Спецхимики

                СПЕЦХИМИКИ

                Содержание
1.   От автора……………………………………………………………………………..с.1-6
2.  В оборонном отделе ЦК или Альберт Дранишников……..        с. 6-20               
3.  «Железная сестричка» или Леонид Белецкий…………………..с. 20-30
4.  Военно-инженерная академия или Николай Егоров………….с. 30-41
5. Порох для «Града» или Василий Сазонов…………………………….с. 41-52
6. Ракета «Темп» или Викентий Гришанов………………………………с. 52-57
7. Верхом на бочке с порохом или Лев Егоров…………………………с. 57-70
8. Антиракета «Спринт» или Алла Степанова……………………………с. 70-80
9. Первая кровь или Валерий Емельянов…………………………………с. 80-86
10. Арсеналы перестали взрываться или Георгий Клименко ……с. 86-92
11. Ракета «Сайдуиндер» или Геннадий Чебуков………………………с. 93-97            
12. Как горит порох или Михаил Арш……………………………………..с. 97-102
13. Ракетам – пуск или Виктор И. …………………………………………с. 102-110
14. Защита от ракет или Виктор Серов…………………………………..с.110-118
15. «Венера-5» и «Венера-6» или Геннадий Орлов………………с. 118-126
16. Тюрьма для директора или Георгий Марченко……………….с. 126-132
17. Газогенерирующие топлива или Евгений Домашев………с. 132-140
18.Договор «Пыль» или Алексей Скорик………………………………с.140-144
19.Тротил или Владимир Рудас……………………………………………….с.145-150
20. Старший лейтенант в НИИЧМО или Бруно Самсонов……..с. 153-158
21. Спецхимия и поэзия или Валентина Тимофеева…………..с. 159-168
 22. Инженер-спецхимик Мария Прокопович…………………………с.169-176
23. Арифметика Пупкина или Михаил Шатный………………………с.176-179
24. Московский куратор или Игорь Рыжаков………………………с. 180-187
25.Торпеда-ракетаили Камиль Каримов…………………………………с.187-191
26. Спецхимик-технолог или Вадим Сальский…………………….с. 192-203
27. Последний спецхимик или Михаил Лагутин……………………с. 203-209
28. Сэр Боб или Борис Олейников……………………………………….с. 209-216
29. Вологда, вперед! – или Сергей Н…………………………………..с. 216-227
30. Спецхимик-конструктор или Игорь Черемисин……………..с. 227-233
31. Блок Б или Вольдемар Соколов……………………………………..с. 233-242
32. Директор музея или Владимир Корнюшкин…………………с. 242-252
33. Пиротехника и Атлантида или Николай Жиров……………..с. 252-259
34. Электричество из пиротехники или Иван Суворов…….……с. 259-265
35. Первый всесоюзный Член или Георгий Рябченко……………с. 265-275 
36. Топливо для РТ-2 или Михаил Голубев…………………………….с. 275-289
37.Гуталин или новый русский татарин Земиль Асматуллов..с. 289-302
38.Ауто-да-фе или мастер Римма Анисимова-Валова…..……..с.302-316











                От автора 
    Советские люди с удовлетворением и гордостью узнавали из СМИ о достижениях страны в области оборонной и космической техники. И мало кто знал, каких усилий это стоило, и вообще кто и где занимался этими делами. Такие работы проводились за семью секретными замками, и даже фамилию генерального конструктора ОКБ-1 С.П.Королева люди узнали только после его смерти.
    Сейчас выпущено множество энциклопедий, справочников, мемуаров о тех людях и тех работах в славном прошлом. Я тоже решил рассказать о некоторых из тружеников «ракетного промысла», как называл эту отрасль мой старинный друг. Я всю жизнь работал в области «спецхимии» и знал многих в этой нелегкой, опасной и засекреченной прежде отрасли.
    И вот на склоне, как говорится, лет я хочу рассказать о спецхимиках, с которыми работал когда-то, рассказать не только об их научно-технических достижениях, - об этом можно узнать в справочниках и мемуарах, - но и немного об их личной жизни, показать, какими людьми они были,  о чем мечтали, что причиняло им страдания. Я буду рассказывать не об администраторах науки, не о тех, кто занимал высокие должностные посты, удостоен  больших почестей и сейчас более-менее широко известен, но лишь о тех, кто сам, своими  руками создавал то, что мы называем ракетным щитом страны, кого я хорошо знал, с кем дружил и кто мне симпатичен.
   Сейчас все, кому не лень, считают себя знатоками советской и, в целом, российской истории. Не берусь оценивать эрудицию тех, кто претендует на знания Русской истории. Бог с ними, пусть считают, лишь бы не сильно обгаживали Россию и русский народ. А вот Советскую историю такие, с позволения сказать, историки, в основном «русскоязычные», извратили до неузнаваемости, с уклоном, естественно, в негатив. «Русскоязычными» я называю тех, кто довольно ловко усвоил русский язык, кто знает все многочисленные правила великого и могучего языка и вызубрил все 843 исключения из этих правил, но для кого русский язык так и не стал родным. Надеюсь, Читатель понял, кого я имею в виду, ибо сейчас в нашей стране имя им Легион. Для них душа русского языка осталась недоступной. Это они засоряют русский язык нелепыми словами и оборотами, это они путают понятия и идиомы, ставят ударения не туда, куда надо. Им не понять того, что русский язык – язык свободного дыхания, и русский человек говорит со свободной расстановкой ударений, чтобы при разговоре не задыхаться и не глотать звуки, как англичане или те же французы, в чьих языках ударения закостенели во всех словах на одних и тех же местах.   
    При всем моем слабом уважении к таким «русскоязычным», должен сознаться, что именно они пишут нашу русскую историю. Увы, что говорить, ленив наш русский человек, ленив и неинициативен, что подметил еще Пушкин. Ему бы все больше поваляться на теплой печке, да чтоб все его желании исполняла волшебная щука или какой-нибудь конек Горбунок. А пока мы валяемся на теплой печке в приятной полудреме, те самые «русскоязычные» резвятся в нашей истории, как им заблагорассудится. Впрочем, если мы вдруг возжелали сами писать свою русскую историю, нам бы этого не позволили все те же «русскоязычные». Они нашли бы миллион уважительных причин, чтобы не допустить нас к этому святому делу, - от нашей безграмотности до разжигания нами национальной розни. Сами же они, в основном, пишут русскую историю под очередного нашего непогрешимого правителя. Непогрешимым делают его именно они лестью и безмерными восхвалениями, и они же первые яростно забрасывают его могилу банановой кожурой и своим калом, когда приходит новый непогрешимый. Они тут же бракуют написанную ими же «старую» историю и начинают лепить новую, под нового непогрешимого.
Сейчас в новой России выходят один за другим сериалы и фильмы из нашей недалекой истории. И в любом из этих фильмов наша жизнь в СССР показана настолько гадостной, что даже у тех, кто сам жил в те годы, возникает вопрос: Господи, да как же мы жили?
      Но вот что хорошо: они мало затрагивают историю послевоенного оборонного научно-промышленного комплекса СССР, а потому искажения в эту область истории (пока еще!) практически не проникли. Правда, там тоже хватает перекосов, уже официальных, на первое место, как это принято у нас, выдвинуты руководители и администраторы, директора и генеральные конструкторы, министры, начальники Главков и высокие чиновники, а подлинные творцы и создатели оттеснены на задний план.       Но они все остались в истории: и руководители-администраторы, и настоящие творцы вооружения и боеприпасов. Их, слава Богу, не коснулась лихая рука полуграмотных, некомпетентных, но весьма самоуверенных русскоязычных борзописцев.
    К сожалению, почти все советские спецхимики уже ушли в мир иной. В лучшем случае, они в своей массе сейчас вкушают свой «заслуженный отдых», то есть, доживают век на недостойной их заслуг пенсии. Я здесь пишу, в основном, о них. Мне хотелось бы написать и о тех, кто поныне успешно трудится в сфере оборонной науки и техники, но еще не пришло время открывать их имена. Не потому, что это запрещено свыше, запрещено по требованию сохранения гостайны. Нет, я не могу писать о них совсем по другим причинам.
   В современной России, как и в СССР, необычайно развит «патриональный» принцип. Популярно, - это тот самый старинный принцип, по которому «я начальник, ты – дурак». Печально, но факт. Если я напишу о каком-то ныне здравствующем и все еще работающем спецхимике, очень заслуженном и даже немного удостоенном, то после этой моей публикации у него могут начаться трудности в его карьере. Поднимется молчаливое, а может, и громогласное руководящее возмущение. Как это так!? Кто-то прославляет моего подчиненного, а обо мне – ни слова! А ведь Я – это же Я! А он всего лишь выполнял мои указания! Подать сюда этого Тяпкина-Ляпкина! Поэтому, о живых, точнее, о все еще работающих – ни слова. Ни хорошего, ни плохого. Или уж, если и придется, то – не называть настоящих имен. Может быть, когда-нибудь, когда вымрут их высокие начальники все из тех же «русскоязычных…
    И еще. Когда говорят о причинах распада СССР, то в том числе упоминают и огромные расходы на оборонные науку и технику. И это справедливо. Мы в Советском Союзе деньги на свои оборонные работы не считали. Главным было – «выбить» заказ для своей работы. А потом, в ходе самой работы, требовалось полностью истратить выделенные деньги. Это называлось, освоить бюджетное финансирование. Упаси Боже при этом съэкономить какую-то сумму на благо советскому народу. Как-то по очень молодой глупости я съэкономил некоторую солидную сумму по своему заказу и с гордостью похвастался нашему главному экономисту. Хорошо, что мне попался порядочный человек, он быстро и доходчиво разъяснил мне, что в странной советской экономике моя «экономия» - это невыполнение плана всего НИИ «по объёму». А невыполнение плана «по объёму» влечет за собой лишение премии всего руководства НИИ! Что лишенное премии по моей вине руководство сделает со мной, - догадывайся сам. Я понял всю глубину своего заблуждения и больше никогда в жизни даже не думал о такой глупой экономии. Выбил деньги на свою работу, - «освой» их до последней копейки! Можешь даже немного перерасходовать, но только истрать всё!
   А деньги мы не считали. И не считал их высший эшелон власти СССР. Стоило в зарубежных научно-технических публикациях появиться сообщениям о каком-нибудь очередном сногсшибательном достижении наших зарубежных «коллег» в области спецхимии, как с заоблачных высот власти раздавался свирепый окрик:
    - Как это так!? У НИХ - есть, а у НАС – нет? Догнать и перегнать! Немедленно!
   Выделялись огромные суммы, утверждались нереальные сроки, которые потом не раз корректировались. Никакие попытки доказать, что это очередное зарубежное «достижение» на самом деле хорошо продуманная научно-техническая провокация, - не принимались во внимание. Не рассуждать! Об исполнении доложить! Я участвовал в нескольких крупных, - по объему финансирования, - работах по таким «провокационным» темам. Все они закончились откровенным пшиком, да еще привели к серьезным авариям с человеческими жертвами. Наши заокеанские «коллеги» знали, какую гадость нам подбрасывать. Как-нибудь я расскажу подробнее о таких работах.
   Но главные затраты на оборонную науку начались во второй половине 70-х. К 1974 году мы достигли полного паритета по военной технике, вооружению и боеприпасам, включая наш ракетно-ядерный щит. Мы догнали американцев! Мы, спецхимики, - вместе с остальными оборонщиками. А кое в чем мы даже их заметно превзошли.
        Вот тут-то бы остановиться! Вот тут-то бы и поставить вопрос ребром! Мол, господа заокеанские друзья, наши стратегические ракеты, конечно, похуже ваших, наше атомно-ядерное оружие не настолько людоедское, как у вас. Но оно у нас есть! И еще у нас есть обычное, традиционное оружие, по которому мы – впереди планеты всей. Согласитесь, господа, что  всего этого вполне хватит, чтобы оставить от вашего капиталистически-олигархически империалистического оплота демократии и гуманизма большое мокрое место. Кончайте, мерзавцы, гонку вооружений, не то…!!
    Как сложилась бы судьба СССР и всего соцлагеря, если бы у нашего седоголового Политбюро хватило ума и воли остановить безумную гонку вооружений? Немыслимые миллиарды советских рублей пошли бы на повышение уровня жизни советских людей. Даже хрущевские пятиэтажки, над которыми мы сами сейчас презрительно смеемся, вывели из коммуналок, подвалов и бараков десятки миллионов советских людей. А ведь при Хрущеве на жилищное строительство шло не так уж много средств, - по сравнению с головокружительными суммами, которые мы тратили на ту самую гонку.
    И не было бы ни честолюбивой четы Горбачевых с их дурацкой перестройкой, ни алкоголика Ельцина с Беловежской Пущей и откровенно криминальными «реформами», ни распада СССР, ни катастрофической бандитской приватизации, ни нищеты и массового вымирания огромного народа в беспределе 90-х. А было бы наше прочное благосостояние, и ездили бы к нам восхищенные обитатели других стран и континентов полюбоваться нашими великолепными курортами и отелями в невиданных по красоте местах нашей необъятной родины. И догнали бы мы, наконец, эту чертову Америку по нормальным человеческим показателям. А может, и перегнали бы.
      Но, как говорится, если бы да кабы. Не хватило разума и воли у седоголового Политбюро. Во второй половине 70-х США начали новую волну гонки вооружений, куда входили твердотопливные ракеты подводного базирования «Трайдент», абсолютно провокационная система СОИ с космическими боевыми лазерными установками, крупная провокация с твердыми ракетными топливами на гидриде алюминия и на бериллии, как самыми высокоэнергетическими металлическими горючими, - это я перечисляю только то, что касалось моей работы. А сколько еще фантастических провокаций выдумали наши заокеанские «коллеги» в других направлениях оборонной науки и технике! Они даже выдумали своего гениального Николу Теслу, который, якобы, изобрел все основные научно-технические достижения XX-го века и предвосхитил многое из века XXI. И по каждой такой провокации полумаразматическое седоголовое руководство СССР истерически требовало от нас «немедленно догнать и перегнать!». И основные средства СССР шли на выполнение этих безумных требований. А наши заокеанские друзья вдобавок устроили нам крупную пакость с ценами на нефть и газ. Страна стремительно нищала.
    И тут наша 8-ми миллионная партийная и государственная номенклатура возмутилась. Она захотела жить по–человечески, как их иностранные коллеги, а не играть в социалистическое псевдоравенство с нищим советским народом. Номенклатура устроила «революцию сверху». Строительство коммунизма прекратилось, началось лихорадочное строительство капитализма с дичайшим и криминальнейшим первоначальным накоплением. Все это пошло не совсем так, как замышляла номенклатура, кроме номенклатуры «наверх» вылезли омерзительные личности из советского капиталистического подполья, но дело было сделано. Пришло новое время, а с ним – новые песни и совсем новые герои.
   Поэтому сейчас мне приходится писать не очень веселые истории о по-настоящему замечательных людях. Большинство из них не имели особых благ, кроме своей скромной зарплаты. Они работали, не считаясь со временем. Они частенько рисковали здоровьем и жизнью, а иной раз становились инвалидами и даже погибали на работе от несчастных случаев. И за это они тоже не имели ни малейших благ. Но они не раз и не два утирали нос нашим заокеанским «коллегам».
      Однако все их усилия оказались тщетными в результате горбачевско-ельцинской «революции сверху», в результате прямого предательства наших правителей. Они отдали все свои силы военно-промышленному комплексу родины и – оказались на обочине стремительного шоссе, ведущего к капиталистическому раю. А ведь они могли направить свой недюжинный талант на повышение благосостояния советских людей. Но судьба распорядилась иначе.
      
   
   




                В оборонном отделе ЦК КПСС
                или               
                АЛЬБЕРТ ДРАНИШНИКОВ
      Недавно мне сообщили, что умер Альберт Васильевич Дранишников. Альберт, Алик. Хотя какой он Алик, ему уже под 80 лет. Я в память о нем написал эту новеллу и выставил ее на своем сайте «Проза.ру». Потом один наш общий знакомый спецхимик прочитал эту новеллу и сказал мне, что Альберт и не думал умирать. Я навел справки и с радостью убедился, что Дранишников жив-здоров.
      Но я решил оставить эту новеллу на своем сайте в Интернете. Пусть желающие узнают о нем, он вполне заслуживает этого. К тому же, всем известно, что если человека «хоронят», а он оказывается живым, то после такого жить ему никак не меньше ста лет. Так что, если Альберт Васильевич прочитает эту новеллу, то пусть не обижается на меня, а радуется, что я своей торопливостью поневоле обеспечил ему долгую-долгую жизнь.    
      Альберт Дранишников родился в Мурманске, и хотя он  на полгода старше меня, но закончил ВУЗ на год позже, в 1959 году. Он учился на пороховой кафедре Московского химико-технологического института имени Менделеева и приехал молодым специалистом на крупнейший в мире новейший пороховой завод в славный алтайский город Бийск. К этому времени мы, молодые специалисты нескольких ВУЗов выпуска предыдущего 1958 года, уже приняли  новенькие цеха у строителей и даже сумели запустить некоторые свои мастерские.
      Бийск расположен на Юге Западной Сибири, недалеко от подножья Алтайских гор, в очень живописном месте, совсем рядом с местом слияния красивых сибирских рек Бии и Катуни. В Бийске начинается знаменитый Чуйский тракт, воспетый поэтами, дальше по Чуйскому тракту на юг лежат красивейшие в мире горные пейзажи с бирюзовой Катунью, со скалами и белоснежной пеной на порогах. А в сотне километров вверх по порожистой красавице Бии на восток от Бийска лежит красивейшее в мире горное озеро Телецкое.
     Что же касается качества жизни в этом прелестном месте, то наши остряки сочинили замечательную крылатую фразу: «В СССР три города связаны с именем матери: Москва-матушка, Одесса-мама и Бийск, туды его мать».
      Приехал Альберт в этот милый город во второй партии молодых специалистов. Я приехал на год раньше, в первой партии, когда наш крупнейший в мире и новейший в СССР пороховой завод еще достраивали зэки. Нас в первой партии прибыло человек шестьдесят свеженьких, зеленых молодых инженеров и около сотни таких же неопытных техников. Через год во второй партии с Дранишниковым приехало нам в помощь еще человек сорок.
      Мы представляли практически все кафедры спецхимии Советского Союза. Большинство инженеров окончили мой Казанский химико-технологический институт имени Кирова. Поменьше прибыло из Ленинградского технологического института имени Ленсовета, и совсем немного – из МХТИ им. Менделеева. В СССР все подчинялось строгой системе, даже названия ВУЗов. МХТИ носил имя Менделеева, КХТИ – имя Кирова, ЛТИ – имя Ленсовета. М – М, К – К, Л – Л.
      Я пишу все это открыто, потому что, во-первых, прошло гораздо больше подсудных 25 лет, а во-вторых, после развала СССР все наши советские секреты и государственные тайны особой важности продали нашим заокеанским «хозяевам» наши же бывшие большие начальники.
      Самый крупный в мире Бийский пороховой завод относился к секретным объектам,  его окружали три ряда колючей проволоки, на которой висели жестяные таблицы с крупными угрожающими надписями: «Запретная зона, проход воспрещен» и «Стой, стреляю». Над этой оградой высились сторожевые вышки с вооруженными солдатами из внутренних войск. Эти предосторожности касались не  столько зэков, которые строили наш завод, сколько нашей продукции и  всех нас. За нами надзирали куда строже, чем за зэками. По молодой глупости мы даже гордились этими строгостями, они возвышали нас над безликой массой всяких там ширпотребщиков. С момента приезда сюда я полвека, - всю сознательную жизнь, - провел за такой колючей проволокой. 
      Все оборонные предприятия в СССР тогда носили фальшивые номера «почтовых ящиков». Бийский пороховой завод именовался «предприятие почтовый ящик №47» или короче «почтоящик 47». Говорить вслух о том, что ты работаешь в почтоящике, не рекомендовалось, но других «открытых» версий не существовало, поэтому на вопрос о месте работы мы должны были мямлить что-то невнятное, но «не разглашающее». Эта система почтоящиков существовала до начала 60-х годов, когда высокий чиновник министерства обороны полковник Пеньковский разгласил почти все, что было секретного в нашей державе нашим заокеанским «друзьям», в том числе, и порядок наименования «закрытых» предприятий и организаций.
      Пеньковского расстреляли, а все «закрытые» предприятия переименовали, теперь «почтоящики» носили четырехзначные номера да еще с буквой впереди. Чтобы окончательно запутать агентов империализма, в такие же почтоящики с четырехзначными номерами превратились абсолютно все предприятия СССР, включая лесопилки, кирпичные заводы, мелкие предприятия местной промышленности, швейные ателье и всяческие артели инвалидов. Номера почтоящиков предписывалось указывать в несекретной переписке, но кроме этих номеров каждое предприятие получило еще и «открытое» название, которое не рекомендовалось широко рекламировать. Бийский пороховой завод получил в название такой четырехзначный номер с буквой перед цифрами, а заодно он стал Бийским химическим комбинатом, - БХК.
    Мы сами путались в этих названиях, частенько забывали, какое можно открыто называть, какое нельзя. Зато агенты ЦРУ теперь толпами сходили с ума, не в силах разгадать этой изощренной русской хитрости. Однажды я приехал в командировку на братский «почтоящик» в Пермь, но при оформлении в отделе режима забыл номер своего родного «почтоящика». До сих пор помню, как возликовал сотрудник пермского отдела режима, когда решил, что в его руки в моем лице попал крупный агент империализма.
     Наш бийский монстр пороходелия давно перестал существовать. Лет десять назад его по дешевке купил некий гражданин то ли Армении, то ли Узбекистана, который порезал на металлолом все наше уникальнейшее оборудование из ценной нержавеющей стали и не менее ценных цветных металлов. Как он использовал здания, я не знаю, может, открыл в них публичные дома, койкомест там можно разместить десятки тысяч.
      А в далеком 1958 году нас распределили по цехам и сменам, и мы принимали у строителей новенькие здания, а у монтажников - новенькое, еще не до конца установленное оборудование. 
      Меня направили в пятый цех, который из сырой пороховой массы будет делать готовую спецпродукцию: пороховые трубки вроде макарон для артиллерийских зарядов и пороховые шашки для боевых ракет. Альберт попал в четвертый цех, где собирались получать нитроглицерин и «варить» из него баллиститную пороховую массу для нашего цеха. Он приехал с молодой женой, его жена, кажется, устроилась в ЦЗЛ, - центральную заводскую лабораторию, но точно не знаю, с ней мы редко встречались. 
      Дранишников поработал мастером в еще не действующем цехе, потом стал быстро подниматься по служебной лестнице. Когда через полгода их четвертый цех начал работу, произошла крупная авария: взорвался нитроузел, где в это время по технологии скопилось около 700 килограммов чистого, отфильтрованного нитроглицерина. Погибли две молоденькие аппаратчицы. Их девичьи тела мощный взрыв раздробил на молекулы и распылил в радиусе пары километров. Хоронить было нечего, на кладбище несли два пустых гроба, украшенных кумачом и цветами. Моя мастерская находилась от нитроузла примерно в полукилометре, и я нашел около своего кабинета «спецтапочек» одной из этих девушек.
      Нитроузел защищала высокая, надежная земляная обваловка, но взрыв оказался таким мощным, что вылетели почти все стекла в жилом микрорайоне, который находился в трех километрах от нитроузла. Полы и стены нитроузла облицевали, как полагалось, для исключения искрения, листовым свинцом, и мы находил искореженные куски этой свинцовой облицовки во дворах жилого поселка.
      Этот несчастный случай с человеческими жертвами оказался не первым на нашем заводе, мы в пятом цехе к тому времени уже успели похоронить одну погибшую работницу, аппаратчицу. На пороховых заводах СССР гремели взрывы, хотя не слишком часто. Нитроузлы строились по прогрессивной бессепарационной технологии, и хотя эта технология значительно сократила число взрывов по сравнению с прежним устаревшим сепарационным методом, и особенно по сравнению со старым периодическим, еще от Альфреда Нобеля, но полностью обезопасить производство нитроглицерина не удавалось. А нитроглицерин – одно из самых мощных взрывчатых веществ, к тому же он чрезвычайно чувствителен к внешним воздействиям и взрывается от малейшего сотрясения.
      Из нашего выпуска КХТИ к этому времени на таком же прогрессивном бессепарационном нитроузле завода «Енисей» в Красноярске погиб мой однокурсник Николай Мосеев. Этот высокий и юношески нескладный парень за год работы на давно действующем заводе сумел подняться до технолога мастерской и погиб при таком же чудовищном взрыве. На кладбище вместо него похоронили пустой гроб.
      Альберт же Дранишников продолжал успешно продвигаться по службе. После взрыва его поставили технологом четвертого цеха, - самого опасного на заводе, и он успешно поднимал там технологическую дисциплину и охрану труда. А потом нитроглицерин стали получать по совершенно безопасному инжекторному методу. Создатели этого метода получили Государственную премию.
      Но пока что мы в пятом цехе осваивали производство баллиститных порохов на привозной пороховой массе. В это время нашим директором стал некий Иван Степанович  Подлесный. Он сменил в руководящем кресле старого директора Кашубу, который построил завод и сдал его специалистам. Кашуба относился к известной непотопляемой советской  номенклатуре, сегодня он строит пороховой завод, завтра руководит банями в другом городе, потом возглавляет горторг в третьем.
    Трудностей для Кашубы, комсомольца тридцатых годов, не существовало. Помню, он собрал нашу первую партию молодых специалистов, инженеров и техников, - больше сотни человек, - дабы поставить перед нами высокую цель в деле укрепления обороноспособности СССР.  Кто-то из девушек пожаловался на плохие бытовые условия: нас расселили по красным уголкам, растолкали по коммуналкам. Кашуба укоризненно покачал головой и заявил, что на своей первой стройке он с такими же комсомольцами-добровольцами жил в палатке всю сибирскую зиму. Это, конечно, сильно подняло наш энтузиазм.      
     Подлесный тоже относился к похожей прослойке советского постсталинского общества, считался выходцем из рабочих. От станка, так сказать. Он работал в годы войны аппаратчиком на пороховом заводе в Перми, без отрыва от производства закончил техникум при заводе, стал начальником цеха. Когда строительство нашего завода подошло к концу, его вместе с десятком опытных пермских пороходелов направили к нам, и после ухода Кашубы поставили директором.
      Подлесный, будучи по образованию всего техником, люто ненавидел инженеров с высшим образованием  и не скрывал своих чувств. Его невысокие организаторские и человеческие данные не оправдали доверия руководства отрасли, и всего года через три-четыре его отправили на льготную пенсию, и он навсегда исчез из виду. 
      Подлесного сменил молодой, энергичный и весьма подкованный Леонид Васильевич Забелин. Его перевели к нам из Каменска-Шахтинского, где он работал, кажется, главным инженером на крупном и заслуженном пороховом заводе «Россия».
      Забелин был старше большинства из нас всего на 5-6 лет, и его назначение на высокую директорскую должность говорило о многом. В те годы в руководящих креслах сидели сталинские выдвиженцы военных и послевоенных лет.  Они строго оберегали свои руководящие кресла и не подпускали конкурентов из молодежи к своим кабинетам на пушечный выстрел. Эти старые зубры занимали практически все ступеньки административной лестницы от Политбюро до заводских мастерских и участков. Они не уходили на пенсию, а умирали в своих кабинетах. Кстати, начальник взорвавшегося у нас нитроузла тоже относился к замкнутой касте таких «зубров».
      Моему поколению в этом отношении очень не повезло. Пока мы были молодыми, сталинские руководящие «зубры» пренебрежительно и явно умышленно считали нас зелеными, неопытными и ревниво оберегали свои номенклатурные кресла от нашего вторжения. Когда же их время прошло, и потребовалось омоложение кадров, то мы оказались, увы, уже устаревшими и неперспективными. Лишь очень немногие из нас смогли пробиться наверх, нас в массовом порядке обскакали более молодые. А к горбачевско-ельцинскому бардаку мы и в самом деле постарели.
      Назначение Забелина директором завода означало, что у него крепкие связи где-то в верхнем эшелоне министерства или даже в ЦК КПСС. Тогда это называлось «иметь вверху волосатую руку». Я к тому времени уже перешел в крупный НИИ в том же Бийске, и жена Забелина совершенно случайно стала работать в моем отделе старшим инженером. По НИИ ходили слухи, что она – очень «крупная» дочка, но чья, я так и не узнал, да меня тогда такие вещи не интересовали. Ну, «дочка», ну, «блатная», - мне с ней детей не крестить. Но если слухи о «крупной дочке» - правда, то вот наглядный стимулирующий пример для наивной молодежи: надо правильно выбирать спутницу жизни. 
      Энергичный Забелин принялся омолаживать руководящие кадры завода. Он разглядел перспективного, еще молодого Дранишникова и поставил его начальником цеха, потом – заместителем главного инженера, а вскоре - главным инженером завода. Их тандем успешно работал лет десять.
В нашем городе одновременно построили пять крупных оборонных предприятий разного профиля, от изготовления пороха и ВВ до производства готовых боеприпасов, и к нам частенько наведывалось высокое начальство из Москвы, вплоть до министров. При каждом слухе о таком крупном визите директора предприятий принимали спешные показушные меры, намечали экскурсионный маршрут для ознакомления высокого начальника с достижениями предприятия и города. А мы толпами выводили сотрудников чистить улицы, дорожки, здания, мыть окна, косить бурьян, белить деревья, красить траву на пыльных обочинах в весёленький зеленый цвет.
      Любопытно, что почти никогда этот аврал не оправдывался. Высокое начальство прекрасно знало царившие по всей стране показушные порядки и злонамеренно сворачивало с подготовленной красивой тропы на неприглядные задворки. Потом начинался разнос. И только Забелин настолько чувствовал настроение высокого начальства, что  на БХК при нем ни разу не случилось такого отклонения. Может быть, его просто кто-то предупреждал из высокого руководства.
    Так или иначе, приезжее начальство послушно следовало по намеченному Забелиным маршруту, и акции молодого директора непрерывно росли. Это еще один пример для подрастающих честолюбцев. Надо изучать вкусы начальства и учиться угождать им. А еще лучше иметь надежную «волосатую руку», которая инструктировала бы вас в нужный момент. 
      Хотя я работал в НИИ, а Дранишников на заводе, и мы по работе почти не пересекались, мы встречались довольно часто. В небольшом старинном мещанско-купеческом сибирском городке бывшие молодые специалисты, познавшие студентами жизнь большого города, держались довольно кучно, с аборигенами у нас почти не находилось общих интересов, кроме чисто бытовых.
      Мы встречались с Альбертом на вечеринках, вроде теперешних тусовок, - его жена оказалась весьма энергичной культурно-развлекательной общественницей, как часто бывает у евреек.  Мы с Альбертом несколько раз в одной компании ходили на охоту, впрочем, весьма неуспешно, - это я описал в «Рассказах природолюба несерьезного».  Альберт отличался способностью поддерживать любой разговор и мгновенно реагировал на реплики собеседников, даже случайных попутчиков, реагировал весьма остроумно. Именно от него я впервые услышал ставшую потом популярной фразу: жить вообще вредно. А вот к анекдотам он относился сдержанно.
      Лет через десять Забелин получил повышение. Его назначили заместителем начальника главка нашего министерства, и он уехал в Москву. Это очень редкий случай даже среди директоров. Московские руководящие кресла десятками лет занимали старые чиновные «зубры», и чужаков они никак не любили. Когда Забелин закрепился в Москве, а это произошло при его талантах и связях  довольно быстро, он перевел в свой главк и Дранишникова, для начала, кажется, начальником отдела. Начальник отдела главного управления министерства - высокий пост даже в Москве, а оборонного министерства и вовсе, ибо в СССР все всегда подчинялось интересам обороны.
      Биография Дранишникова в эти годы – почти точный слепок с биографии Забелина, лишь с некоторым отставанием по должности. Вскоре Забелин стал начальником нашего 4-го главка спецхимического Министерства машиностроения, а Дранишников – его заместителем по науке.
      Однако на этом высоком посту Альберт долго не продержался, возможно, из-за своего физического недостатка. Он сильно косил, - по его словам, в отрочестве приятель угодил ему в глаз из рогатки. Думаю, он приукрашивал, как обычно делают люди с врожденными физическими недостатками, дабы скрыть свою генетическую неполноценность.
      Помню, когда я в министерстве приходил к нему в кабинет за подписью, мне становилось неловко, я не знал, в какой глаз ему смотреть, и каким глазом он смотрит на меня. Возможно, Забелину жаловались на этот неприятный недостаток его заместителя, и Дранишников через несколько лет ушел из главка. Это произошло, опять же, когда Забелин получил очередное повышение и занял пост заместителя министра машиностроения
      Дранишников стал работать в  оборонном отделе ЦК КПСС, который «идеологически» руководил всеми девятью министерствами оборонной промышленности СССР. Насколько я знаю, он входил также в состав так называемой ВПК. Сейчас термин ВПК означает размытое понятие военно-промышленного комплекса, который никогда так не назывался в СССР. Тогда название ВПК означало Военно-Промышленную комиссию, или точнее, Комиссию при Совете министров СССР и ЦК КПСС по военно-промышленным вопросам. Эту комиссию возглавлял один из секретарей ЦК КПСС, в то время – Л.В.Смирнов, всемогущий шеф всей оборонной промышленности и науки Советского Союза. Решения ВПК по важности стояли на втором месте после Постановлений ЦК и Совмина, и подлежали неукоснительному исполнению всеми задействованными организации. ВПК могла привлечь к работе любое предприятие, любой ВУЗ, любой НИИ, любую организацию страны, включая какой-нибудь хлопковый совхоз в Средней Азии или крекинг-завод Министерства нефтепереработки и нефтехимии.
      Кстати, в своей научно-оборонной работе я нередко мотался по стране в поисках соисполнителей, - то для получения экзотического сырья, то для проведения сложнейших исследований. В ранней моей молодости мои осторожные намеки на принадлежность работы к сфере обороны вызывали у будущего соисполнителя благоговейное почтение, смешанное с трепетом. А когда я в весьма зрелом уже возрасте сворачивал свою бурную деятельность, - в СССР не оставалось практически ни одной артели инвалидов, которая не была бы втянута в эту благородную сферу. На оборонные работы тратились огромные средства, и это, пожалуй, главная причина обнищания СССР в конце его существования, - после снижения цен на нефть. .
      Новое назначение Дранишникова означало очень высокую ответственность. Теперь он стал готовить проекты Постановлений ЦК КПСС и Совмина или  Решений ВПК в части спецхимии, и контролировать их выполнение. В то время Решения ВПК и Постановления ЦК и Совмина именно так и писались, - с большой буквы. Дранишникову приходилось очень внимательно изучать очередное конкретное направление спецхимии и достижения в нем наших заокеанских «партнеров». Любое Решение ВПК означало затраты в сотни миллионов или даже в миллиарды рублей. А ведь годовой бюджет СССР тогда составлял около 650 миллиардов рублей. Кстати, тогда доллар оценивался в 60 советских копеек.
      Поэтому Дранишникову, составляющему проекты Постановления ЦК и Совмина или Решения ВПК, приходилось учитывать огромное количество факторов, часто взаимно исключающих друг друга. Ошибаться в технических и организационных вопросах он не имел права. Ему еще приходилось учитывать и то, что сейчас называется человеческим фактором. Сюда входила пристрастная, то есть, необъективная  информация заинтересованных организаций, и мощное лоббирование вопросов крупными чиновниками, а также руководителями НИИ, заводов, министерств и главков.
      Каждому руководителю очень хотелось включить свою организацию в решение ВПК, - это гарантировало получение огромных по тем временам денег. А такие деньги означали серьезное капитальное строительство, модернизацию производства, оснащение новым оборудованием и приборами, немалое жилищное строительство, расширение «социалки», то есть, медицинского обслуживание коллектива, строительство новых детских и культурных учреждений и проч. В то время всеми этими вопросами занимались так называемые градообразуюшие предприятия и организации: промышленные предприятия и крупные НИИ. Этим предприятиям приходилось работать в широчайшем диапазоне интересов: от разработки ракет до строительства, к примеру, аптеки или школы в жилом микрорайона.  А после выполнения работы обязательно наступала раздача благ, - премий, орденов, званий иповышений по службе.
      Можно представить, какое давление приходилось выдерживать Дранишникову при подготовке проектов Решений ВПК и, тем более, Постановлений ЦК и Совмина. На него «выходили» очень серьезные и влиятельные руководители, вроде директора подмосковного НИХТИ  академика Б.П.Жукова, про которого говорили, что любую дверь в любом министерстве и даже в ЦК КПСС он открывает ногой. А любая ошибка в проекте решения ВПК означала неверное научно-техническое направление работ и неоправданные затраты огромных сумм.
      Могу сказать, что с моей невысокой служебной колокольни, подготовленные проекты решений ВПК не всегда казались мне строго объективными. Когда я созрел до понимания государственного значения наших дел, меня стала буквально возмущать неискоренимая тенденция высшего руководства страны. Стоило нашим «коллегам» из США дать открытую публикацию о каком-то их очередном сногсшибательном достижении в области спецхимии, как сверху раздавался грозный львиный рык.
    _ Как это так!? У НИХ – есть, а у НАС – нет! Немедленно догнать и перегнать!
    И мы, спецхимики, в приказном порядке лезли из кожи, чтобы в директивные сроки повторить заокеанские недосягаемо высокие достижения и убедиться при этом, что ничего сногсшибательного в тех достижениях нет и быть не может. Я уверен, США умышленно устраивали нам такие вот научно-технические провокации. Эти провокации отнимали много нашего времени на пустое дело, они частенько приводили в многочисленные авариям и человеческим жертвам, а в бюджете страны пробивали ощутимые дыры.
    Мы не раз пытались объяснить высокому начальству, что очередное новое сверхдостижение американцев – это чушь и провокация, но куда там. Начальство ничего не желало слушать. Догнать и перегнать! Кстати, моя довольно успешная поначалу научно-оборонная карьера оборвалась именно из-за такого случая, когда мое терпение лопнуло, и я на высоком кворуме попытался убедить высокое начальство в бесполезности подобных очень дорогостоящих и очень опасных работ. Тогда меня просто задвинули на второй план, хотя по большому счёту я оказался прав. Это была одна из причин разорения СССР, - ведь денег на эти пустые работы нам отваливали немеряно.
    Кроме того, на мой взгляд, даже в действительно перспективных работах предпочтение не всегда отдавалось тому направлению. которое сулило наибольший эффект, а тому, на котором настаивал какой-нибудь влиятельный чиновник. Частенько львиную долю средств нашего министерства получал подмосковный НИХТИ Б.П.Жукова - благодаря  искусственно раздутому авторитету этого академика. После раздела средств, урвав свое,  Жуков виртуозно уклонялся от выполнения своих обещаний, а основная тяжесть работ ложилась на другие НИИ.
      Винить в этом Дранишникова я не могу, - при всей важности организации, в которой он теперь работал, окончательный вариант Решения или Постановления диктовали иной раз личный авторитет и влияние заинтересованных руководителей.
      В эти годы я редко видел Дранишникова, слишком сильно различались масштабы нашей работы. Но за несколько лет до распада СССР я переехал в Подмосковье и тут совершенно неожиданно «нашел» Дранишникова. Наши дачные кооперативы оказались рядом, и я не раз видел Альберта, который пешком шел к своей даче от электрички или наоборот,  с огромным рюкзаком за спиной. Иногда он шел один, но чаше – со своей энергичной супругой. Ездили они на дачу на электричке, думаю, потому, что Альберту из-за сильного косоглазия не разрешали водить машину. Возможно, была другая причина, потому что, в конце концов, машину могла водить его супруга.
      Последний раз я контактировал с Дранишниковым незадолго до моего ухода на пенсию. Он позвонил мне на работу и просил уточнить некоторые даты и события начального периода работы Бийского химкомбината. Оказывается, он готовил для издания юбилейную биографию Забелина к его 75-ти летию. Мы с Дранишниковым перезванивались несколько раз и при разговорах долго спорили по каждой дате, оказалось, что память человеческая – крайне ненадежная вещь. После каждого звонка расставались мы при взаимном убеждении, что собеседник пребывает в глубоком возрастном склерозе, отягощенном маразмом.
      После распада СССР Ельцин по команде своих заокеанских хозяев стремительно ликвидировал огромный оборонный комплекс страны. Этому способствовало то, что производство многих комплектующих и сырья теперь оказалось за границей, в суверенных государствах, быстро созданных вместо бывших Союзных республик. Девять оборонных министерств СССР Ельцин загнал в одно уродливое министерство оборонной промышленности, в котором интересы бывших министерств представляли департаменты. ЦК КПСС, его оборонный отдел, Военно-промышленная комиссия вообще перестали существовать. При Ельцине прекратили существование гораздо больше половины советских оборонных предприятий.
      Множество высокопоставленных министерских чиновников оказались без работы, в том числе и бывший заместитель министра машиностроения Забелин. Но в нашей стране чиновничество бессмертно. Однажды попав в чиновничью номенклатуру, человек оставался в этом привилегированном списке до смерти. Вот и теперь, многие прежние высокие чиновные лица быстренько устроились в объединенном чудовищном во всех отношениях министерстве, а еще больше их организовали свои околооборонные посреднические фирмы и фирмочки. Прежние связи позволили им направить ельцинское скудное финансирование оборонной промышленности через эти свои фирмы. Они по-прежнему надежно обеспечили себя, как сказал однажды на коллегии наш министр В.В.Бахирев, хорошим куском белого хлеба с икрой и с толстым слоем масла.
    Однако даже новые ельцинские абсолютно некомпетентные высшие государственные чиновники быстро поняли, что необходимо как-то координировать работу уцелевших предприятий оборонной промышленности, и Дранишников нашел приют в такой государственной координирующей организации. Причем занял там довольно высокий пост. Ходили слухи, что одновременно он работал в одной из посреднических фирм, организованной Забелиным. То было время бесконтрольного массового «распила» бюджетных инвестиций в государственном масштабе. Но при всех своих недостатках эти же фирмы оказались единственными звеньями, которые как-то ухитрялись сохранять остатки стремительно разваливающейся бывшей чудовищной по размерам и аппетитам советской оборонной промышленности и науки. 
     В эти годы я лишь изредка встречал Альберта на его пешем пути с электрички к даче или с дачи на электричку.   
      Альберт Дранишников прожил большую, долгую и интересную жизнь. Из официальных сообщений я знаю, что Альберт имел орден «Знак Почета» и стал лауреатом Государственной премии. Все это он вполне заслужил. При общем отставании нашей науки и промышленности от США, оборонные достижения СССР, особенно в области спецхимии, превосходили американские, - в этом я могу торжественно и профессионально поклясться. Ведь даже после 20 лет горбачевско-ельцинского развала и разрухи многие наши образцы военной техники и вооружения все еще превосходят уровень наших кровожадных «друзей» из НАТО.
      И если судьба предоставляет Альберту возможность оценить пройденный путь, то я уверен, что он испытывает чувство выполненного долга. 


