и до сих пор в авторитете. Такое чудил, что одно твое погоняло, страх нагоняло. Я от тебя
 наверное, заразился, начал  стихами базарить. Что с тобой произошло? Ты вышел из тюрьмы каким-то, извини, пришибленным, что ли. Что случилось?
Я тебя не узнаю.
- Ничего такого. Я просто понял, что нужно жизнь менять, что все неправильно. Я четыре года на зоне был библиотекарем. Подсуетили козырную должность. Читал много, думал.
- Все равно мне непонятно, хотя, может оно к лучшему…
Второй подал первому стаканчик.
С высоты двадцать второго этажа огоньки внизу расползались, как насекомые, испуганные чем- то или кем-то, скорее разбегались.
- Странный город эта Москва, ни тепла, ни души, будто все механическое,
выдуманное, чужое. И свет другой.
Первый опасно склонился над парапетом.
- Поакуратней.- Второй снова налил.
-Ты знаешь, я думаю, что дело даже не в свете, а во времени.
- И время не то. И осень не та. Только звезды всегда одни и те же,
и ветер. Мне прошлая жизнь кажется какой-то чужой, выдуманной.-
Первый смотрел куда-то вдаль, словно кого-то искал.
Второй разлил водку.
- Не грузись, давай лучше выпьем. Я тебе вот что скажу. Это все не твое.
Москва, дом, коменданство…
- Я знаю. Здесь света еще меньше.
- Опять ты за свое. Это что тебе не свет?
В подтверждение сказанному, огни внизу замельтешили еще быстрее и ярче,
но было что-то фальшивое, надуманное в этой суете. Внизу дома торчали, как декорации сюрреалистического фильма от невменяемого режиссера, который пытался приручить Время, протекающее сквозь его сознание мерцающим светом.
- Пойми меня правильно. Свет, как тогда…
- В Дрездене?
- Можешь прикалываться сколько хочешь. Тебе этого не понять.
- Ну да… Ты у нас особенный. Давай выпьем за нас и хрен с ними.
- Дело не во мне. Тот свет, как озарение. На секунду прикоснулся – и все.
Но ты с ним – навеки. Вспышка, откровение. До последних дней.  Единственное что, хоть что-то значить, ради чего, пожалуй, и нужно жить.
Камень, лист, ненайденная дверь. Как у Томаса Фулфа. Тропа на небеса.
- Стоп, стоп. Тебя понесло. Мне этот бред не к чему. Держи.
Первый взял стаканчик, посмотрел вниз, потом вверх.
- Я пью за свет.
- За свет, так за свет. Второй, кривясь. Выпил.
- Все. Прикончили. Финиш.
Налетел ветер, сбросил с парапета пакет и стаканы, слизал остатки еды, зашвырнул их прочь, и умчался дальше путаться в проводах и биться об дома.
   Они, поругиваясь, закрыли чердак, спустились вниз, тяжело вывалились из лифта, открыли двери подъезда и вышли на улицу.
- Я тебя проведу. Первый засунул руку в карман в поисках денег.
- Не нужно. Вот, разве что пивка…
За домом, в ларьке, первый взял две бутылки пива и, присев на остановке,
они, глядя на машины, точнее сквозь них, в никуда, выпили. Некоторое время, сидели молча, словно чего-то ожидая. С пятой попытки первый
остановил такси, усадил второго, уже довольно обмякшего, попрощался,
захлопнул дверь и побрел обратно к дому. Он, естественно, не слышал
как на вопрос: ” Куда едем?”, тот, пьяно усмехнувшись, ответил: “ На тот свет”, и после секундной паузы, тихо добавил: “Ну, пока, просто на свет”,
и назвал домашний адрес. 


       Первый шел к дому, не ощущая под ногами тверди, страшно сосредоточенный на чем-то очень важном, ему очень важном. Асфальт отсвечивал тяжелыми тусклыми блесками, нервно подрагивал, как живой, озябший, но он не чувствовал этого, точнее воспринимал не чувством, а чем-то необъяснимым. Он прислушивался к звукам, возникшим в сознании,какой-то, схожей со скрипичной, немыслимой по своей высоте тональности, которая вдруг зазвучала,сначала еле слышимым всхлипом,
жалобой, просьбой о помощи, а потом, нарастая, - дивным каскадом, чем-то
невысказанным, сокровенным. Она вырвалась из сознания высоким запредельным созвучием, громыхающей симфонией, грозящей раздробить, разнести пространство. Боль, страх, утрата, смерть, все  невосполнимое,безвозвратно ушедшее: надежда, любовь, счастье, радость, невыносимой горестью рвало и распинало душу. Дойдя до запредельной точки, звуки оборвались, словно лопнула невидимая скрипичная струна, и больно, до крови, словно от безысходности, начала хлестать по лицу невидимого скрипача, и куда-то звала, звала, угасая немеющим трепетом.
    ‘’ Камень, лист, ненайденная дверь…’’- прошептал он. – О камне, о листе,
о двери. И о всех забытых лицах…’’
   Из темноты, сгустившейся до мрака, смутными тенями, становясь отчетливей, шли к нему умершие отец и мама, но не старые, а такие,какими он помнил их в детстве. Они шли, не касаясь земли, глядя на него с укором и одновременно жалостью. Он смотрел на родителей, оцепенев, в тревожном смятении, широко раскрытыми глазами, хотя вряд ли это можно было увидеть зрением. Они подходили все ближе и ближе, а за ними приближались тени умерших друзей, дрожащих призраков из разных времен.
   У него подогнулись колени, и, не чувствуя твердого асфальта, боли, как бы
споткнувшись, он упал на них, не отрывая от видения, раскроившегося, как
не успевшая затянуться рана, взгляда.
     Мама и отец прошли через него, как мягкое касание ладоней,
оставив тепло и чувство похожее на успокоительную боль.Он закрыл глаза и,
когда их открыл, увидел безмятежные лица друзей, глядящих на него с легким сожалением, лица из другого измерения, ничуть не изменившиеся после смерти.
- Свет, свет – прошептал он.
    “ Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В темной утробе нашей матери не видим мы ее лица; из тюрьмы ее плоти выходим мы в невыразимую тюрьму мира…”
    Он заплакал, и продолжал шептать: “ Кто из нас знал своего брата?
Кто из нас заглядывал в сердце своего отца? Кто из нас не заперт навеки в тюрьме? Кто из нас не останется навеки чужим и одиноким?”
“ Чужим и одиноким, чужим и одиноким…” – ответила ему пустота между
домами, пустота в нем, выхолощенная отчуждением, смятением и одиночеством.
   “ Свет, свет “- прошептал он. И где-то в космосе, с угасающей забытой звезды, последним отчаянным всплеском, как слеза, сорвалась капля света
и упала на щеку, смешавшись со слезами. Как будто Время или Бог спохватились и вернули ему то, единственное, ради чего он жил эти годы – свет, такой, как тогда, в Котбусе, через окно четвертого этажа казармы, блистающий мир, надежду на лучшее впереди, молодость, целую вселенную. ТОТ СВЕТ.