Раннее детство

Когда началась война, я ещё «под стол пешком ходила».

Фашистские самолёты бомбили Москву, а из радио-тарелки, которую не выключали ни днём, ни ночью раздавался голос диктора: «Граждане, воздушная тревога!». От этих слов я приходила в восторг: «Телёга, телёга!». Значит, можно не спать, и мы сейчас побежим в бомбоубежище. Мама брала меня на руки, выбегала во двор. Где-то рядом рвались снаряды, мама то пригибалась, то приседала, пока бежала к бомбоубежищу. Мне же было только весело, это  была какая-то игра и совсем не страшная, ведь я у мамы на руках. Иногда, чтобы дольше не забегать в подвал, где было убежище, я объявляла, что хочу «а-а!»  Мама  быстро усаживала меня где-нибудь под кустом и подгоняла: «Ну, скорее же!» Но мне ничего не было нужно, просто я продолжала эту игру, которая началась вместо того, чтобы спать в кроватке дома. Поняв, что я обманываю, мама иной раз давала мне по попе за это, а то, просто быстро натянув мои штанишки, вбегала со мной в убежище. В нашем убежище было темновато, душно, от этого хотелось спать. Я засыпала у мамы на руках и не просыпалась уже и после «отбоя», когда все шли по домам.

Когда я немного подросла, мама определила меня  в детский сад. Детей там было очень много, воспитательница мне не нравилась, и я рвалась домой и ревела по утрам, когда надо было идти в сад. Одно только, что меня примиряло с садом - это периодическое снабжение всех детей сахарином в пробирках. Каждому из нас выдавали пробирку размером с ладонь, где в виде маленьких таблеток лежал сахарин. Он был закрыт плотной пробкой, чтобы дети сами не могли его достать. Нам полагалось вручить пробирку родителям, а уж они делили её содержимое на неделю. Больше одной- трёх таблеток в день съедать было нельзя, вредно. Во всяком случае, нам так говорили взрослые, может быть, это был обман во спасение, чтобы мы не съели весь сахарин за день и не заболели диатезом.

 В это время продукты мы все москвичи получали по карточкам. В нашей семье была карточка служащей, иждивенческая и детская. На всех, на них отпускали продукты почти одинаковые, но на карточку служащих иногда давали мясопродукты, на детскую карточку полагался кроме прочего яичный порошок. Из-за него мама и бабушка порой ссорились. Мама делала омлет только мне, а себе и бабушке не давала, говоря , что яйца нужны ребёнку для роста, бабушка же просила сделать и ей немного, что она слабая и тоже хочет яйцо, хоть в таком виде. Маме очень трудно было отказывать , но она даже запирала на ключ этот несчастный яичный порошок от бабушки, боясь, что из-за голода она его всё-таки съест, а мне не оставит. Сахарин, который мне выдавали в саду, мама хранила у себя в письменном столе в ящике. Я этого долго не знала. И вот однажды мне что-то понадобилось в её столе, а там, оказывается, лежала «сладкая» пробирка. Пробирка уже не была крепко заткнута, она легко открылась, и мне на ладошку насыпались несколько таблеток. Я их скорей сунула в рот, заткнула снова пробирку и положила в стол. Мама моё воровство не обнаружила. У меня же в голове застряла мысль , что я знаю, где лежит пробирка, а сладкого ой, как хочется! Теперь, когда мамы рядом не было, я стала залезать в стол. Но на моё несчастье таблетки быстро кончились, а пустую пробирку же нельзя оставить у мамы в столе, она всё поймёт и меня накажет. Куда её девать? Дома мама увидит, значит, надо нести в детский сад, а во время прогулки выбросить её куда-нибудь. Пробирку я положила сначала в карман пальтишка, в саду разделась, а пробирку вынула и пока положила на шкафчик, потому что в карманы пальто засунула варежки. Но, увы, когда мы пошли на прогулку, я совершенно забыла о пробирке на шкафчике. И вечером мама, придя за мной в сад , нашла на шкафчике пробирку. Весь путь от сада до дома я слушала, какая я плохая, что воруют только самые отвратительные люди, что с таким человеком , как я мама не хочет знаться. Дома она положила пустую пробирку на этажерку, где сидели мои куклы и лежали любимые игрушки и сказала, что пробирка теперь будет лежать у меня на этажерке всегда, чтобы все знали, какая я плохая.

Через день мы с мамой помирились, и пробирку она по моей просьбе выбросила. Но с тех пор никогда за всё своё военное и послевоенное голодное детство я  ничего без разрешения мамы дома не брала, даже моё любимое печенье с шоколадным уголком, которое отоваривали на все карточки вместо сахара.

Белый хлеб отоваривали редко, чаще выдавали чёрный хлеб. Однажды я сидела за столом, ужинала, а мама растапливала буржуйку. Дрова никак не горели, они были сырые, и мама мучилась с ними уже давно. Мне было маму очень жалко, она уже чуть ни плакала. Стены комнаты заиндевели, холодно было ужасно, а я уже немного кашляла. Я пила горячий чай, ела чёрный хлеб, у которого была очень вкусная корочка. Я нарочно корочку оставила себе на закуску, так она мне понравилась. И тут я подумала, что , если сейчас дать маме эту такую вкусную корочку, то у неё настроение сразу улучшится, а от этого  дрова  в буржуйке быстрее начнут гореть. Я протянула маме корочку со словами: «Мамочка, вот съешь её, она очень вкусная». Мама, расстроенная сырыми дровами и печью, которая никак не разгоралась, схватила мою корочку швырнула её в печь, сказав : «Отстань, не видишь и без тебя тошно!» От этой несправедливости и злого голоса я разрыдалась. Мама удивилась: «Ты-то что ревёшь?» Захлёбываясь слезами, я ей объяснила, какую вкусную корочку она выбросила и почему, я её ей давала. Мама обняла меня, поцеловала, и как по волшебству, вдруг вспыхнули дрова в печи: «Смотри, это твоя корочка помогла, засмеялась мама». Я тоже улыбнулась, но промолчала, как мне было жаль, что такую вкусную корочку никто не съел.