                «Железная Сестричка»
                или    
         ЛЕОНИД КОНСТАНТИНОВИЧ БЕЛЕЦКИЙ,
д.т.н., профессор, лауреат Государственной премии
      
      - В сорок лет я буду министром, - однажды  уверенно заявил мне мой друг, молодой, энергичный и перспективный Леонид Белецкий.
     Мы оба жили в Бийске, но познакомились в подмосковном НИИ-125, когда приехали туда сдавать вступительные экзамены в заочную аспирантуру. Леонид работал в новом бийском НИИ, под названием почтоящик № 28, а я – на новом бийском пороховом заводе, почтоящик №47.
      Кстати, в ту осень в НИИ-125 собралась интересная компания желающих повысить свою квалификацию через аспирантуру. С нами сдавал экзамены Леонид Васильевич Забелин, молодой начальник цеха крупного порохового завода в Каменске-Шахтинском, ставший со временем заместителем министра машиностроения. Здесь же оказался мой студенческий однокашник Королев Геннадий Петрович, который уже вырос до заместителя директора по ОКР в Пермском НИИ-130. В этой же бригаде оказались два молодых инженера из НИИ-125. Один из них, Марченко А.Н., стал начальником отдела у Б.П.Жукова, а второй, Липанов А.М., – ректором Ижевского политехнического института, в наши дни он – действительный член Российской академии наук, - а это высший научный титул в России, выше не бывает. Остальные тоже оказались неординарными личностями, хотя и не достигли таких административных и научных высот. Не обошлось и без нескольких девушек, в основном, из того же НИИ-125, но они позже куда-то бесследно пропали с моего горизонта.
      Вскоре я перешел в почтоящик №28, где уже давно, целых три года работал Белецкий после окончания знаменитого Ленинградского Военмеха. Мы с ним были ровесниками, но он уже возглавлял в НИИ-9 очень большую лабораторию ОКР. НИИ только становился на ноги и начинал первую серьезную работу по созданию твердотопливного заряда для первой советской межконтинентальной ракеты, аналога американского «Минитмен». Американцы уже поставили «Минитмен» на боевые позиции, а мы только начинали разработку аналога, первой советской твердотопливной межконтинентальной ракеты, которую наши заокеанские «друзья» назвали «Железной сестричкой». То есть, мы опять догоняли Америку с отставанием на пять лет.
      Среди ракетчиков существовала жесткая конкуренция между сторонниками жидкостных ракет и ракет на твердом топливе, эта конкуренция продолжается и сейчас. В СССР уже стояли на боевом дежурстве жидкостные межконтинентальные ракеты конструкции Королева, Челомея, Янгеля, Макеева и Душко. С.П.Королев со своим ОКБ-1 уверенно запускал один за другим спутники Земли, поговаривали о скором запуске в Космос человека. Мне тогда говорили, что на Горьковском ГАЗе строят шестиместную капсулу для полета на Марс, сейчас эти давние слухи подтвердились, правда, в те годы эти МКС не понадобились. Но твердотопливных межконтинентальных боевых ракет у нас не было. 
       Жидкостные ракеты при многих достоинствах имели ряд крупных недостатков. Главный из них – исключительно высокая химическая агрессивность компонентов жидкого ракетного топлива. В пусковых шахтах жидкостных ракет, стоящих на боевом дежурстве, постоянно сохранялась высокая концентрация ядовитых и запредельно агрессивных веществ. Спускаться в такие шахты для регламентных работ можно было лишь в специальных скафандрах, кстати, не очень надежных. Недаром ракетчики сложили веселую песенку о своей доле.
       Разгрызи мне, бабушка, ты орешек грецкий,
       Зубки твои крепкие сияют белизной.
       А мои осталися в армии Советской,
       Под землей казанскою,в шахте пусковой.
            Расчеши-ка, бабушка, волосок мой детский,
            Кудри твои пышные сияют сединой,
            А мои осталися в армии Советской,
           Под землей саратовской, в шахте пусковой.
      После получения информации о сдаче на вооружение армии США твердотопливной трехступенчатой межконтинентальной ракеты «Минитмен» с атомной головной частью наше самое высшее руководство закатило нам истерику. Как это так!? У НИХ есть, а у НАС нет? Немедленно догнать и перегнать!
      Разработку первой твердотопливной межконтинентальной ракеты РТ-1 поручили НИИ-1 под руководством Надирадзе и подмосковному НИХТИ академика Б.П.Жукова. И тут прославленный академик показал, на что он способен. Он не смог выйти из привычного ему круга порохов, и его НИИ принялся разрабатывать топливо для РТ-1 из баллиститного пороха, хотя наши заокеанские друзья уже во всю применяли смесевые твердые ракетные топлива, куда более мощные, хотя академик по старинке считал их «суррогатными». Тем самым академик задержал развитие советского твердотопливного ракетостроения минимум лет на пять-шасть.
      Поскольку академик не смог похвастаться быстрым успехом, то высокое руководство поручило разработку запасного варианта РТ-2 под индексом 8К98 ОКБ-1 С.П.Королева. ОКБ-1 отрабатывало ракету в целом, вместе с электроникой, маршевыми ступенями и головной частью, заодно они взяли на себя разработку первой ступени. Разработку второй и третьей ступеней поручили другим крупным конструкторским бюро. Точную дату начала этих работ я, к сожалению, не знаю, но произошло это, по-моему, в 1962 году.
      Чтобы показать миру наше полное равенство с Америкой по средствам доставки атомных боеголовок к цели, на Первомайском параде 1964 года по Красной площади провезли несколько макетов трехступенчатых ракет 8К98. Эффект оказался даже сильнее, чем ожидалось. Западные СМИ разразились серией истерических статей. Они тут же назвали 8К98 «Железной Сестричкой», - имея в виду, что «братишка» - это «Минитмен». Для западных «ястребов» наша межконтинентальная баллистическая твердотопливная ракета 8К98 оказалась полнейшей неожиданностью и заметно охладила их воинственный пыл.
      К большому сожалению, в начале 1966 года неожиданно умер Генеральный конструктор С.П.Королев в возрасте ровно 60 лет, для творческого человека это возраст расцвета. Умер он по совершенно нелепой причине, какими являются большинство причин неожиданных смертей.  Он по настоянию врачей лег на операцию по поводу геморроя, операция, как говорится, «прошла успешно, но больной умер». Смерть Королева заметно снизила темпы разработки. Читатель может сам узнать,что Королев не приурочил ни одного запуска ни к какой самой крупной дате,  он разрешал запуск ракеты только при полной готовности всего сложнейшего комплекса. А после его смерти запуски обитаемых МКС стали производиться «к датам», и пошли серией несчастные случаи с гибелью космонавтов.
      Но работы по 8К98 шли и после смерти Королева. Все задействованные организации подчинялись Государственному комитету оборонной техники (ГКОТ), который только что преобразовали из бывшего засекреченного Министерства сельскохозяйственного машиностроения (МСХМ). Позже ГКОТ разделился на два самостоятельных министерства: Министерство общего машиностроения (МОМ), в котором работали собственно ракетчики, и Министерство машиностроения (ММ), в котором собрали всех спецхимиков. Спецхимикам Министерства Машиностроения поручили разработку твердых ракетных топлив и зарядов из них.
       По замыслу высокого руководства кроме трехступенчатой межконтинентальной твердотопливной ракеты 8к98 планировалась разработка на ее базе двух ракет среднего радиуса действия: 8К96 в сочетании второй и третьей ступени, и 8К97 в сочетании первой и третьей ступени. Забегая вперед, могу сказать, что ракета 8К96 был принята на вооружение Советской армии, о судьбе же 8К97 мне ничего не известно.
      Разработку твердых ракетных топлив и зарядов из них для каждой ступени вели четыре НИИ ГКОТ, затем ММ. Координацию работ формально осуществлял московский НИИ-6, будущий ЦНИИХМ, и на этой почве между НИИ-6 и подмосковным НИИ-125 Б.П.Жукова сразу же возникли серьезнейшие трения. Жуков не признавал никаких авторитетов, кроме самого себя.
      Топливо и заряд для первой ступени поручили НИИ-6, для второй ступени – НИИ-125, «начинку» для третьей ступени разрабатывал Пермский НИИ-130. Конечно, Б.П.Жуков не мог стерпеть такого ограничения своих амбиций, и принялся разрабатывать топливо и заряды сразу для всех трех ступеней, одновременно он беззастенчиво вмешивался в работу остальных НИИ и страшно мешал всем. Однако это сходило ему с рук.
      Высокое руководство решило не испытывать судьбу и не поручать только что созданному НИИ-9 самостоятельную задачу, а подстраховаться. Пусть молодые и безусые специалисты НИИ-9 считают, что они по-настоящему разрабатывают топливо и заряд для первой ступени, а на самом деле эту работу выполнит заслуженный и опытный НИИ-6. Да и чем черт не шутит, вдруг нахальная молодежь утрет нос корифеям.
      Когда я перешел в НИИ-9, там уже вовсю кипела работа.  Лаборатория Леонида Белецкого разрабатывала заряд для первой ступени, а четыре отдельных спецхимических лаборатории разрабатывали четыре принципиально разных варианта смесевых твердых ракетных топлив для этого заряда.
      Белецкому и его молодым разработчикам пришлось решать множество абсолютно новых научных и технических задач. Главная из них, - конструкция самого заряда, то есть, его форма, габариты и способ расположения в корпусе первой ступени. Все существующие в СССР и за рубежом твердотопливные ракеты до сих пор имели одну конструкцию, правда, в разных вариациях. Топливный или пороховой заряд изготавливался отдельно и затем вкладывался в корпус ракеты. Это так называемый вкладной вариант.
      Но для 8к98 дело осложнялось тем, что топливный заряд первой ступени по чертежам ОКБ-1 имел длину семь с половиной метров, а внешний диаметр – 1.8 метра, то есть рост высокого человека. Такая «порошинка» будет весить около 30 тонн! Читатель может сам представить, что если такой заряд делать отдельно, а потом вставлять в огромную обечайку корпуса, то хлопот тут не оберешься. Заряд для начала может просто разломаться на куски, он же изготовлен не из железобетона!
   Вторая, не менее серьезная проблема, - конструкция заряда, его форма. Для ракетчика главное, - обеспечить постоянное и равномерное мощное истечение продуктов сгорания через сопло, чтобы на активном участке траектории, когда горит топливный заряд,  ракета не «дергалась», не замедляла разгон и не шла в разнос. Тут Белецкому с его разработчиками тоже было над чем сломать голову.
      Ну и прочих «маленьких» научных и технических заморочек набирался не один десяток, как говорится, вагон и маленькая тележка. У спецхимиков, которые разрабатывали твердое ракетное топливо и технологию изготовления такой 30-тонной «порошинки» тоже хватало забот. Могу сказать, что все мы, задействованные в этой работе, натыкались не неразрешимые трудности буквально на каждом шагу. Ведь в СССР твердотопливная крупногабаритная стратегическая ракета на смесевом твердом топливе разрабатывалась ВПЕРВЫЕ! Опыт НИХТИ Б.П.Жукова нам не мог помочь. Академик пошел по проторенному пути, он не разглядел перспективность смесевых твердых топливх и решил создать заряды для РТ-1 на основе хорошо освоенных баллиститных порохов.
     Неопытные, «зеленые» молодые специалисты НИИ-9 справились со своей задачей и утерли нос заслуженным корифеям из НИИ-6, НИИ-125 и даже лично академику Б.П.Жукову. Мы не только сумели создать заряд для первой ступени, но и разработали заряд для второй! А когда ракету уже приняли на вооружение, выяснились серьезные неполадки с зарядом для третьей ступени, и нам пришлось быстренько разработать свой заряд на нашем топливе и для третьей ступени. В итоге в ракете 8к98 все три ступени работали на нашем «бийском» топливе!
    И это не случайно. У нас было огромное преимущество перед корифеями: мы были молоды, самоуверенны, не знали преград и не боялись трудностей. Лаборатория Белецкого превратилась в крупный отдел, и специалисты там подобрались крепкие. Белецкий отличался твердым характером и безжалостно просевал своих «ребят» через мелкое сито жестких требований. Позже каждый начальник его лаборатории возглавил крупный отдел в НИИ-9.
      И еще нам крупно повезло с директором. О нем уже написаны книги, его бронзовый бюст с двумя Золотыми звездами Героя соцтруда установлен в центре города Бийска, но я немного расскажу об этом замечательном человеке. Яков Федорович Савченко происходил из молодых послевоенных сталинских выдвиженцев и пришел к нам в 1961-м году в зрелом возрасте 47 лет. До НИИ-9 он работал директором крупного завода боеприпасов в Чапаевске. На заводе произошла серьезная авария с человеческими жертвами. Зная Савченко, могу твердо предположить, что он взял вину на себя, чтобы выгородить своих подчиненных. Его освободили от директорства и «бросили» в глухую провинцию, директором только что созданного НИИ-9, которому предстояло решить серьезную научно-техническую задачу. Справится Савченко с работой, - честь ему и хвала. Не справится, - окончательно «загоним в бутылку».
      До НИИ-9 Савченко никогда не имел дела с наукой. Мы, нахальная молодежь, втихомолку посмеивались над его лингвистическими простонародно - заводскими ляпсусами. Савченко, конечно, знал об этом, но не обижался на мелочи и твердо гнул свои линию. Он дал нам большую свободу действий, но выполнения планов и наших обещаний требовал с нас предельно жестко. Он сам работал почти круглосуточно, вникал во все мелочи, долгие часы проводил на опытном производстве, изучал работу всех аппаратов. Довольно быстро он сумел разобраться не только в общей проблеме, стоящей перед НИИ-9, но и в мелочах, частенько вгонял нас в краску, поправляя нас в деталях нашей же работы. Как-то на большом собрании он заявил:
      - Я знаю, меня вы тут зовете старшим аппаратчиком. Я горжусь этим званием. Да, я теперь знаю работу каждого аппарата и всего производства лучше каждого из вас, безусые хлопчики!
      Именно Савченко определил конструкцию заряда из нескольких вариантов, предложенных Белецким и НИИ-6. Это был первый в стране вариант прочного скрепления заряда с металлическим корпусом ступени, и такая конструкция стала основной при всех последующих разработках отечественных твердотопливных ракет. Именно Савченко выбрал тип топлива из четырех вариантов, которые разработали спецхимики, и на этом типе топлива НИИ-9 разработал все остальные свои ракетные заряды в последующие десятилетия. Именно Савченко из нескольких вариантов технологии выбрал литье под небольшим давлением, и эта технология тоже стала основной в стране.
     Я глубоко уважаю Я.Ф.Савченко и считаю его единственным настоящим директором из всех, с кем мне пришлось работать до и после него. И это не только мое мнение. Он пришел в НИИ-6 с явным понижением после крупного серийного завода, разговаривал далеко не научными терминами, а умер на своем посту дважды Героем Соцтруда. В центре Бийска сейчас стоит на высоком постаменте его бронзовый бюст. По правилам, бюст дважды Героя должен устанавливаться на его родине, но украинскую деревню, где родился Савченко, затопили воды Днепра при строительстве ДнепроГЭСа.
      Вернемся в моему другу Белецкому. Да, он справился с труднейшей проблемой, именно он рекомендовал Савченко прочноскрепленный вариант заряда первой ступени, - впервые в СССР. Его отдел успешно разработал заряд первой ступени 8к98, и этот его вариант пошел в серийное производство. В инициативном порядке разработчики Белецкого сумели создать и заряд для второй ступени. Белецкий заслуженно получил Государственную премию за эту разработку. И во время этой разработки он защитил кандидатскую диссертацию. Его отдел развернули в отделение, и он получил еще одно повышение по службе. А чуть позже его отдел разработал заряд и для третьей ступени, вместо неудачного варианта НИИ-130. Так в первой советской твердотопливной межконтинентальной ракете 8к98 все три ступени работали на твердом топливе бийского НИИ-9.
      Кроме того, на основе второй и третьей ступеней отдел Белецкого разработал по специальному заданию ОКБ-1 ракету среднего радиуса действия 8к96, которая тоже поступила на вооружение Советской армии.
      Все это Белецкий успел до 32 лет. Мы с ним часто общались и сдружились. Он поверял мне свои трудности по работе и делился сердечными делами. От постоянных стрессов на работе у него разболелся желудок, и он приходил ко мне лечиться спиртом с солью, - он уверял, что такая смесь снимает боль на пару месяцев.
      Он был женат, имел жену и сына, но они оба жили в Москве. Тесть занимал в Москве какую-то солидную должность, «пробил» для дочки хорошую квартиру на Соколе, и теперь дочка с сыном стерегла эту квартиру и ожидала переезда к ней мужа. И Леонид ушел из НИИ-9. Из-за этого он даже немного повздорил с Савченко, тот при всей своей широкой душе долго не мог простить Белецкому этой «измены».
      Проводы Леонида состоялись в квартире его заместителя и преемника Юрия Одинцова. По трагической случайности эти проводы пришлись на день гибели Юрия Гагарина и летчика-испытателя Владимира Серегина, поэтому особого размаха не получилось, мы искренне и сильно переживали трагедию. Одинцов и его жена Ирина относились к творческим «шестидесятникам», байдарочникам и бардам, они каждое лето уезжали куда-то на сбор клуба самодеятельной песни, КСП. Интерьер их двухкомнатной квартиры соответствовал их молодым романтическим наклонностям. В углах вроде колонн стояли березовые стволы, на стенах вместо украшений висели косые срезы стволов, у чайного столика вместо табуреток стояли кедровые чурбачки и т.д. Сегодня хозяева исписали стены печальными изречениями в память о погибших.
      Леонид Белецкий устроился в московский НИИ-6, позже ЦНИИХМ, сразу начальником отделения, в который входили четыре крупных отдела. Он вошел в доверие к директору НИИ-6 Афонскому, который быстро делал служебную карьеру, и стал его правой рукой. Афонский организационно помог Белецкому с докторской диссертацией, и Леонид в 33 года стал доктором технических наук, лауреатом Госпремии, начальником крупного научного отделения в московском НИИ. В ближайшем будущем Афонский планировал поставить его своим заместителем. Я несколько раз бывал у Леонида на работе и на квартире на Соколе, и в ЦНИИХМ, и радовался за успехи друга. Но счастье и удача редко приходят к человеку надолго, даже если он не совершает ошибок. Карьера Белецкого внезапно оборвалась на взлете.
      Афонский получил повышение, стал заместителем нашего министра. А вскоре он совершенно неожиданно умер. Директором ЦНИИХМ остался его заместитель, соперник и недруг Белецкого. Новый директор стал медленно, но верно задвигать Белецкого в тень. Это происходило почти незаметно, но начальники отделов из отделения Белецкого получали повышение, а он продолжал сидеть на том же месте. Один из его ближайших помощников, С.С.Фокин, стал заместителем директора, а через несколько лет и директором ЦНИИХМ.
      Белецкий не захотел дожидаться полного заката своей карьеры и сделал, на мой взгляд, самую большую ошибку в своей жизни. Он ушел из ЦНИИХМ и по конкурсу стал заведовать кафедрой в крупном московском ВУЗе. Вроде бы, все нормально, но кафедра была кафедрой деталей машин, а ВУЗ – московским текстильным институтом имени Косыгина.
      После этого наши пути разошлись. Я лишь один раз посетил его в этом текстильном ВУЗе, - когда приглашал его оппонировать свою докторскую  диссертацию. Мой старинный друг заметно потерял значительную часть своей уверенности и даже внешней выправки. Он пригласил меня в свой кабинет, - маленькую, тесную комнатушку, где помещался лишь его стол и стул для посетителя. Он не сразу согласился оппонировать мою работу, и мне показалось, что он просто БОИТСЯ проявить некомпетентность. Это было так не похоже на моего друга Белецкого, что я просто не придал этому значения. Мы поговорили «за жизнь», Леонид немного оживился, вспоминал прежних коллег, заместителей министров, самих министров, с которыми он когда-то лично общался. Но расстался я с ним с заметной грустью. Мой друг явно потерял цель и смысл жизни. Нам уже перевалило за сорок, и я не стал даже намекать на его молодую мечту о кресле министра.
      После защиты мы больше не встречались, жизнь окончательно развела нас в разные стороны. От общих знакомых я слышал, что Белецкий стал сильно «поддавать». А потом однажды мой коллега их НИИ-9, потом АНИИХТ, потом ФНПЦ «Алтай» Владимир Корнюшкин, бывший однокашник, сотрудник и друг Белецкого на мой вопрос, что он слышал о Леониде, вдруг с горечью  сказал:
       - Докатился мужик. Квартиру на Соколе пропил, переехал в Химки.
      Я понимал чувства Корнюшкина: нелегко пережить разочарование в своем друге. Ни адреса, ни телефона Белецкого я не сумел найти и больше никогда не видел его. А через несколько лет тот же Корнюшкин сказал мне, что Белецкий умер от инфаркта.
      Первая в СССР межконтинентальная трехступенчатая ракета на твердом топливе РТ-2 долго служила Советской армии. Хотя многие ядовитые языки уверяли, что из 8К98 создали потешный полк, но это не так. Несмотря на то, что Генеральный штаб не принимал всерьез твердотопливных баллистических ракет и делал основную ставку на жидкостные, 8К98 оказалась очень удачной разработкой и по своим показателям заметно превосходила своего американского «братишку» Минитмен, особенно по надежности. Насколько мне известно, всего было поставлено на боевое дежурство более 100 ракет 8К98. Многие из них за долгие годы эксплуатации пошли на  дефектацию, то есть, на полную разборку с проверкой качества. 89 ракет прошли учебные пуски, причем все  пуски оказались успешными, ракеты благополучно вышли из шахт, прошли траекторию в 9-10 тысяч километров и достигли учебных целей на Камчатке и в Тихом океане. Таких показателей не имела ни одна межконтинентальная ракета, ни твердотопливная, ни жидкостная ни в СССР, ни в США. На базе 8К98 в СССР впервые в мире разрабатывался подвижный вариант сухопутной пусковой установки железнодорожного базирования.
      Постепенно все ракеты 8К98 оказались израсходованными на пробные пуски, на исследования сроков хранения, на определение эксплуатационных характеристик. Последние ракеты 8К98 служили уже в Российской армии до 1994 года. Я сам, уже на новой работе в Подмосковье, своей рукой подписал акт на «утилизацию» всех ступеней последних четырех ракет 8к98. Утилизация означала уничтожение с использованием в качестве утильсырья материалов, их которых она была сделана. После подписи этого акта мне долгое время было очень скверно на душе. Но 8К98 блестяще выполнила все свои задачи, а опыт ее разработки был успешно использован для создания более совершенных отечественных твердотопливных ракет.





                Военная академия
                или
              НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ЕГОРОВ,    
 д.т.н., профессор, лауреат Государственной премии.
       В прикладной оборонной науке считалось престижным привлекать к работе академические институты и высшие учебные заведения. Весьма авторитетной считалась Военно-инженерная академия имени Дзержинского, ныне Военная академия имени Петра Великого. В годы моей молодости кафедрой порохов и взрывчатых веществ в этой академии заведовал генерал-майор Тишунин Иван Васильевич, доктор технических наук, профессор и лауреат Сталинской премии, позже переименованной в Государственную.
      Свой первый научно-технический подвиг Тишунин совершил во время Зимней кампании, которую позже стали называть Финской войной. До этой войны финская граница проходила в 32 километрах от Ленинграда. Нас учили, что финская военщина постоянно устраивала провокации на границе и угрожала безопасности города Ленина. Красной Армии пришлось в ответ на эти провокации начать военные действия в ноябре 1939 года.
      В ту зиму в Карелии стояли сорокаградусные морозы. Красная армия кроме всего прочего использовала в Финляндии лучшие в мире минометы. И вот эти минометы вдруг стали при выстреле разрываться и уничтожать свой собственный расчет. Иногда взрывались не минометы, а мины на выходе из ствола, но результат оставался тот же: минометный расчет погибал.
        К расследованию этого вредительства, кроме НКВД, привлекли лучших ученых, в том числе, преподавателя артиллерийской академии И.В.Тишунина и одного из создателей баллиститных порохов Г.К.Клименко. И эти наши советские ученые нашли и ликвидировали причину преждевременных разрывов зарядов в минометных стволах.
      В минометах применялся самый мощный баллиститный порох с высоким содержанием нитроглицерина. При сильном морозе нитроглицерин эксудировал, выпотевал, выкристаллизовывался из пороховых элементов в виде мелких кристалликов и, естественно, эти кристаллики при сотрясении от выстрела взрывались, а с ними взрывался и весь минометный пороховой заряд вместе с расчетом.
      Как Тишунин и Клименко разделили между собой славу и Сталинскую премию, я не знаю, но наши минометы больше не взрывались и по достоинству считались лучшими в мире. Чуть позже Тишунин совершил еще один научно-технический подвиг, не менее важный, а Клименко стал непререкаемым законодателем в пороходелии и вывел нашу пороховую промышленность на недосягаемую нигде в мире высоту.
      Тишунин обладал весьма высоким авторитетом в нашей прикладной науке не только из-за этих весьма важных научно-технических достижений. После войны он написал и издал огромный труд в пяти томах под названием «Химия и технология порохов и взрывчатых веществ». По этому пятитомнику мы учились в ВУЗах, этот пятитомник служил нам настольной книгой долгие десятилетия в нашей работе. Мы сами писали и издавали монографии, книги, брошюры, но, увы, ничего подобного пятитомнику Тишунина мы создать так и не сумели.
     Я увидел Тишунина в первый раз, когда приехал в ВИА для заключения договора о совместной работе, и был сильно разочарован увиденным. В маленьком кабинете за большим столом сидел щуплый, морщинистый и довольно невзрачный, какой-то не парадный генерал с весьма недружелюбным и даже желчным выражением лица. Потом оказалось, что такое выражение лица относилось не ко мне лично, а было постоянным для знаменитого генерала. Видимо, он был довольно сварливым человеком. Кстати, позже я понял, что подавляющее большинство талантливых людей  имеет весьма дурной характер, - чем талантливее, тем дурнее, - и с ними непросто иметь дело.Но, по моим наблюдениям,  обратной силы эта закономерность не имеет.
      После заключения договора мне приходилось редко встречаться с Тишуниным, я больше общался с его ближайшим помощником, молодым двадцативосьмилетним подполковником Егоровым Николаем Васильевичем. Крепкий, коренастый, очень подвижный подполковник Егоров отличался прекрасным характером и отличным здоровьем, о чем свидетельствовали его румяные щеки и постоянный оптимизм. Он легко сходился с людьми, особенно с дамами, быстро переходил на «ты», был неистощим на шутки.  Любил он крепкие алкогольные напитки, особенно за счет собеседника, внешне почти не пьянел, лишь начинал называть партнера по выпивке «Дружбой» и часто говорить ни к селу, ни к городу: «Вперед, Франция!». Это все знали, и когда подполковник Егоров в застольях начинал говорить:
      - Наливай, Дружба! Вперед, Франция! –
мы старались наливать ему поменьше.
      К началу нашего знакомства он имел кандидатскую степень и активно продолжал выпускать одну за другой научные статьи и оформлять изобретения. Позже он защитил докторскую диссертацию и стал профессором своей, вернее, бывшей тишунинской кафедры. Почти одновременно с этим событием Тишунин ушел на пенсию, и полковник Егоров занял место заведующего кафедрой.
        Мы с ним часто встречались, в основном, по работе, но иногда и просто ради общения. ВИА занимала огромное здание, расположенное по периметру большого квартала в Китайгородском переулке, возле Каменного моста. Я так и не сумел разобраться в бесконечном лабиринте академических коридоров и постоянно путался во множестве поворотов и лестниц и в сотнях неотличимых дверей. Поэтому мы предпочитали встречаться где-нибудь в нейтральном месте. Полковник Егоров не отличался светской щепетильностью, и в период дурацкой горбачевской борьбы с алкоголизмом мы иной раз непринужденно располагались прямо на газоне у академического старинного железного забора. Несколько раз при этом присутствовали весьма известные люди из других авторитетных научных организаций, чьи фамилии я по понятным причинам не называю.
       Не буду описывать научные достижения профессора Егорова. Основной его работой было все-таки преподавание, он обучал основам прикладной науки молодых капитанов, возил их на практику, спускался с ними в пусковые шахты жидкостных ракет, заполненные ядовитейшими испарениями, знакомил их с работой оборонных заводов и НИИ, где его питомцам предстояло работать военпредами. Со временем почти все военпреды на заводах спецхимии оказались его учениками. Круг его знакомств был поистине безграничным, особенно с учетом его общительности.
     Он так и не стал генералом, хотя при Тишунине должность заведующего кафедрой по штатному расписанию была генеральской. При всей своей общительности полковник Егоров отличался независимостью характера и не признавал чинопочитания. Его академические начальники быстро поняли разницу между уважительным отношением умудренного жизнью генерала Тишунина и молодежным нигилизмом полковника Егорова. Вскоре в штатном расписании ВИА им. Дзержинского генеральская должность заведующего кафедрой была заменена на полковничью, и Егоров остался полковником на всю свою долгую жизнь.
      Он не раз жаловался мне на то, что его академические начальники совершенно не заинтересованы в развитии науки в военной академии.
      - Им нужна полевая выучка. На науку они плюют.
      Скорее всего, он правильно оценивал обстановку в академии, потому что через несколько лет произошел серьезный конфликт. Академическое начальство решило вообще упразднить научную кафедру, и все преподавательские силы направить на чисто военные тактико-технические  предметы. Полковник Егоров боролся, как мог, но начальство твердо стояло на своем.
      - Офицерам не нужно знать, как горит порох в пушках и ракетах. Им нужно уметь правильно использовать артиллерию и ракетные установки в бою.
       Когда проект приказа о ликвидации научной кафедры в ВИА лег на стол начальника академии, Егоров решился на отчаянный шаг. В нарушение железной армейской субординации и всех военных правил приличия он через голову всех своих начальников обратился лично к министру обороны Маршалу Советского Союза А.А.Гречко. Он подготовил письмо к министру и добился приема у него. Маршал выслушал энергичного полковника, согласился с ним и отменил все решения о ликвидации научной кафедры в ВИА. Наука осталась в академии, но полковник Егоров стал для академического начальства нахальным нарушителем воинской дисциплины и отъявленным диссидентом, это словечко тогда уже вошло в моду.
      Но полковник Егоров не зациклился на своих личных бедах, он продолжал развивать научные исследования на своей кафедре. К этому времени он приобрел в прикладной и фундаментальной оборонной науке большой авторитет, пожалуй, не меньший, чем у его учителя и кумира Тишунина. Его часто приглашали оппонентом на защиту кандидатских и докторских диссертаций, и он почти никогда не отказывал. Ученые тоже люди и верят во всяческие приметы и предрассудки. Постепенно все стали считать, что у профессора Егорова «легкая рука», и что его оппонирование гарантирует успешное  прохождение диссертации через все последующие контрольные и бюрократические инстанции.
      К концу жизни он поставил своеобразный рекорд: прооппонировал 63 докторских и 226 кандидатских диссертаций, причем, всегда Первым оппонентом. И практически все эти диссертации ВАК утвердил без каких-либо замечаний.
       Я тоже пригласил его первым оппонентом на защиту моей докторской диссертации, он согласился. Третьим оппонентом я пригласил моего старого друга Л.К.Белецкого, который в то время заведовал кафедрой в одном московском ВУЗе. Защита проходила в Ленинградском технологическом институте им. Ленсовета и завершилась успешно. А на дворе стоял расцвет борьбы с алкоголизмом, и банкеты категорически запрещались. «Обмывка» нового доктора наук состоялась в узком кругу надежных людей на квартире одного из доцентов ЛТИ.
      Мне в ЛТИ еще предстояло длительное оформление документов для ВАК, а мои оппоненты Егоров и Белецкий торопились вернуться в Москву. Я заранее взял им билеты на вечерний поезд, и вот мы оставили ленинградцев на конспиративной квартире допивать запретный алкоголь, а сами втроем отправились на Московский вокзал. Конечно, парочку бутылок с закуской мы прихватили с собой.
      В ожидании поезда мы нашли отличное место для прощальных тостов. Посреди вокзального двора стояли какие-то строительные козлы, и мы со всеми мыслимыми предосторожностями использовали их в качестве секретного праздничного стола. Озираясь, как закоренелые преступники, мы под козлами разливали содержимое бутылок в пластиковые стаканчики, украдкой выпивали жидкость и потом уже открыто жевали бутерброды и пирожки. У полковника Егорова от алкоголя усилилась потребность к общению, и он то и дело предлагал проходящим мимо нас дамам присоединиться к застолью.
      - Мадам, разрешите, - бормотал он.
       Если бы Егоров надел свою полковничью форму, дамы реагировали бы, пожалуй, по-другому. Но в целях сохранения государственной тайны всем военным, имеющим дело с оборонными предприятиями, организациями  и ВУЗами, предписывалось в командировках носить штатскую одежду. Сейчас дамы видели немолодого подвыпившего штатского мужика и, естественно, шарахались от него. Но Егорова это не огорчало, он уже успевал высмотреть новую красавицу и снова бормотал:
      - Мадам, разрешите…
      Все шло прекрасно и весело, на табло уже высветился наш поезд, пора двигаться к вагону. И тут мы с Белецким заметили, что нас у козел осталось двое. Полковник Егоров куда-то бесследно пропал. Мы растерянно вертели головами, как вдруг откуда-то снизу, будто из-под земли послышался слабый, сдавленный голос, похожий на голос моего первого оппонента. Мы заглянули под козлы, и волосы у меня встали дыбом. Оказывается, наши уютные козлы располагались над открытым канализационным люком, предупреждали пассажиров об опасности. Видимо, мы как-то сдвинули их, и полковник Егоров провалился в люк. К счастью, военная выучка не подвела, Егоров сумел молниеносно среагировать. Сейчас он висел в люке на растопыренных локтях. Мы вытащили его на поверхность, почистили от пыли и направились к нашему поезду на платформу.
      При посадке в вагон тоже не обошлось без приключений. Я хотел немного поговорить с Белецким, мы долго не виделись, я попросил его подождать меня у вагона и провел Егорова в купе. Потом вышел на перрон и обомлел: теперь пропал Белецкий. Слава Богу, вскоре я увидел его: он сосредоточенно и целенаправленно шел вдоль поезда обратно к вокзалу. Я догнал его.
      - Ты куда?
      - Как куда? В метро, домой. Мы же в Москве. – Леонид говорил очень уверенно.
      Я с трудом уговорил его вернуться к вагону. Когда Леонид вошел в тамбур, из вагона вышла дама, а за ней вывалился Егоров.
      - Мадам, разрешите, - нетвердым голосом бормотал он.
      Дама поспешила избавиться от непрошенного ухажера, а мой первый оппонент уже отыскивал новый предмет своих внезапно вспыхнувших чувств. Мне пришлось пройти с оппонентами в их купе и сидеть там, пока поезд не тронулся. Как видно, даже на таком уровне пьянство – вред.
      Егорову частенько приходилось ездить в командировки по всей нашей необъятной стране, не только с курсантами, не только по научной работе, но и на защиту диссертаций. После защиты обязательно устраивался тайно или явно банкет, и неизменный первый оппонент частенько отравлял свой организм алкоголем. В Москве тоже чуть не каждый месяц его приглашали оппонировать на очередной защите. А кроме защиты диссертаций часто случались конференции, симпозиумы, юбилеи, дни рождения уважаемых людей и так далее, и тому подобное.
      В конце концов, такой образ жизни вызвал серьезные осложнения в семье уважаемого всеми профессора. Его жена, Милица Михайловна, стала считать мужа неисправимым пьяницей, бабником и вообще развратным типом. Их семья прежде отличалась гостеприимством, Егоров часто приглашал коллег из других городов в гости. Я не раз бывал у них в небольшой квартире в пятиэтажном панельном доме, почти всегда - с кем-то из коллег.
      И вот однажды Милица Михайловна вдруг стала изливать мне и моему коллеге свои семейные беды. Она плачущим голосом рассказывала, как тяжело ей жить с таким мужем, как он чуть не каждый вечер приходит домой поздно и в нетрезвом виде. Он совсем не занимается сыном, а уж о ней самой и говорить нечего.
      Я чувствовал большую неловкость, не знал, куда девать глаза, как вдруг заметил их десятилетнего сына. Тот стоял в дверях, с увлечением слушал рассказ матери, и когда она на миг замолчала, серьезно сказал:
      - Мама, а ты еще вот про это расскажи…
      Видно, Милица Михайловна не в первый раз и не одному мне жаловалась на беспутного мужа. Семья у них откровенно распадалась, сам Николай Константинович называл теперь супругу не иначе, как Милиция, и даже как-то 10 ноября устроил у себя на квартире что-то вроде мальчишника. Прямо при жене он заявил:
        - Надо отметить. Сегодня день Милиции, а у меня жена Милиция.
        Как-то в этот период он рассказал мне интересную историю. Он ехал утром в метро на работу в академию, пребывал, естественно, в полковничьей форме со всеми регалиями. На какой-то станции дверь вагона уже стала закрываться, как вдруг в узкую щель проскочила красивая молодая женщина и по инерции буквально упала на грудь Егорову. Они познакомились. Вспыхнула любовь с первого взгляда.
      Егоров развелся с Милицей Михайловной и оформил брак с новой женой Раисой Васильевной, которая так романтично упала ему на грудь в метро. Он с трудом получил от академии однокомнатную квартиру и зажил там с молодой женой. Поведение Егорова резко изменилось. Нет, он оставался таким же общительным, но теперь никогда никого не приглашал к себе домой. Мы понимающе перемигивались: профессор Егоров боится за свою молодую и красивую Раису Васильевну.
      Из множества его научных достижений мне самым важным представляются его работы по практическому регулированию скорости горения смесевых твердых ракетных топлив. Именно его кафедра обратила внимание на железоорганические катализаторы горения типа ферроцена и после многолетних исследований разработала вместе с московским ГНИИХТЭОС самый эффективный способ существенного повышения скорости горения перхлоратных смесевых твердых ракетных топлив с помощью так называемого ферроценового масла. Не буду останавливаться на скучных деталях, но именно с применением ферроценового масла в отделе Аллы Ивановны Степановой пермского НИИПМ вскоре было разработано самое быстрогорящее в мире твердое топливо для советской антиракеты, значительно превосходящей по характеристикам американскую антиракету «Спринт». Наша антиракета принята на вооружение Советской армии, она может уничтожать любые вражеские ракеты, запущенные в нашу сторону.
      Профессор Егоров оформил по своим работам более трех сотен изобретений. После внедрения быстрогорящего ракетного топлива он стал оформлять документы на звание заслуженного изобретателя РСФСР. Ему требовалось получить отзывы заинтересованных НИИ и предприятий на свою изобретательскую деятельность. Прислал он проект такого отзыва и в нашу фирму АНИИХТ в Бийске. Я там уже много лет работал начальником научного отдела, был на неплохом счету у своего начальства. Мой шеф Г.В.Сакович, заместитель директора АНИИХТ по науке, в это время находился в отпуске, и я исполнял его обязанности. У нас сложились прекрасные отношения, и Сакович при каждом отъезде доверял свои обязанности мне.
      Я получил проект отзыва с рекомендацией присвоить профессору Егорову звание заслуженного изобретателя РСФСР. Никаких возражений против такого отзыва я не видел. Если не присвоить Егорову этого почетного звания, то кто же в стране заслуживает его? Конечно, я с удовольствием подписал отзыв за своего шефа, для страховки утвердил его у нашего директора и отправил,  куда следует. Вскоре Егоров сообщил, что почетное звание ему присвоено. Но радоваться этому мне не пришлось.
      Когда Сакович вернулся из командировки, я доложил ему обо всем, что натворил на его высоком месте, и вскользь упомянул, что подписал положительный отзыв профессору Егорову из ВИА им. Дзержинского на звание заслуженного изобретателя РСФСР.
      Я никак не ожидал такой реакции своего шефа. Сакович буквально взбесился, что с ним на моей памяти никогда не случалось. Он отчитал меня так, будто я предал наше Отечество. Он заявил, что я ни в коем случае не должен был подписывать эту рекомендацию человеку, который ничего ценного не создал, лишь толкался в высоких кабинетах и присваивал себе достижения других, более достойных людей. Я обиделся и тоже наговорил шефу кое-что лишнее. Мы впервые расстались недоброжелательно, даже весьма недоброжелательно. С тех пор Сакович никогда не оставлял меня исполнять свои обязанности, и наши отношения резко изменились не в лучшую сторону.
      А жизнь продолжалась. За разработку антиракеты и быстрогорящего топлива для нее изобретатели получили Государственную премию. Получил ее и профессор Егоров. Но трудности для него в ВИА усиливались. Маршала Гречко на посту министра обороны сменил промышленник Устинов. Его мало интересовали научные знания курсантов ВИА, и академическое начальство стало постепенно сворачивать научные работы кафедры профессора Егорова.
      От постоянного стресса, от частых банкетов здоровье Егорова пошатнулось, врачи обнаружили у него рак в довольно запущенном состоянии. Он решился на весьма сложную операцию. Операция прошла успешно, болезнь ушла, Егоров остался жив, хотя ему удалили почти все внутренности. Он долго лечился, но все-таки вернулся к работе.
      Ему пришлось смириться с потерей должности, его оставили в ВИА на полставки профессора. Заведующим кафедрой стал один из его учеников. Естественно, Егоров все это воспринял с невольной, но заметной обидой. Начались неизбежные неприятности.
      Мы теперь редко встречались, но Егоров не скрывал, что у него неприятности начались и в новой семье. Молодая и красивая Раиса Васильевна после операции резко изменила свое отношение к нему. По-моему, она даже не захотела ухаживать за тяжело больным мужем после операции. На помощь пришла прежняя жена, Милица Михайловне. Это никак не могло улучшить отношений. Егоров однажды невесело пошутил, что Раиса Васильевна считает Милицу Михайловну Старшей Женой, как в гареме.
      Потом я случайно узнал от общих знакомых, что Егорову пришлось уйти от Раисы Васильевны и оставить ее в однокомнатной квартире. Милица Михайловна его тоже не приняла назад, и он довольно долгое время жил в курсантском общежитии ВИА.
      Теперь он ничем не напоминал того энергичного молодого полковника с румяными щеками, каким я помнил его. Он ослабел, сильно постарел, потерял энергию. С ним уже практически перестали считаться не только среди начальства ВИА, но и на факультете и даже на родной кафедре, которую он спас от ликвидации. Старые заслуги забываются очень быстро.
      А тут развалился СССР, и все покатилось под гору. Его перевели на четверть профессорской ставки, потом – на четверть ставки старшего научного сотрудника, и в конце концов – на четверть ставки младшего научного сотрудника. Не раз ему прямо намекали, что пора уходить на давно заслуженную пенсию. Он спокойно мог расстаться с такой «работой», полковничья пенсия позволяла ему прилично жить даже в бандитские годы ельцинского беспредела, но Егоров продолжал буквально цепляться за академию. Возможно, он делал это из-за общежития, - ему просто негде было жить. Все это нелегкое время за ним сохраняли его кабинет. Ему исполнилось 75лет, и коллеги устроили для него банкет со множеством приглашенных.
      Вскоре наступил конец. У Егорова случился инфаркт, и он залег в больницу почти на три месяца. А когда после больницы он вернулся на родную кафедру, ему показали для ознакомления приказ о его увольнении в связи с выходом на пенсию. У него исчезла последняя опора в жизни.
      - Понимаешь, - горько говорил он мне. - Не в том дело, что меня так вот исподтишка уволили. Меня попросили сдать ключи от кабинета и сейфа. Когда я зашел туда, - вот тут чуть не упал. С книжных полок все сброшено на грязный пол, ящики стола распотрошили, сейф распахнут, все бумаги на полу. У меня много дарственных книг, дорогих мне. И я увидел на полу книгу Николая Николаевича Семенова с дарственной надписью, а на раскрытой странице – отпечаток солдатской подошвы.
        Последние дни он жил в квартире, где когда-то был счастлив с молодой и красивой Раисой Васильевной. Та ушла к кому-то другому. Умер он в 2007 году, немного не дожив до 79-ти лет. Его тело сотрудники академии имени Петра Великого за свой счет кремировали, и урну с прахом передали родственникам.
      
               

                Порох для «Града»
                или
              ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ САЗОНОВ,
д.т.н., профессор, дважды лауреат Государственной премии.
      Студентами мы довольно основательно изучали историю российского и особенно советского пороходелия. Я читал много дополнительной литературы в нашей секретной библиотеке. Особенно запомнилась мне драматическая и даже трагическая история создания «Катюши».
      В ствольной артиллерии пороховой заряд должен сгорать почти мгновенно, чтобы давлением горячих газов выбросить снаряд на большое расстояние. Огромное давление не страшило артиллерийских конструкторов, они компенсировали его солидной толщиной стенки пушечного ствола.
      А вот с пороховыми ракетами дело обстояло куда сложнее. Если в зарядах использовать обычный артиллерийский порох с тонким сводом и малым временем горения, то в двигателе разовьется огромное давление. Чтобы двигатель не разорвался, пришлось бы делать его стенки толстыми. Ракета станет тяжелой, а это потребует еще большего увеличения давления пороховых газов, и так до бесконечности. Такой путь вел в тупик.
      В ракетах требовался порох, который горел бы медленно, но давал большое количество газов, при условии, что их давления выдержат довольно тонкие стенки. Лучший вариант – заряд в виде толстостенной трубы из пороха с небольшой скоростью горения и большой газопроизводительностью. Первые ракетные заряды прессовали из обычного дымного или черного порохе, который изобрели китайцы еще 1500 лет назад. Черный порох имел небольшую энергию, прессовать заряды из него с одинаковым уплотнением было трудно, ракеты летели недалеко и давали большой разброс по дальности. Эти ракеты большого распространения так и не получили.
      Выход нашли советские инженеры. Точно неизвестно, кто первым придумал пироксилино-тротиловый порох ПТП, из которого стало возможным прессовать канальные шашки, - трубообразные толстостенные цилиндрические заряды с внутренним продольным каналом. Впервые порох ПТП появился в 1926 году, его изобретение приписывают «инженеру Артемьеву». Однако в то время ракетостроением занималось множество врагов народа вроде С.П.Королева, их интенсивно отлавливали и даже отстреливали бдительные «органы». Расстреляли и «инженера Артемьева». А на порохе ПТП другие, ныне неведомые инженеры стали разрабатывать первые советские ракеты.   
      Порох ПТП оказался очень удобным для опытных работ, но маломощным, и в 1938 году советские инженеры с участием молодых, но уже известных пороходелов Бакаева и Клименко разработали мощный и надежный баллиститный ракетный порох Н. Именно на порохе Н наши ракетчики создали эффективные ракетные снаряды РС для авиации, а потом изобрели первые в мире подвижные наземные ракетные установки залпового огня, сначала БМ-13 калибра 130 мм, а попозже БМ-8 калибра 68 мм. Народ дал этим установкам имя «Катюша», а фашисты назвали их «Сталинскими органами» и боялись «Катюши» пуще самой лютой смерти.
      Конечно, среди разработчиков «Катюш» и РС тоже оказалось множество врагов народа, их, естественно, наши славные «органы» обезвредили самым радикальным образом, так что сейчас никто точно не знает фамилий талантливых советских инженеров, которые создали эти чудеса вооружения.
      Если Читатель начал недоумевать, к чему это я так подробно рассказываю о каких-то порохах и ракетах, то прошу еще чуть-чуть потерпеть, ибо еще одна короткая историческая справка, и я перехожу, наконец, к главному.
      Боевые машины БМ-13 и БМ-8 оказались замечательным оружием, ничего подобного ни у немцев, ни у наших славных союзников и близко не было. Однако ничто в мире не идеально, наши РС для «Катюши» тоже имели маленький недостаток. Некоторые реактивные снаряды на порохе Н после схода с направляющих вдруг начинали реветь диким голосом, резко ускоряли полет и вскоре взрывались, далеко не достигнув цели. Однако это происходило не слишком часто, и «Катюши» продолжали успешно использоваться. Ученым пороходелам и ракетчикам приказали заняться этим «анормальным» явлением, но приказ был не слишком категорическим, в 41-м году у нашего высокого руководства имелись более важные дела.   
       С «Катюшами» обнаружилась другая маленькая промашка, куда более печальная, чем «анормальное горение». В порох Н входил стабилизатор химической стойкости под названием централит №2, по научному - несимметричная диэтилдифенилмочевина. В порохе его находился всего-то ровно 1%, но без этого диэтил- и так далее порох Н при хранении частенько самовозгорался, а это, сами понимаете, не очень удобно. В общем, без централита №2 нет пороха Н, а без пороха Н нет «Катюш».
      И вот оказалось, что отечественные заводы не умели производить централит №2, и мы до войны ввозили его из дружественной Германии, импортировали, так сказать. Читатель сам догадается, что 22 июня 1941 года поставки централита №2 из Германии в СССР прекратились, и наше производство зарядов из пороха Н встало на мертвый якорь. Ситуация смертельная. Фашисты прут как бешеные уже на саму Москву, а наши замечательные секретные «Катюши» не могут стрелять, - нет ракетных снарядов, потому что заводы не могут делать порох без централита №2, а централита №2 в нашей державе нет нигде.
       Шум стоял превеликий, наладить дело поручили самому Лаврентию Павловичу Берия, и он взялся за работу с обычной для него энергией и привычными методами. Почти всех уцелевших пороходелов, в том числе, известного уже Читателю А.В.Бакаева этапировали в Пермь и посадили за колючую проволоку, под усиленную охрану. От имени товарища Берия им твердо приказали срочно разработать порох для «Катюш» на отечественном и только на отечественном сырье. Ну, и понятно, восстановить производство зарядов РС М-13 и М-8. Это место за колючей проволокой в Перми назвали ОТБ НКВД, - Читатель сам расшифрует нехитрое название.
      Пока пороходелы в ОТБ НКВД лихорадочно разбирались, что к чему, все запасы пороха Н иссякли окончательно. И тогда товарищ Берия строго-настрого приказал всем спецхимикам СССР немедленно разработать «суррогатный» порох для замены пороха Н и срочно начать изготавливать заряды для «Катюш». Из чего делать порох, - ваше дело, хоть из собственного дерьма, а как делать заряды для «Катюш», - да хоть на коленке. Только выполните план поставок в заданные сроки. Иначе… Время-то военное.
      И вот все спецОТБ, все спецкафедры ВУЗОВ и академий,  лаборатории всех спецхимических заводов и множество спецартелей инвалидов в СССР принялись изобретать суррогатные пороха и лепить из них заряды для «Катюш». Конечно, без смертельных аварий никак не обходилось, - ведь порох очень охотно горит и даже иногда взрывается. Конечно, утвержденные планы поставок не всегда выполнялись в должной мере, но какое-то количество суррогатных зарядов для «Катюш» поступало в Действующую армию. И все-таки с осени 1941 года до начала нашего наступления под Сталинградом в ноябре 1942 года Красная армия применяла «Катюши» в основном символически.
      К зиме 1942 года спецхимики ОТБ НКВД сумели таки разработать новый ракетный порох, назвали его НМ-2 и возобновили производство зарядов по сохранившейся технологии. Красная армия немного воспрянула духом, немцы под Сталинградом впали в транс от «сталинских органов», снова возникших будто ниоткуда, спецхимики ОТБ НКВД стали собираться на волю, но товарищ Берия остановил их. Потребности Красной армии в зарядах для «Катюш» резко возросли, поэтому надо быстренько сочинить такую промышленную технологию, которая по производительности отвечала бы современным условиям, а заодно всем будущим потребностям, как бы сильно они ни возрастали. Вперед, осУжденные граждане спецхимики!
       И граждане спецхимики ОТБ НКВД снова не подвели гражданина  Берию. Они во главе на этот раз с Давидом Израилевичем Гальпериным придумали и организовали такую технологию, которая существует до сих пор в России, но которую никак не могут в полной мере воспроизвести ни в какой другой державе. Но это уже другая история, а для нас важно то, что когда использование пороха НМ-2 стало массовым, то все заметили, правда, не сразу, что теперь РС работали нормально, они больше не ревели, как оглашенные и не взрывались раньше времени. Вот тут-то и начинается, наконец, наша история, и на сцену пороходелия выходит молодой ученый  Василий Александрович Сазонов.
       Порох НМ-2 в ОТБ НКВД разрабатывался, естественно, в заметной спешке и имел некоторые недостатки. После Победы спецхимикам не дали маленько придти в себя, но попросили разработать для новых пороховых ракет и систем залпового огня новые баллиститные пороха, более мощные и лишенные недостатков НМ-2. Этим вопросом пришлось заниматься В.А.Сазонову в подмосковном НИИ-125.
      Разработать новые, более мощные баллиститы ему удалось довольно быстро, но при стендовых испытаниях выяснилось, что новые ракетные заряды «заболели» старой, полузабытой болезнью. При работе они снова иногда вдруг начинали анормально реветь, разлетаться кто куда и даже взрываться. Спецхимик Сазонов призвал на помощь спецматематика Победоносцева, они вместе быстро разобрались, в чем дело. Первым делом они установили, что порох Н склонен гореть анормально, а НМ-2 этой болезнью не страдает. Спецматематик Победоносцев и спецхимик Сазонов установили, что в канале толстостенной шашки из пороха Н и из новых порохов развивается слишком высокая скорость истечения пороховых газов, эти газы начинают размывать стенки канала шашки, поверхность горения незакономерно увеличивается, возникают высокочастотные колебания, они образуют известные любому школьнику стоячие волны, которые еще больше размывают стенки шашки, и так далее, вплоть до разрыва ракетного двигателя.  Из-за стоячих волн это явление Победоносцев назвал  резонансным горением и придумал «критерий Победоносцева», который можно легко рассчитать и который определяет склонность пороха к резонансному горению.
      В науке самое главное – дать название непонятному, и все сразу становится понятным. Но в данном случае Сазонова это не устраивало. Ему-то предстояло разработать пороха, которые сами по себе, без всяких критериев Победоносцева горели бы нормально. Победоносцев уверял, что шашка для заряда РС спроектирована неправильно. Слишком узкий канал не успевает пропустить через себя огромное количество пороховых газов, отчего они размывают стенки канала и РС начинает реветь и разрушаться. Победоносцев предлагал расширить канал шашки или хотя бы просверлить в стенках шашки радиальные отверстия, чтобы газы успевали нормально выходить из канала, куда положено. На худой конец он уговаривал Сазонова протянуть в канале шашки серебряные струны, которые поглотили бы стоячие волны и дали заряду гореть нормально.
      Но по техническому заданию Сазонов не мог ни расширить канал пороховой шашки, ни просверлить в стенке шашки поперечные отверстия, ни натянуть в канале серебряные струны. Перед ним лежал утвержденный чертеж пороховой шашки с узким центральным каналом, и этот чертеж не предусматривал в шашке никаких дополнительных заморочек.
      Тут Сазонов вспомнил, что заряды из пороха НМ-2 горели всегда нормально, в отличие от пороха Н. Спецхимики ОТБ НКВД в НМ-2 вместо 1% централита №2 в качестве стабилизатора химической стойкости вводили 2-3% оксида магния, жженой магнезии. Никаких других принципиальных отличий в этих двух порохах Сазонов не нашел. Как положено, он воскликнул «Эврика!» и ввел в новые пороха оксид магния. Заряды стали гореть вполне нормально, без лишнего рева и без разрывов двигателя.
      Сазонов понял, что нашел решение без радиальных отверстий и без серебряных проволочек. Он еще немного подумал и сообразил, что оксид магния – это прежде всего очень тугоплавкий материал, он играет две роли при горении пороха. Во-первых, он укрепляет внутренние стенки канала шашки, и пороховые газы не могут серьезно размывать их. Во-вторых, частицы тугоплавкого оксида магния каким-то образом не дают возникнуть стоячим волнам, и резонансное горение не наступает даже при нехорошем критерии Победоносцева.
      Успех надо закрепить, и Сазонов еще целый год проверял изобретенный им метод. Он нашел более тугоплавкие добавки, которые можно вводить в порох совсем немного, чтобы не снижать его мощность. В конечном итоге он разработал целую серию мощных ракетных порохов, которые с успехом применятся до сих пор. Он назвал их РСИ – ракетный, свинец, известь.
   Надо ли говорить, что в 1949 году Сазонов защитил по этим работам кандидатскую диссертацию, а в 1952 году – докторскую. За решение важной научно-технической проблемы резонансного горения он получил Сталинскую, ныне Государственную премию. Вскоре за разработку высокоэффективных ракетных порохов серии РСИ он получил вторую Сталинскую премию.
      Все коллеги предсказывали ему большой успех и уже начинали поздравлять его со скорым  назначением на должность директора спецНИИ, в котором он работал. Но народная примета не советует раньше времени говорить «Гоп», если ты еще не перескочил через забор. Большой научно-технический успех Сазонова стал его проклятием.
      В НИИ-125 пришел директором большой наркоматский чиновник Б.П.Жуков. Новый директор отличался огромной силой воли, еще больше – твердостью характера, безграничным власто- и честолюбием, и совсем сильно – неприязнью к тем, кто добивался больших успехов без его, Жукова, участия. Сразу оговорюсь, что Б.П.Жуков к концу жизни стал трижды Героем соцтруда, лауреатом всех мыслимых советских премий, действительным членом АН СССР. Это про него говорили, что он любые двери в министерствах и даже в ЦК КПСС открывает ногой. Все это Жуков достиг исключительно благодаря своим личным вышеуказанным качествам. Сам себя Жуков через десяток лет называл советским фон Брауном. Как Читателю известно, после войны американцы отыскали знаменитого немецкого ракетчика Вернера фон Брауна и привезли его в США. Сейчас каждый школьник знает, что всеми ракетно-космическими достижениями американцы обязаны именно ему.
      Вокруг Жукова в НИИ-125, как водится, сразу собралась клика прихлебателей, и они доложили, что есть тут некий молодой доктор наук Сазонов, который вроде бы целил на место директора НИИ-125, и который считает себя большим ученым. И пошло-поехало. Жуков узнал, что Сазонов уже дважды лауреат, а он еще ни разу. Этого он совсем не мог стерпеть и затирал Сазонова как мог, а мог он почти все. Жуков потребовал от Сазонова включить его материалы по резонансному горению и по разработке порохов серии РСИ в жуковскую докторскую диссертацию. Жуков выделил Сазонову малоперспективное узкое направление научных исследований. Все это сопровождалось административно-командными шуточками, довольно чувствительными. 
      Одна из таких шуточек чуть не закончилась трагически. Сазонов с молодой второй женой поехал в санаторий на самое синее в мире Черное море, и там в разгар отпуска получил по почте приказ директора НИИ-125 об освобождении его от должности начальника отдела и об увольнении его по весьма неприятной статье. От сильного огорчения у Сазонова произошел первый инфаркт. Общественность в НИИ-125 загудела, в наркомате тоже кое-кто удивился, Жуков понял, что малость переборщил и приказ об увольнении отменил. Однако нагнетание страстей продолжалось, Жуков хорошо знал тезис Маккиавели, что противника надо бить только насмерть. Возможно, он чувствовал, что Сазонов куда более крупный ученый, чем он сам. Сазонов отбивался как мог, но против такого буквально нечеловеческого напора его сил явно не хватало.
      Я впервые увидел профессора В.А Сазонова в сентябре 1961 году, когда приехал в НИИ-125 поступать в заочную аспирантуру. Я уже три года работал на Бийском пороховом заводе, неплохо изучил технологию баллиститов и самонадеянно считал, что превзошел все пороховые науки, и специально готовиться ко вступительным экзаменам в заочную аспирантуру мне совершенно незачем.
      Первый экзамен оказался по спецпредмету, то есть по основной нашей профессиональной пороховой дисциплине. И только тут я впервые с изумлением узнал, что пороховая наука ушла гораздо дальше пределов моих познаний. В билете стояли вопросы по каким-то смесевым твердым ракетным топливам, по расчету какого-то единичного импульса реактивной силы ракетных топлив и методам его повышения. Все эти термины я впервые узнал именно из своего экзаменационного билета. И только третий вопрос, о термохимическом коэффициенте ;, был мне немного знаком со студенческих времен. Соседи мои, как могли, помогли мне, но что они могли сделать серьезного?
      Приемную комиссию возглавлял сам Жуков, и рядовым членом в ней состоял Сазонов. Мне до сих пор нестерпимо стыдно вспоминать, что лепетал я при ответе на билет. В какой-то момент Жуков не выдержал, выскочил из-за стола и забегал по комнате с возгласом:
      - Он даже этого не знает! Кого мы принимаем в аспирантуру!?
      Все проходит, даже нестерпимый стыд. Я готовился к бесславному возвращению на свой завод, ведь больше двойки мой ответ никак не заслуживал, как вдруг узнал, что мне по спецпредмету поставили спасительную тройку. Наша кураторша, инженер отдела подготовки кадров Веденеева сказала, что на тройке настоял профессор Сазонов, хотя Жуков категорически требовал двойку.
      Так профессор Сазонов, с которым мы не были даже шапочно знакомы, буквально спас меня. До сих пор не знаю, почему он это сделал. Возможно, лишь чтобы в чем-то не уступить Жукову. Я напряг свои силы и остальные два экзамена сдал на 5. Меня приняли в заочную аспирантуру НИИ- 125 и научное руководство надо мной почему-то взял Сазонов. Возможно, это был ответный ход Жукова: ты настоял на тройке этому бездарю, вот и мучайся с ним. С тех пор я всеми фибрами возненавидел Жукова и безгранично зауважал Сазонова.
      Если говорить коротко, то в установленные для полготовки диссертации три года я не уложился. За это время я сдал экзамены кандидатского минимума. Экзамен по спецпредмету принимал Сазонов, он созвал на экзамен нескольких молодых сотрудников и то и дело приговаривал:
      - Слушайте, как говорит! А два года назад лепетал как младенец!
      Кандидатскую диссертацию я защитил лишь через пять лет, и для этого мне пришлось с завода уйти в соседний АНИИХТ. Сазонов оказался отличным руководителем, он не мешал мне, зато пару раз очень помог советами, когда я находился в очень трудном положении. Но когда я приехал в НИИ-125 договориться о защите, то с огорчением узнал от Веденеевой о том, что профессор Сазонов за это время перенес второй инфаркт и уволился из НИИ. Жуков все-таки добился своего и физически устранил из НИИ главного своего соперника. Я в полной растерянности думал, где мне теперь искать Сазонова. Защищаться в этом НИИ без него я не хотел.
      НИИ-125 располагался в поселке Дзержинском Люберецкого района, я вернулся на электричке на Казанский вокзал и растерянно стоял у табло. И вдруг случилось чудо. Я увидел профессора Сазонова! Он с портфелем подмышкой трусил к электричке и жевал на ходу пирожок! Я кинулся к нему.
      Оказывается, он сейчас работал научным консультантом в НИИ-4 Министерства обороны в Болшево. Мы восстановили контакт, и я всего за полгода прошел в НИИ-4 предзащиту и защиту. Мне очень помогли офицеры из НИИ-4. Молодой майор Сергеев вообще взял полное шефство надо мной. Мне, как лицу постороннему, не разрешалось брать даже свою диссертацию в первом отделе, и Сергеев ходил туда вместе со мной, брал чемоданчик с моими материалами, а вечером мы сдавали его назад.
     Мне запомнился очень интересный эпизод из жизни военного НИИ. Мы с Сергеевым взяли мой чемоданчик, и по дороге в лабораторию он зашел к начальнику отдела полковнику Бала Гасановичу Везирову. Естественно, мне пришлось идти вместе с ним. Майор Сергеев, стоя навытяжку, доложил начальнику о результатах исследования эффективности нескольких катализаторов горения, показал графики с экспериментальными данными. Бала Гасанович очень внимательно посмотрел все материалы и задумчиво покачал головой.
    - Нет, этот катализатор должен действовать вот так…, - и он нарисовал на графике новую кривую.
     Майор Сергеев щелкнул каблуками:
    - Слушаюсь, товарищ полковник!
    Доброжелательно относился ко мне начальник лаборатории полковник Прянишников.  Помню, на предзащите я с непривычки сильно вымотался морально, и когда сошел с трибуны, то еле передвигал ноги. Профессор Сазонов с полковником Прянишниковым завели меня в кабинет полковника. Там начальник лаборатории налил мне полстакана чистого спирта и заставил выпить. Чтобы отбить запах и избежать осложнений на проходной, он дал мне «на закуску» половину миндального ореха.
      У Сазонова имелись прочные связи в ВАК, и к концу года, всего через два месяца после защиты  я уже получил «корочки» кандидата технических наук. Этой буквально рекордной скоростью я полностью обязан профессору Сазонову.
      Мы сохранили знакомство, и я при командировках в столицу иногда заходил на квартиру к профессору, который теперь жил в Нагатино со второй женой, бывшей своей аспиранткой. Увы, наша связь продолжалась очень недолго. Примерно через два-три года после моей защиты профессор Сазонов умер от третьего инфаркта в возрасте всего 54-х лет.
      Его жена рассказала мне, что приступ случился с ним в метро. Пассажиры вынесли его из вагона на перрон на ближайшей станции Таганская, но он уже был мертв.
      Профессор Сазонов для меня один из крупнейших советских ученых спецхимиков, и я считаю его имя и его дела незаслуженно и несправедливо забытыми.
      Реактивные системы залпового огня «Град» и «Ураган» с зарядами из порохов типа РСИ до сих пор состоит на вооружении Российской армии и армий нескольких иностранных государств. И вообще, после работ профессора В.А Сазонова баллиститные пороха для всех новых отечественных СЗО теперь работают надежно.

       
                Ракета «Темп-С»
                или
          ВИКЕНТИЙ ИВАНОВИЧ ГРИШАНОВ,
        к.т.н, Лауреат Государственной премии   
   С Викентием Ивановичем меня познакомил мой старинный друг Л.К.Белецкий, в то время начальник крупного научного отделения в московском ЦНИИХМ, - нашем центральном  спецхимическом НИИ. Знакомство произошло в драматическое для нас обоих время. Гришанов тогда работал как и Белецкий в ЦНИИХМ, но рангом ниже, начальником отдела. Гришанов обратился ко мне с довольно обычной для москвичей просьбой, - привезти ему алтайского меду. Мы разговорились, и остались оба довольны знакомством.
      До ЦНИИХМ Гришанов много лет работал в НИИ-125, довольно долго занимал очень нелегкий пост заместителя Б.П.Жукова. При весьма тяжелом характере капризного и чрезмерно требовательного Жукова его заместители редко выдерживали длительное пребывание в руководящем кресле, частенько они отправлялись на более легкую работу или на пенсию после инфаркта или инсульта, а то и вообще досрочно на кладбище.
      Кстати, немного о Жукове. Я хорошо знал многих начальников отделов и лабораторий в НИИ-125, высоко ценил их профессиональный уровень, - дураков Жуков не держал, - но отметил одну интересную закономерность. Стоило такому начальнику защитить докторскую диссертацию, как он очень скоро уходил от Жукова на вольные хлеба. Как правило, эти люди занимали довольно высокие должности в других сферах, а то и становились директорами предприятий самого различного профиля.
      Они бежали от Жукова, ибо работать с ним могли без надрыва очень немногие. Помню, я присутствовал на каком-то совещании у Жукова, там выяснилось, что начальник отдела Багрянцев, которого я хорошо знал и уважал, не выполнил порученное задание. После тяжелого и унизительного разбирательства Жуков резюмировал:
      - Багрянцев, вы – мудак.
      Лицо Багрянцева начало наливаться венозной кровью, и Жуков решил смягчить упрек:
      - Конечно, с вами тут первый мудак - это я, но вы, Багрянцев, мудак №2.
      Во второй раз на таком же совещании разбирался вопрос о разработке высокоэластичного топлива для крупногабаритной ракеты со стеклопластиковым корпусом. Работу выполняла лаборатория Игоря Григорьянца, тоже моего хорошего знакомца.  Задача очень сложная, и я не удивился, когда выяснилось, что лаборатория разработала топливо с довольно высокой эластичностью, но далеко не достаточной. Опять последовало резкое, бесцеремонное, унизительное разбирательство, и  вот прозвучало заключение Жукова:
      - Вы, Григорьянц, засуньте это топливо себе в ж…. А я отстраняю Вас от этой работы и лишаю всю вашу лабораторию премии за квартал. Причину Вы сами объясните коллективу.
      Гришанов в качество заместителя Жукова по ОКР непосредственно руководил очень серьезной работой по созданию первой в СССР ракеты среднего радиуса действия на твердом топливе. – «Темп-С». Естественно, он не сразу пробился в заместители директора крупного НИИ, а много лет пахал как каторжный инженером, старшим инженером, руководителем группы, начальником лаборатории и отдела. У Жукова никто не получал очередную должность за красивые глазки. А уж заместителем Жукова мог стать только особо выдающийся сотрудник.
      Двухступенчатая ракета среднего радиуса действия «Темп-С» создавалась трудно и долго, сроки ее разработки несколько раз срывались. Поначалу Главный конструктор НИИ-1 Надирадзе составил для спецхимиков ТЗ на одноступенчатую ракету «Темп», но когда созданный с невероятными трудностями «Темп» проходил последние летно-конструкторские испытания, выяснилось, что его тактико-технические характеристики уже устарели. Надирадзе откорректировал ТЗ и спецхимикам пришлось разрабатывать «Темп-С», - совершенно новую двухступенчатую ракету.
      Как и при разработке заряда для «Темпа», отечественные спецхимики шли совершенно неведомыми для них путями. Как в дремучем лесу без компаса и без проводника. Жуков, как главный разработчик заряда решил изготавливать его из баллиститных порохов, и это оказалось большой и принципиальной ошибкой.  Диаметр такого заряда достигал почти метра. Таких зарядов из баллиститного пороха никто никогда не делал ни в СССР, ни за рубежом. Никто не сталкивался  с такими трудностями. Разработчикам пришлось решать множество принципиально новых научно-технических проблем. Пожалуй, основной из них стала проблема получения заряда баллиститного пороха невероятно крупного калибра, - примерно, метр, - при другой конструкции заряд не выполнял своих тактико-технических задач.
      Кроме чисто конструкторских трудностей, возникла почти неразрешимая физико-химическая трудность. Такой крупнокалиберный заряд с толщиной свода в полметра прессовался при высокой температуре несколько суток, а за это время порох начинал разлагаться, и происходил так называемый тепловой взрыв. Кстати, с подобной проблемой столкнулись и наши потенциальные противники, - но они не смогли решить эту задачу. А Гришанов и его сотрудники справились с проблемой.
      По своему опыту знаю, что такая работа неизбежно проходит при постоянном надзоре сильно нервного и очень высокого начальства, которое помочь ничем не может, но чувствительно бьет по рукам в самый неподходящий момент грозными напоминаниями о высокой ответственности о сроках. А кроме нервов высокого начальства постоянно возникают чисто технические и организационные неполадки. То смежник не поставит во-время материалы или комплектующие элементы, то он поставит их, но они окажутся некондиционными. То встанет в позу военпред и остановит работу. То случится неполадка в цехе, вплоть до аварии или, хуже того, несчастного случая с человеческими жертвами. То готовый заряд вместо нормальной работы вдруг разнесет к чертовой матери весь испытательный стенд. Мало ли чего может произойти неожиданного при отработке совершенно нового? Каждое такое происшествие задерживает работу, налетают грозные комиссии, начинают копаться в деталях и топтаться в твоей душе.
      За несколько лет невероятного напряжения ракета «Темп-С» была создана и принята на вооружение Советской армии в конце 60-х гг.. Это была первая советская твердотопливная ракета среднего радиуса действия мобильного базирования. Она заменила малоэффективную жидкостную ракету Р-5М. Гришанов вместе с другими разработчиками получил Государственную премию. А вскоре он свалился с инфарктом.
      После болезни Жуков назначил Гришанова начальником второстепенного отдела, - инфарктники в роли заместителей ему не нужны. А у Гришанова на нервной почве и при ослабленном сердце развился тромбофлебит. Советская медицина не умела лечить эту тяжелейшую болезнь, у Гришанова началась гангрена нижних конечностей, почернели и стали гнить большие пальцы ног. Врачи предложили ему высокобедренную операцию обеих ног. Проще говоря, они хотели ампутировать обе ноги по самое некуда.
    Все это мне рассказал сам Гришанов, когда мы сошлись ближе.
      - Я отказался от ампутации, ампутация бесполезна, - спокойно говорил он, - после ампутации нижних конечностей запросятся туда же руки. Если ампутировать и руки, - болезнь перекинется на сосуды внутренних органов. Будешь гнить в совершенно беспомощном состоянии и в страшных муках. 
      Через знакомых Викентий Иванович узнал, что в Улан-Уде живет некий старик-бурят, который с помощью тибетской медицины лечит самых безнадежных больных. Гришанов добыл адрес этого бурятского целителя, собрал все возможные деньги, взял месяц отпуска за свой счет и поехал в Улан-Уде. Как он одолел долгий путь с гниющими от гангрены ногами, - не могу представить. Но он приехал в Улан-Уде, нашел целителя, попал к нему на прием, и тот дал ему за очень скромную оплату, что-то вроде трех советских рублей, увесистый мешочек чудодейственной целительной смеси.
      Гришанов стал принимать эту смесь, и примерно через месяц гангрена отступила! Я бы ни за что не поверил такой сказке, но он сам показал мне свои ступни. Ступни оказались вполне нормальными, но вместо обоих больших пальцев из ступней торчали кончики белых косточек.
      Жукову такой сотрудник уже был совершенно не нужен, это отработанный пар, и забота о нем только отвлекает от главного дела. После тяжелого разговора со своим шефом Гришанов сумел переводом устроиться на работу в московский ЦНИИХМ, - там помнили его заслуги и с уважением приняли начальником отдела.
      Однажды я по его просьбе привез ему целебные алтайские горные травы и корешки. Немалый мешок я занес ему на квартиру. То, что я увидел, потрясло меня. Гришанов обменял свою приличную подмосковную квартиру на трехкомнатную «хрущевку» в Нагатино, по расположению комнат она оказалась «рубашкой» - одна проходная комната и две маленькие. Жена поместила Гришанова в проходную комнату. У стены между дверьми в боковые комнатушки стояла застеленная раскладушка. Здесь и спал Гришанов, здесь же он проводил основное время после работы, - начальник научного отдела крупного НИИ, кандидат наук, лауреат Государственной премии.
      Потом я сам перебрался в Подмосковье. Это произошло осенью, несколько месяцев я устраивался на новом месте и не общался с Гришановым. Перед Новым годом я решил поздравить Гришанова и позвонил ему. Мне ответил молодой мужской голос.
      - Здравствуйте, - сказал я, - могу я поговорить с Викентием Ивановичем?
      После некоторой паузы молодой голос уточнил:
      - А кто звонит?
      Я представился. Молодой голос после еще одной паузы сказал:
     - Викентий Иванович умер. Полтора месяца назад.
    Позже Л.К. Белецкий рассказал мне, что Гришанов умирал тяжело.  С помощью тибетского снадобья он прожил восемь лет. Невероятной силой воли человек отвоевал у смертельной болезни целых восемь лет!
      Но потом у него возобновилась гангрена. Ему ампутировали обе ноги до самых тазобедренных суставов. Тяжело больной, он боролся с болезнью еще почти два месяца. Однако гангрена перешла на руки, ему их тоже ампутировали. Сердце измученного человека больше не выдержало, и он умер в больнице.
      Первая в СССР двухступенчатая твердотопливная ракета среднего радиуса действия мобильного базирования «Темп-С» стояла на вооружении Советской Армии двадцать лет, до «демократического» маразма Горбачева. В честолюбивой погоне за Нобелевской премией Мира предатель своего народа Президент СССР Горбачев по СВОЕЙ инициативе, к изумлению США и всего мира, без всяких взаимных требований к США, дал команду уничтожить ВСЕ СОВЕТСКИЕ РАКЕТЫ СРЕДНЕГО РАДИУСА ДЕЙСТВИЯ. Твердотопливные ракеты «Темп-С» и 8к96, а также сохранившиеся жидкостные ракеты среднего радиуса действия были сожжены на полигонах.
     Викентий Иванович не дожил до этого горбачевского предательства.




             ВЕРХОМ НА БОЧКЕ С ПОРОХОМ
                или
        инженер ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ЕГОРОВ
      В первой партии молодых специалистов, приехавших в Бийск на освоение крупнейшего в мире порохового завода под названием «почтоящик №47» оказался выпускник ЛТИ им. Ленсовета Лев Егоров. Он приехал с молодой женой, тоже выпускницей ЛТИ, и, что совсем уж было редкостью, вместе со своими родителями. Я не помню, в какой цех направили его жену, она примерно через полгода упорхнула с завода в только что открывшийся рядом НИИ под названием «почтоящик №28». А Лев вместе со мной попал в цех №5.
      Нам сначала дали должность мастера с окладом 900 сталинских рублей. Потом по каким-то таинственным принципам половину из нас повысили в старшие мастера с окладом 1200 рублей. Старшими мастерами оказались и мы со Львом. Если учесть, что к окладу прилагалась надбавка в 15% в виде районного коэффициента, как говорили, за удаленность, то материально нас обеспечили совсем даже неплохо.
      Примерно месяц или полтора мы вели абсолютно бездельный образ жизни. Завод еще только достраивался, и нам совершенно нечего было там делать. Мы утром на рабочем поезде ехали от жилого поселка, который назывался Первый участок, вместе со строителями «на объект», там собирались дружной компанией молодых инженеров и техников из всех цехов и превесело проводили все 8 рабочих часов на травке в тени могучих сибирских сосен. Погода стояла прекрасная, потом у установил, что в Бийске солнечных дней насчитывается примерно 300 в году. Каждый день табельщицы несуществующих еще цехов раздавали нам под роспись спецталоны на спецпитание, разумеется, бесплатное, и мы не очень вкусно, но весьма плотно обедали.
      Молодые и самонадеянные, мы не могли дни напролет играть в карты и травить анекдоты. Мы часами обсуждали свою будущую работу и уточняли всякие научно-технические детали. Здесь на первое место постепенно выдвинулся Лев Егоров. В ЛТИ студентов готовили все же куда более обстоятельно, чем в КХТИ. Лев знал многое из того, о чем мы вообще не имели понятия. Кроме того, он оказался радиолюбителем-самоучкой, и охотно раскрывал мне секреты коротковолновиков.
      Месяца через полтора наша беззаботная лафа прекратилась. Нас разогнали по цехам и мастерским и заставили «писать недоделки» для предъявления их строителям. Мы с тетрадками и карандашами ходили по своим мастерским, осматривали здания изнутри и снаружи и записывали недоделки. «Здание 47/1, кабина отжима, над окном торчит арматура, убрать». «Зд. 47/2, кабина вальцев, стена между кабинами не окрашена, окрасить». И т.д. Заодно мы невольно знакомились с оборудованием, на котором нам вскоре предстояло делать баллиститный порох для укрепления обороноспособности нашей страны. Оборудование это с ног до головы было заляпано штукатуркой и краской, вышибные окна – тоже, асфальтовые полы все в кочках и выбоинах.
      Взрывоопасная кабина прессования представляла из себя настоящий железобетонный монолитный дот размером 6х6х6 метров со стенами толщиной в 1 метр, с вышибной, то есть, очень легкой дощатой задней стеной с дощатыми же воротами, ведущими в вышибной дворик таких же размеров, но со стенами толщиной всего в полметра и без потолка. Предполагалось, что если при прессовании произойдет взрыв, то вышибная стена легко улетит к чертовой матери в вышибной дворик, и оборудование в кабине останется целым. 
      Поскольку взрыв при этом мог быть только физическим, без детонации, за счет мгновенного образования огромного количества газов, как взрыв парового котла, то наши 47-е здания не были обвалованы земляной насыпью. В соседнем 4-м цехе, где должен был готовиться нитроглицерин, взрывоопасные здания спрятали за мощной земляной обваловкой, а в здание входили через потерну, то есть тоннель в обваловке, тоннель этот имел резкие изгибы, чтобы ослабить возможную взрывную волну.
      Все эти премудрости были детально изложены в «Правилах по устройству и эксплуатации взрыво- и пожароопасных производств». Кроме учета недоделок мы должны были днем и ночью зубрить эти правила. Так «воин, в армии живущий, учил устав на сон грядущий, а утром, ото сна восстав, учил усиленно устав». При работе мы каждый год сдавали экзамен по этим «Правилам», - всю жизнь.
      Кое-где строители только начинали снимать опалубку с монолитного железобетона. И однажды мы испытали довольно сильные впечатления от этого безобидного зрелища. На свежей бетонной стене зд.47/2 кто-то разглядел нечто вроде подошвы резинового сапога. Мы посмеялись: не хватило бетона и мастер-строитель пожертвовал своим сапогом. Но дело оказалось куда серьезнее. Прибежала охрана из внутренних войск и заставила рабочих долбить бетон ломами. Вскоре стало ясно, что в бетоне замурован человек. Естественно, уже мертвый. Не знаю, докопались ли органы до деталей этой строительно-зэковской трагедии.
   В это время начальником нашего 5-го цеха был некий Киселев, личность во всех отношениях бесцветная. Единственное, что восхищало нас в нем, - это его бдительность. Мы всегда стремились хотя бы украдкой посмотреть, как он уходит после работы из своего кабинетика. Киселев выходил из кабинета, зорко и с подозрением осматривал окружающую местность, потом доставал из кармана брюк ключ, при этом он старался, чтобы окружающие не видели ключа. Он запирал дверь, несколько раз дергал ее за ручку, - проверял замок. Потом неторопливо отходил от двери и вдруг оторопью бросался назад к ней. Он лихорадочно дергал за ручку, убеждался, что дверь заперта, утирал пот со лба и только теперь спокойно шел к проходной.
    Потом строители ушли, наши списки недоделок они порекомендовали нам засунуть куда-нибудь подальше, а мы принялись готовить свои здания к пуску. Старших мастеров направили в здание 47/1, которое предстояло запускать первым, мастеров – на зд. 47/2, где еще не все оборудование было смонтировано. Эти здания состояли каждое из четырех независимых друг от друга «блоков», каждый блок состоял из трех десятков технологических кабин, машинных отделений, бойлерных, вентиляционных камер и электрокамер со смонтированным оборудованием. Дальше за зд. 47/2, за тремя рядами колючей проволоки высилось здание 47/3, совсем другой конструкции, - под новейшую, модерновую технологию, которая даже еще не попала в учебники. Там продолжали возиться зэки с вольными прорабами и бригадирами.
      Нам назначили нового начальника цеха, Кутикова Михаила Александровича, который раньше работал на небольшом пороховом заводе в Рошали. Это был очень деликатный, интеллигентный еврей, и мы быстро зауважали его. В войну он служил на Северном флоте юнгой на миноносце «Страшном», причем служил вместе со знаменитым теперь певцом Штоколовым, тогда тоже юнгой. При Кутикове мы перестали бездельничать и всерьез приступили к подготовке цеха к работе.
      За каждым из нас закрепили смены из трех десятков рабочих-аппаратчиков, в смены добавили сменных слесарей, электриков, КИПовцев, транспортировщиков с аккумуляторными электрокарами, - и работа закипела. На здание 47/1 при шестичасовой круглосуточной работе приходилось четыре смены. Первой сменой командовал мой однокашник из КХТИ Валера Емельянов, я принимал у него смену и сдавал ее ленинградцу Льву Егорову, а тот – моему же однокашнику Якову Абрамову. Я каждый день встречался с Емельяновым и Егоровым, зато Абрамова видел только на совещаниях у цехового начальства, куда нас, сонных от недосыпа, пригоняла цеховая табельщица, она же дама на побегушках.   
      Для начала нам предстояло очистить здание 47/1, все кабины в нем и все оборудование в кабинах от строительной грязи, прокрутить его на холостом ходу и устранить все замеченные неполадки. После этого мы должны били обкатать оборудование на инертной, то есть, не опасной массе, имитирующей пороховую. И лишь после всего этого мы могли приступить к изготовлению пороха.
      Мне досталась отличная смена из молодых девчушек, естественно, совершеннолетних, молодых демобилизованных парней и нескольких свежеиспеченных техников, назначенных бригадирами и старшими аппаратчиками. Все девчушки и парни были местными, успели сдружиться, пока мы валяли дурака с недоделками, и когда мы с рабочего поезда шли по территории завода к  своему зд.47/1, шум и гам стоял великий. Меня не раз спрашивали знакомые мастера из других цехов:
      - Как ты справляешься с такими хулиганами?
      Я только пожимал плечами. Мне не надо было командовать или налаживать дисциплину. Молодежь просто дурачилась от избытка чувств.
   У Валеры Емельянова смена выглядела самой солидной, как и он сам. В смене рассудительного Льва Егорова подобрались настоящие мыслители, там аппаратчики то и дело подавали рацпредложения.
     Мы провели все подготовительные операции, 5-й цех мог начинать настоящую работу. Но предыдущий по технологической цепочке 4-й цех все еще неторопливо наводил порядок в зданиях. Начальником там был Адольф Аронович Хенкин, тоже еврей, как и наш Кутиков. О евреях я пишу только потому, что кто-то усиленно распускал слухи о страшном запрете евреям работать на секретных объектах и вообще в оборонке, что их, бедных, не допускали в секретные ВУЗы, НИИ и заводы. Это гнусная чушь и клевета.  Я проработал я этой сфере всю сознательную жизнь, и твердо знаю, что больше половины руководящего состава во всех оборонных отраслях составляли евреи. Даже у нас в мастерской, на зд. 47/1, начальница и механик были евреями с Пермского порохового завода. Кстати, наш механик мастерской носил широко известную фамилию Каплан, - и нечего.
       Пока мы старательно готовили цех к пуску, хитрый еврей Хенкин в соседнем цехе совершенно не торопился. Там все работники круглосуточно красили стены в оптимистические цвета, полировали асфальтовые безискровые полы глицерином, устилали обваловки свежим красивым дерном, сажали шпалеры кустарников вдоль дорожек и вообще, казалось, никто не думал о настоящей работе. 
        Мы, молодежь, многого не знали. Не знали, что подходил директивный срок пуска нашего порохового завода. Не знали, что наш директор Подлесный регулярно докладывал «вверх» о том, что подготовка идет нормально и срыва сроков не будет. И вот пришла зима, наша первая зима в Бийске, с ней пришел исторический срок. Он пришел и прошел. А завод не работал. «Наверху» гремели громы, но до нас они не доходили. «Сверху» на завод сыпались испепеляющие молнии, но мы их не видели.
      Уже потом мы узнали обо всем этом. Хитрый Хенкин извивался, разводил руками и приводил сотни объективных причин неготовности своего цеха №4. И тогда где-то «наверху» родилось гениальное решение. Пуск завода перенесли на пару месяцев, а чтобы снова не произошло срыва сроков, решили, что завод будет делать порох из привозной сырой пороховой массы.
      Мы не знали и об этом. Только вдруг однажды в метельный зимний день, когда наши аппаратчики не успевали расчищать дорожки, на промежуточный склад зд. 47/1 снабженцы завезли несколько сотен металлических оцинкованных банок, каждая на 90 литров, заполненных сырой пороховой массой. Нам сказали только, что масса приехала со Стерлитамакского порохового завода, и нам предстоит переработать ее в пороховые артиллерийские трубки. Проектная мощность одного блока нашего здания - 4,5 тонны готового пороха в смену.
      И вот, пока хитрый Хенкин продолжал разводить небесные тона в своем цехе, мы с энтузиазмом принялись за работу. Пионерами предстояло стать аппаратчикам смены Валерия Емельянова . Вальцовщики разогрели свои огромные непрерывные вальцы и вскрыли первые банки с пороховой массой.
      Естественно, масса оказалась замерзшей, что-то вроде смерзшейся смеси льда и снега. Старший мастер Егоров сам взял в руки безискровый лом из бронзы и осторожно ударил по мерзлой массе в банке. Ничего, обошлось. Он ударил еще раз, еще, уже смелее, масса стало крошиться. Вскоре вся масса в банке превратилась в небольшие ледяные куски. Емельянов с вальцовщиком перенесли банку в кабину вальцев. В кабине находились двое вальцев, но из осторожности решили пока запускать только одни.
      Вальцовщик Долматов, бывший летчик-лейтенант, попавший под хрущевское сокращение армии, спокойный, даже флегматичный коренастый молодой мужчина, как положено по инструкции, выгнал старшего мастера Емельянова из кабины и загрузил на вальцы первую порцию грубо измельченной мерзлой пороховой массы. Огромные горячите вальцы размяли ледяное крошево и погнали ставшую пластичной массу к формующим кольцам. Емельянов со вторым вальцовщиком подбрасывали все новые порции мерзлой массы, и вот первые пороховые таблетки посыпались в шнековый транспортер ведущий на фазу сушки.   
      Не знаю, раздавались ли здесь крики «Ура», свидетелей рядом не оказалось. Но радость пионеров бийского пороходелия продолжалась недолго. Видно, какой-то кусок мерзлой массы оказался слишком прочным, послышался то ли треск, то ли хруст, и 40 килограммов горячей пороховой массы, намотанной на один валок в виде полотна, мгновенно вспыхнул.
      Долматов успел среагировать, выскочил из кабины на улицу, в кабине сработала дренчерная система, мощные струи воды быстро потушили огонь. На этом изготовление пороха в смене Емельянова закончилось. До конца смены вальцовщики с помощью других аппаратчиков устраняли следы пожара и готовились к новому запуску вальцев.
      Так был запущен Бийский пороховой завод. Наши вальцовщики «горели» чуть не каждую смену, к счастью, обходилось без серьезных ожогов. Однако постепенно они все слегка опалили себе лица и ходили, вымазанные оранжевым облепиховым маслом, благо единственный в СССР завод по его производству находился тут же в Бийске. Довольно быстро мы приспособились к работе с мерзлой массой, и загорания на вальцах происходили довольно редко. И мы, и аппаратчики теперь только беззлобно посмеивались над незадачливыми коллегами, которые иногда пулей вылетали из пламени в кабине вальцев.
      Но тут обнаружилась другая беда, куда более серьезная. Готовые пороховые трубки мы прессовали на шнековых прессах, -  это что-то вроде огромных мясорубок. На таких шнек-прессах делают макароны, с той разницей, что макароны не горят. Эту шнековую технологию разработали в 1943 году те самые пороходелы в ОТБ НКВД под руководством Д.И.Гальперина и под отеческой опекой Л.П.Берия. Как я уже упоминал, такую очень производительную  и довольно безопасную  технологию ни в какой другой стране наши «коллеги» так и не сумели организовать.
   И вот обнаружилось, что наши шнек-пресса отказываются прессовать порох из таблеток, полученных из мерзлой стерлитамакской массы.  Вместо того, чтобы продавливать горячую пластичную массу через формующие втулки, винты прессов просто «жевали» ее. Так ручная мясорубка иной раз «жует» мясо, когда выходная решетка забивается пленками.
      Как мы мучились с этим «жеванием»! Что мы только не изобретали! Но ничего не получалось. Несколько раз в смену мы останавливали весь блок, со всеми предосторожностями очищали пресс от кусков «жеваной» пороховой массы и запускали снова. Вместо проектной выработки 4,5 тонны в смену, мы в лучшем случае получали сотню-другую килограммов пороховых трубок, да и то половина из них оказывалась браком.
       Но вот однажды прекрасным зимним вечером я пришел на смену и узнал из сменного журнала, что в предыдущую ночь смена Льва Егорова наработала полторы (!) тонны продукции. Быть того не может! Но в журнале распоряжений наша начальница восторженно предписывала нам равняться на передовиков производства. Правда, как это сделать, она не указала. Я не смог повторить достижение Льва Егорова. Моя смена наработала привычные 300 килограммов брака, и я мрачно ждал Льва, чтобы передать ему смену. Когда он пришел, я прямо потребовал у него раскрыть секрет. Лев почему-то оглянулся по сторонам и негромко сказал:
      - Останься после смены, я тебе кое-что покажу.
      Его аппаратчики сменили моих, мы со Львом прошли в приемную кабину пресса. Там очень медленно и неровно, с остановками и рывками струились по приемному столу все 64 пороховые трубки. Периферийные еще кое-как двигались, а центральные упрямо стояли на месте. Хорошо знакомая мне старшая аппаратчица очень подозрительно посмотрела на меня и хмуро обратилась к Егорову.
      - Лев Николаевич, опять «жует». Надо останавливаться.
      - Останавливай, - почему-то хитро подмигнул ей Лев. 
      Аппаратчица выключила пресс. Остальные аппараты блока продолжали работать, чтобы не терять потом лишнего времени. Мы со Львом прошли на заднюю сторону длиннющего здания, вошли в вышибной дворик. Лев отключил блокировку на двери прессовой кабины и мы прошли к прессу. Конечно, бункер заполняли бесформенные куски спрессованной «жеваной» массы.
      - Будем выгребать? – со знанием дела спросил я.
     - Не суетись под клиентом, - усмехнулся Лев.
    Он вернулся к двери, туго завязал тряпкой пружинный язычок блокирующего устройства, подошел к отверстию в приемную кабину, откуда слышались голоса аппаратчиц, и крикнул:
    -Шура, давай!
   Прессовщица Александра Бушуева включила пресс, он загудел, его формующий винт стал медленно вращаться. Лев вскочил на высокий фундамент аппарата, сел верхом на пресс позади бункера и стал руками проталкивать куски «жеваной» массы внутрь аппарата. Так при работе на ручной мясорубке иногда приходится пальцами проталкивать мясо, когда забьется решетка. Но ведь то мясо, а тут…
    Молодость не знает преград и не верит в опасность. Я тоже поднялся на фундамент, заглянул в бункер пресса. Куски «жеваной» массы Лев уже протолкнул внутрь, но оттуда начинали лезть назад новые порции «жеваных» комков.
      - И так до конца смены? – усмехнулся я. – Ну, ты точно - Стаханов.
     - Я же говорю, не суетись. – Лев повернулся к отверстию в приемную кабину и крикнул во весь голос:
      -Шура, останови подачу!
     Тут же поток таблеток в бункер прекратился. Лев умял все комки «жеваной» массы в работающий пресс и снова крикнул:
     -Шура, таблетку!
Таблетки посыпались в бункер, Лев выпрямился.
    - Теперь с полчаса будет нормально. Потом опять придется уминать. Пошли отсюда, мне надо поруководить сменой.
   За неделю все четыре смены освоили егоровский метод повышения производительности труда, и выработка достигла уже половины проектной мощности. Опять же не могу сказать, знали ли наши непосредственные начальники суть этого метода, но закрывали глаза на грубейшее нарушение техники безопасности, или же они просто радовались повышению выработки.
      А мы, молодые и глупые старшие мастера  часами сидели верхом на работающих прессах и руками уминали «жеваную» пороховую массу внутрь аппарата. Могу сказать, что особого страха я не испытывал. Человек привыкает ко всему, даже к смертельной опасности. Конечно, порох может загореться, пресс может разлететься на куски. Меня этот физический взрыв размажет по бетонным стенам кабины. Но, во-первых, со мной этого не случится, а во-вторых, если такое произойдет, то я не успею ничего почувствовать. Другое дело – ожоги. Тогда человек может долго мучиться и даже в муках умереть. Но я не собираюсь умирать, мне еще надо многое сделать в жизни. Я уже не меньше десятка раз успешно убегал из огненного океана горящей кабины вальцев, и впредь ничего серьезного со мной не произойдет. Авось, небось, Бог не выдаст, свинья не съест. Я только радовался, когда на доске показателей видел, что моя смена обогнала емельяновскую и абрамовскую, оставалось только догнать и перегнать Егорова.
      Наша радость от постоянного, хотя и неспешного увеличения выработки омрачалась большим количеством брака. Несмотря на все наши официальные меры и неофициальные секретные приемы, пороховые трубки, прессованные из мерзлой пороховой массы, не соответствовали заданным размерам, получались корявыми, бугристыми, бамбукообразными, а то и вовсе рваными и похожими на елочку. Наши начальники проводили совещание за совещанием, разрабатывали один план-график за другим, - брак практически не уменьшался. Мы, четыре старших мастера, тоже напряженно ломали голову над этим неистребимым браком.
   И вот однажды Лев Егоров при приеме смены задумчиво сказал мне:
    - В первой половине смены я работаю еще на твоей таблетке. Потом начинает поступать моя. Интересное дело: на твоей таблетке брака куда меньше. Почему бы это?
    Я, естественно, начал выпячивать грудь, мол, надо уметь работать, надо знать физико-химические процессы и т. д. Но на самом деле я ничего не мог понять. Аппаратчики Егорова более вдумчивые, чем мои, вальцовщик Долматов не сходит с доски почета, старшая прессовщица Римма Анисимова – техник с крепкой подготовкой, на сушке тоже работает умненькая техник Тамара Чеснокова. И вот сам Егоров признает, что мои безалаберные и озорные девчушки и парни делают свое дело куда лучше, чем его «мыслители». Я несколько дней буквально ломал голову над загадкой, пока меня вдруг не осенило. Моя «эврика» оказалась такой простой и такой не научной, что я даже не сразу поверил, что дело именно в этом.
   Компот! Все дело именно в бесплатном спецкомпоте! Перед сменой мы заходили в заводскую столовую и подкреплялись там спецпитанием. Качество столовской спецпищи оставляло желать лучшего, и я предпочитал заменять особе невкусные блюда компотом, - такая замена разрешалась. Иной раз я перед сменой выпивал по четыре-пять стаканов компота.
   Во время смены мы постоянно бегали из кабины в кабину, постоянно заходили в пультовую,  в машинные отделения, в венткамеры, подгоняли транспортировщиков, водили аппаратчиков на разгрузку промежуточных складов, заполняли технологические и сменные журналы, в общем, беготни хватало. Тем временем мой избыточный компот начинал проситься наружу, а туалет находился в конце длиннющего здания, куда не очень-то хочется бегать, пока ходишь туда-сюда, слишком много проходит времени.
    Я нашел простой, хотя совершенно дикий в дисциплинарном и технологическом отношении метод. От кабины вальцев таблетку на следующую операцию сушки подавал длинный-предлинный шнековый транспортер, который находился в узком и темном коридорчике. И я, недолго думая, принялся, прошу прощения, сливать свою лишнюю жидкость в этот транспортер. По моим теоретическим рассуждениям ничего страшного при этом с порохом не могло произойти.
      И вот, по зрелом размышлении, я догадался, что хорошая таблетка в моей смене получается только исключительно из-за моего обильного компота. Я обмозговал эту мысль так и этак, а потом поделился со Львом Егоровым. И он, к моей несказанной радости, согласился со мной. Я несколько дней задерживался после смены и мы со Львом всесторонне обсуждали этот мой компот в длинном шнековом транспортере.
    Лев, как более подкованный теоретически выпускник ЛТИ, нарисовал полную картину физико-химических процессов при добавлении жидкости в горячую таблетку перед ее поступлением на длительную сушку. Если коротко, то эта жидкость не давала образоваться пересушенной корке на таблетках в сушильном аппарате. Таблетка шла на пресс без этой корки, и конечная продукция получалась кондиционной.
   А вот дальше все вышло неладно. Я постепенно забыл об этих наших разговорах, и даже прекратил добавлять «жидкость» в транспортный шнек. Ведь, в конце концов, это просто неприлично. Но Лев, как инженер с развитой исследовательской жилкой, продолжал думать и решился провести более чистый эксперимент. Никому не говоря ни слова, он стал подливать водопроводную воду в тот же злополучный длинный шнек. Качество продукции в его смене резко улучшилось. Возможно, он собирался как-то заявить об этом, но случилась осечка.
      Однажды в его смену заглянул военпред, майор Коньков, которого из-за дурного, нервного и невероятно придирчивого характера ненавидел весь пятый цех. Коньков «засек» Егорова на месте преступления. Поднялся страшный скандал. Коньков требовал чуть ли не расстрелять «вредителя», его поддерживал старший военпред завода, хотя в более мягкой форме. Льву грозило лишение допуска к работе с секретной продукцией. Я не раз предлагал Льву помощь в виде раскрытия секрета моего компота, но Лев каждый раз категорически запрещал мне это.
    - Ты представляешь, что будет? В лучшем случае, ты будешь строить где-то новый пороховой завод вместе с другими зэками. Ты тут совершенно не причем.  Ну, пописал пару раз в шнек, - никто не знает. У меня же есть своя голова, я должен был думать. 
      Защищать Льва было трудно, ведь он и в самом деле грубо нарушал технологический процесс. Его спасло то, что в его смене и в самом деле брак был минимальный. В итоге его отстранили от работы в смене, понизили до инженера и перевели в техотдел цеха. Он не особенно унывал, только стал совсем молчаливым и о чем-то сосредоточенно размышлял.
     Тут до нас дошли очень неприятные слухи. Оказывается, пока мы, как дураки, сидели верхом на работающих пороховых прессах и своими руками повышали сменную выработку, заводское начальство оформило акт о пуске завода в экспуатацию. Последовали победные приказы главка и министерства, последовали награды и крупные премии руководству завода и цеха. Насколько я помню, эти премии и награды никого из нас, мастеров и рабочих  совершенно не коснулись.
     Для нас, молодежи, это оказалось первым неприятным столкновением с грязной изнанкой жизни. После этого многие молодые специалисты перешли в НИИ-9, многие под разными предлогами уволились. Уволился и куда-то уехал Лев Егоров вместе с родителями. Я навсегда потерял его след. Через несколько лет я случайно узнал, что он, вроде бы, работает директором одного из цементных заводов в Новороссийске.
 

                Антиракета «Спринт»
                или            
                СТЕПАНОВА АЛЛА ИВАНОВНА,
д.т.н., профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный изобретатель РСФСР, академик РАЕН.
   В каждом спецхимическом НИИ я встречал женщин, которые занимали среднюю руководящую должность начальника отдела или самостоятельной лаборатории, которых уважала вся отрасль и побаивался даже собственный директор. Эти дамы выдвинулись в годы войны, когда в тылу образовался заметный дефицит мужчин. Сейчас эта категория практически исчезла, те «военные» дамы ушли в мир иной, а новых по понятным причинам не появилось, им просто загородили дорогу мужчины. Как мы шутили: «Самый плохой мужик лучше самой хорошей женщины уже потому, ч
то никогда не уйдет в декрет». Редким исключением стала моя однокашница Алла Ивановна Степанова.
     Невысокого роста, с пепельными пышными волосами и большими серыми глазами она среди студентов считалась красавицей, и наши парни были не прочь познакомиться с ней поближе. Однако у нее с первого курса образовался постоянный кавалер, парень лет на восемь-десять старше нас, который приезжал в институт на собственном «Москвиче» первого выпуска, - роскошь в то время весьма великая. Этот уже вполне взрослый человек решительно отгонял от Аллы Степановой всех потенциальных соперников из безусых студентов на безопасное расстояние. Они поженились еще в ВУЗе, но Алла не сменила фамилию. Потом я узнал, что ее отец занимал какой-то весьма  ответственный пост в Казани, и она, видимо, решила сохранить известную и авторитетную фамилию.
     Она училась на отлично, получила «красный» диплом, ее фамилию золотыми буквами занесли на почетную стену в главном корпусе КХТИ. По распределению она вместе с мужем попала на работу в Пермский НИИ-130, потом переименованный в НИИПМ, НИИ полимерных материалов. Этот НИИ образовался из того самого ОТБ НКВД, куда товарищ Берия в 1941 году согнал за колючую проволоку для авральной работы почти всех уцелевших спецхимиков. Из опытного производства при этом ОТБ НКВД вырос огромный завод по выпуску порохов и твердых ракетных топлив. Естественно, НИИ и завод имели громкое и славное прошлое, но к нашему появлению на спецхимической сцене эту славу уже несколько затмили московский НИИ-6 и подмосковный НИИ-125 академика Жукова. Как отмечали еще древние, слава земная проходит.
   После окончания института я надолго потерял Аллу из виду и встретился с ней лет через 15, когда наше высокое руководство подключило наш бийский НИИ-9 к разработке быстрогорящего топлива для советской антиракеты в помощь НИИПМ. Для нас это направление не было основным, и особых успехов тут мы не достигли.
   Этот рассказ я начал с волевых «военных» дам потому, что Алла Ивановна в НИИ-130 попала после окончания ВУЗа в самостоятельную крупную лабораторию, которой много лет уверенно руководила именно такая дама, Евгения Гавриловна Романова, кандидат наук и лауреат Сталинской, потом Государственной премии. Я не раз встречал Романову на отраслевых совещаниях и конференциях, неплохо познакомился с ней, уважал ее за твердость характера, за былые заслуги и за то, что она на равных говорила с заместителями министра, начальством главка и имела обширные, крепкие связи в смежных НИИ и ВУЗах.
   Однако работать под началом Романовой оказалось нелегко. Много позже Алла Ивановна пожаловалась мне:
   - Она буквально эксплуатировала меня. Я работала как каторжная в лаборатории, да еще писала по два десятка экспресс-отчетов в месяц. У меня правую руку судорогой сводило.
   Насколько я знаю, все «военные» дамы в отрасли отличались строгостью и высокой требовательностью, даже жесткостью  к подчиненным, - да ведь иначе они не пробились бы на свои нелегкие и ответственные должности. Руководить отделом или самостоятельной лабораторией и в самом деле было непросто. Такой начальник полностью отвечал за  все дела в своем подразделении, за все грехи сотрудников, а никаких административных прав у него практически не было. Вот и приходилось эти права «качать» самому.
   Лет через 15 Романова ушла на пенсию и отправилась из НИИ в местный ВУЗ заведовать кафедрой, а начальницей лаборатории стала Алла Ивановна. К этому времени она имела немалые заслуги за спиной, получила орден Трудового Красного знамени, стала кандидатом наук и уже несколько лет ее выбирали депутатом Пермского горсовета. Невысокого роста, даже, пожалуй, маленькая, Алла Ивановна тоже успела выработать весьма твердый характер и сотрудники ее заметно побаивались. Помню, на сорокалетний юбилей они подарили своей начальнице огромную фотографию головы тигра с грозно оскаленной клыкастой пастью. Алла Ивановна не обиделась и повесила эту фотографию в своем кабинете. Могу сказать, что эта тигриная морда производила сильное впечатление.
   Практически сразу после повышения в должности Алла Ивановна среди прочих работ начала разработку быстрогорящего твердого топлива для антиракеты. Эта антиракета, аналог американской антиракеты «Спринт»,  предназначалась для уничтожения вражеских ракетных ядерных и термоядерных головных частей, когда их прозевали службы дальнего обнаружения, когда эти атомные «головки» уже  находились на нисходящем участке своей баллистической траектории и с космической скоростью мчались к целям на нашей территории. Антиракета должна стартовать с огромным ускорением и с чудовищными перегрузками, чтобы буквально за несколько секунд успеть перехватить такую вражескую «головку» и уничтожить ее.
    А для этого топливо в ракете должно гореть со скоростью 100-150 миллиметров в секунду, когда обычные наши твердые топлива горели со скоростью не больше 10 миллиметров в секунду. Это то же самое, что заставить спринтера бежать стометровку не за девять, а за одну секунду  и даже быстрее.
      По специнформации мы знали, что в США резкий старт антиракеты обеспечивается совсем другим способом. Высокий уровень технологии позволял американским ракетчикам создать ракету на обычном твердом топливе, а высокую скорость его горения они получали за счет большого давления в камере сгорания. При нашем уровне металлургии и металлообработки антиракета такой конструкции имела бы огромную, буквально неподъемную массу. Поэтому за общее отставание советской промышленности пришлось отдуваться нам, спецхимикам. 
      В НИИ-130 в отличие от нашего НИИ-9 было несколько крупных самостоятельных рецептурно-технологических лабораторий, и директор НИИ Козлов Леонид Николаевич поручил эту очень трудную задачу сразу всем лабораториям, - в духе здорового социалистического соревнования.
    Конечно же, для начала НИИПМ сорвал сроки разработки быстрогорящего топлива и заряда на его основе. Задача оказалась не такой простой, как представлялось высокому руководству страны. Пороха, ракетные топлива и взрывчатые вещества относятся к энергонасыщенным системам и очень легко выделяют заключенную в них энергию. Чем выше будет у порохов и топлив скорость горения или скорость детонации у ВВ, тем чувствительные станут они к любым внешним воздействиям. Как говорили в нашей среде, они начинают взрываться даже от взгляда. В НИИПМ произошло несколько аварий с человеческими жертвами, но это не приблизило решение сложнейшей проблемы.
  После грозной и нервной коллегии министерства, где Козлову и его заместителю по науке Мошеву Валерию Варфоломеевичу пришлось очень несладко, к проблеме подключили все четыре спецхимических НИИ, которые имели дело с ракетными твердыми топливами. Наш НИИ-9, уже переименованный из-за шпионской деятельности Пеньковского в АНИИХТ, тоже стал участником этой работы.
   Сразу скажу, что мы в Бийске старались вовсю, но за несколько лет напряженной работы не смогли ничем помочь пермякам решить эту проблему. У меня в отделе мучительной смертью погиб один человек и двое стали инвалидами. На очередной конференции отрасли по этому вопросу, которую проводил в Перми заместитель министра В.Н. Раевский, я довольно резко сказал, что пора прекратить порочную практику распыления сил и средств, которые ни к чему конструктивному не приводят, но лишь увеличивают число человеческих жертв. За это анархистское выступление меня крепко отчитал мой директор Я.Ф.Савченко, а Раевский какое-то время подозревал меня в умственной неполноценности.
    Но это случилось позднее, а пока мы честно старались осуществить неосуществимое: повысить скорость горения топлива в десять-двадцать раз. Однако опять прошли директивные сроки, установленные Решением ЦК КПСС и Совмина, воз оставался все там же, и снова собралась коллегия. На этот раз ввиду откровенно аварийной ситуации с проблемой коллегию проводил сам министр В.В.Бахирев. Об этой коллегии, на которой имел несчастье присутствовать и я, во всей отрасли  долгие годы ходили самые мрачные легенды.
    Если отбросить вымыслы, то на моих глазах главный докладчик Л.Н.Козлов, жизнерадостный восьмипудовый здоровяк сорока пяти лет, после полуторачасового пристрастного допроса сошел с трибуны похудевшим, поникшим стариком. Его заместителю по науке В.В.Мошеву досталось еще крепче. С замдиректорами других задействованных НИИ министр вообще не церемонился. Докладывать на коллегии от нашего АНИИХТ должен был я, но, к счастью, приехал Г.В.Сакович, и на трибуну пошел он.
    Из уважения к заместителям директоров всех спецхимических НИИ, я умолчу о деталях откровенных и нелицеприятных  допросов с пристрастием, которые устроил министр всем докладчикам. Он не давал им говорить заранее подготовленный доклад, а сразу буквально сбивал с ног тяжелыми вопросами, на которых нет положительного ответа. «Вы не говорите мне, как вы не умеете работать, вы скажите, когда задание будет выполнено», - в такой самой мягкой форме можно выразить вопросы министра к докладчикам. В заключительном выступлении В.В.Бахирев дал оценку заместителям директоров НИИ, которая стала исторической и передавалась спецхимиками из уст в уста. Постараюсь передать его слова возможно точнее.
    - Вы, товарищи заместители директоров, все доктора, профессора, лауреаты и даже членкоры. Страна дала вам все, о чем может мечтать ученый. Вы получаете зарплату больше, чем я, министр. Но вы не отрабатываете ваш кусок белого хлеба с толстым слоем масла и с черной икрой. Я требую от директоров НИИ в месячный срок дать мне персональные предложения о замене этих ваших нерадивых заместителей на более работоспособных.
    Конечно, никого из заместителей не согнали с насиженных кресел. Но эффект был потрясающий. Заместители директоров, привыкшие к заслуженным уважительным обращениям, краснели, бледнели,  тряслись и заикались от злости. Наши интеллигентные смежники из ВУЗов и академических НИИ долго не могли придти в себя от нервного потрясения. Как эта оценка отразилась на нас, начальниках отделов, лучше не вспоминать.
По решению коллегии срок выполнения работ в третий раз был продлен, как сказал министр, на его личный риск. И тут, наконец, наступил звездный час Аллы Ивановны Степановой. Она решила эту труднейшую задачу, с которой не справились остальные три отдела НИИПМ, плюс четыре подключенных им в помощь спецхимических НИИ. Не буду запутывать Читателя деталями. Почти все мы, «помощники» НИИПМ, с невероятными ухищрениями уже получали топлива со скоростью горения в 30-40 миллиметров в секунду. Но требовалось 100-150 миллиметров в секунду. И она разработала такое топливо!
   Я хорошо помню, как однажды привез Степановой, координатору работ, свой очередной квартальный отчет о работе, которая опять оставалась не выполненной. Алла Ивановна небрежно перелистала наш труд, отложила его в сторону и сказала:
    - Знаешь, мы, наверно, скоро откажемся от вашей помощи.
    - Как!? – закричал. – Вы что, нашли решение!?
    - Кажется, да, - скромно ответила Алла Ивановна и мило улыбнулась. Эта кокетливая дамская улыбка на фоне огромной фотографии оскаленной морды разъяренного тигра выглядела очень эффектно.
   Через некоторое время выяснились подробности. Одним из способов повышения скорости горения топлива было измельчение частиц перхлората аммония. Все это прекрасно знали и использовали. Но беда в том, что сильно измельчить перхлорат не удавалось, частицы мельче 30-40 микрон снова слипались. Мы все смирились с этим  и не старались прыгнуть выше головы.
      А вот Алла Ивановна сумела измельчить перхлорат до микронной величины и даже мельче. И она нашла способ, чтобы частицы не слипались. Скорость горения топлива сразу увеличилась до требуемой величины. Самое смешной, мы все знали о таком способе, применяли его в лабораториях, но никто, кроме нее не догадался применить этот способ в производстве.
    Неразрешимая проблема была разрешена. НИИПМ начал изготавливать заряды для антиракеты, и вскоре ее приняли на вооружение.  Казалось бы, Аллу Ивановну нужно срочно осыпать наградами, премиями, а ее бронзовый памятник при жизни поставить у проходной. Но не тут-то было. Она продолжала скромно трудиться на своем месте без каких-либо звонких отличий. Я немного удивился, но хватало своих забот, которые не позволяли сильно размышлять о чужих странностях. 
      Через пару лет пришло письмо из НИИПМ, в котором сообщалось о скорой защите дикторской диссертации Е.Г.Романовой. Наш АНИИХТ назначался головной организацией по защите, и надо было написать отзыв. Мой шеф Сакович передал эту почетную обязанность мне вместе с самой диссертацией. Я прочитал диссертацию, - ничего особенного. Как многие ветераны отрасли, Романова собрала в этом труде все достижения, к которым она имела отношение за долгий беспорочный трудовой стаж. Но последняя глава меня удивила. В ней Романова описывала тот самый способ измельчения перхлората, который я считал изобретением Аллы Ивановны, с ее же слов.
     Однако письмо было официальным, подписал его хорошо знакомый мне директор НИИПМ Л.Н.Козлов. Если диссертация представлена на защиту, значит, она прошла обсуждение в НИИПМ в присутствии всех заинтересованных лиц, и никаких возражений не последовало. Я знал, что в защите докторской диссертации самый трудный этап, - получить заключение своей родной организации, заключение «на полноту исследований». Под этим безобидным термином понималось, что материал диссертации на самом деле принадлежит автору, что автор не позаимствовал ничего из трудов своих коллег без их согласия. При наличии такого заключения сама защита становилась во многом простой формальностью. Еще древние говорили, что нет пророка в своем отечестве, и это заключение «о полноте» являлось признанием автора пророком именно в своем отчестве.
   Я поудивлялся, пожал плечами, - видно, Алла Ивановна, как нередко бывает, малость преувеличила свою роль в этом деле, - написал положительный отзыв, утвердил его у замдиректора и отправил по месту защиты.
   Вскоре в Москве проходила очередная конференция по очередной важной проблеме, я там встретил Аллу Ивановну и совершенно случайно рассказал ей о диссертации Е.Г.Романовой, - я уже почти забыл об этой истории. Алла Ивановна страшно удивилась. Мало того, всегда спокойная, всегда вежливо улыбающаяся, она совершенно расстроилась и чуть не со слезами уверять меня, что она ничего не знала об этом.
    - Помоги мне, - просила, даже умоляла она, - это мое, поверь. У меня ничего более важного нет. Человек вообще за всю жизнь может сделать только что-то одно такое важное. Она просто давала мне студентов на дипломирование, а я включала ее соавтором в статьи.
     - А Козлов? – спросил – Я верил ей, но ведь Козлов подписал все документы, значит, он не считал, что Романова совершила плагиат, то есть попросту украла достижение у Аллы Ивановны.
     - Не знаю, - растерянно говорила Алла Ивановна, - ничего не понимаю.
    Я вернулся в АНИИХТ в большом недоумении, рассказал об этом Саковичу. Он тоже поудивлялся, но потом решил:    
   - Это их дело. Пусть сами разбираются.
   - А если тут плагиат?
   - Это их дело, - повторил Сакович уже более твердо. - Я назначен первым оппонентом, уже выслал свою рецензию, и менять ничего не буду. И ты ничего не делай.
    Когда Сакович упирается, его не переспоришь, но в такие моменты у меня тоже проявляется ослиное упрямство. Страшно не люблю, когда кто-то мне качает права.
   Я тут же отправился на телетайп и от своего имени отправил ученому секретарю НИИ-125, - защита намечалась там, - свое личное мнение, как автора отзыва головной организации. Я написал, что по дошедшим до меня сведениям, материалы, изложенные в последней главе диссертации Романовой, получены в лаборатории А.И.Степановой, и могут быть использованы другими лицами только при согласии упомянутой Степановой.
     Такое замечание всегда вызывает шум в науке, а жуковский НИИ-125 отличался повышенным интересом к научным скандалам.  Случился пассаж, защиту Романовой отложили, а мне Сакович устроил сцену у фонтана.
    Потом Алла Ивановна написала мне, что все улажено, что они с Романовой и Козловым договорились о разделе интересов. Романова успешно защитилась. При встрече с спросил об этой истории у Л.Н.Козлова, он откровенно сказал:
    - У Аллы Ивановны все впереди. А у Романовой это единственная серьезная глава в диссертации. Я должен был помочь ветерану отрасли.
    Позже каждый из остальных трех начальников рецептурно-технологических отделов НИИПМ уверял меня, что субмикронный перхлорат – его личное достижение. Мой старинный товарищ из НИИПМ, бывший замдиректора Г.И.Чебуков тоже клялся, что субмикронный перхлорат придумал он лично.
   Это распространенное явление в прикладной науке. Время гениальных одиночек прошло, научный поиск ведется широким фронтом, в работе задействованы десятки, а то и сотни научных работников, и многие из них склонны приписать основную заслугу в решении проблемы себе, любимому.
    Мы снова встретились с Аллой Ивановной лишь через несколько лет. Я защищал докторскую диссертацию в Ленинградском технологическом институте. Потом заболела  стенографистка, а ВАК принимал протокол о защите только в стенографическом виде. Оформление других документов тоже заняло много времени, и я задержался в ЛТИ. И тут ученый секретарь ЛТИ объявила о защите докторской диссертации Аллы Ивановны Степановой.
    Алла Ивановна прилетела в Ленинград на следующий же день. Прилетела не одна. Перед защитой заболел ее третий оппонент, и ей пришлось срочно искать замену. Вот с этим новым третьим оппонентом она и прилетела, это был заведующий нашей пороховой кафедрой в КХТИ, симпатичный здоровенный и еще молодой мужчина. Защита Степановой прошла успешно, но с этого момента жизнь Аллы Ивановны резко изменилась.
    Не буду ничего утверждать, на Алла Ивановна вскоре переехала их Перми в Казань. Переехала одна, муж и сын остались в Перми. Злые языки говорили, что у нее «отношения» с тем самым новым третьим оппонентом. Все ждали, что они официально закрепят свои внезапно вспыхнувшие «отношения», но «третий оппонент» не спешил разводиться с женой. Алла Ивановна по конкурсу устроилась заведующей кафедрой химии в Казанском экономическом институте.
      Она не потеряла связи с НИИПМ и я узнал, что пермяки включили ее в очередную Государственную премию, Алла Ивановна стала лауреатом. Я старался следить за ее успехами, но жизнь постепенно разводила нас все дальше друг от друга. При встрече с другими пермяками, я всегда спрашивал о ней, но их ответы меня огорчали, ибо свидетельствовали о неуважэени к ней. Возможно, это в них говорила зависть.
    Один из наших общих знакомых рассказал, что Аллу Ивановну терпеть не мог всемогущий Жуков. Она, якобы, проявляла слишком большую настойчивость в желании узнать святая святых, - ход незаконченных работ в его НИИ. Его сотрудники тоже считали, что Алла Ивановна не отличалась большой деликатностью в этих вопросах. Она пускала в ход все ухищрения, в том числе свое женское обаяние. Любимым ее приемом был вопрос, заданный  нежным голосом капризной девочки:
     - Неужели вы откажете в этом маленькой женщине?
    В итоге Жуков, якобы, запретил вообще пускать эту «маленькую женщину» на территорию НИХТИ.
     К своему большому огорчению я тоже знал случаи, когда Алла Ивановна проявляла негативные черты  своего очень сильного характера. Мы с ней однажды случайно встретились в Москве, разговорились, я спросил ее, трудно ли ей было войти в Государственную премию. Стать лауреатом Государственной или тем более Ленинской премии – вопрос ни в коем случае не научно-технический, а чисто организационный. Есть у тебя связи в высоких инстанциях, есть у тебя честолюбивая настойчивость, - ты имеешь шансы на лауреатство. Нет у тебя таких качеств, - будь ты семи пядей во лбу, но лауреатом тебе не быть. Я знал, что это страшно тяжелый процесс, конкурентов очень много, а у Аллы Ивановны еще непонятная история с авторством по субмикронному перхлорату. К моему удивлению, Алла Ивановна небрежно ответила:
    - Я даже не знаю. Мне девочки все оформили.
    Мне стало неприятно. Такой ответ был явной неправдой. Это только в книгах советских писателей о трудовых героях человек включает утром радио и вдруг, к своему изумлению слышит, что он стал Лауреатом или там Героем соцтруда. А он то – ни сном ни духом… На самом деле, даже для получения почетной грамоты министерства претенденту приходилось  оформлять кучу «бумаг», и бегать за множеством подписей. Никакие «девочки» тут не помогут. После этого я больше не встречал Аллу Ивановну.
     Она проработала в Казани довольно долго, лет семь. «Третий оппонент» так и не развелся с женой, Алла Ивановна вернулась в Пермь. Не знаю, вернулась ли она во временно оставленную ею семью, не знаю, где она там работала, слышал только, что ее уже сильно постаревший, но все еще предприимчивый муж организовал какую-то свою фирму, возможно, она работала в этой фирме, возможно, заняла место Романовой в Пермском ВУЗе. Я полностью потерял ее из виду.
    Лет через пятнадцать после нашей последней встречи я от общего знакомого узнал, что Алла Ивановна умерла от рака в Пермском хосписе.  У Аллы Ивановны, якобы, не сложились отношения с сыном и особенно со снохой. О ее неладах с сыном я знал от нее самой. Она не раз жаловалась, что из-за напряженной работы ограничилась рождением единственного сына, что  сын больше тяготеет к отцу и с годами все больше отдаляется от матери. И вот, когда она заболела, сноха и сын не захотели за ней ухаживать и поместили в это страшненькое  заведение.


                Первая кровь
                или
        ВАЛЕРИЙ ФИЛИППОВИЧ ЕМЕЛЬЯНОВ

    Когда мы учились в КХТИ им. Кирова, нас на одном курсе инженерного факультета насчитывалось ровно 300 душ, - 10 групп по 300 человек. На четвертом курсе нас распределили по кафедрам, и я оказался в одной группе с Валеркой Емельяновым. Он был на полтора года старше меня, потому что сразу после окончания школы не сумел никуда поступить. Целый год он работал баянистом в местном доме культуры, а потом оказался у нас.
    Первое мое настоящее знакомство с ним произошло на пятом курсе. Меня почему-то выбрали профоргом группы, но что я должен делать, кроме сбора профсоюзных взносов, никто не разъяснил, а я не стремился расширить свой профсоюзный кругозор. И вот однажды ко мне подошел Валера, высокий, черноволосый парень и спросил, какие материальные льготы положены его жене-студентке, которая сейчас находится в декретном отпуске. Я не мог допустить, чтобы кто-то считал меня некомпетентным, и начал что-то декламировать уверенно, но абсолютно безграмотно. Валера послушал меня, задал пару уточняющих вопросов, понял всё, насмешливо вздохнул и больше ко мне по профсоюзным делам не обращался. 
    После защиты дипломов мы вместе с ним оказались на юге Западной Сибири, в городе Бийске, вместе с несколькими десятками выпускников родственных ВУЗов, пороходелов и взрывчатников по дипломной специальности. Емельянов приехал туда с намерением обосноваться надолго, если не навсегда. Он привез с собой молодую жену, младенца-дочь, свою мать, обоих родителей жены и даже брата жены. Им выделили целую трехкомнатную квартиру, и они зажили дружным семейным колхозом. С работой проблем не было, в Бийске принимались в эксплуатацию пять больших новеньких оборонных предприятий, все родственники устроились и довольно быстро получили квартиры.
     Нас с Емельяновым назначили старшими мастерами в пятый цех «предприятия почтовый ящик №47», конфиденциально – Бийский пороховой завод, позже – Бийский химический комбинат. Этот цех производил готовые пороховые элементы из сырой пороховой массы. Полгода мы принимали у строителей наши мастерские, обкатывали оборудование на холостом ходу, потом на инертной, то есть, безопасной массе, и лишь потом начали делать порох их привозной пороховой массы. Ее привозили из Стерлитамака, с тамошнего небольшого порохового завода.
    Я принимал смену у Емельянова и сдавал ее выпускнику ЛТИ Льву Егорову. Четвертой сменой командовал наш с Валерой однокашник Яков Абрамов. Емельянов, солидный семейный человек, на работе тоже оказался серьезным. Яша Абрамов жаловался, что ему нелегко сдавать смену придирчивому Емельянову.
   А пороховые дела у нас шли плохо. Пороховая масса за время долгого пути из Стерлитамака, да еще зимой, промерзала, а оттаявшая, она уже теряла многие свои технологические свойства. Начальство торопилось отчитаться о пуске завода в эксплуатацию, хотя бы на привозной массе, и скорей получить награды, премии и повышения, а мы со страшными усилиями успевали за смену отпрессовать всего-навсего процентов 5-7 сменной выработки. Мы заваливали браком все подсобные помещения.
    Брак мы не выбрасывали, а возвращали в производство. Мы перерабатывали его в таблетку, а эту таблетку возвращали в основное производство. Баллиститные пороха хороши тем, что весь брак можно возвращать в производство почти до бесконечности. Брак мы перерабатывали в отдельно стоящем небольшом здании, и оно не простаивало, а едва успевало перерабатывать наш брак.
   По правилам мы каждую неделю останавливали оборудование и делали генеральную уборку. Начальница нашей мастерской в журнале распоряжений детально расписывала задания каждой из четырех смен, ибо процедура генеральной уборки не вызывала у нас восторга, и только официальные распоряжения заставляли нас делать наиболее неприятные работы.
    И вот однажды глубокой ночью меня разбудила табельщица и велела срочно отправляться в мастерскую. Никакого транспорта в это время суток не было, и я преодолел трехкилометровую дистанцию рысью. А в мастерской транспортировщик Кагикин из смены Емельянова отвез меня на электрокаре в здание переработки брака. Там меня встретили Емельянов и второй транспортировщик.
    Они выглядели взволнованными, и я сразу понял причину. В эти сутки мы проводили генеральную уборку, смене Емельянова досталось, кроме прочего,  это отдельно стоящее здание переработки возвратного брака.  Сейчас кабина вальцев была обильно забрызгана кровью, а из деревянного порохового ящика выглядывали окровавленные лоскуты синего халата аппаратчицы и, - меня буквально затошнило, - куски свежего мяса и осколки белых костей. Это было все, что осталось от аппаратчицы Галины Черепановой, которая проводила тут уборку. Только теперь я разглядел, что одежда Емельянова и обоих транспортировщиков тоже перепачкана кровью.
    Вскоре появился начальник цеха Кутиков, его заместитель по технике безопасности, начальница мастерской Костычева и начальник ОТБ завода. Началось расследование первого в истории нового завода несчастного случая со смертельным исходом. Оказалось, что по письменному распоряжению начальницы мастерской Костычевой Емельянов отправил на генеральную уборку в это здание только одну аппаратчицу. Это категорически запрещалось правилами, но народу в сменах не хватало, и опытная  Костычева, переведенная сюда с Пермского порохового завода, пошла на такое нарушение. При уборке аппаратчица, тоже в нарушение правил, не выключила шнековый транспортер и стала чистить его на ходу. Ее халат, видимо, как-то зацепило шнеком, шнек втащил ее всю в неумолимый механизм вроде длинной мясорубки, который превратил ее в кошмарный фарш.
   В середине смены транспортировщик Кагикин по команде Емельянова поехал в это здание за сметками, то есть, пороховым мусором, и увидел жуткую картину. Он не растерялся, остановил транспортный шнек, позвонил Емельянову, тот примчался на электрокаре со вторым транспортировщиком. Емельянов  по инструкции позвонил начальнице мастерской, и втроем с транспортировщиками стал выгребать останки аппаратчицы из транспортера.
    Статья 215 уголовного кодекса РСФСР за подобное грубейшее нарушение правил охраны труда, приведшее к смерти работника, предусматривала лишение свободы до 8 лет. Однако нашлись смягчающие обстоятельства. Кроме того, в те славные годы прокуроры не имели допуска на режимные предприятия, и удовлетворялись рассказом заинтересованных лиц. Костычеву перевели в рядовые инженеры.  Емельянова, хотя он лишь выполнял указание начальницы, тоже отправили инженером в цеховое техбюро. Это большое черное пятно в анкете и серьезное уменьшение зарплаты.
     Жизнь продолжалась. Мы все разошлись по своим дорогам, в пятом цехе остался один Емельянов. Он медленно, но упорно поднимался по служебной лестнице. Когда новый директор Забелин сделал главным инженером Дранишникова, то Емельянов занял место заместителя главного инженера по восточной площадке. К этому времени Бийский химкомбинат разделился на две «площадки»: на старой, восточной, продолжали делать баллиститные пороха, а на новой, западной, организовали производство смесевых твердых топлив. Потом Забелин забрал Дранишникова за собой в Москву, и Емельянов занял кресло главного инженера.
    Все эти годы Абрамов и я не теряли связи с Емельяновым, мы дружили семьями, вместе встречали Новый год, всегда у Емельяновых. К этому времени семья Емельяновых утвердилась на Бийской земле. Валерий Филиппович с молодых лет отличался хозяйственной жилкой. Он первым из всех нас купил мотороллер «Тула» за 500 рублей. Мы все хихикали над его смешным транспортом, а он с женой летом ездил за грибами и ягодами. Потом он приобрел «Запорожец» первого выпуска, который в народе неуважительно звали «мыльницей», тут мы вообще попадали со смеху. Однако Филлиппыч, как мы звали Емельянова, не обращал внимания на подначки и не раз возил нас, насмешников, на рыбалку и за грибами.
      А потом он купил первую модель «Жигулей», ту, что сейчас зовут «копейкой», причем, первого года выпуска. Сейчас такие «копейки» ценятся выше всех ВАЗовских моделей, ибо их собирали еще с помощью итальянцев и из итальянских деталей. Когда мы, насмешники,  увидали Емельянова за рулем новенького автомобиля, то только тогда сообразили, что Филиппыч стал настоящим автовладельцем,  а мы все так же шлепаем пешком, как простые инженеры. Чтобы закончить эту тему, добавлю, что через несколько лет Филиппыч купил «Волгу», верх мечтаний советских граждан, у меня тогда был «Москвич-ИЖ», а Абрамов все еще ходил на своих двоих.
    Главным инженером БХК Емельянов работал довольно долго. Куратором баллиститных заводов был подмосковный НИИ-125, и специалисты оттуда частенько приезжали на БХК. Емельянов, еще будучи заместителем главного инженера, постепенно стал для них непререкаемым авторитетом.  От него зависело выполнение опытных работ, которые проводили подмосковные научные сотрудники. Они обязательно привозили Емельянову ящиками сигареты «Ява» московского завода. Тогда уже господствовал его величество Дефицит, мы перебивались кто «Беломором», кто «Примой», а Филиппыч дымил весьма престижной московской «Явой».
      В конце 70-х Емельянова назначили директором Кемеровского спецхимического завода «Прогресс», который выпускал взрывчатые вещества и кое-какие пороха. Его семья почему-то осталась в Бийске, возможно, из-за дочерей, которые учились в старших классах. Злые языки говорили, что в Кемерове у временно одинокого Филиппыча образовалась молодая «девочка», и что его «прорабатывали», - в СССР такие увлечения руководящих кадров не поощрялись.
      На должности директора завода Емельянов продержался недолго, но «девочки» тут не при чем. В начале 80-х я переехал в Подмосковья. Вскоре руль управления СССР попал в руки самого честолюбивого и самого недальновидного из наших лидеров, - Горбачева. Тот сразу объявил ускорение и гласность. Мы стали слушать по радио, читать в газетах и видеть на ТВ такие вещи, что у нас, выросших в условиях жесточайшего сталинского «режима», глаза лезли на лоб. И вскоре я по радио услышал, что на Кемеровском заводе «Авангард» сошла с рельс цистерна с хлором. Ядовитый и тяжелый хлор растекся по территории завода, были пострадавшие. Легкомысленный Горбачев не ценил опытных руководителей, и Емельянова сняли с должности директора завода.
    Емельянов вернулся в Бийск, ему предложили синекурную должность начальника 2-го отдела БХК. Вторые отделы в СССР занимались «сохранением мобилизационных мощностей», - на случай нападения коварного врага. Сюда начальниками ставили заслуженных, но «бракованных» работников: постинфарктников, пенсионеров или таких штрафников, как наш Филиппыч.  На этой должности Емельянов доработал до пенсии.
     Вроде бы, он не совершил ничего, заслуживающего особого внимания. Но он отдал всю жизнь уверенному «эволюционному» развитию советской спецхимии. На его счету полное освоение баллиститной технологии на новом БХК, механизация и автоматизация сложного и опасного порохового производства. Его, молодого инженера, не сломил первый на заводе несчастный случай со смертельным исходом в его смене. Он создавал и осваивал новую, первую в СССР технологию изготовления зарядов из смесевых твердых ракетных топлив на серийном завода, - именно на этом производстве изготавливались заряды первой, второй и третьей ступеней межконтинентальной ракеты 8к98. И он около 10 лет руководил Кемеровским заводом «Авангард», при нем «Авангард» из исторически и хронически отсталого завода стал передовым промышленным предприятием.
   
                Арсеналы перестали взрываться
                или
         ГЕОРГИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ КЛИМЕНКО,
 д.т.н., профессор, дважды лауреат Государственной премии.
     История отечественной спецхимии середины XX-века, включая военные годы, хранит немало крупных изобретений и свершений, которые намного опережали достижения всех наших «партнеров» и врагов. Некоторые из них остаются неповторимыми до сих пор. Однако из-за глубокой засекреченности работ замечательные люди, авторы этих открытий и свершений многие десятилетия оставались в непроницаемой тени государственной тайны.
    Сейчас, в славную эпоху гласности и защиты прав человека, практически все они описаны в энциклопедиях, справочниках, монографиях, но эти толстые книги опубликованы мизерными тиражами и доступны только специалистам. А специалисты в большинстве своем, увы, склонны без конца говорить о своих заслугах и очень неохотно, буквально сквозь зубы, вспоминают о своих коллегах, особенно о более успешных.
      Я не хочу здесь писать о тех трижды заслуженных и всемирно знаменитых, которые широко известны в спецхимии и при жизни получили множество титулов, званий и наград. Получили, в основном, за свою высокую должность и нередко ценой оттеснения в тень и забвения истинных героев науки и техники. Недаром в нашей среде есть неофициальное грустно-юмористическое деление опытно-конструкторских работ на этапы, и там есть этапы  «Наказание невиновных» и «Награждение непричастных».
    Но я просто обязан рассказать о человеке, который, в отличие, например, от дважды Героя соцтруда, академика  РАН Б.П.Жукова, от Героя соцтруда, академика РАН Г.В.Саковича, в отличие от многих других организаторов науки, - именно организаторов науки, но не ученых, - не стал ни академиком, ни Героем, но в реальной истории отечественной спецхимии должен стоять на одном из первых мест. А по человеческим качествам другого такого я вообще никогда не встречал.
    Георгий Константинович Клименко родился в 1908 году и в 1932 году закончил КХТИ, который через 28 лет окончил и я. Следующие 55 лет он работал в Москве, в одном и том же НИИ, который сменил несколько наименований и в окончательном варианте стал ЦНИИХМ Министерства машиностроения. Сразу после студенческой скамьи и до самой смерти!
    Можно ли коротко описать заслуги талантливого человека, одной фразой охарактеризовать его вклад в отечественную и даже мировую науку? Пожалуй, можно. Например, С.П.Королев, - конструктор ракет, А.С.Яковлев – конструктор самолетов, Ж.Я. Котин – конструктор танков и тракторов. Ну, и т.д. Причем, чем известнее человек, тем короче будет оценка. Но такая сверхкраткая формулировка ничего не говорит о самом человеке.
    О заслугах Г.К.Клименко тоже можно сказать лаконично, хотя не так коротко, как о великих корифеях. Коротко его главная заслуга звучит примерно так: он научил спецхимиков делать надежные,стойкие пороха, ракетные топлива и ВВ. А это очень серьезная заслуга. Такие работы ведутся уже больше ста лет, и Г.К. Клименко в нашей стране заслуженно стоит на первом месте.
    Чтобы понять суть дела, вернемся в прошлое. Целых 1500 лет в военном деле применялся один только черный порох, - от первых бамбуковых ракет и фугасных зарядов китайцев, через «греческий огонь» Восточного Рима, до пушек и штуцеров Крымской войны. Крымская война в середине XIX-го века оказалась последней, в которой использовали черный порох. Кстати, в той войне довольно широко применялись ракеты на черном порохе английского инженера Конгрева.
      Но уже все армии мира требовали новый порох, ибо черный, у нас он называется ДРП – дымный ружейный порох, имел малую мощность и при выстреле давал огромное количество дыма, который застилал все поле сражения и не позволял прицельно стрелять. Как говорили остряки: «бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно».
    Вскоре после этой войны французский инженер Вьель научился превращать похожий на вату мощный взрывчатый пироксилин в пластичную массу, которая горела спокойно, и стал делать из этого пластичного пироксилина мелкие пороховые элементы для зарядов пушек и стрелкового оружия.  Франция первой получила очень мощный и совершенно бездымный порох. Началась эра бездымного пороха.
   Как принято у нас, Россия оказалась чуть ли не последней европейской страной, которая стала применять бездымный порох. Первое маломощное производство на Охтинском заводе около Санкт-Петербурга давало много брака и оказалось совершенно нерентабельным.  И здесь основную роль в налаживании нового производства и выводу его на мировой уровень сыграл Д.И.Менделеев. Когда ему поручили организовать современное производство бездымного пороха, он для начала попросил отправить его в командировку на пороховой завод во Францию. Французы, естественно, встретили любознательного русского не очень приветливо. Но Менделеев успокоил бдительных французов. Он, мол, будет изучать не секретное пороховое производство, оно ему совершенно не интересно, а хочет ознакомиться только с замечательной экономической стороной его, которая позволила французским пороходелам  иметь баснословные прибыли.
    Против интереса Менделеева к экономике производства нового пороха французы ничего не имели. Менделеев спокойно и совершенно открыто получил точные данные, сколько какого сырья потребляет пороховой завод в сутки, в месяц и в год. Остальное для Менделеева было проще пареной репы. Он вернулся на родину и отладил производство пироксилинового пороха. Но он не остановился на этом, а разработал технологию получения самого стабильного по свойствам пироксилина – пироколлодия. К сожалению, как это тоже принято у нас, пироколлодий ни правителей России, ни русских капиталистов не заинтересовал.
    К концу XIX века практически все армии мира перешли на бездымный порох. И тут, при всех преимуществах, через десяток лет обнаружился крупный недостаток этого замечательного метательного средства.
    В 1907 году на рейде Тулона ни с того, ни с сего внезапно взорвался и затонул броненосный французский крейсер «Иена».  В 1909 году такая же судьба постигла японский броненосец «Микаса». В 1911 году на том же  Тулонском рейде неожиданно взорвался французский броненосец «Либерте». А в 1916 году на Севастопольском рейде взорвался крупнейший и новейший линкор России «Императрица Мария». В те же годы в разных странах от неустановленных причин взорвались еще несколько кораблей различного класса. Каждый раз взрывы приводили к большим человеческим жертвам. 
     Все эти аварии расследовались самым серьезным образом лучшими специалистами. И каждый раз подтверждалась одна и та же тревожная причина взрыва: саморазложение бездымного пороха в погребах и крюйт-камерах стальных кораблей. Замечательный пироксилиновый порох при хранении самопроизвольно разлагался, и продукты его разложения ускоряли процесс вплоть до взрыва, - в химии это называется автокатализом. А в теплых южных морских портах стальные борта кораблей раскалялись на солнце, и это тоже ускоряло разложение пороха. Особенно опасными в этом отношении оказались зарубежные нитроглицериновые пороха: английские кордиты инженера Абеля и баллиститы Альфреда Нобеля. Спецхимики всего мира лихорадочно искали способы стабилизации бездымных порохов и как-то решали проблему.
     В СССР дело осложнилось еще тем, что стабилизатор химической стойкости баллиститного пороха Н для первых в мире ракетных снарядов массового производства синтезировали только в Германии, и после 22 июня 1941 года германские поставки централита в СССР прекратилась. Производство ракетных зарядов для «Катюш» практически остановилось.
    Волею судьбы Г.К.Клименко пришлось заниматься проблемой химической стойкости и физической стабильности всех энергонасыщенных систем: пироксилиновых и баллиститных порохов, ВВ, пиротехнических изделий, а затем смесевых твердых ракетных топлив. И он блестяще справился со всеми задачами. А задач возникало немало, и все они оказались крепкими орешками. Сейчас можно уверенно говорить, что все советские пороха, ракетные топлива, ВВ и пиротехнические изделия обязаны своей высокой химической стойкостью и физической стабильностью именно Г.К. Клименко.
      Он стал непререкаемым авторитетом для всех отечественных спецхимиков, и не только в области стойкости и стабильности. Трудно сказать, какая конкретная задача оказалась для него самой серьезной, но он все их решал. Он исследовал физико-химические процессы, проходящие при изготовлении и хранении самых разнообразных энергонасыщенных систем. Он разрабатывал методы и приборы для таких исследований. Он рассчитывал инженерные критерии стойкости и стабильности порохов и ВВ. Он составлял инструкции и практические рекомендации для спецхимиков на заводах и в НИИ.
     Г.К.Клименко множество лет координировал работы своих коллег в СССР, руководил всеми такими работами в стране. Он стал бессменным председателем всех в отрасли комиссий, советов, конференций, симпозиумов и семинаров, касающихся стойкости и стабильности «спецпродуктов».  Можно смело назвать его лучшим химиком из всех спецхимиков.
      Очень сложной, если не самой трудной, оказалась проблема стойкости в процессе изготовления крупногабаритных зарядов из баллиститного пороха. Эта проблема возникла при разработке первой советской твердотопливной ракеты среднего радиуса действия РТ-1. Пороховая шашка для этой ракеты имела диаметр около метра и весила несколько тонн. На изготовление такой шашки уходило несколько суток, и все это время малостойкий баллиститный нитроглицериновый порох находился при повышенной температуре и давлении в несколько сот атмосфер.
    Чтобы исключить при этом неизбежный, казалось бы, тепловой взрыв пороха, потребовались колоссальная работа и буквально революционные решения. Г.К Клименко такую работу провел и такие решения нашел. Кстати, все попытки спецхимиков США и других стран организовать производство крупногабаритных ракетных зарядов из нитроглицериновых порохов потерпели полный крах именно из-за того, что там наши «коллеги» не сумели решить проблему теплового взрыва. .
    Г.К Клименко кроме знциклопедических познаний имел золотой характер и стал буквально любимцем советских спецхимиков. Когда он начинал интересоваться очередной неразрешимой задачей, все облегченно вздыхали: Клименко найдет решение. Но этого мало. Он был удивительно душевным человеком. От одного его присутствия вас охватывало теплое чувство искренней доброжелательности и спокойной уверенности.  Ну, а уж женщины…  Да что с них взять, с женщин?
    Я хорошо помню Клименко по комиссиям, конференциям и симпозиумам. Чуть выше среднего роста, худощавый, стройный и подвижный, в неизменной черном берете, залихватски сдвинутом на одну бровь, он производил впечатление задиристого элегантного кавалера из золотого восемнадцатого века, вроде блистательного и благородного д,Артаньяна. Так и представлялось, что вот сейчас он выхватит шпагу и отделает любого невежу и обидчика. И действительно, на одной отраслевой конференции, по-моему, в Перми,  он явился однажды утром на заседание с большим фингалом под глазом.
    Советские люди любили гуртоваться. Даже пьяницы предпочитали выпивать «на троих». А всякие торжественные партийные, профсоюзные, «научно-практические» конференции и прочие партхозактивы шли по необъятной стране бесконечной чередой. И после каждого такого сборища, - от скромной конференции трудового коллектива кирпичного завода по обмену передовым опытом до межведомственного координационного совета  Военно-промышленной комиссии при Совмине СССР и ЦК КПСС, - организаторы в обязательном порядке устраивали банкет. Там стирались должностные различия и забывались титулы. Хорошо помню, как на одной отраслевой конференции под конец банкета, когда большинство участников сильно «притомились», по залу бродил Клименко в неизменном бретерском черном берете и вызывающе бормотал:
    - Эх вы, химики-гуммиарабики! Знаете ли вы формулу ваксы? 
    А я навсегда остался перед ним в огромном неоплаченном долгу. Перед самой защитой докторской диссертации у меня в семье стряслась трагедия. Близкий мне человек попал в тюрьму по откровенно ложному, но очень мерзкому обвинению. У меня до сих пор остается сильное подозрение, что эту подлость организовал кто-то из моих «доброжелателей». Я несколько лет искал правды, ездил и писал жалобы в соответствующие инстанции, но получал стереотипный ответ: «Вина осужденного подтверждена объективными доказательствами, и приговор пересмотру не подлежит».
     И вот, когда я уже потерял надежду добиться справедливости, мне однажды позвонил Г.К.Клименко и попросил приехать к нему в НИИ. Я приехал, мы поговорили о делах, и вдруг Клименко спросил меня о моей беде. Я рассказал. Георгий Константинович проговорил:
    - У меня есть связи в ЦК. Попробую что-нибудь сделать. 
      Однако через два месяца Г.К.Клименко умер. Он не дожил всего год до восьмидесяти лет. Я искренне сожалел о его явно преждевременной смерти, и огорчался, что он не успел мне помочь. Но я ошибался. Еще примерно через пару месяцев я получил официальное письмо. Верховный суд СССР, - не РСФСР, куда я обращался, а СССР! – отменил приговор!
    Значит, Георгий Константинович все-таки успел сделать еще одно доброе дело, для меня - самое важное в жизни. А я его даже не поблагодарил.
   Вот такой это был человек.
      
                Ракета «Сайдуиндер»
                или   
     ГЕННАДИЙ ИЛЛАРИОНОВИЧ ЧЕБУКОВ,
    д.т.н., профессор, лауреат Государственной премии
     После Корейской войны США потеряли свое влияние в Восточной Азии, и это страшно раздражало их. Особую ненависть они испытывали к социалистическому Китаю. Американские военные самолеты каждый день безнаказанно нарушали воздушную границу Китая, а китайское правительство направляло в США ноту с очередным серьезным предупреждением. Насколько я помню, этих «серьезных предупреждений» набралось почти 700 штук. Мы, школьники, смеялись: вот тебе последнее серьезное китайское предупреждение! Потом навстречу нарушителям стали подниматься в воздух китайские истребители.  Но американские летчики нагло стали стрелять по китайским самолетам ракетами «воздух-воздух».
     Пока ракеты оставались неуправляемыми, китайские летчики увертывались от попаданий. Но вот, к изумлению китайцев, американские ракеты стали буквально гоняться за истребителями, совершая те же манёвры, и у китайцев появились жертвы. Ведь на китайской рисовой диете перегрузки при высшем пилотаже не всякий летчик выдержит. Так впервые в мире американцы применили над территорией мирного Китая управляемые самонаводящиеся ракеты «воздух-воздух», которые назывались «Сайдуиндер». Однажды некий китайский летчик все-таки сумел увернуться от  этого беспощадного снаряда, ракета не нашла цели и упала на землю, - самоликвидатор почему-то не сработал.
    Ракета от удара развалилась на мелкие куски, но китайцы выслали на место падения сотни, если не тысячи крестьян. Те тщательно обыскали площадь в несколько квадратных километров и сумели собрать все до единого осколка секретного американского оружия.
     Мы тогда дружили с Китаем, и китайцы передали все собранные осколки «Сайдуиндера» советским специалистам. Наши ракетчики сумели из этих осколков полностью собрать ракету и установили, что она управлялась с помощью электрического бортового источника питания. Электричество вырабатывал электрогенератор, который приводился во вращение газовой турбиной. А турбину вращали пороховые газы от компактного газогенератора.
   Как принято у нас, с высокого «верха» тут же раздался свирепый окрик:
    - Как это так!? У НИХ есть, а у НАС нет? Догнать и перегнать! Немедленно!
    Ракетчики взяли под козырек и, не мудрствуя лукаво, скопировали конструкцию ракеты во всей ювелирной точности, с микроскопическими зазорами, с микронными газоходами, с легкими пластмассовыми лопаточками газовой турбинки.  Воспроизвели, так сказать. Первую советскую управляемую ракету  класса «воздух-воздух» назвали К-13. Но дальше дело застопорилось.
    К изумлению наших специалистов, пороховой газогенератор, его назвали ПАД, - пороховой аккумулятор давления, - вырабатывал в «Сайдуиндере» очень чистый газ, - чище городского воздуха, - с температурой ниже 1000 градусов. Никакой отечественный порох не мог давать такие чистые и такие холодные продукты горения. Детали системы управления «Сайдуиндера» изготовлены с ювелирной точностью и подгонкой, малейшая посторонняя примесь в газах заклинила бы сверхточные механизмы, а от высокой температуры многие детали просто сгорели бы.
   Пришлось брать за бока спецхимиков. Еще один окрик сверху, - и спецхимики принялись поспешно изобретать небывалый порох, небольшой заряд которого давал бы огромное количество холодного газа невероятной чистоты, и горел бы очень долго, - система управления ракеты работала больше минуты.
    Ввиду чрезвычайной важности к работе подключили сразу все спецхимические НИИ и все спецхимические кафедры ВУЗов, которые занимались порохами и прочими спецпродуктами. Срок, естественно, дали короткий, - как невесело шутили тогда: вот тебе девять женщин и чтобы через месяц был ребенок!
    Спецхимики дружно взялись за работу, но орешек оказался слишком крепким. Читатель знает, что хорошо и весело горят сухие дрова из недавно спиленного дерева, они дают много тепла и почти не дают ни копоти, ни дыма. Но как уменьшить это тепло, как снизить температуру их горения? Проще всего можно взять гнилое дерево, оно даст гораздо меньше тепла, но зато повалит дым, и копоть быстро забьет даже каминную трубу. В общем, у большинства спецхимиков новый порох не хотел получаться.
   И вот, наконец, на сцене отечественного пороходелия появляется молодой начальник лаборатории Пермского НИИ Геннадий Чебуков. У него тоже поначалу ничего не получалось. Но он ознакомился с первыми, весьма неудачными работами окрестных спецхимиков, среди которых оказалось немало прославленных корифеев, крепко подумал и нашел решение. Кричать «эврику» он не стал, ведь решение надо сначала проверить. А то в спецхимии частенько случались казусы: человек громко кричит «Эврика»! – все сбегаются посмотреть, а у него один конфуз. То ли человек поторопился, то ли сработал «эффект визита». В легком случае такому торопыге обеспечены насмешки до самой пенсии.
    А решение у Чебукова оказалось такое. Все корифеи первым делом кидались снижать калорийность пороха. Понятное дело, чем ниже калорийность, тем ниже температура горения такого пороха, и тем меньше скорость горения его. Одним ударом, казалось, можно легко убить двух зайцев. Но обнаружилась другая, весьма неприятная  закономерность. Когда снижается калорийность пороха, то в продуктах сгорания появляется нивесть откуда копоть и вместе с ней не то деготь, не то смола. А самого газа становится так мало, что и говорить стыдно. С таким грязным газом нечего соваться в ювелирный механизм системы управления ракеты К-13.
    Чебуков решил зайти  с другой стороны. Он сделал нормальный порох, который при горении дает чистый газ с нормальной высокой температурой. Ну, может, чуть пониженной. И ввел в этот порох много такого вещества, которое очень легко разлагалось на чистые газы при совсем небольшом нагреве. Такие вещества химикам известны. Их немного, но они есть. А если какого-то очень нужного вещества пока нет, то синтезируем, и дело в шляпе.
    Так и вышло. Получился редкий случай, - заслуженные корифеи спецхимии ничего не сумели сделать, но правительственные сроки сорвать, как принято у нас, им не удалось. Молодой Чебуков из Пермского НИИ помешал.
    Первая в СССР управляемая ракета К-13 класса «воздух-воздух» в назначенный срок пошла в серийное производство, и ее вскоре приняли на вооружение советских ВВС.
     По-хорошему, Чебукову тут же бы дать высший орден и без защиты диссертации сделать доктором наук, лауреатом, засыпать премиями и так далее. Но так у нас не принято. Почему так не принято, я не знаю, хотя пытался узнать 50 лет. Чебуков получил скромненький орден, небольшую квартальную премию и ему позволили защитить кандидатскую диссертацию. Он еще молодой, у него все еще впереди, хватит пока с него и этого.
     Коллега Чебукова из того же НИИ, о которой я уже писал, печально говорила, что человек может сделать что-то по-настоящему важное только один раз за всю свою жизнь. С ней самой тоже так получилось. Но ведь есть же в спецхимии кроме простых героев, настоящие, официальные Герои соцтруда, а иной раз - дважды Герои и даже трижды Герои!  Значит, им удалось совершить что-то очень важное не один раз в жизни, а целых два раза. Отдельно же взятым академикам - даже три раза! Как им это удалось? Я не знаю. Если бы я знал, как люди делаются многажды Героями, - сам бы стал, на худой конец, хотя бы дважды Героем.
    Но простым спецхимикам такого не дано. Чебуков еще много лет работал в НИИ-130, сделал много полезных дел в нашем ракетном промысле. За одно из таких полезных дел ему даже дали Государственную премию, он стал, наконец, лауреатом. Через несколько лет его назначили заместителем директора НИИ, который после злодеяний Пеньковского назвали совсем по-другому. Но слишком долго на этом кресле он не просидел. Не знаю почему, но потом он из солнечной Перми переехал на еще более солнечный Алтай начальником лаборатории в НИИ.
     Тут начала действовать еще одна неофициальная закономерность.  Многие спецхимики переходили по своей воле из одного НИИ в другой родственный. Но редко кому-то из них на новом месте удавалось сохранить свое положение, и еще реже – подняться выше. Читатель сам может поразмыслить над этой закономерностью.
    И Чебуков в полном соответствии с этой закономерностью тоже не расцвел в АНИИХТ. Он несколько лет скромно просидел в небольшом кабинетике начальника лаборатории без всякой надежды выбраться из него в более просторный. Он здесь сумел сделать лишь одно-единственное полезное для себя дело: закончил свою докторскую диссертацию и отбился от наиболее серьезных замечаний по ней.
    А потом он вернулся в оставленный им родной Пермский НИИ. Там он защитил докторскую диссертацию. Там он продолжал работать до самой пенсии. И даже немного сверх того.
     А из его работы над уникальным порохом для ПАД ракеты К-13 в спецхимии образовалось большое самостоятельное направление газогенерирующих твердых ракетных топлив. И из той же работы вышел еще один побочный эффект, который перевернул многие принципы спецхимии. При работе над порохом для ПАД ракеты К-13 некоторые спецхимики отошли от традиционных порохов и стали изобретать смесевые твердые ракетные топлива. Это направление получило огромное развитие, и потом на мощных смесевых ТРТ стали делать межконтинентальные баллистические ракеты.
    Но Геннадию Чебукову в таких работах поучаствовать не пришлось.   



   
                Как горит порох
                или
                МИХАИЛ МАРКОВИЧ АРШ,
д.т.н., профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный изобретатель РСФСР.
   
    Когда я учился в КХТИ им С.М.Кирова, на военной кафедре нас обучали преподаватели-полковники с золотыми погонами. И среди них оказался один подполковник с серебряными погонами инженерно-технической службы артиллерии. Звали его Михаил Маркович Арш. Он читал нам курс по артиллерийским боеприпасам, а заодно посвящал в тайны горения и взрыва. Среди прочего, он упоминал о гипотезе Арша-Левковича и с улыбкой пояснял:
    - Был у нас в академии такой молодой человек, - Левкович. Он очень любил собирать всякие истории о загадочных природных явлениях.
    На пятом курсе, когда мы уже приняли присягу и получили звание младших лейтенантов, он вдруг появился у нас в аудитории уже в штатском костюме и стал читать ту же теорию горения и взрыва, только уже гораздо подробнее. Говорили, что он вышел в отставку и назначен доцентом на пиротехническую кафедру. О нем передавали разные загадочные слухи, например, что раньше он работал в московской академии, а потом его за что-то выслали из Москвы. Наши девушки буквально сходили с ума по этому красивому доценту, еще совсем не старому, но с романтической сединой на висках.
    Михаил Маркович родился в начале XX-го века и прожил 84 года, почти до его конца. Судьба разделила его долгую жизнь на две почти равные половины. В первой половине жизни он был успешным советским офицером, военным ученым, закончил Военно-инженерную Академию  им. Дзержинского, преподавал в этой академии, стал подполковником, исследовал горение порохов и ВВ, защитил кандидатскую диссертацию, получил звание доцента. Все складывалось прекрасно.
   А потом его жизнь вдруг перевернулась с ног на голову, и в 1950 году он оказался в Казани, скромным преподавателем военной  кафедры КХТИ. Здесь, в КХТИ,  он прожил вторую половину жизни, здесь и умер.
    Я не раз слышал, что Арш оказался жертвой сталинского антисемитизма, его как еврея, якобы, уволили из ВИА им. Дзержинского, выселили из Москвы в провинциальную Казань и запретили заниматься оборонной наукой. Не раз я слышал и читал о том, что в последние годы жизни Сталина евреи в СССР подвергались страшным гонениям, что им запрещали работать в секретных оборонных организациях, их детей не принимали в ВУЗы на секретные кафедры. В общем, кошмар сталинской тирании, сплошной антисемитизм.
    Я все это слышал, об этом читал и даже поначалу чуть не поверил таким жутким россказням. Но видел я вокруг совсем другое, и постепенно перестал верить в эти кошмарные измышления, которые сочиняли, скорее всего, сами же евреи.
    В той же ВИА им. Дзержинского после ухода Арша остался спокойно работать его ближайший коллега еврей Левкович. В советской спецхимии непререкаемым авторитетом по теории горения и взрыва по сей день считается академик АН СССР, трижды Герой соцтруда еврей Я.Б.Зельдович, ныне покойный. Наиболее популярную, и, на мой взгляд, лучшую монографию «Горение гетерогенных конденсированных систем» написал еврей Н.Н.Бахман, правда, в соавторстве с академиком Беляевым. Но академика Беляева он взял себе на помощь для подстраховки в издании книги. Таких примеров в одной только спецхимии можно найти великое множество. А в спецфизике после смерти академика Курчатова до конца XX-го века у нас главным корифеем и «отцом» термоядерной бомбы считался академик АН СССР, трижды Герой соцтруда еврей А.А.Сахаров. Но о корифеях хватит, перейдем на более скромный уровень.
     На моей полувековой памяти в спецхимических организациях СССР никак не меньше половины сотрудников составляли откровенные евреи. Когда я в 1953 году поступал в Саратовский госуниверситет, там самым престижным считался секретный 2-й физический факультет, и туда, якобы, не принимали евреев. Я сам собирался туда поступать и в десятом классе изучал книгу «Атомное ядро». Но когда я приехал в СГУ, сведущие люди предостерегли меня, что без связей мне на 2-й физический не пройти и никакие баллы не помогут. Туда, мол, принимают только по твердой протекции. И шёпотом добавляли: там преподают одни евреи, и туда берут толькоевреев. И я потом своими глазами видел, что основная масса студентов 2-го физического факультета СГУ отличалась гордыми орлиными профилями и черными курчавыми шевелюрами.
   Так что я не знаю, что и думать, когда слышу о преследовании евреев в тоталитарном СССР, особенно при Сталине.  Может, все-таки, Арш стал жертвой не сталинского антисемитизма, а элементарного грязного доноса своих завистливых коллег или соседей, скорее всего, тех же евреев?  Но не будем об этом. Я все-таки пишу не о тяжкой судьбе евреев, а о профессоре Арше, которого искренне и глубоко уважаю за исключительно высокие профессиональные и человеческие качества.
    В КХТИ Арш недолго занимал должность преподавателя военной кафедры. Когда мы перешли на 5 курс, в аудитории перед нами появился стройный, очень симпатичный доцент Арш в штатском костюме. А вскоре он занял пост заведующего кафедрой пиротехники КХТИ, которая носила официальное название кафедры химии и технологии гетерогенных систем (ХТГС). Он оставался на этой кафедре почти до самой своей смерти. В 1966 году ему за заслуги в преподавании и науке присвоили звание профессора, а через три года он защитил докторскую диссертацию.
    Он снова стал широко известным ученым в спецхимии, большим авторитетом в области горения и взрыва. Практически все спецхимические НИИ заключали научные договоры с его кафедрой. Я тоже несколько лет заключал с ним такой договор, - когда мы дружно работали над резким повышением скорости горении смесевых твердых топлив. Арш предлагал, как один из вариантов, повышать скорость горения введением в состав коллоидных металлов.
    Научные работы, которые вела его кафедра по договорам с отраслевыми НИИ, охватывали очень широкий диапазон вопросов, касающихся разработки пиротехнических составов, порохов и твердых ракетных топлив, их воспламенения и горения. Я не буду их здесь перечислять, чтобы не утомлять Читателя, но на одной работе хочу остановиться.
    Опять придется заходить издалека. Одним из главных видов вооружения сейчас являются подводные лодки. Основное оружие подводных лодок – торпеды. Со времени своего появления торпеды имели всего один, но очень большой недостаток: они не могли развивать высокую скорость движения из-за огромного сопротивления воды. Они поражали подводные лодки противника лишь на встречных курсах. Догнать уходящую «чужую» подводную лодку и поразить ее ни одна торпеда не могла.
    Не буду загружать Читателя ненужными техническими подробностями, скажу коротко, что советские спецхимики сумели разогнать торпеды до невиданных прежде автомобильных скоростей. Теперь ни одна лодка противника не могла уйти от наших новых торпед. В этой интереснейшей, но очень сложной работе принимала участие и кафедра М.М.Арша. За успешное решение этой труднейшей проблемы ее основные участники получили Государственную премию. Лауреатом премии стал и Арш.
   Могу сказать, что наши заокеанские «коллеги»-спецхимики долго не могли даже поверить в то, что русские сумели решить эту неразрешимую проблему. Только в годы ельцинского беспредела путем шпионажа и предательства наших высоких чиновников от науки «ноу-хау» чудо-торпеды стало известно нашим потенциальным противникам.
    Научная карьера М.М.Арша складывалась вполне успешно. А вот в его личной жизни не все обстояло благополучно, как это часто бывает у талантливых людей. С первой женой ему пришлось развестись. Потом, в последний период развитого социализма, когда в СССР пышным цветом расцвел подпольный бизнес «цеховиков», его сын оказался замешанным в какое-то незаконное подпольное торгово-промышленное предприятие. Это незаконное предприятие бдительные органы раскрыли, виновные понесли суровое наказание, сын Арша с другими подельниками попал в тюрьму и был осужден.
    Я видел Арша в этот период, он сильно переживал, заметно постарел. Его семейным несчастьем тут же воспользовались некоторые энергичные коллеги, которые начали со всех сторон подкапываться под удачливого и талантливого зав. кафедрой. Мол, высокую должность заведующего кафедрой в советском ВУЗе такому человеку доверять нельзя, он вообще не имеет права воспитывать советскую молодежь,поскольку не сумел воспитать собственного сына. И тем более он не имеет права заниматься секретными оборонными научными работами. 
   И вот после четверти века работы заведующим кафедрой пиротехники КХТИ Аршу пришлось освободить место для более энергичного и нахального молодого преемника. Несчастье с сыном и чувствительные уколы ретивых и бесцеремонных коллег сделали свое дело, и Арш слег с обширным инфарктом.
    После выздоровления он остался на бывшей своей кафедре простым профессором. В этой скромной должности он проработал еще около шести лет. До своего восьмидесятилетнего юбилея Арш не дожил всего год.
    Я практически всю свою спецхимическую жизнь довольно часто встречался с М.М.Аршем. Он заметно отличался от большинства своих ученых коллег-спецхимиков высокой деликатностью и какой-то тонкой воспитанностью. Я ни разу не слышал от него ни одного грубого слова, а ведь многие мои знакомые спецхимики самых различных рангов, - от министра до рядовых инженеров, - буквально бравировали блатным жаргоном и ненормативной лексикой. Мало того, я ни разу не видел, чтобы Арш вспылил, разгневался, распекал своих сотрудников. Даже в самых напряженных ситуациях он оставался вежливым и деликатным. 
   Через его кафедру прошли многие сотни студентов спецхимиков, и все они сохранили самые теплые воспоминания о профессоре Арше. 





                Ракетам – пуск
                или
                ВИКТОР И,
д.т.н., профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный химик РФ,
               
    - Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль. Пуск!
    …Оператор ЦУП вдавливает красную кнопку. С чудовищным грохотом, в клубах дыма и в океане пламени ракета-носитель медленно поднимается с пускового стапеля и уходит в небо.
    …Сержант ракетного расчета нажимает на кнопку, многотонный «Тополь-М» выходит из пускового контейнера и с жутким грохотом все быстрее устремляется к невидимой цели. 
  …Командир установки залпового огня «Град» нажимает на кнопку, и сорок ракетных снарядов почти одновременно ревущими огненными стрелами прочерчивают небо.
    Читатель не раз видел такие сцены по ТВ, но вряд ли задумывался: что происходит с ракетой, когда нажимают на пусковую кнопку? Но если он сочтет нужным перелистать газеты середины XX-го века или просто порыться в Интернете, то может удивиться. Оказывается, прежде, чем «Аполлоны», «Шаттлы»,  «Востоки» или «Союзы» стали уверенно выходить на орбиту, множество ракет-носителей взорвалось на пусковых стапелях, как говорят специалисты, произошел их демонтаж при пуске. О наших неудачах мы в те годы не распространялись, но обязательно сообщали, что очередная ракета США «Титан» опять взорвалась при пуске. 
    Вряд ли кто сосчитает, сколько ракет взорвались из-за сбоя системы зажигания при пуске. Они взрывались на стендах при разработке, взрывались при освоении серийного производства, взрывались при учебных пусках. Ракеты рвались, и при этом нередко гибли люди.
     В ходе разработки все возможные неполадки устраняются, обеспечивается заданная надежность вооружения и боеприпасов в четыре или пять «девяток». После принятия ракет на вооружение военные уверенно используют их по прямому назначению и не опасаются неприятностей. Кроме огневых стендовых испытаний ракет спецхимики создали расчетные методы, которые позволяют сократить «пробные» пуски всего до нескольких.
      Сейчас, за давностью лет, можно без опасений юридических репрессий назвать человека, который обеспечил надежный пуск практически всех ракет, имеющихся в арсеналах Советской армии. Повторяю, - в Советской армии, ибо это я знал сам, а что делается в армии Российской – я знаю только из СМИ, то-есть, не знаю практически ничего.
     …В сердце древнейшей русской прародины, на берегах Оки тысячи лет селились предки русского народа вятичи, точнее, вящичи, вящие люди. Сейчас их потомки, такие же русские люди, живут вперемешку с пришедшими сюда позднее угро-финнами, - мордвой-эрзя и мордвой-мокша. Живут, как добрые соседи, и когда в мордовские праздники подвыпившие богатыри эрзя начинают схватки с тоже подогретыми богатырями из мокшей, - русские разнимают их. Потом все вместе обильно «обмывают» наступивший мир. А в русские праздники потомки вятичей идут в священную мордовскую рощу, украшают березы разноцветными лентами и вместе с эрзями и мокшами устраивают развеселые русалии, с которыми уже тысячу лет безуспешно борется православная церковь.
    На этой земле через полтора года после Победы родился Виктор И. Его отец Иван до рождения сына испытал то, что может сломать судьбу не столь сильного духом человека. Он воевал на Курской дуге, и его семья получила «похоронку», - извещение о том, что Иван погиб смертью храбрых. Но он не погиб, а попал в плен, перенес два года фашистских лагерей. Однако невзгоды не сломили его. После освобождения ему пришлось пройти весьма пристрастные допросы в особом отделе и в трибунале. Но и тут он оказался «твердым орешком» для прокуроров и особистов, и сумел доказать, что он ни в коем случае не сдался врагу в плен, а попал в него тяжело раненным, что он не прислуживал фашистам а стойко переносил тяжкие испытания и сохранил верность родине.
    Редчайший случай: после бесконечных допросов Иван вернулся на родину без неприятных «пятен» в анкете, честным солдатом. Такой человек мог воспитать сына только таким же стойким, упорным и честным, как сам. Позже Виктор И. вспоминал, как мужики в селе собирались по вечерам у дома его отца, лесничего, подолгу сидели на бревнах, нещадно смолили ядреный самосад, говорили о жизни и поминали власть и всех ее представителей не самыми деликатными словами.
    После школы Виктор И. стал студентом, закончил кафедру ХТГС, - химия и технология гетерогенных систем, - в Казанском КХТИ им С.М.Кирова и попал на работу в крупный НИИ.
     В бандитские ельцинские годы, когда рухнуло все, во что мы верили и ради чего работали на своей вредной и опасной работе по 12 часов, многие и многие бывшие советские люди сломались, спились, покончили самоубийством, поддались болезням. Помню, в нашем НИИ на доске объявлений у проходной буквально каждый день появлялись новые некрологи с траурной фотографией. Люди вымирали пачками. Инфаркт, рак, инсульт. Рак, инсульт, инфаркт.
    К моему глубокому изумлению, среди бывших советских людей, самых образованных, самых читающих, самых прогрессивных, самых культурных, самых человечных и самых гуманных в мире, вдруг оказалось невероятное множество подонков, которые стали бандитами, грабителями, беспринципными делягами. Они рвали с кровью не ими созданное богатство, лихорадочно хапали  первоначальный капитал, выходили в «новые русские», а особо наглые – в олигархи. Позже наши правители заявили, что все они нажили свои капиталы исключительно честным путем.
    В эти страшные годы Виктор И. остался верен своей чести. Он сам говорил мне, что удержался от всех соблазнов и разочарований именно благодаря твердому отцовскому воспитанию и тем «антисоветским» разговорам сельских мужиков по вечерам на бревнах. Он привык с крестьянским недоверием относиться к родной власти и ее представителям на местах. У него еще в детстве выработался крепкий социальный иммунитет, который помог ему устоять в годы всенародного материального и духовного обнищания, всеобщего развала и повсеместной разрухи. 
    К этому времени Виктор И. уже командовал самостоятельной лабораторией, которая имела на своем счету немало серьезных достижений. Ее разработки обеспечили успешное функционирование сверхскоростной торпеды, уверенные пуски многих типов ракет-носителей и космических объектов, включая «Молнию-1». Именно эта лаборатория создала уникальные воспламенительные устройства для всех трех ступеней первой советской баллистической твердотопливной межконтинентальной ракеты 8к98. Эта ракета, детище ОКБ-1 С.П.Королева, по тактико-техническим характеристикам не уступала американскому «Минитмену» и даже во многом превосходила его, но это достигалось дорогой ценой.
    Мы заметно отставали от США по уровню технологии. Американцы использовали высококачественные конструкционные материалы, это позволяло им применять смелые технические решения. Весь трехступенчатый «Минитмен» вместе с атомной головной частью весил 30 тонн. А у нашей 8к98 один лишь заряд твердого топлива для первой ступени весил ровно столько же. Чтобы вывести такую чудовищную махину на баллистическую траекторию, спецхимикам пришлось разрабатывать топливо куда мощнее американского. Мы сумели намного опередить американцев по показателям ракетного топлива.
    А разработчикам воспламенителей головная организация ОКБ-1 выставила буквально невыполнимые требования по снижению веса воспламенителей, - чтобы хоть как-то компенсировать излишний вес ракеты. Советские спецхимики, среди которых был молодой инженер Виктор Сарабьев, справились со своей задачей.
    Советская ракетная техника не уступала американской, и в этом огромная заслуга спецхимиков. Виктору И. тоже постоянно приходилось искать и реализовывать новые, оригинальные конструкции воспламенителей, о которых не могли даже мечтать его заокеанские «коллеги». Он в прямом смысле слова шел в первой шеренге первопроходцев мирового ракетостроения. 
   Его кандидатская диссертация по уровню исследований намного опережала все известное в этой области. Если реализовать то, что Виктор И. предлагал, то ракетостроение сделало бы заметный прорыв вперед. Но молодому талантливому ученому не повезло, как и всему СССР.  К власти пришел Горбачев, и в угоду Западу, ради Нобелевской премии мира этот честолюбивый, но обиженный на голову правитель принялся сворачивать оборонные разработки. А потом Ельцин вообще развалил всю «оборонку». Резко сократилось финансирование, сотрудникам месяцами не платили зарплату, люди стали разбегаться в поисках лучшей доли.
     Основной задачей для всех нас в те жуткие годы стало сохранение своих коллективов. Начальники отделов и самостоятельных лабораторий метались по всей стране в поисках источников финансирования. Но все головные предприятия стремительно нищали, даже самые могучие. Помню, мы с Виктором И. приехали в прославленную фирму «Энергия», которую создал сам С.П.Королев. Заместитель генерального директора «Энергии» заинтересовался нашими предложениями, но когда речь зашла о деньгах, он с горькой усмешкой сказал:
    - Какие деньги? Мы сами лежим на боку. Вот запустили на орбиту ребят полгода назад, а спустить их не можем – нет денег. Мы им сказали, что они будут ставить новый рекорд по длительности полета.
     В таких немыслимых, невозможных условиях Виктор И. не только смог сохранить достижения лаборатории, но и продолжал заниматься исследованиями. Долгие десятилетия существовало четкое разделение теории горения и теории воспламенения. Никто даже не пытался найти что-то общее в закономерностях стационарного горения и нестационарного процесса воспламенения.
    Виктор И. сумел объединить теорию этих принципиально различных процессов. Он создал новое крупное научно-техническое направление в области горения и воспламенения, направление пирохимии. Наши зарубежные «коллеги» не додумались до того, чтобы регулировать нестационарный процесс воспламенения химическими методами, например, катализаторами. А Виктор И. сделал это.
   В самые страшные для оборонной науки и техники годы, когда напрямую стоял вопрос о самом существовании оборонной промышленности в суверенной России, он защитил докторскую диссертацию, а через несколько лет получил ученое звание профессора. Вообще, его продвижение по научной лестнице шло довольно медленно, ибо он всего добивался сам, без протекций и связей, а это в нашей стране очень трудное дело, если не невозможное. Даже Государственную премию за давно выполненную работу он получил уже в весьма зрелом возрасте.
    Не могу еще раз не отметить крепкий социальный иммунитет Виктора И.. Он совершенно спокойно, по крайней мере внешне, относится к нашим бурным и непредсказуемым государственным передрягам. И он прекрасно понял, что при восхождении  по служебной лестнице ученый перестает быть ученым и превращается в администратора, часто посредственного. Ему не раз предлагали занять должность заместителя директора крупного НИИ, - должность почетную, мало обременительную и высокодоходную, - но он предпочел остаться скромным начальником отдела.   
   И в жизни он – очень скромный, всегда спокойный и выдержанный человек. Он очень любил читать исторические книги и собрал неплохую библиотечку. Причем, читал он, в основном, в своем рабочем кабинете после работы. Он произвел на свет двух сыновей, множество внуков, и забота о внуках лежала на дедушке и бабушке. И вот дедушка иногда задерживался после работы и наслаждался чтением любимых книг в покое и одиночестве. Читал он очень внимательно, не торопясь, и запоминал прочитанное, пожалуй, на всю жизнь.
    При общении с Виктором И. в кошмарное ельцинское десятилетие я постоянно вспоминал описания жизни наших ученых в первые годы Советской власти. Их научные разработки никто не финансировал, они месяцами не получали зарплату или получали нищенское пособие. Они ходили в сюртуках с протертыми на локтях рукавами и заштопанных брюках. Их лаборатории стояли без освещения, без воды, без отопления. Чтобы сотрудники не замерзли, не разбежались, они топили самодельные «буржуйки» своими научными рукописями. Они продавали свои бесценные личные научные библиотеки и покупали черный хлеб для сотрудников. Они совершили великий подвиг, сохранили могучий плацдарм для развития будущей советской науки. 
    Такой же подвиг вместе со многими настоящими учеными совершил Виктор И. Он сохранил свой научный коллектив, мало того, он заменил часть ушедших сотрудников молодыми талантливыми ребятами. И это в то время, когда многие директора НИИ и заводов почти все скудное бюджетное финансирование предприятий направляли на личное благополучие. Это в то время, когда кое-кто из знакомых мне директоров и высоких министерских чиновников привозил из заграничной командировки личный «Форд» или «Мерседес», приобретенные на казенные деньги. А их обнищавшие сотрудники бастовали, чтобы получить хотя бы часть зарплаты из полугодовой задолженности, хотя за полгода эта зарплата превратилась в порошок. 
    Вот в это время блеска рвачей и нищеты народа Виктор И. годами ходил в одном и том же костюме, и скромный фонд заработной платы лаборатории, а потом отдела, делил по-братски между своими сотрудниками. 
    Трудно сказать, каких высот достиг бы Виктор И., если бы наши правители не разграбили наследие СССР и не утопили Россию на двадцать лет в непроглядном мраке разрухи и безнравственности. Можно сказать, что Россия потеряла немало великолепных разработок, ведь даже в эти страшные годы Виктор Иванович сумел подготовить и защитить докторскую диссертацию. И это, как говорили в СССР, «без отрыва от производства», без отрыва от выполнения уцелевших заказов и бесконечных забот по сохранению своего творческого коллектива.
    Потом, через четверть века наши правители спохватились, поняли, что надо возрождать оборонный комплекс России. Оборонные предприятия стали получать бюджетное финансирование, которое увеличивалось каждый год. Сейчас это финансирование достигло запредельных величин, ибо высокие чиновники быстро догадались, что здесь можно совершенно безнаказанно крупно поживиться на «распиле» огромных средств. Отдел Виктора И. стал получать богатые заказы на разработку новых «изделий».
    И тут проявилась новая беда. За четверть века тотального развала и откровенной нищеты немало сотрудников разбежалось в коммерческие фирмы, многие опытные сотрудники оказались  в мире ином, еще больше потеряли здоровье и ушли на нищенскую пенсию. Сложилась парадоксальная ситуация, чисто россиянская: финансирование научных разработок есть и весьма немалое, но работать некому. Можно принимать на работу молодых специалистов, но молодежь новой России в абсолютном большинстве оказалась совершенно безграмотной, хотя имеет дипломы о высшем образовании.
      За долгие годы горбачевско-ельцинской разрухи и всеобщего развала школьные учителя разучились давать знания ученикам. Этот процесс неизбежно приведет к серьезным осложнениям, а то и к  национальной катастрофе, ибо он продолжается и поныне с заметным ускорением. Это видно из системы оценки знаний школьников по Единому Государственному Экзамену, ЕГЭ. Сейчас уровень знаний школьников так низок, что высокие чиновные начальники школьного образования вынуждены снизить минимальный балл из 100 возможных при сдаче ЕГЭ по русскому языку до 24, а по математике – до 20. Это немыслимый позор для страны, которая считает себя великой, ибо 20 баллов по математике из 100 – это в привычной пятибалльной системе означает единицу! Как мы говорили: кол. А 24 балла по русскому – чуть больше единицы и сильно не дотягивают до старой доброй двойки! В мое время это называлось двойкой с минусом.
    Можно поздравить наших чиновников от народного образования с выполнением заказа Запада: выпускники российских школ умеют, слава Богу, расписываться в ведомости на зарплату, а более глубоких знаний, по мнению тех же чинуш от образования, им и не надо. С такой Россией Западу можно совершенно не считаться. И чиновники называют такую почти абсолютную безграмотность образованием.
    Российские ВУЗы тоже, в погоне за прибылью, вместо инженеров и высококвалифицированных технических специалистов давно штампуют из абитуриентов с единицей по математике и двойкой с минусом по русскому языку таких же безграмотных «бакалавров» и «магистров». Я сам по совместительству много лет преподавал в высшей школе и до сих пор прихожу в ужас, когда вспоминаю «контингент» абитуриентов и студентов в первые десятилетия XXI века. Каким специалистом может стать студент, если он не знает, сколько микрон в миллиметре, сколько метров в погонном метре или, того хуже, не может вспомнить формулу воды? Какую цену имеет молодой «специалист»-химик, если он смотрит на формулу серной кислоты и неуверенно предполагает:
    - Это сода? 
    Виктор И. – человек упорный и твердый в своих намерениях. Он не теряет надежды сделать из такой молодежи настоящих научных сотрудников. Это большой и тяжелый труд, но других молодых помощников у него все равно нет. И он добьется этого. Он всегда добивался той цели, которую ставил перед собой.
    А сейчас ему приходится самому работать по двенадцать часов в сутки почти без выходных, пока не набрали опыта полуграмотные российские «бакалавры» и «магистры». Огромные заказы ведь кому-то надо выполнять.
      
   
   
               
                Защита от ракет
                или   
                СЕРОВ ВИКТОР ДМИТРИЕВИЧ,
дтн., профессор, дважды лауреат Государственной премии СССР, лауреат премии Совета министров СССР.
    Сейчас Советскую власть не ругает только ленивый, и у доверчивой молодежи может возникнуть впечатление, что в СССР вообще никогда ничего хорошего не было. Но большинство таких обвинений придумано теми, кому никогда, ни в каком обществе не хватает свободы, кто сам не может достичь высоких успехов в избранной деятельности и которые, в конечном итоге, разрушают любое общество, в котором поселяются. На самом деле, в советском обществе было немало хорошего. Возможно,  побольше, чем в современной суверенной России.
    Нельзя отрицать, что в СССР перед любым человеком открывались любые жизненные дороги, только не ленись сам. Не буду говорить за всех, но большинство моих знакомых спецхимиков вышли из самых глубин простого народа и без всяких связей и протекций достигли немалых успехов. В этом отношении особо показательна судьба В.Д.Серова.
    Он родился и вырос в небольшом селе Усолье Переяславского района Ярославской области. Это старинное, со времен Ивана Грозного село сейчас исчезло, его объединили с другим селом. Усольем оно называлось потому, что здесь издавна выпаривали поваренную соль из воды соленых ключей. Позже гидрогеологи установили, что под селом Усолье на глубине 30 метров находится большое подземное соленое озеро.
      Хотя Усолье располагалось «в центре», но жители и в XX-веке здесь мылись, как при Иване Грозном, - в больших русских печах. Они вылезали из печи, отмытые от грязи, но перепачканные в саже, и смывали ее из ведра.
    Семилетним мальчишкой Виктор узнал войну, нужду и лишения. Осенью 41-го немцы заняли Калинин (Тверь) и вторглись в западные пределы Московской области. Через Усолье хлынули беженцы, некоторые оставались здесь. Он вспоминает, как одна беженка рассказывала, что с немцами «можно жить», если ты не еврей, не коммунист и веришь в Бога.
    Поздней осенью 41-го года жителей Усолья «гоняли» копать противотанковый ров, и малолетний Виктор помогал матери, долбил мерзлую землю лопатой.   В начале зимы 41-го года через Усолье иногда шли небольшие группы советских танков в сторону недалекого Краснозаводска, они пополняли потери 30-й армии генерала Д.Д.Лелюшенко, которая истекала кровью на западных подступах к каналу Москва-Волга.
     Но случались и маленькие радости для мальчишек. Однажды недалеко от села приземлился наш подбитый штурмовик ИЛ-2, еще одноместный. Летчик ушел искать транспорт, чтобы отбуксировать боевую машину в свою часть. Вот тут и наступил праздник для мальчишек. Они содрали со штурмовика все, что поддалось их рукам, срезали кусками даже наружную дюралевую обшивку. Когда летчик вернулся с трактором, от штурмовика остался лишь каркас. 
     После Победы мирная жизнь налаживалась трудно. В те годы обязательным считалось лишь начальное образование, 4 класса. В Усолье не было семилетней школы, она располагалась за восемь километров от села. К счастью, в Усолье открылась школа рабочей молодежи, и Виктор в пятом классе перешел в нее. Здесь он окончил семь классов, учеба в старших классах средней школы была тогда платной, и он поступил в Краснозаводский химико-механический техникум, где платили небольшую стипендию. Но стипендии хватало всего на неделю, а мать не могла оказывать серьезной финансовой помощи своему сыну, и Виктор постоянно голодал.
    После техникума он отслужил два года в армии, и только после этого начал работать техником в НИИ, который тогда назывался «почтоящиком». Здесь он проработал больше полувека.
    С жильем тогда во всей стране было туго, Виктору сначала предоставили угол в частном доме, и только через несколько лет он получил место в общежитии. Позже он не раз с присущим ему ненавязчивым «английским» юмором вспоминал эпизоды из этой жизни.
    Довольно долго Виктор с соседями по комнате удивлялся, почему кипяток в их чайнике частенько имеет какой-то странный привкус. Но вот однажды дежурный «чаевар» с торжествующим возгласом принес в комнату чайник из общей кухни и принялся ложкой вытаскивать из него куриные яйца! Оказывается, кто-то из жильцов общежития изобретательно догадался варить яйца в чужом чайнике. А в советское время яйца в продажу нередко поступали с прилипшими мелкими перьями и куриным пометом.
    Виктор с соседями по комнате с удовольствием съели вареные яйца и радовались, что теперь кипяток будет чистым. Предприимчивый хозяин вареных яиц не дурак и больше не станет жертвовать своей пищей. В самом деле, кипяток больше не отдавал куриным пометом, но время от времени у него появлялся новый привкус. Пришлось устраивать хитроумную засаду на кухне, и вскоре выяснилось, что еще один сосед наловчился варить в их чайнике дефицитные сосиски.
    А сколько они мучились, чтобы отучить одного своего «сокамерника» от мощного храпа по ночам! Ничто не помогало, и пришлось пойти на радикальное средство, - «велосипед». Когда храпун уснул, соседи вставили ему между пальцев ног клочки газеты и подожгли их. Когда огонь добрался до пальцев, храпун начал отчаянно болтать ногами, будто крутил педали велосипеда. Потом состоялось долгое выяснение отношений. Так повторялось, пока храпун не избавился от своего недостатка.
    Однажды молодые сотрудники рано утром оказались в Москве, они бродили по привокзальной площади и весело задирали продавщиц в ларьках. Им по пути попался лоток с брусками туалетного мыла. Один из них спросил у молодой продавщицы, какое это мыло.
    - Яичное, - ответила та.
    - Жалко, - ухмыльнулся нахал. – А мне надо для лица.
    С первого дня  работы в НИИ Виктор понял, что должен получить высшее образование, если он хочет чего-то добиться в жизни. Он поступил в единственный тогда в городе ВУЗ, Всесоюзный заочный машиностроительный  институт, - и успешно его закончил. После этого он получил инженерную должность и начал, наконец, настоящую научную работу. Он работал и продолжал учиться, уже самостоятельно. Его усердие заметили, и поручили выполнять совершенно новую для института тему.
    Мир сотрясала «холодная война», противостояние двух мировых супердержав, США и СССР, достигло апогея. США спровоцировали войну между Израилем и Египтом. Началась «семидневная война». США поддерживали Израиль, чтобы подчинить своему влиянию Египет, который вел просоветскую политику и получал от нас не только экономическую и техническую помощь, но и вооружение. К сожалению, египетская армия оказалась совершенно не готовой к боевым действиям, и потерпела сокрушительное поражение буквально за несколько дней.
    В этой молниеносной войне выяснилось, что советские МИГи практически беззащитны перед управляемыми американскими ракетами класса «воздух-воздух» с инфракрасными головками самонаведения. Спецхимикам СССР пришлось срочно изобретать средства защиты от этого эффективного высокоточного оружия. Первая разработка оказалась в прямом смысле дитятей отчаяния. Голь на выдумке хитра. При опасности обстрела самонаводящимися ракетами советские летчики должны были сбрасывать с самолета канистры с бензином. При сбросе специальный запал воспламенял бензин, и вражеские ракеты устремлялись на эту яркую ложную цель.
    Сейчас над таким «высокотехнологичным» изобретением можно смеяться, но оно оказалось первой и довольно надежной защитой наших боевых самолетов от высокоточного ракетного оружия США. Однако надо было спешно разрабатывать что-то более совершенное, и эту задачу пришлось решать Виктору Серову. Он справился с задачей, и Советская армия получила надежное и эффективное средство противодействия высокоточному оружию.
    В многократно модернизованном виде нечто подобное применяется до сих пор. Читатель сам может видеть в телевизионной хронике, как боевые вертолеты и самолеты в опасных ситуациях разбрасывают по сторонам какие-то ярко светящиеся небольшие объекты. Самонаводящиеся ракеты противника идут на эти ложные цели, и летчик остается в безопасности. Начало такому средству защиты от высокоточного оружия положил Виктор Дмитриевич. За эту разработку он получил Государственную премию, а по результатам исследований защитил кандидатскую диссертацию.
    Но «холодная война» разгоралась все сильнее. СССР оказался окруженным военными базами США с размещенными на них стратегическими бомбардировщиками и межконтинентальными ракетами с ядерными и термоядерными боеголовками. Как сейчас говорят, нам пришлось готовить «симметричный ответ». На вооружение Советской армии поступили ракеты с кассетными ядерными боевыми головками, которые могли одновременно поражать несколько целей. Якобы для защиты от этого оружия США начали глобальную программу СОИ, - стратегическая оборонная инициатива, - включающую проект Сейфгард. На самом деле СОИ и проект Сейфгард предусматривали не только защиту, но и нападение: преодоление американскими ракетами нашей противоракетной обороны и использование в военных целях космического пространства. Нам опять пришлось вдогонку разрабатывать «симметричный ответ».
    Спецхимики предложили способ защиты наших ракетных атомных боеголовок от поражения средствами противоракетной обороны США. Идея осталась та же – ложные цели, но инфракрасным излучением тут не обойдешься, надо придумывать что-то совершенно новое. Эту задачу тоже поручили Виктору Дмитриевичу. Он к этому времени стал уже начальником лаборатории, в его подчинении оказался большой коллектив научных работников.
     Снова небольшое отступление. Читатель, конечно, видел в кинофильмах и по ТВ, как выглядят спускаемые космические аппараты при входе в плотные слои атмосферы. Это сгусток бешеного пламени. Примерно так же выглядят и головные части баллистических ракет при спуске к цели. От чудовищного трения о воздух поверхность головных частей нагревается до звездных температур, при этом воздух и материал поверхности боеголовки ионизируются, и боеголовку окутывает облако высокотемпературного ионизированного газа, - плазмы. Вот это облако плазмы и служит целью для средств противоракетной защиты.
    Дальше все понятно. Виктору Дмитриевичу предстояло разработать ложные цели, которые давали бы более «яркую» плазменную цель для американских антиракет, чем настоящая боеголовка.  И он нашел техническое решение, опытные образцы плазменных ложных целей показали высокую эффективность.
    К этому времени Виктор Иванович уже руководил крупным научным отделом. Хлопот у него прибавилось столько, что на завершение разработки плазменных ложных целей не оставалось ни времени, ни свободных сотрудников. Он убедил директора НИИ передать плазменные ложные цели в другой отдел, менее загруженный. Новые сотрудники успешно завершили работу, ложные цели поступили на вооружение Советской армии.  За их разработку группа сотрудников НИИПХ получила Государственную премию, среди них был и «первопроходец» В.Д.Серов, - это была уже вторая его Государственная премия.  А Виктор Дмитриевич вскоре поднялся на следующую ступеньку служебной лестницы, его назначили заместителем директора НИИ по ОКР.
    В советской науке, и прикладной и даже фундаментальной, давно сложилось интересное положение. Рядовому сотруднику не приходилось и мечтать о какой-то научной инициативе и, тем более, самостоятельности, его служебные обязанности жестко ограничивались планами, программами и приказами. Чтобы получить некоторую оперативную свободу в научном поиске, человек должен занять более высокую должность. Но чем выше у него должность, тем меньше остается возможности и времени для научной работы, человека полностью захлестывает административно-организационная текучка. Заместитель директора в НИИ – практически чистый администратор, для научной работы у него не остается практически никаких возможностей.
      На посту заместителя директора НИИ Виктор Дмитриевич работал довольно долго. Но это время не прошло впустую для него, как для ученого. Он подготовил и защитил докторскую диссертацию. Защита прошла успешно, так как речь шла об инфракрасных помехах, а это научно-техническое направление в спецхимии основал именно диссертант.
    Чуть раньше в НИИПХ с его участием организовали кафедру МХТИ для подготовки специалистов конкретно для НИИПХ. Виктор Дмитриевич по совместительству стал читать лекции студентам. Вскоре ему присвоили ученое звание профессора.
    Даже в многохлопотной должности заместителя директора НИИ Виктор Дмитриевич творчески участвовал в новых научных разработках. С его активным участием НИИПХ разработал серию эффективных ракет для воздействия на атмосферные явления. Попросту говоря, речь шла о так называемых противоградовых ракетах для защиты ценных сельскохозяйственных культур от града. Чаще всего такая защита требовалась виноградарям. Советские «градобойные» ракеты успешно шли не только в наши виноградные места, но даже на экспорт, например, на Кубу, в Бразилию и Аргентину. За эту разработку Виктор Дмитриевич получил премию Совета министров СССР. Это была уже третья его высшая государственная награда за научные достижения. Я не знаю другого такого случая в спецхимии.
    А вскоре произошло крушение Советского Союза. Рухнуло все, ради чего двести восемьдесят миллионов советских людей строили светлое будущее для грядущих поколений. Многие ради этого отказывались от личных благ. И вот новые правители в угоду Западу разрушили почти полностью весь оборонный потенциал СССР, а затем и суверенной России. Бюджетное финансирование научных разработок сократилось почти полностью. Сотни оборонных предприятий перестали существовать, тысячи стали акционерными, и контрольные пакеты акций быстро оказались у каких-то случайных и подозрительных, но весьма пронырливых лиц, не имеющих никакого представления о науке и об обороне. Наиболее беспринципные из этих деляг сейчас занимают высокие государственные посты и даже стали олигархами.
    НИИ, где работал Серов, избежал такой печальной участи, и в этом во многом заслуга Виктора Дмитриевича. Бюджетные работы почти прекратились, но отделы сумели найти заказы на стороне и обеспечили скромное внебюджетное финансирование. Должность заместителя директора по ОКР пришлось ликвидировать, и Виктор Дмитриевич возглавил отдел конверсионных разработок. В отделе сосредоточились десятки работ по гражданской продукции и товарам народного потребления.
    Чем только ни приходилось теперь заниматься Виктору Дмитриевичу, чтобы обеспечить НИИ живыми деньгами! Все работы перечислить невозможно. Но среди них оказалось несколько важных народно-хозяйственных направлений. Это взрывно-тепловые способы «оживления» старых нефтяных скважин и дальнейшее развитие пиротехнических методов воздействия на атмосферные явления.
    Жизнь Виктора Дмитриевича – прекрасный пример того, что в СССР любому человеку были открыты все дороги, независимо от социального статута родителей. Простой советский человек, выходец из небольшого села, не имеющий никаких влиятельных родственников и покровителей, Виктор Дмитриевич прошел все социальные ступени от солдата-срочника и техника-спецхимика до заместителя директора крупного НИИ и достиг высоких успехов в прикладной оборонной науке.


    





              «Венера-5» и «Венера-6»   
                или
         ГЕННАДИЙ ИВАНОВИЧ ОРЛОВ,
                к.т.н.
    Это самый невозмутимый человек из всех моих знакомых. Среднего роста, голубоглазый стройный блондин с интересной бледностью в лице, он пользовался вниманием женщин. В провинциальном сибирском городе, да еще за колючей проволокой секретного «почтоящика» утаить похождения «налево» практически невозможно, и Геннадию Ивановичу не раз приходилось объясняться с любимой супругой. Однажды при дружеском сидении за бутылкой «тет-а-тет» я спросил его, как ему удается сохранять неповрежденным лицо со знаменитой интеллигентной интересной бледностью после семейных разборок.
    - Элементарно, - пожал плечами Геннадий Иванович. – Я ничего не объясняю, не вру, не выкручиваюсь, просто спокойно говорю, что надо быть совсем сумасшедшей, чтобы полагать, будто я могу увлечься ЭТОЙ. «Уж с кем, с кем, но только не  с ЭТОЙ! Я все же уважаю себя, чтобы не опуститься до ТАКОЙ. Как только ты могла подумать, что у меня с ЭТОЙ что-то было!?» Кстати, - Геннадий Иванович улыбнулся, - и тебе рекомендую, надежнейший метод.
   Наше знакомство могло состояться за 15 лет до этого разговора, но судьба распорядилась совсем по-другому.
    На четвертом курсе КХТИ мне безумно нравилась сокурсница Валя Г., красавица-блондинка. Но она встречалась с каким-то студентом Казанского авиационного института. Я сильно горевал и не раз рассказывал друзьям о своих страданиях. Они сочувствовали и втихомолку от меня кое-что предпринимали. Если бы тогда я знал об этих их предприятиях, судьбы нескольких людей, и моя,  могли бы сложиться совершенно по-другому.
    Мои друзья однажды встретили моего счастливого соперника из КАИ, - он пришел к Вале Г. в наше общежитие, - остановили его в вестибюле возле вахтерши и очень популярно разъяснили, что он занимается неправильным делом, и что он больше не должен тревожить Валю Г. и вообще появляться здесь. Огорченный каишник ушел, но друзья мои сохраняли бдительность. И не напрасно.
    Вскоре каишник снова пришел в наше общежитие, пришел не один, но с двумя товарищами. Мои друзья своевременно узнали об этом и опять остановили чужаков в вестибюле. На этот раз объяснение прошло более бурно и не ограничилось словами, закончилось оно на улице. Каишники ушли ни с чем.
    Но любовь не знает преград, и каишник опять явился к нашему общежитию с усиленным, человек в пять, сопровождением. Третье выяснение отношений прошло куда более бурно, но родные стены помогли моим друзьям. Каишник опять не встретился с предметом своих воздыханий.   
   Повторяю, я ничего не знал об этих событиях, и со стоической обреченностью переносил холодность Вали Г. А ее холодность усиливалась буквально на глазах. Я недоумевал, терялся в догадках, но видел, что исполнение моей мечты становится все более призрачным.
    8 марта на нашем факультете состоялся вечер в честь наших прекрасных сокурсниц. В разгар веселья один из наших добровольных дежурных на входе в здание вдруг ворвался в зал и истерически закричал:
   - Там каишники! Ломятся! Человек сто!
   Мы задвинули девушек в дальний угол, а сами кинулись на выход. Не тут-то было. Выход из здания плотно заблокировала огромная, возбужденная до предела толпа каишников. Пришлось выбивать стекла в окнах и прыгать через подоконники, благо, зал находился на первом этаже.
    Наших парней набралось не меньше трех сотен, мы вытеснили каишников с тесного институтского двора на широкую улицу им. Кирова и уже предвкушали победу, но увы. На улице нас ожидала толпа противников человек в пятьсот. Закипела горячая рукопашная битва. Как раз напротив нашего КХТИ находился сельскохозяйственный институт, и высокие здания обоих институтов суживали поле сражения.
    Мы бились в жуткой тесноте, задыхались, как на Куликовом поле, били кулаками вслепую. Помню, иной раз мне даже не удавалось поднять руки, - так плотно стискивали мы друг друга в толпе. Все потеряли из виду своих друзей, и каждый бился в одиночку. Кто-то падал под ноги, его топтали, кто-то вскакивал на плечи дерущихся и орлом кидался на противника.
    Налетела конная милиция, но накал страстей зашкалил, все уже так рассвирепели, что не стали разбираться, блюстителей порядка стащили с седел, и они исчезли в бурлящей и ревущей толпе.
    И вдруг невероятный гвалт разъяренной толпы прорезал чей-то дикий вопль:
    - Сволочи! Зарезали Эдика!
   Драка прекратилась. Потом было серьезное разбирательство. Все окончилось бы более-менее тихо, руководству обоих ВУЗов большой скандал совершенно не нужен, но кто-то из наших в самом деле пустил в ход нож, один каишник был убит. Виновного не нашли, но отыгрались на других. В итоге двух моих друзей-однокурскников, Бориса Зюлькова и Льва Евсеева, - оба, как на подбор, силачи-богатыри, - признали зачинщиками, исключили из института и срочно отправили в солдаты. Им не повезло, - мы на четвертом курсе собирались вскоре принять присягу и получить звания младших лейтенантов. Если бы драка произошла позже, они бы пошли в армию офицерами.
    Говорили, что из КАИ кто-то, - вроде бы, один, - тоже отправился в солдаты.
    Через 15 лет после окончания института я, уже кандидат наук,  начальник отдела АНИИХТ, написал рукопись книги о газогенерирующих твердых ракетных топливах. При обсуждении мне порекомендовали расширить тему и кроме топлив описать типичные конструкции пороховых газогенераторов. Работа предстояла большая и нелегкая, сроки издательства поджимали, и я решил привлечь в соавторы кого-то из конструкторов. На мой призыв откликнулся Геннадий Иванович Орлов, начальник лаборатории в отделе Л.Белецкого. Он занимался разработкой газогенераторов, пороховых аккумуляторов давления, двигателей систем ориентации, бортовых источников питания и прочих вспомогательных ракетных двигателей, которыми каждый уважающий себя ракетчик обвешивал свою ракету.
    Мы с Геннадием Ивановичем уже много лет работали в тесном контакте, и я был рад его помощи. Он написал свой раздел довольно быстро, мы получили положительные рекомендации и стали готовить материалы для отправки в издательство. И вот, когда я стал просматривать авторскую справку о моем соавторе, я удивился: Геннадий Иванович был моим ровесником, но окончил ВУЗ на два года позже. Закончил он тот самый КАИ, где когда-то учился мой счастливый соперник. На мой вопрос Геннадий Иванович нехотя ответил:
    - Я с четвертого курса загремел в армию.
    Он говорил явно неохотно, но меня распирало любопытство, и я продолжал приставать. Он отвечал коротко, приходилось выдавливать каждую фразу.
    - У нас на четвертом курсе случилась драка с КХТИ. Там одного из наших какой-то ваш дурак зарезал. А я был комсоргом курса. Ну, меня и загребли. Пришлось служить рядовым, нам не успели присвоить звание.
    Я совсем загорелся: а вдруг Геннадий Иванович – тот самый мой соперник-каишник, которого предпочла наша красавица-блондинка Валя Г.? Я поинтересовался, из-за чего случилась драка.
    - Понятное дело, - усмехнулся Геннадий Иванович, - из-за какой-то девицы. Говорят, она у вас в КХТИ училась.
    Увы, Геннадий Иванович к Вале Г. не имел прямого отношения.
    Книга наша вышла из печати, и мы с соавтором не раз выслушивали комплименты. Я с тех пор частенько звал Геннадия Ивановича: «бледнолицый соавтор мой». Он слегка огорчался, я веселился.
    А летом мы с ним решили совершить подъем по бурной Бие к ее истоку, к Телецкому озеру на моторных лодках, - предприятие трудное и довольно опасное. Я взял с собой в водный поход старшего сынишку, который готовился пойти в первый класс, а Геннадия Ивановича сопровождала, естественно, его ревнивая супруга.
   Красотами природы мы насладились досыта. Прозрачные, стремительные воды зеленоватой Бии, красивые скальные пейзажи по берегам, борьба с бурным течением на перекатах, ночевки в палатке у костра на «диком бреге», чистейший свежий воздух, сияющее солнце в безоблачном бирюзовом небе, - все это воодушевило бы самую безразличную натуру.
    А мой сынишка был в романтическом восторге и старательно исполнял нелегкие обязанности юнги.  Главной его обязанностью было следить на бревнами, которых лесорубы сплавляли с верховьев Бии молевым способом, т.е., массово пускали своим ходом по течению, а возле Бийска их ловили в затоны и связывали в плоты. При мощном течении бревно могло легко пробить борт. Я тоже постоянно напряженно следил за стремительными бревнами.
    Вэтом водном походе мне больше красот запомнились трудности. Это были годы расцвета застоя, летом в стране шла битва за урожай, бензин отпускали частникам в последнюю очередь и  по строжайшему лимиту. Это – на сухопутных автодорогах страны. А по берегам Бии вообще не оказалось ни одной заправочной станции, кроме как в городе Турочаке, - примерно за 100 километров вверх от Бийска.
    Мы догадывались об этой трудности и еще в Бийске загрузились до предела бензином Б-67 по 6,5 копеек за литр. В каждую лодку мы взяли по четыре оцинкованных «лысьвинских» банок кубической формы на 90 литров каждая, и считали, что этого нам с избытком хватит до Турочака, а там мы снова заправимся.
    Мы ошиблись в расчетах. Лодочный подвесной мотор «Вихрь» в 20 лошадиных сил отличался прожорливостью, а при движении против быстрого течения бензин у нас улетал, будто в трубу. Течение же с каждым километром становилось все быстрее. Вскоре начались перекаты. Там река вздувалась бугром над камнями и стремительно неслась вниз. Мотор ревел на полную мощность, но даже легкая «Казанка» продвигалась вперед медленнее черепахи. Иногда казалось, что мы вот-вот взлетим над водой как птица, от носа расходились стремительные тугие струи, сзади кипели высокие буруны. Сын мой ликовал от ощущения скорости, но я видел по камешкам на близком дне, что лодка вообще стоит на месте. На некоторых перекатах приходилось делать по несколько попыток, то ближе к одному берегу, то – к другому, то лавировать между подводными камнями, над которыми вздымались могучие водные бугры .
    Наш запас топлива быстро подходил к концу. Мы причалили к первому попавшемуся прибрежному селению и отправились искать бензин. Над нами просто посмеялись. Мы причалили ко второму селению, к третьему, к четвертому. В пятом мы с Геннадием Ивановичем прошагали с пустыми канистрами несколько километров к полевому стану, где сердобольный тракторист за 1,5 литра спирта налил нам каждому по 40 литров смеси Б-67 с соляркой.
    А мы еще не добрались до Турочака! Течение становилось все сильнее, перекаты попадались все чаще и становились мощнее. При дрянном топливе двигатель часто давал перебои, а то и вовсе глох, моя «Казанка» на мощном «Вихре» с горем пополам преодолевала перекаты. Геннадий Иванович шел на очень легкой самодельной фанерной лодке с мотором «Ветерок» в 12 лошадиных сил. Уже на нескольких перевалах нам приходилось становиться бурлаками, разгружать его судно и перетаскивать его против стремительного течения ручной тягой.
  После Турочака мы прошли несколько километров вверх и подошли к Иконостасу. Так называли отвесную скалу, на которой местный полусумасшедший художник в годы войны нарисовал профиль Ленина, танк ИС и написал вроде лозунга: «За Мать и Его день рождения». Говорили, что мастер спускался с вершины до середины утеса на веревках и творил в подвешенном состоянии на высоте 70 метров.
    Здесь наше путешествие закончилось. Очередной перекат оказался непреодолимым для обеих лодок. Мы причалили к берегу, разгрузили лодки и на веревках потащили «Казанку» вдоль берега через перекат. Мой сын остался возле фанерного судна Геннадия Ивановича и груды багажа. Мы затащили «Казанку» в тихую заводь выше переката, привязали к дереву, оставили на страже супругу Геннадия Ивановича, и вернулись к фанерной лодке.
    А там мой будущий первоклассник ревел белугой возле полузатопленного судна. Очередное бревно со всего разбега долбануло лодку в борт и проломило  пятислойную фанеру, проклеенную стеклотканью на эпоксидке. Мы вручную протянули аварийное судно выше переката и остановились на починку на живописном островке как раз напротив Иконостаса. Геннадий Иванович за пару дней починил лодку, но после всестороннего обсуждения мы решили больше не рисковать, а двинулись в обратный путь.
    В АНИИХТе жизнь продолжалась. Лаборатория Геннадия Ивановича на наших газогенерирующих топливах разрабатывало одно «изделие» за другим. Пошли в серийное производство термостойкие заряды для «оживления» нефтяных скважин, ПАД выброса ракеты из пускового контейнера, заряды вспомогательных двигателей сброса контейнерной крышки, увода ее,  выброса ложных целей, разгона и маневрирования их. Много труда мы затратили на безуспешную разработку плазменных ложных целей. Не знаю, кому как, но мне эти работы казались интересными и важными.
    Очень увлекательной оказалась разработка зарядов для грунтозаборного устройства МКС «Венера». Тогда планета Венера считалась «сестрой Земли», и астрономы уверяли, что условия на ее поверхности довольно близки к земным. Фантасты населяли эту ближайшую к нам планету похожими на нас разумными существами.
   Первые две МКС, «Венера-1» и «Венера-2», бесследно исчезли в непроглядной гуще венерианских облаков, не подав никакого сигнала. Следующие две станции достигли «сестру Земли», но тоже утонули в плотной и непроглядной венерианской атмосфере. По коротким обрывкам сигналов  «Венеры-4» можно было понять, что условия на поверхности Венеры не совсем те, на которые рассчитывали ученые.
    При проектировании «Венеры-5» и «Венеры-6» конструкторы учли все мыслимые сложности, которые ждали МКС на поверхности Венеры. Спускаемые аппараты и все их механизмы были рассчитаны на повышенное атмосферное давление и более высокую температуру. Нашим термостойким зарядам для ГЗУ предстояло огромным давлением вогнать грунтозаборные трубки в любой, самый твердый венерианский грунт, даже вроде земного гранита, и втянуть их с образцами венерианского грунта на возвращаемый модуль.
    Мы с нетерпением ждали сообщений об успешной работе обеих МКС. Но произошло то, чего никак не ожидал никто на Земле. Обе МКС достигли поверхности Венеры. Они даже успели передать, что атмосферное давление здесь составляет более 500 атмосфер, а температура атмосферы и грунта планеты превышает 550 градусов Цельсия. После этого обе МКС тут же прекратили работу. Они попросту сгорели в этих поистине адских условиях. Сгорели вместе с нашими грунтозаборными устройствами ГЗУ.
    Единственным практически полезным результатом сложной и безумно дорогой космической эпопеи стал отказ ученых от дальнейших полетов на Утреннюю Звезду, по крайней мере, в ближайшем будущем.
    Потом я уехал из Бийска и мы надолго расстались с Геннадием Ивановичем. Последний раз я видел его при моей командировке из Подмосковья в НПО «Алтай» уже в суверенной России. Я зашел в его лабораторию, и он рассказал мне о своих делах. Лаборатория, как и все разработчики НПО, как все сотрудники всех бывших оборонных предприятий, отчаянно боролась за существования.
    Мне показали резак для аварийного вскрытия сейфов, аппарат для «оживления» сверхглубоких нефтяных скважин, где температура достигала 300 градусов. Вместе с этими остатками былой высокой конструкторской мысли я увидел устройство для намотки секций складных стеклопластиковых удочек и чертежи конвейера для разлива «противогнусного» раствора в баночки.
    Ельцин и его клика предательски бросили на произвол судьбы весь огромный оборонно-промышленный комплекс страны. Они оставили без средств к существованию сотни тысяч талантливых ученых и инженеров оборонных предприятий, миллионы всех честных тружеников, а сами вместе с будущими олигархами ринулись грабить гигантское достояние советского народа. Настало десятилетие массовых смертей бывших советских людей от инфаркта, инсульта, рака. У проходных оборонных предприятий каждый день появлялись новые некрологи: рак, инфаркт, инсульт… Инфаркт, инсульт, рак… Сейчас об этом предпочитают молчать, - память наша коротка, мы не любим вспоминать о неприятном, тем более, трагическом. А правителям хотелось, чтобы мы вообще ни о чем этаком не думали, а только потребляли всяческие сникерсы и тампаксы. Правители увековечивают память о своих подельниках в ограблении народа, восхваляют и возвышают их.
    Через несколько лет после нашей последней встречи я узнал, что «бледнолицый соавтор мой» умер от инсульта.

   


                Тюрьма для директора
                или
           ГЕРМАН НИКОЛАЕВИЧ МАРЧЕНКО.

    Его великолепная научная и административная карьера оборвалась так внезапно и так катастрофически, что я твердо уверен: Германа «съели», его умело «подставили» те, кому он сильно мешал. Он верил людям и никак не подозревал, что его ближайшие помощники за его спиной роют ему настоящую волчью яму.
    В «застойные» годы начальники научных отделов спецхимических НИИ составляли довольно тесную когорту. Случайных людей среди нас практически не было. Начальниками отделов и крупных самостоятельных лабораторий «спецхимии» становились те, кто кроме официальных научно-технических заслуг обладал достаточно твердым характером и крепкими связями в родственных НИИ, а также в академических институтах и ВУЗах. Все это требовалось для выполнения своих нелегких обязанностей достаточно долгое время. Большинство из нас были одного возраста или, точнее, одного поколения.
    По характеру работы мы часто встречались на конференциях, симпозиумах, на научно-технических советах, на коллегии министерства. Мы довольно хорошо изучили друг друга и всегда знали, от кого что можно ожидать. К большинству коллег мы относились с уважением и старались не взваливать на другого свои огрехи.
    Герман Николаевич Марченко работал  начальником крупной самостоятельной «спецхимической» лаборатории в пермском НИИПМ. Директор НИИПМ Л.Н.Козлов, семипудовый богатырь, относился ко мне благожелательно, и мы не раз в неофициальной обстановке в отраслевой гостинице обсуждали, как хорошо было бы мне работать в НИИПМ. Я хотел иметь такого добродушного директора, а Козлов грозил разогнать кое-кого из своих нерадивых начальников подразделений, чтобы поставить на их место меня.
    Как-то мы завели разговор об оптимальной структуре спецхимических подразделений НИИ. Я стоял за узкую специализацию лабораторий, собранных в один крупный отдел, который бы выдавал «готовую продукцию». Козлов не соглашался со мной.
    - Ты мог бы руководить таким отделом. А мои – не могут. Я испробовал много вариантов. Сначала сделал несколько крупных «параллельных» отделов из полуавтономных лабораторий. Каждая лаборатория в отделе работала по своему направлению, а каждый отдел - по своему самостоятельному крупному направлению. При нужде я подключал отделы на помощь друг другу. Но потом я разогнал отделы. Громоздко и неудобно. Я, директор, получал информацию не от прямого исполнителя, а через два промежуточных звена: начальника отдела и начальника лаборатории. Кроме того, сильному начальнику лаборатории не нужен начальник отдела, а слабый начальник лаборатории не нужен начальнику отдела.
    Мы закусили крупными сочными яблоками, и Козлов продолжал свои рассуждения.
   - Тогда я сделал отделы со специализированными лабораториями, как ты предлагаешь. Каждая лаборатория выполняла свое узкое дело, а конечный продукт формировал отдел. Мне стало легче, я получал прямую информацию от исполнителей. Но начальники таких отделов задыхались, им приходилось тянуть непосильный груз, кроме науки – еще масса административных забот. Пожалуй, один Герман Марченко справлялся, да и он кряхтел. Я разогнал эти отделы. 
   - Потом я сделал крупные специализированные лаборатории. Мне это удобно, я получаю информацию из первых рук и даю команды прямым исполнителям. Начальникам лабораторий приходится несладко, но я  не жалею, лучше ничего не нашел. Тут большое преимущество: я могу к сложной работе подключать нескольких самостоятельных исполнителей. В порядке соцсоревнования. Помогает. Начальники стараются не оплошать. 
    Козлов не скрывал, что из своих начальников лабораторий он больше всех ценил Германа Марченко. Я же «болел» за начальницу другой его лаборатории, за свою однокашницу Аллу Степанову и всячески расхваливал ее Козлову, но он лишь похохатывал:
    - Самый плохонький мужичонка куда лучше самой хорошей бабы, потому что не уйдет в декрет! 
    При работе над быстрогорящим топливом для антиракеты я периодически приезжал в пермский НИИПМ с отчетом о наших достижениях и поневоле довольно тесно сошелся с Германом Николаевичем Марченко. Внешне это был очень представительный молодой человек, высокого роста, широкоплечий, с симпатичным румяным лицом и вдумчивым взглядом.
    Мне очень нравилась его манера работы. Должность начальника научного отдела в прикладном спецхимическом НИИ – далеко не синекура, тут приходится вкалывать на полную. Когда я сам принимал коллег из родственных НИИ, я то и дело отвлекался на телефонные звонки - через каждые три минуты, - на визиты сотрудников по неотложным делам, - через каждые пятнадцать минут, - и т.д. А вот Герман Николаевич, когда я сидел в его кабинете, никогда не отвлекался на телефон, ему просто в это время никто не звонил, и сотрудники практически не беспокоили его. А если у них все же случалось какое-то неотложное дело к начальнику отдела, Герман Николаевич очень спокойно выслушивал их и неторопливо, но лаконично пояснял, что свои трудности сотрудники должны решать сами.
    Но его никак нельзя отнести к тем «организаторам науки», которых я насмотрелся досыта. На жалобы своих сотрудников такие деятели отделываются проверенным бюрократическим приемом:
    - У тебя плохо идут дела? Сделай, чтоб было хорошо!
    Как правило, именно такие формалисты получают самые высокие награды и достигают высоких должностей.
    Но Герман Николаевич не был формалистом. Он прекрасно знал свое дело, отличался большой эрудицией не только в спецхимии, постоянно «генерировал» дельные научные идеи, решал серьезные организационные вопросы. К моему огорчению, я быстро понял, что он не верил в успех работы по быстрогорящим топливам и «спихнул» ответственность за нее на Степанову, а сам лишь более-менее удачно имитировал бурную деятельность. Когда же Степанова все-таки выполнила сложнейшее ТЗ, то Герман постарался внедриться в число награждаемых.
    Увы, все мы люди, все человеки, и такое в нашей отрасли случалось частенько. Это все те же этапы ОКР: «Наказание невиновных» и «Награждение непричастных». После завершения работы над антиракетой награждение шло сумбурно и довольно скандально. Работа выполнялась очень трудно, исполнители несколько раз срывали сроки, установленные самим ЦК КПСС, и высокое руководство подключило к этой работе огромное количество организаций. Теперь все они требовали себе наград, руководство стремилось удовлетворить запросы, и в результате почти никто из участников не остался доволен своей наградой.
    А Герман Николаевич по результатам своих исследований оформил докторскую диссертацию. Я узнал об этом одним из первых, потому что при моем очередном приезде в НИИПМ он завел меня как-то вечерком в ресторан, и когда мы уже вошли в философское расположение духа, попросил меня быть его третьим оппонентом на защите. В то время докторскую диссертацию проверяли три оппонента, два доктора наук и третий – кандидат. Естественно, я согласился. Герман Николаевич вскоре защитился и стал самым молодым доктором наук в отрасли, ему исполнилось всего 32 года. Но защитить диссертацию, - это еще не все. Решение ученого совета надо утвердить в Высшей аттестационной комиссии, и вот тут Герману крупно не повезло.
   Тогда ВАК входил в состав министерства высшего и среднего образования. В ВАКе подобралась весьма теплая русскоязычная компания чинуш от науки, и они относились к диссертантам весьма пристрастно. «Своих» утверждали мгновенно, «чужих» мытарили годами, отправляли их работы «черным оппонентам», вызывали диссертантов с докладом на экспертный совет и т.д. На ВАК сыпались жалобы.
    И вот как раз, когда Герман Николаевич защитил свою диссертацию, вышло постановление  Совета министров о реорганизации ВАК. Комиссию вывели из Минвуза и дали ей права отдельного комитета при Совмине. Естественно, всех ее чиновников серьезно «перешерстили», пропустили через весьма строгую аттестацию. Эта реорганизация заняла почти три года. И Герман Николаевич терпеливо ждал утверждения своей ученой степени доктора технических наук все эти три года. Не повезло не только ему, в этот долгий период реорганизации ВАК угодили еще два моих добрых знакомых: полковник Николай Егоров из Артакадемии и замдиректора АНИИХТ по ОКР Владлен Быстров.
    Но все проходит, даже самое плохое, и Герман получил, наконец-то, диплом доктора наук. Кстати, как это принято у нас, реорганизация нисколько не улучшила методы работы ВАК, и я вскоре на себе ощутил все прелести бюрократической волокиты все тех же русскоязычных чиновников ВАК.
    Через несколько лет Германа Марченко назначили директором КНИИХП, - Казанского НИИ химических продуктов. Если бы такое произошло в обычные советские времена, то Герман Николаевич успешно работал бы на этой высокой должности долгие-долгие годы, для этого у него были все данные. Но как раз в это время новый молодой генсек Горбачев затеял перестройку, ускорение и прочие неумные разрушительные «реформы». Вместе с развалом промышленности и науки, с исчезновением почти всех продуктов из магазинов начался процесс «идентификации наций». Почти все национальные субъекты СССР вдруг захотели независимости и суверенитета.
    Татарстан тоже закипел и забурлил, в нём нашлись ярые националисты с луженой глоткой и полным отсутствием морали, которые требовали выхода Татарстана из СССР. И, конечно, они требовали, чтобы руководителями всех предприятий и организаций стали национальные кадры. Началось откровенное гонение на русских руководителей и начальников.
    В это время я решил покинуть солнечную Сибирь и перебраться ближе к Центру. Герман Николаевич предложил мне место начальника лаборатории ва КНИИХП, я согласился. Но работать в Казани мне не пришлось.   
    В любом коллективе с годами складывается своя «элита», которая зорко следит за чистотой своих рядов. Новичку пробиться в ее ряды трудно. То же относится и к новым директорам, даже, пожалуй, директорам приходится еще труднее. И вот национальная «элита» КНИИХП решила избавиться от русского директора и посадить в руководящее кресло своего татарского человека.
    Это ей удалось. При всей аккуратности, осторожности и осмотрительности Германа Николаевича, он угодил в подготовленную для него ловушку. При Горбачеве финансирование спецхимии почти прекратилось, предприятиям и НИИ приходилось выкручиваться самим, чтобы спасти коллективы. Один из способов добыть деньги – продажа своей продукции. Поскольку НИИ не имеет своего крупного производства, ему приходится кооперироваться с «подшефными» серийными заводами. КНИИХП разрабатывал состав и технологию пироксилиновых порохов, а серийные заводы выпускали их десятками тысяч тонн.
    И вот Герману Николаевичу его же помощник принес документы на продажу нескольких вагонов пироксилиновых порохов. Документы казались законными, юридически правильными, согласованными с юристами, - комар носу не подточит. Герман Николаевич подписал их. А потом эти вагоны с порохом куда-то бесследно исчезли. Его помощники провели с этими вагонами известную операцию в духе знаменитого подпольного миллионера Корейко. Они обогатились, а русский директор КНИИХП получил восемь лет строгого режима.
    Это был сильнейший удар для всех нас, кто знал Марченко. И это оказалось вполне в духе всей криминальной перестройки, кооперации, демократизации и приватизации.
    Герман Николаевич отсидел пять лет, потом его досрочно-условно освободили. Он не согнулся, не озлобился, не опустился, сохранил твердость духа. Но жизнь его сломалась необратимо. Он никогда уже не смог получить достойную работу, хотя все понимали, что его просто подло и жестоко «подставили» нечистоплотные националисты.   
 
    Газогенерирующие твердые ракетные топлива
                или
              ЕВГЕНИЙ СТЕПАНОВИЧ ДОМАШЕВ
    Все звали его Женей, даже когда у него поседели виски. Мне это казалось неприличным, потому что первые три года после института я провел на заводе, а там мои начальники, которые работали на пороховых заводах еще в войну, твердо учили нас официальному обращению даже друг к другу.
    - Никаких Мань, никаких Вань. Вы должны звать друг друга только по имени-отчеству, а аппаратчиков - по фамилии. Аппаратчики должны обращаться к вам только по имени-отчеству, иначе никакой дисциплины не будет.
    А Евгения Степановича все упорно звали Женей. Кроме меня. Я только что перешел с завода в НИИ, и молодой специалист Домашев оказался в моей группе. А я уже привык называть всех без исключения сотрудников по имени-отчеству и до сих пор от этой дурной привычки не могу избавиться. Домашев работал первый год после окончания СТИ, - Сибирского технологического института в Красноярске. Очень симпатичный, рослый, плотный, с открытым русским лицом, несколько флегматичный и даже, пожалуй, «увалистый» он буквально излучал чувство надежности.
    Если не считать нескольких случайных, второстепенных научно-исследовательских тем, которые надо же кому-то выполнять, Евгений всю долгую научную жизнь разрабатывал газогенерирующие твердые топлива для вспомогательных ракетных двигателей, без которых не летает ни одна уважающая себя ракета. Это двигатели систем ориентации ракет и космических объектов по курсу, тангажу и крену; это газогенераторы для вращения электротурбинок бортовых источников питания; это ПАДы - пороховые аккумуляторы давления для всевозможных систем наддува: от выдавливания жидкого топлива из баков до выброса межконтинентальных ракет из пусковых шахт подводных лодок.
    Надо сказать, что Домашев в этой области стал непревзойденным мастером. А разработка твердых топлив для вспомогательных ракетных двигателей – задача очень и очень непростая. Сложность ее увеличивается еще и тем, что на эти «мелкие» работы ракетчики особого внимания не обращают. Вот 30-тонный заряд для первой ступени, или хотя бы трехтонник для третьей, - это серьезно, это впечатляет. А какой-то ПАДик или там газогенераторишко, - это просто, это примитив. И с наградами тут не сильно разбежишься, пока дойдет дело до разработчиков всех этих вспомогательных устройств, - тут и ордена уже кончатся, и мешок с медалями опустеет. Как сказал однажды замминистра Л.Забелин на вручении наград за очередную работу:
    - Рад бы всем вам дать по ордену, вы это заслужили, да вот кончились они, нет их больше у меня.
    А по научной сложности разработка топлива для маленького газогенератора ничуть не проще, чем разработка высокоэнергетического топлива для маршевых двигателей баллистической ракеты. И эти маленькие «движки» выполняют задачи ничуть не проще, чем многотонные маршевые ступени. Вот, скажем, все ступени сработали нормально, а ракету улетела не к цели, а чёрт её знает куда. Почему? Да потому что «движок» ориентации по крену не доработал, дал импульс чуть послабее, и ракету понесло не по расчетному курсу. И вместо полигона на Камчатке она угодила на Северный полюс, или в центр Тихого океана, а могла ведь упасть, тьфу-тьфу, и на  какой-нибудь островок вроде Хоккайдо. И если этого не случается, то лишь потому, что разработчики всех этих мелких вспомогательных «движков» старательно и правильно выполнили свою работу. 
    Или возьмем запуск баллистической ракеты с подводной лодки, находящейся на глубине, к примеру, в триста метров. Там ведь давление воды – 30 атмосфер. Если ракету просто как-то выбросить из пускового контейнера, - давление воды ее просто раздавит в лепешку, вроде камбалы. Значит надо «надуть» все ступени до такого же давления. Чем надуть? Да все тем ПАДом наддува. Если этот ПАД немного не «додует», ракету раздавит давление воды, а если ПАД чуть «передует», она лопнет от избыточного давления в ступени.
    Там еще много всяких заморочек, одна сложнее другой, часто даже специалистам эти заморочки порой кажутся неразрешимыми, а ведь решает же их кто-то. Но я не буду утомлять Читателя подробностями, мы ведь сейчас ух как бережем свои мозги от лишних шарад  и ребусов, хотя это очень вредно для нас. Известно, чем меньше мы тренируем орган, тем быстрее он атрофируется и перестает работать. Поэтому я все-таки приведу несколько примеров тех трудностей, которые каждый день вставали перед Евгением Степановичем приведу.
   Для каждого вспомогательного «движка» требовалось топливо со своей температурой и чистотой газов, со своей скоростью горения. И Евгений Степанович ухитрялся все требования выполнять. Нужна температура газов, допустим, 1500 градусов Кельвина, - пожалуйста. А в соседнем «движке» нужно 1800 градусов, - пожалуйста, и это сделаем.
  А уж что проделывал Евгений Степанович со скоростью горения твердых ракетных топлив, - ни один фокусник такое не сумеет. В движке коррекции  крена топливо должно гореть со скоростью, к примеру, 1,5 миллиметра в секунду. Алле, гоп! Вот вам 1,5 мм/сек. А в движке коррекции курса надо иметь топливо со скоростью горения 10,1 миллиметра в секунду. Ну и что? Вот вам такая скорость. На каждой солидной ракете, и жидкостной, и твердотопливной таких движков навешано по несколько десятков, и для каждого приходится «сочинять» топливо со своей скоростью горения, своей температурой горения, своим объемом продуктов сгорания, своей чистотой и химической агрессивностью их.      
    Евгений Степанович до того освоил все эти хитрости горения твердых топлив, что даже сумел сделать то, что никому нигде никогда не удавалось ни на одном континенте, ни в одном островном государстве. Обычно топлива горят тем быстрее, чем выше давление в камере сгорания. Это – закон природы. А он научился делать топлива, которые с увеличением давления горят все медленнее и медленнее. Это было так необычно, что поначалу никто не хотел в такое верить. Но постепенно привыкли, перестали удивляться, хотя никто больше таких топлив разработать не сумел.
     Ему не поставили памятника при жизни. Памятники или хотя бы бюсты ставят очень большим организаторам науки, а не начальникам лабораторий и тем более, не старшим научным сотрудникам, иначе в России не осталось бы земли для сельского хозяйства, всю нашу территорию усеяли бы такие памятники. А вот Евгений Степанович сам ставил памятники. Вернее, он ставил один памятник. 
    Однажды наш любимый директор АНИИХТ, «отец родной» Я.Ф.Савченко приобрел для нашей организации памятник нашему алтайскому земляку космонавту №2 Герману Титову. Решено было установить его на въезде в наш микрорайон АБ. И почетная работа: выкопать глубокую яму под фундамент памятника, - по разнарядке досталась нашей лаборатории. Бригаду землекопов возглавил Евгений Степанович. Сохранился фотоснимок: из глубокой ямы выглядывают наши сотрудники, и на переднем плане – Домашев с лопатой.
    Памятник Герману Титову стоит в Бийске на квартале АБ до сих пор. Местные остряки сразу же дали этому памятнику прозвище «Рыбак». Бронзовый космонавт №2 на высоком пьедестале изображен сразу после приземления, в скафандре, без шлема, он широко раскинул руки. Острословы поясняли: это рыбак, он показывает: «Вот такая сорвалась!». Прозвище «Рыбак» страшно огорчало Я.Ф.Савченко. Он горячился:
     - Это не рыбак показывает, что вот такая сорвалась! Это космонавт Герман Титов после приземления говорит: «Здравствуй, земля!».
   У Евгения Степановича за всю жизнь в спецхимии не случилось ни одного несчастного случая, - он до педантизма старательно выполнял все требования по технике безопасности. У него только один раз в опытной мастерской его состав повел себя «неадекватно», - но это было на заре его деятельности и исключительно по моей инициативе.
    Нам требовалось создать топливо с огромной газопроизводительностью, но все наши старания не давали результата. Я решил ввести в состав некое вещество, которое разлагалось при нагревании с выделением большого количества газов. В опытной мастерской этот заказ курировал Домашев.  И вот нам звонит технолог мастерской и истерически требует нашего присутствия. Мы с Евгением Степановичем помчались туда. Оказывается, прессформы с нашим составом не раскрывались, как работники ни бились с ними. Их будто заклинило изнутри. Нас с Домашевым посадили в вышибном бетонном дворике, похожем на каземат Петропавловской крепости, свалили возле нас кучу прессформ с нашим интересным составом, дали в руки гаечные ключи из цветного металла и попросили раскрыть все прессформы.
    Конечно, первую прессформу начал открывать я, а Евгения Степановича попросил спрятаться за бетонный выступ. Мне с трудом удалось отвинтить гайки, и когда я ударом молотка сбросил хомут,  крышка прессформы со страшной силой и со звуком, похожим на пушечный выстрел, отлетела и ударилась в бетонную монолитную стену. В том месте до сих пор есть заметная щербина. Оказывается, введенное мной в топливо некое вещество разлагалось слишком легко и успело полностью разложиться при изготовлении «изделий». Я сообразил, что особой опасности для нас с Домашевым нет, и мы довольно ловко и быстро «распечатали» все прессформы. В вышибном дворике звучали частые резкие звуки, похожие на беглый огонь противотанковой пушки. Когда мы вышли из дворика, работники опытной мастерской смотрели на нас не то, чтобы с уважением, но как-то особенно. Больше никаких эксцессов у Евгения Степановича в его работе не случалось никогда.
    Его можно назвать педантом, можно даже назвать занудой, - он внушал подчиненным свою мысль до тех пор, пока они не заучивали ее наизусть, но проработать в спецхимии руководителем группы, старшим научным сотрудником пятьдесят лет, выполнять все без исключения трудные задания и не иметь ни одного несчастного случая, - это редчайший случай. Он как никто аккуратно и уважительно подходил к нашей опасной работе, и работа будто уважала его.
    Все правила техники безопасности в спецхимии выработаны на крови пострадавших и погибших работников. Когда Евгений Степанович стал руководителем группы, в смежной группе, которой руководила моя однокашница Ираида Евдокимова, погибла сотрудница, старший техник Нина Душкина. Погибла глупо, как обычно погибают на производстве от несчастных случаев. Группа Ираиды Евдокимовой отрабатывала новый пресс, сотрудница проводила очередной пуск. Собственно, в ее задачу входил только контроль за работой, работники мастерской знали свое дело, а научным сотрудникам запрещалось вмешиваться в их работу. И вот на прессе забился дозатор, пресс заработал вхолостую, и прессующий плунжер терся и терся о топливо. Аппаратчики остановили пресс, теперь надо по инструкции выждать 20 минут, и лишь потом входить в кабину пресса. И тут Нина Душкина проявила инициативу. Она не захотела ждать и вошла в кабину. Аппаратчики остались на пульте управления. В кабине пресса раздался взрыв. Перегретый от трения плунжера состав загорелся в замкнутом объеме, и продукты горения вызвали «физический» взрыв, как «взрывается» иногда автомобильная шина или паровой котел. Осколками Нина была убита на месте. У нее осталась пятилетняя дочка.   
    А вот Домашев никогда не допускал никакого нетерпения. Надо ждать 20 минут, - значит, будем ждать. Надо предварительно провести нудные, но обязательные пробы, - будем их проводить. Даже экспериментальные данные он проверял по нескольку раз, пока не убеждался в их надежности, - и у него никогда не было сногсшибательных «открытий», которые частенько случались у других, и от которых их авторы потом долго не могли смотреть в глаза коллегам. Он вообще отличался редкостным спокойствием, никогда не эмоционировал, не возмущался, не кипятился. Когда другие от эмоций «выпрыгивали из штанов», Евгений Степанович лишь многозначительно усмехался и скептически качал головой.
    Его можно бы считать флегматиком, но флегматики просто равнодушны ко всему на свете, а Евгений Степанович не был таким. Он всегда с большим увлечением готовил в лаборатории общие скромные праздники, писал юмористические поздравительные открытки нашим женщинам к 8 марта, ко дням рождения. На лабораторных застольях он искренне веселился. Но я за много-много лет ни разу не видел его пьяным или просто сильно «поддавшим».
    И еще он отличался ярко выраженным нежеланием «высвечиваться». Обычно научные сотрудники стремятся публиковать свои работы, даже если в них нет ничего, стоящего внимания коллег. Многие с пеной у рта отстаивают свой приоритет от посягательств на него других коллег. А вот Евгения Степановича можно назвать редким исключением из этого правила. Он в своих экспериментах не раз получал удивительные результаты, совершенно новые закономерности, - и не спешил писать статьи. Он по десять раз проверял полученные данные, но даже после многократного подтверждения их он не стремился публиковать их.
     Очень характерный для Домашева случай произошел при отработке заряда для ПАД выброса одной жидкостной ракеты морского базирования. Заряд для этого ПАД разрабатывала другая лаборатория, и сотрудники там взяли топливо, которое чуть раньше разработал Евгений Степанович. Это было, как все у Домашева, отличное топливо, оно полностью выполняло все требовании ТЗ, но морякам не понравилось, что посла срабатывания ПАД в пусковой шахте подлодки оказывалось много сажи. Они потребовали «убрать» сажу. Начальник лаборатории, который не имел опыта работа с такими топливами,  буквально впал в панику. Он не знал, что делать, и в конце концов пришел к «конкуренту» Домашеву. А Евгений Степанович, который тогда работал в другой лаборатории, коротко посоветовал:
       - Добавьте в топливо процента 3 сажи.
      Все подняли его на смех. Но деваться некуда, утопающий хватается за соломинку, и начальник лаборатории решился ввести сажу в топливо.  И что же? После очередного испытания пусковая шахта осталась чистой. Все изумлялись: это надо же, добавили в топливо сажу, и сажа в продуктах горения исчезла!
      Как часто бывает, всю заслугу в этом небольшом, но блестящем успехе приписал себе честолюбивый начальник лаборатории, он полностью забыл, что обязан оригинальным решением Евгению Домашеву. Этот честолюбец потом стал заместителем директора НИИ, лауреатом, доктором наук, член-корреспондентом РАРАН, получил кучу наград, но всегда, до конца дней своих он считал своим главным личным научным достижением именно это и частенько хвастал:
      - Чтобы избавиться от сажи в продуктах сгорания, я добавил в топливо сажу! Знай наших!
      Он уже умер, этот не слишком чистоплотный честолюбец, и унес с собой в могилу все свои грехи и заслуги, поэтому я не называю его фамилию. Тем более, что он особой щепетильностью в научной работе и в других случаях не отличался. Умер он от рака, умирал он трудно, в сильных и долгих мучениях. Иногда я спрашиваю себя: его длительные предсмертные мучения, - не есть ли они результат угрызений нечистой совести или возмездием высших законов природы по отношению к человеку? Ведь он отлично знал правду. Многие верят, и я верю, что ни одно злодеяние не остается безнаказанным. Верующие относят это за Божью справедливость. А ведь для научных работников самое тяжкое злодеяние, -  это плагиат, кража чужой идеи. Так и хочется сказать:
       - Господа научные сотрудники! Не воруйте чужих идей! 
       Евгений же Степанович никогда никому не напоминал, что это он посоветовал радикальное решение по очистке пусковых шахт подлодки от сажи и фактически спас серьезнейшую разработку от провала, и он никогда не требовал за это никаких благ. Возможно, он даже не знал о практических результатах своей блестящей идеи и давно забыл о такой «мелочи». Он продолжал спокойно трудиться на своей не слишком высокой должности.
    Я считал в те годы лучшей книгой по горению смесевых твердых топлив монографию младшего научного сотрудника института химической физики АН СССР Н.Н.Бахмана  «Горение гетерогенных конденсированных систем». Бахман был доктором наук, профессором, но занимал смешную должность младшего научного сотрудника ИХФ. Говорили, что виной тому его очень сложный «русскоязычный» характер. Но Бахман удивительно наглядно описал в своей книге все процессы, которые проходят при горении, казалось, читатель сам находится внутри пламени и наблюдает происходящее в мощный микроскоп.
   Вот такой же способностью наглядно и предельно ясно объяснять результаты своих экспериментов обладал Домашев. Он в своих официальных отчетах так просто и понятно показывал картину горения газогенерирующих твердых ракетных топлив, что мог вполне написать книгу, которая стала бы настольной для поколений спецхимиков. Но он, к сожалению, не писал монографий. Он даже статьи писал очень редко и неохотно, приходилось буквально «выдавливать» их из него.
   По своим работам, по их научной новизне, по их практической ценности он спокойно мог бы защитить докторскую диссертацию. Но он не стал доктором наук. Свою кандидатскую диссертацию он написал и защитил лет на 15 позднее, чем любой другой сделал бы это на его месте. И ним не раз пришлось говорить на эту тему, чтобы заставить его сесть за диссертацию. А разговаривать о докторской диссертации он вовсе отказывался. Не знаю, чем это объяснить. То ли его сдерживала чрезмерная требовательность к себе, - кто я такой, чтобы поучать других? То ли крайняя осторожность, - а вдруг все эти удивительные результаты – просто ошибка эксперимента? 
    Были ли в его работе подвиги? Нет, подвигов не было. Ведь подвиг – это всегда результат предыдущего головотяпства, как вышло однажды у меня с неким веществом. Евгений же Степанович никогда не допускал головотяпства сам и старался не допустить постороннего головотяпского вмешательства в его дела. И то, что у него в работе не было подвигов, но не было и несчастных случаев – это и есть величайший подвиг в спецхимии.
   



                Договор «Пыль»
                или
             АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ СКОРИК,
 к.т.н., доцент, лауреат премии им. Бетехтина 
      Наша с ним совместная научная работа под смешным названием «Пыль» осталась для меня, пожалуй, лучшей и самой плодотворной, а мое знакомство с ним – самым памятным  во всей моей жизни.
    Алексей Иванович Скорик работал начальником лаборатории в НИИПММ, - научно-исследовательском институте прикладной математики и механики при Томском Госуниверситете им. В.В Куйбышева. В нашей сфере он был довольно широко известен научными трудами в области горения порохов и твердых топлив. К его помощи прибегали практически все спецхимические НИИ, когда требовалось регулировать скорость или другие параметры горения пороха, смесевого твердого топлива или пиротехнического состава. Я встречал его на всесоюзных симпозиумах по горению и взрыву, которые проводились в СССР ежегодно с 1968 года. Но только лет через 10 лет мы сошлись с ним близко, сначала по совместной научной работе, а потом и по общности интересов.
   Алексей Иванович считался специалистом по горению. В те годы отечественные «горельщики» делились на два непримиримых между собой направления: К-фазники и Г-фазники. Первые считали ответственными за параметры горения К-фазу, конденсированную фазу горения , а вторые отдавали предпочтение газовой фазе пламени. Алексей Иванович не принадлежал ни к одному из этих направлений, он, как и я, был убежден, что для горения важны все без исключения физико-химические процессы, происходящие в пламени.
   При разработке твердых ракетных топлив различных типов и самого различного назначения моей первой и явной любовью всегда оставались газогенерирующие топлива. Ракетчики применяли их все чаще, и к их характеристикам предъявляли все более жесткие требований. Одно удовольствие, когда при разработке одной и той же ракеты приходилось для каждого вспомогательного «движка» разрабатывать топлива с самыми разными, порой буквально фантастическими свойствами.  Например, для двигателей системы ориентации требовалось топливо с высоким единичным импульсом реактивной силы, но с небывало высокой газопроизводительностью. А для вращения турбинки электрогенератора в бортовом источнике питания БИП к той же ракете требовалось топливо, продукты горения которого по свойствам напоминали бы обычный комнатный воздух, такие же чистые, «холодные» и не содержащие вредных веществ. Для исследователя разработка таких топлив – благодатнейшая возможность проверки самых «сумасшедших» идей.
    Особо сложным для выполнения всегда оказывались требования по чистоте низкотемпературных газов. Чем ниже температура горения топлива, тем больше в газах копоти и смолистых веществ. Причем, для каждого нового «движка» эту характеристику приходилось обеспечивать заново, потому что требования к другим свойствам топлива всегда ставились новые. В отличие от других характеристик топлива, исследованных вдоль и поперек, чистота продуктов сгорания оставалась неизведанной областью, до нее у всех нас как-то не доходили руки.   
    И вот при очередной встрече со Скориком я спросил его, не хочет ли он раз и навсегда установить закономерности образования «конденсированных», то есть, твердых и смолообразных примесей в продуктах горения низкотемпературных твердых ракетных топлив самой различной природы. Естественно, на хоздоговорной основе. К моей радости, он сразу согласился. Так началась работа под названием «Пыль». Название дал Алексей Иванович, но кроме «пыли», то есть, твердой копоти, ему пришлось изучать и образование смолистых веществ, которые для газоводов БИП с микронными зазорами страшнее смерти.
   Он был моим ровесником, мужчиной средних лет, среднего роста, коренастый, очень сильный физически, широкоплечий, почти квадратный, со светлыми, чуть рыжеватыми волосами, стрижеными под короткий ёжик. Открытое голубоглазое со светлыми бровями лицо, красное, как у многих, кто усиленно занимается спортом и много времени проводит на свежем воздухе, казалось, излучало доброжелательность к окружающим. Мы уже были знакомы несколько лет, но я так и не привык к его необыкновенно мощному рукопожатию. Я сам не  слабак, но каждый раз, когда мы здоровались, мне казалось, что моя кисть вот-вот хрустнет в его могучей ладони.
      В ходе совместной работы мы сблизились и частенько обсуждали всевозможные вопросы. Однажды я пожаловался Алексею Ивановичу на мой давнишний недуг, остеохондроз, заработанный в турпоходах по дикой Сибири. Мы заговорили о здоровье, перешли к душещипательному вопросу о бренности всего земного, и я сказал:
      - Помнишь, в «Капитанской дочке» Пугачев говорил, что лучше жить, как орел, всего тридцать лет, но питаться свежим, кровавым мясом, чем жить, как ворон, триста лет, и глотать падаль?
      Алексей Иванович подумал и мудро заметил:
     - А ты не допускаешь, что всего через тридцать лет не сможешь жевать и падаль?
      Это мудрое изречение не раз приходило мне на ум в последующем.
   Наша совместная работа «Пыль» шла три года. Алексей Иванович оказался отличным экспериментатором и методистом. Он построил работу так, что не осталось ни одного не исследованного вопроса, попутно ему пришлось создать несколько оригинальных методик. По итогам работы он опубликовал больше десятка статей, получил семь авторских свидетельств на изобретения, его верная помощница защитила кандидатскую диссертацию.
   А мне больше всего запомнилась наша с ним встреча в Томске. Меня назначили председателем квалификационной комиссии в Институте высоких напряжений при ТПИ, и после защиты дипломов я, естественно, заглянул в ТГУ, в лабораторию Алексея Ивановича. Он показал мне свое хозяйство и тут же пригласил меня на следующий день, в воскресенье, на лыжную прогулку. Я легкомысленно согласился.
   Утром в воскресенье я пришел к нему домой, его супруга накормила нас завтраком, меня «обмундировали» как лыжника, вручили лыжи, и мы отправились на легкую прогулку.
   Дом, где жили Скорики, стоял на опушке самой настоящей тайги, и тут же проходила хорошо накатанная лыжня. Томская интеллигенция уделяла много внимания поддержанию своей спортивной формы. Впрочем, в научной среде увлечение спортом всегдв было самым распространенным «хобби», как в Томске и Новосибирске, так и в «европейских» НИИ. Сейчас Алексей Иванович сразу взял весьма бодрый темп, будто мы сдавали нормы ГТО. Я старательно тянулся за ним, хотя с каждым шагом все сильнее чувствовал, что взялся за непосильное мне дело. Стоял довольно крепкий мороз, наверное, не меньше двадцати градусов, сияло солнце, лапы елей красиво покрывал снег, в общем, настоящая Сибирь.
   Мы прошли по моей оценке уже километров пять, я заметно устал, но Алексей Иванович продолжал легко бежать впереди и не проявлял ни малейших признаков усталости. А мне жаловаться не позволяло самолюбие. Я из последних сил передвигал лыжи по хрустящему от мороза снежку, слегка покрывшему за ночь лыжню. Трасса вела нас то вверх, то вниз, то петляла по ровному месту, мы бежали мимо ельников, березняков, рощи корабельных сосен сменялись густыми кустарниками и подлеском на старых вырубках.
   А мой «ведущий» бежал, бежал и бежал. Изредка он оборачивал ко мне свое красное от мороза лицо с густым инеем на светлых бровях, видимо, чтобы проверить, насколько я отстал и вообще, жив ли я. Я героически улыбался, но это мне давалось все труднее. Потом я перестал реагировать на все, только механически переставлял ноги и отталкивался палками. Сколько продолжалась эта «легкая» прогулка, - не знаю, я давно потерял ориентацию и во времени, и в пространстве.
    Наконец, между деревьями снова показались пятиэтажные дома, наша прогулка подошла к концу. Я с трудом снял лыжи, потому что все мои суставы будто закаменели, ныли, не сгибались, и буквально на полусогнутых поплелся за Алексеем Ивановичем к нему домой. 
   Хозяйки дома не оказалось, я повалился было на диван, но хозяин вручил мне махровое полотенце и вежливо, но твердо погнал меня в душ. Потом, опять же без передышки, Алексей Иванович велел мне снова одеться, и мы на автобусе поехали куда-то за город.  А за городом оказался чудесный ресторан «Сибирь».
    Короткий зимний день уже клонился к вечеру, мы заказали ужин с водкой, и среди прочих блюд Алексей Иванович с гордостью коренного сибиряка выбрал бифштекс из медвежатины! Я впервые вкусил это экзотическое блюдо, и оно мне не очень понравилось, у медвежатины был какой-то странный привкус, не то, чтобы неприятный, но совершенно не подходящий к мясу. Кстати, этот первый медвежий бифштекс оказался для меня последним, - больше мне никогда не пришлось лакомиться этим блюдом.
    По результатам работы «Пыль» Алексей Иванович получил университетскую премию имени Бетехтина.
   Потом я уехал из Сибири, и наши пути с Алексеем Ивановичем больше не пересекались. В Подмосковье я много слышал о нем, он успешно выполнял работы по договорам со здешними спецхимическими НИИ. Я узнал, что его избрали парторгом НИИПММ, - без отрыва от работы, на общественных началах. Потом до меня дошли слухи, что он пережил инфаркт, но его железное здоровье помогло ему справиться с болезнью, и он продолжил работу в спецхимии.





                Тротил
        или инженер Владимир Иванович Рудас 
      До четвертого курса мы с ним учились в одной группе. Группа наша появилась в КХТИ при странных обстоятельствах. Я учился на втором курсе Саратовского Госуниверситета им. Н.Г.Чернышевского, когда незадолго до Нового года деканат объявил набор желающих со всех пяти курсов перевестись в Казанский КХТИ на спецхимический факультет.
   На двадцать «вакантных» мест желающих оказалось немного. Собственно, добровольцем был один я. Я жил на свою стипендию, а в университетах она была очень маленькой. Да еще по собственной неопытности я на первом курсе не получил места в общежитии и жил на квартире у старушки, которой каждый месяц отдавал ровно половину стипендии. Мои университетские однокурсники все как один были детьми довольно, а иногда и очень зажиточных родителей, в нашей группе учились две генеральские дочки (от разных генералов), некоторые мои однокурсники подкатывали к подъезду университета на папиных «Победах», и я чувствовал себя среди товарищей, как ворона в стае белых лебедей. Мне приходилось подрабатывать грузчиком на пристани, там нас часто обманывали с деньгами, я постоянно сильно нуждался и жил впроголодь. Практически весь первый курс я питался одной постной вареной вермишелью и ослаб до того, что однажды заметно опьянел от стакана простого крюшона. 
    Поэтому призыв деканата ехать в КХТИ оказался для меня буквально спасением, ибо, по слухам, стипендия там была в два раза больше, ее выплачивали даже троечникам. Я никогда не был троечником, но университетская стипендия 220 рублей и стипендия КХТИ 410 рублей, плюс сразу же общежитие, - это, как говорится, «две большие разницы». Остальных «добровольцев» назначили, как принято у нас, приказом. Были слезы, были драмы.
   В КХТИ приехали не только мы, саратовцы. В одной группе с нами оказались студенты из Казанского и Горьковского ГУ. Из Горького в нашу группу второго курса зачислили пятерых парней. Я до сих пор не знаю, зачем набирали нас из университетов. В КХТИ на каждом курсе одного только нашего инженерного факультета уже было девять групп по тридцать человек, и лишние тридцать студентов на каждом курсе не делали никакой погоды. Но так решили Партия и Правительство, а с ними  в СССР не спорили. Нас свели в специальную «нулевую» группу.
   Первые полтора года мы жили в общежитии коммуной, пять горьковчан и я, саратовец. Старостой коммуны мы выбрали Володю Рудаса, он выделялся твердым характером и командными нотками в голосе. Володя сразу установил железный порядок в коммуне. Мы сдавали деньги в кассу коммуны, и каждый дежурил по неделе, покупал продукты, готовил, кормил товарищей, мыл посуду. В конце дежурства на съэкономленные деньги дежурному предписывалось устроить банкет. Банкет отличался от обычной трапезы тем, что на столе стояли две-три бутылки портвейна «Хирса», - татарский вариант знаменитого «Солнцедара». Этому доступному фруктово-ягодному напитку советские люди дали красноречивые прозвища: бормотуха, косорыловка, «Три червячка» и т.д. По более поздней легенде американцы ушли из Вьетнама, когда наши власти собрали и отправили во Вьетнам все запасы «Солнцедара», - избалованные на виски и аперитивах американцы не выдержали нашего любимого народного напитка.
   В такой идиллии мы прожили три семестра. На четвертом курсе нас распределили по профилирующим кафедрам, я выбрал пороховую кафедру, а горьковчане ушли на кафедру ВВ, взрывчатых веществ. Наши пути разошлись, наша дружная коммуна распалась. Но дружба, скрепленная «Хирсой»,  сохранилась, мы часто общались. Весной на четвертом курсе мы все бок о бок дрались с каишниками в знаменитой ночной битве на почве любви, и член нашей бывшей коммуны Борис Зюльков с нашим однокурсником Левкой Евсеевым «за хулиганство» вылетели из института и загремели в армию рядовыми. Они оба отличались атлетическим сложением, и видимо, именно это сыграло свою роль при расследовании кровавой драки.
    На четвертом курсе Володя Рудас женился на однокурснице. Его избранница, Алла Пантелеева, была очень красивой девушкой. Они получили комнатку в общежитии, через год Алла родила прелестную девочку, взяла академический отпуск и уехала к родителям. Володя остался один, я часто заходил к нему и мы сдружились еще сильнее.
    На пятом курсе на кафедре ВВ случилось ЧП. Редактор курсовой студенческой стенгазеты Костя Сапожников, из одной группы с Рудасом, к одному из номеров стенгазеты сочинил передовицу, в которой высказал некоторое недоумение событиями, происходящими в нашем славном социалистическом Отечестве. По сегодняшним понятиям это не стоило выеденного яйца, но тогда… Разгорелся великий скандал. Костю чуть не исключили из комсомола «за политическую незрелость», чуть не выгнали из института. Однако все обошлось, на факультетском комсомольском собрании мы влепили ему строгий выговор с занесением в учетную карточку, но он остался студентом и комсомольцем.
    Возможно, Читателю все это покажется чрезмерно суровым и даже диким, но Читатель должен помнить, что после смерти Сталина прошло всего пять лет, и хотя уже состоялся разоблачительный XX-й съезд КПСС, однако демократия в нашей державе еще не распространилась так широко, как сейчас.
    Когда пришло время защиты дипломов, мы с Рудасом защитили их в первый же день, 3 июня, и нам для получения дипломов пришлось ждать остальных. Я переселился к Володе в его отдельную комнату, мы закупили ящик 50-градусной водки производства Казанского порохового завода им. Ленина, - ее готовили из регенерированного технического спирта, которого на пороховых завода разливанное море, - и теплыми летними вечерами целую неделю роскошно «отмечали» свою защиту. 
   А потом мы оба оказались в Бийске, я – на пороховом заводе п/я 47, а Володя – на заводе, выпускавшем тротил, не помню его номер, ныне это Бийский олеумный зввод, БОЗ. Мы с Володей продолжали тесно общаться, ходили на Бию ловить рыбу, собирали грибы и облепиху. К нам присоединился Юра Бодров, выпускник ленинградского ЛТИ, инженер-взрывчатник, он тоже работал на БОЗ. Юра прекрасно играл на гитаре, и мы частенько устраивали камерные концерты-трио.
   Мы все трое довольно быстро и почти одновременно стали начальниками мастерских в своих цехах. Однажды у Юры в мастерской произошла авария: по вине пьяного водителя тепловоза сошла с рельс цистерна с крепчайшей нитрующей смесью кислот, - олеумом. Я тут же сочинил «романс по мотивам».
     С рельс сошла цистерна олеУма,
     Пострадал начальник молодой.
     У него значительную сумму
     Вычли за разлив и за простой.
И так далее в том же духе. Юра в принципе одобрил сочинение, но заявил, что это скучно и что надо веселее и современнее. Он задумался на несколько минут и сочинил припев, веселый и современный, но не очень приличный даже по современным меркам, который я не хочу приводить здесь. Заканчивался романс бодро и патриотически.
     Все идет в державе по порядку,
    И восторга полные штаны.
    Ну, а мы, - мы делаем взрывчатку,
    Укрепляем мощь родной страны!
   Прошу у Читателя прощения за такое лирической отступление, но я привел этот «романс», как пример того, что мы, молодые инженеры секретных «почтоящиков», производители смертельно опасной и смертельно вредной для человека и окружающей среды спецпродукции оставались нормальными молодыми людьми. Мы не зацикливались  на своих, в общем-то, мало симпатичных и совсем не веселых  производственных секретах, а жили нормальной полной жизнью и даже, может быть, чем-то напоминали современных молодых шалопаев.
    Только, в отличие от современных шалопаев, за нашими спинами стояли могучие угрюмые номерные «почтоящики», окруженные колючей проволокой в три ряда с часовыми на вышках, да бдительные отделы РЕЖИМА, сотрудники которых совсем недавно служили в конвойных частях внутренних войск. Жизненное кредо этих бывших вертухаев предписывало им, что «лучше перебдеть, чем недобдеть.» 
    Потом я перешел в НИИ, и наши пути с Рудасом и Бодровым разошлись. Примерно через год после моего ухода с почтоящика №47, в январе или в декабре, я шел по лесной просеке от главного здания НИИ на опытный полигон. Стоял чудесный солнечный морозный день. В километре от меня к югу лежал мой родной пороховой завод, где я три года проработал молодым специалистом, левее обильно коптила ТЭЦ, а впереди на западе, километрах в трех, портил воздух кислотными «лисьими хвостами» БОЗ. В этом романтическом окружении настроение у меня было бодрое, и я негромко распевал себе под нос какую-то веселую песенку.
     И вдруг что-то огромное, неподъемно тяжелое и невыносимо мрачное, абсолютно безысходное  навалилось на меня. Я даже согнулся, будто в поясном поклоне, а душу мою вдруг охватил парализующий волю панический страх, какого я не испытывал никогда в жизни. Я огромным усилием распрямился и увидел…
    Прямо передо мной на западе весь горизонт застилала черная дымная стена, она росла, поднималась и уже почти достигала зенита. И раздался грохот. Я уже пережил чудовищный взрыв нитроузла на нашем заводе, но теперь грохот оказался куда мощнее и грознее. На меня опять навалился парализующий ужас, мне казалось, будто на мои плечи кто-то положил тонны груза.
     И снова я с большим трудом пересилил свои чувства и эмоции. Я уже сообразил, что это – взрыв «спецпродукции», то есть, тротила на БОЗе. И взрыв весьма мощный, наверняка без жертв не обошлось. Мой теперешний внезапный страх, мои негативные чувства вызваны действием инфразвука чудовищной силы, который образуется в таких случаях. Что там произошло? Оставалось ждать, когда разнесутся слухи, - о реальных трагических событиях и вымышленных. В те годы со свободой слова было у нас в стране не все благополучно, нас никто не информировал о всевозможных ЧП.
      И слухи пришли, ужасные и трагические. В тот день в цехе нитрации тротила на БОЗ в одном из огромных реакторов-нитраторов начала не регламентно повышаться температура. По инструкции следовало отключить реактор и залить содержимое холодной водой. Только и всего. Но начальник смены то ли растерялся, то ли просто струсил в такой нестандартной ситуации. Вместо того, чтобы дать команду мастеру прекратить процесс и залить реактор водой, он побежал в управление цеха, якобы, чтобы получить указания начальника цеха.  Он остался жив. Как он жил после этого, живет ли он все еще сейчас, - я не знаю. А реактор взлетел на воздух, от него сдетонировали и тоже взлетели на воздух одновременно пять остальных огромных реакторов. Вся дневная смена мастерской нитрации, 19 человек, погибли, превратились в пыль.
     Начальником этой мастерский был наш Рудас Владимир Иванович. В момент взрыва он сидел в своем маленьком кабинете в торце огромного здания. Торец здания от взрыва приподнялся на воздух и снова опустился, но уже бесформенной грудой железобетонных конструкций. Володя сидел за столом, железобетонная потолочная плита упала на него и вдавила его в стол, он грудью проломил толстую столешницу, а плита повисла на тумбах стола. Это его спасло, он от болевого шока потерял сознание, но остался жив.
    Службы МЧС тогда не существовало, как и специальных спасательных и аварийных команд. Разгребали обломки здания сами работники завода, добровольцы. Им помогали пожарные. Получилось так, что руководство этими работами взял на себя наш однокурсник Костя Сапожников, тот самый сочинитель крамольной передовой в курсовую студенческую стенгазету. Огромный молодой мужик медвежьей силы, он поднимал железобетонные плиты, разгибал железную арматуру. Он верил, что Володя еще жив, вычислил, где находился его кабинет, пробил туда дыру сквозь многометровые завалы и просунул в дыру пятидюймовую трубу, - чтобы пришел свежий воздух Володе.
     Володю откопали, спасли, отвезли в больницу. А по городу прошла траурная процессия, которая провождала на кладбище 19 пустых гробов.
     У Рудаса оказались поврежденными грудная клетка и позвоночник, - ведь он грудью проломил толстую столешницу, да еще на нем несколько часов лежала многотонная плита. Это не считая множества других повреждений, физических и психологических. Он несколько месяцев лежал в больнице. По советским законам оплачиваемый больничный лист выдавался человеку не больше, чем на шесть месяцев подряд. А дальше, - народ находил выход. Человек после шести месяцев лечения возвращался на работу, практически фиктивно. Через месяц такой «работы» он снова получал право на оплату лечения, снова ложился в больницу. При этом сохранялся непрерывный стаж работы, сохранялась оплата, сохранялась должность.
      Все это прошел и Володя Рудас. Я несколько раз заходил к нему и в больницу, и домой, когда он там появлялся. Конечно, все мы дружно уверяли друга, что он выглядит на все пять, что здоровье его полностью восстановится. Но мы понимали, что отныне он – инвалид. Он теперь с трудом передвигался на костылях, не мог долго ходить, долго стоять, даже долго сидеть.
     Ему оформили инвалидность 2-й группы, - в 26 лет. Когда он совсем выписался из больницы, он вскоре уехал на родину, куда-то в Среднюю Азию, кажется, в Ташкент. Говорили, что он устроился на какую-то работу, вроде даже преподавателем в институт. Потом пришли слухи, что Алла, его красавица жена, ушла от него. Да и в самом деле, на что молодой красавице муж инвалид? Молодой красавице нужно поклонение здоровых мужиков, нужна их любовь. У красавиц своя судьба.
      Кстати, интересно сложилась судьба Кости Сапожникова, спецхимика-взрывчатника, которого на пятом курсе чуть не отчислили из института за политическую незрелость, и который вытащил Володю из-под груды развалин. Он быстро рос по службе, стал первым из всех нас начальником цеха на БОЗе, работал по-стахановски, заслужил несколько правительственных наград. Я с ним все эти долгие года почти не встречался, не считая нескольких выездов на охоту и на рыбалку.
     А потом он вдруг изумил всех. Он бросил свою работу, плюнул на довольно успешную карьеру, уволился с БОЗа и устроился то ли лесничим, то ли егерем где-то в Горном Алтае, в таежной горной глухомани. Как вам эта картинка? Никто ничего не мог понять, а он сам никому ничего не объяснял. В тайге он провел лет десять. Потом вдруг снова появился в Бийске, но в спецхимию не вернулся. Он устроился главным инженером небольшого Бийского витаминного завода. Этот завод, единственный в СССР, среди прочей продукции выпускал страшно дефицитное тогда облепиховое масло. Директором завода был тоже бывший спецхимик Юрий Кошелев.
     А с Рудасом я увиделся снова только лет через пятнадцать. Он ненадолго приехал в Бийск и остановился у нашего общего знакомого Бориса Дмитриевича Олейникова, тоже спецхимика-взрывчатника. Жена Бориса, Тамара Яковлевна, наша с Рудасом однокурсница, в студенчестве дружила с красавицей Аллой. Мы встретились за обильным столом: Володя, Борис и я. Володя уже ходил без костылей, ходил почти нормально, морально он тоже, кажется, оправился от тяжелейшей травмы. Он действительно работал преподавателем в ташкентском ВУЗе, но жил холостяком, - когда Алла ушла от него, она забрала с собой дочку, но квартиру оставила ему.
      Мы проговорили почти всю ночь и расстались с глубокой надеждой снова когда-нибудь встретиться. Но больше встретиться не пришлось. Тамара Олейникова умерла несколько лет назад, Борис остался один, дочь забрала его к себе в Барнаул. А как живет Володя Рудас, и жив ли он вообще – я, к сожалению, не знаю.
   

                Старший лейтенант в НИИ ЧМО или
                Бруно Сергеевич Самсонов,
        полковник, дтн, профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный деятель науки и техники РСФСР.

    С Бруно Сергеевичем Самсоновым я познакомился во время защиты своей кандидатской диссертации в болшевском НИИ-4 министерства обороны. Он работал начальником лаборатории этого военного НИИ, и мой научный руководитель профессор Сазонов договорился с ним быть вторым оппонентом на защите моей диссертации. Первому оппоненту по положению полагалось иметь степень доктора наук, а Самсонов пока был только кандидатом.
     Когда я увидел своего будущего второго оппонента, я сильно удивился. Даже молодые инженеры-офицеры в НИИ-4 МО имели звания не ниже майора. А начальник лаборатории Самсонов оказался всего старшим лейтенантом! Это было непривычно, нетипично и – странно.
    После защиты я близко сошелся с Бруно Сергеевичем, даже как-то в командировке ночевал у него в Болшево, - тогда с гостиницами в Москве был страшный дефицит. Постепенно я узнал его не совсем обычную военную карьеру подробнее. 
    Он закончил московский МХТИ на восемь лет раньше, чем я – свой КХТИ. Там же он учился в очной аспирантуре и защитил кандидатскую диссертацию. Молодым кандидатом наук Самсонов устроился на работу в родной МХТИ, для начала он получил невысокую должность ассистента. В столичном ВУЗе у него карьера никак не складывалась, да и зарплата ассистента могла вызвать только горькую усмешку, она была как у девчонок-лаборанток.
    К счастью, в МХТИ была военная кафедра, и выпускникам присваивали звание лейтенанта. Через пять лет работы Самсонову присвоили очередное воинское звание, он стал старшим лейтенантом. На дальнейшую военную «карьеру» в гражданской организации надежды не было ни малейшей. Звание капитана присваивали только при должности не ниже заместителя директора. Точно так же не было перспектив в жилищном вопросе. Бруно Сергеевич уже женился, они с женой растили дочку, но продолжали жить в комнатушке студенческого общежития.
    После восьми лет работы в МХТИ Бруно Сергеевичу пришлось искать новое место для приложения своих научных склонностей. Такое место нашлось в НИИ-4 Минобороны в Болшево. Он надел военную форму с погонами старшего лейтенанта. Для начала он получил должность старшего научного сотрудника с приличной, по сравнению с МХТИ, зарплатой и квартиру в военном городке Болшево. Вскоре его назначили начальником научной лаборатории с очень хорошим окладом. В его прямом подчинении оказались капитаны и даже майоры. В Советской армии офицеры заслуженно считались элитой, и жизнь семьи Самсоновых довольно быстро наладилась. А Бруно Сергеевич теперь смог по-настоящему заняться  наукой, - в довольно зрелом возрасте.
    Читатель уже понял, что в СССР оборонная наука имела многоступенчатый характер и, если можно так выразиться, многослойную структуру. По замыслу высокого руководства, фундаментальные научные разработки выполняли институты академии наук СССР.  Академики по своим обязанностям создавали и развивали новые направления в оборонной науке и промышленности. Основные опытно-конструкторские разработки (ОКР) и прикладные научно исследовательские работы (НИР) по заказам министерства обороны вели гражданские НИИ, СКБ и ОТБ девяти оборонных министерств СССР.  В этом благородном деле им помогали ВУЗы с их многочисленным профессорско-доцентским составом.  Кроме того, к оборонным НИР и ОКР широко привлекались отраслевые НИИ самых различных министерств. Это с одной, гражданской стороны.
    С другой стороны, в самой Советской армии тоже существовала довольно развитая структура академий и НИИ, подчиненных министерству обороны. Академии готовили высоко квалифицированных офицеров, которых направляли в ряды военных представителей в гражданские оборонные НИИ и на оборонные заводы, а также для пополнения штатов самих академий и военных НИИ.
    Каждое управление министерства обороны имело в своем подчинении военные НИИ, как основные  научно-методические военные организации. Они проводили свои исследования и разрабатывали методики для армии, а также исследовали причины отказов при работе военной техники и вооружения. Кроме того, в их задачи входил научно-технический арбитраж разработок гражданских НИИ. При такой структуре оборонные научно-технические разработки шли широким фронтом, результаты прочесывались таким частым гребнем, что для ошибок просто не оставалось места. Заодно не оставалось места для гениальных одиночек.
     НИИ-4 МО подчинялся управлению РВСН, ракетных войск стратегического назначения. По своему положению он курировал работы всех стратегических ракетчиков и связанных с ними спецхимиков. Офицеры звали свой родной НИИ-4 МО насмешливо: НИИЧМО.
    Работы для военной научной лаборатории хватало. «Холодная война» достигла высшего накала. Американские военные базы с ядерными ракетами окружили СССР. Стратегические бомбардировщики НАТО с ядерными бомбами на борту непрерывно  барражировали вдоль советских границ. Когда же СССР разместил на Кубе свои ракеты среднего радиуса действия, - США закатили истерику и поставили мир на грань ядерной войны. Мы проиграли «кубинский кризис».
    А США внаглую продолжали полеты своих самолетов-разведчиков над территорией СССР. 1 мая 1962 года американский пилот Пауэрс на самолете-шпионе пролетел в нашем небе от афганский границы почти до Свердловска, ныне Екатеринбурга. Наши истребители-перехватчики не смогли подняться на такую высоту, пришлось сбивать шпиона ракетами. К счастью, Пауэрса удалось взять живым. 
    По стране прогремело дело американского шпиона в нашем Генштабе полковника Пеньковского, который «по идейным соображениям» выдал врагу немыслимое количество наших секретных данных. То и дело США провоцировали «события» в станах народной демократии, особенно в Польше и ГДР.
    В этих условиях в 60-х годах в оборонно-промышленном комплексе СССР еще сохранялся темп военных лет, военные разработки финансировались в первую очередь, а точнее, вне всякой очереди. На оборону уходила львиная доля государственного бюджета. Даже темп строительства знаменитых хрущевок, которые в конце 50-х. начале 60-х вывели из подвалов и бараков миллионы советских семей, - даже он заметно снизился. 
     Хрущев взял резкий уклон в сторону создания ракетного оружия взамен артиллерии и авиации, строительство надводного флота практически прекратилось, зато одна за другой вступали в строй ракетные подводные лодки. В эти годы оперативно-тактические ракеты работали на зарядах из баллиститных порохов, а ракеты среднего и дальнего радиуса действия – на жидком топливе. Жидкое же топливо причиняло массу хлопот обслуживающему персоналу. Недаром родилась шуточно-печальная «Ракетная лирическая»:
     - Разгрызи мне, бабушка, ты орешек грецкий,
     Зубки твои крепкие сияют белизной,
     А мои осталися в армии Советской,
     Под землей казанскою, в шахте пусковой.
           Расчеши мне, бабушка волосок мой детский,
           Кудри твои пышные сияют сединой,
           А мои осталися в армии Советской,
           Под землей саратовской, в шахте пусковой…
    Начальнику лаборатории НИИ-4 МО Б.С.Самсонову часто приходилось выезжать на «точки», - позиции базирования жидкостных ракет, надевать громоздкий, но не очень надежный скафандр и спускаться в заполненные ядовитыми испарениями пусковые шахты. А в его лаборатории непрерывно шли исследования причин всевозможных ЧП  в армии.
   К этому времени надежные баллиститные пороха, как сто лет назад дымный порох, показали свою недостаточную эффективность. Они уже не могли обеспечивать возросшие требования к характеристикам ракет. Кроме того, требовалась более приемлемая альтернатива опасным и ядовитым жидким топливам, - с сохранением энергетических свойств. В спецхимических НИИ интенсивно пошла разработка смесевых твердых ракетных топлив. Лаборатория Самсонова тоже включилась в эту работу.
    После защиты кандидатской диссертации я редко встречался с Бруно Сергеевичем, но мы сохраняли не только деловые, но и хорошие товарищеские отношения. На моих глазах Самсонов постепенно поднимался по военной «лестнице». Он стал капитаном, потом майором, ему присвоили звание подполковника. Вскоре после моего переезда в Подмосковье мне пришлось съездить в командировку в НИИ-4, и ко мне на проходную вышел стройный, подтянутый полковник  в папахе. Бруно Сергеевич уже защитил докторскую диссертацию и получил аттестат профессора, в НИИ-4 МО он теперь руководил научным отделом.
   Наши контакты заметно укрепились. Он пригласил меня на защиту кандидатской диссертации одного из своих аспирантов-офицеров, Киселева Ивана Ивановича, - у них в ученом совете не хватало докторов наук по этой специальности. Там я с удовольствием встретился со своим давним товарищем, полковником Егоровым из ВИА имени Дзержинского. Кажется, именно в этот раз Бруно Сергеевич ввиду позднего времени предложил мне переночевать у него.
    И вот я снова оказался в том зале НИИ-4 МО, где проходила защита моей кандидатской диссертации. Никого их прежнего ученого совета я не увидел, - прошло 17 лет, - лишь один седенький старичок в штатском и с палочкой неуверенно подтвердил, что, кажется, помнит мою защиту.
    Не помнить ее было трудно. Я тогда развесил плакаты с диаграммами и таблицами на стенде над сценой и начал свой доклад. Сцена заметно возвышалась над полом, как в театре. Постепенно я пятился вдоль длинного ряда плакатов. И – настал момент, когда сцена неожиданно для меня закончилась. Я свалился с возвышения, слава Богу, ничего себе не повредил. Я поднялся, отряхнулся и продолжил доклад. Меня поразило: ни один человек в зале не подал виду, будто что-то произошло. Все-таки у старших советских офицеров в НИИ МО воспитание оказалось на высоте.
    Позже мы с Бруно Сергеевичем постоянно встречались на всевозможных научно-технических конференциях, комиссиях, симпозиумах. На них он выступал, в основном, как строгий эксперт от Минобороны, как представитель Заказчика.
    Он не дожил даже до 60 лет. Умер скоропостижно, во сне. Заснул и не проснулся. Говорят, Бог посылает легкую смерть тем, кого любит. 



              Спецхимия и поэзия или
          Валентина Петровна Тимофеева, -
               инженер-спецхимик, поэт

Она родилась в славном городе Бийске в тот самый день, когда Председатель СНК СССР, Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) товарищ Сталин обратился к советскому народу со знаменитой речью «Братья и сестры!».
   О дальнейшей жизни и деятельности товарища Сталина знают все. А Валентина Тимофеева, никому не известная дочка рабочего и кустаря-рабочей, росла и росла себе потихоньку вместе с двумя сестрами и одним братишкой. В голоде росла, в холоде, как все поколение советских детей и подростков в военные и послевоенные годы. Она не унывала, ведь она жила в Советской стране, которая первой в истории прокладывала дорогу в счастливое будущее для всего человечества. Пусть сейчас приходится нелегко, но уже не за горами – коммунизм с его изобилием духовных и материальных благ.
     Недавно мы победили фашистов, принесли счастье народам многих европейских стран. Сейчас американские империалисты окружили нашу страну кольцом военных баз с атомными бомбами, но мы вместе с борцами за мир во всем мире не дадим им разжечь новую войну. В самой Америке рабочие стонут под гнетом капиталистов, там расисты линчуют негров, - интересно, почему негры и простые американцы терпят все это и не делают революцию, как у нас?
    В школе Валентина училась старательно, в основном на 5 и иногда – на 4. Ведь она была советской пионеркой, а пионер должен учиться только на хорошо и отлично, чтобы стать достойным строителем коммунизма. От единственной тройки долго ревела и хотела бросить школу. Она рано привыкла к самостоятельности, рано поняла, что ее судьба – в ее руках, никто со стороны ей не поможет.
      В общем, жизнь ее шла, как у большинства простых советских девчонок и мальчишек. За двумя небольшими исключениями. Она твердо считала, что должна учиться и потом работать лучше всех. Ну, если не всех, то лучше большинства. Она уже начинала понимать, что не все люди думают сначала о Родине, а потом уж о себе. У некоторых еще есть в сознании пережитки капитализма. Их надо перевоспитывать, с такими коммунизм не построишь. И еще одно отличало ее от многих ровесников. Валентина с младых ногтей сочиняла стихи. Это увлечение помогало ей преодолевать трудности, и она пронесла его через всю свою жизнь.
    А годы шли, Валентина окончила школу, поступила в Томский политехнический институт. В этом большом старинном студенческом городе она жила в общежитии на улице Усова, спала на верхнем «этаже» двухъярусной кровати. Училась она старательно. Теперь она уже думала не только о будущем коммунизме, но и о том, что должна стать высококвалифицированным инженером. После защиты диплома и получения специальности инженера-химика осталась в Томске, ее приняли на одно из оборонных предприятиях Томска. В Томске оставляли далеко не каждого выпускника ВУЗа, конкуренция среди желающих была огромной, но Валентина училась очень хорошо, и для нее нашлось вакантное место.
     Конечно, была огромная, всепоглощающая любовь. В результате - вышла замуж. Однако семейная жизнь не складывалась. Но личные передряги не мешали ей работать с полной отдачей. Работала она так же, как училась, упорно и успешно, полностью использовала полученные в ВУЗе знания и продолжала учиться самостоятельно. К 100-летнему юбилею В.И.Ленина ей на родном предприятии присвоили почетное звание «Лучший технолог предприятия», она получила  правительственную награду: юбилейную ленинскую медаль.   
       А вот с личной жизнью дела не ладились. Она уже родила двух сыновей, но счастье в семье не приживалось. Она видела вокруг немало семей, в которых супруги жили вместе только по необходимости: по привычке, из-за детей, из-за жилплощади, из-за желания сделать карьеру. Но мириться с суррогатом счастья ей с ее сильным характером никак не хотелось. После множества героических попыток наладить семейную жизнь Валентина развелась с мужем и вернулась в родной Бийск.
      Она устроилась на работу инженером в АНИИХТ, ныне – ФГУП ФНПЦ «Алтай». Так она стала спецхимиком. Работать в АНИИХТ было очень интересно, институт занимался очень важными и актуальными делами, от результатов этих работ напрямую зависела обороноспособность страны. Правда, многие работы были опасными, но как раз в этом Валентина видела романтику профессии.
      Как-то так получилось, что самые опасные работы в лаборатории приходилось делать ей. Руководительница ее группы страшно боялась за свою карьеру, стремилась избегать аварий и несчастных случаев. Она уже убедилась, что Валентина Тимофеева не подведет ни в какой самой сложной ситуации, что она не допускает ни малейших нарушений, и что ей можно доверить любую, самую опасную работу.
      Валентина надевала защитный щиток на лицо, кожаные перчатки на руки, ставили перед собой в вытяжном шкафу переносной щит из толстого оргстекла с вырезами для рук, выгоняла всех из помещения и приступала к работе. Она готовила опасные смеси в агатовой ступке под тягой, а руководительница группы периодически заглядывала в дверь и напоминала:
       - Смотри, Валентина, я за тебя отвечаю!
      Однажды смесь попалась особо сложная и опасная, Валентина никак не могла смешать ее, а смесь зловеще потрескивала в ступке под агатовым пестиком. Валентина уже два раза смывала неудачную смесь в сливной бачок со сметками. Нервы были напряжены, и при очередном появлении в дверях головы начальницы Валентина рявкнула:
      - Закрой дверь!
      Самое интересное: когда по этой работе начальница написала статью, Валентины Тимофеевой в авторах не оказалось.
      - Ты просто выполняла работу лаборантки, а лаборантов мы не включаем в авторы. 
      Еще при работе в Томске пионерско-комсомольские мечты о светлом будущем всего человечества начали постепенно рассеиваться. Валентина уже тогда на примере некоторых сотрудников видела, что они думают о Родине в последнюю очередь, или вообще забывают о ней, но о своих мелких благах помнят всегда. В Бийске же от этих комсомольских идеалов остались лишь печальные воспоминания. В советской провинциальной научной среде многочисленные бытовые проблемы вытесняли все светлые идеалы. Практически каждый думал прежде всего о своей выгоде, о своем престиже. Но Валентина Петровна продолжала работать с полной отдачей.
      Сотрудников АНИИХТ постоянно «отвлекали» на работы в колхоз, - тогда в колхозах работали горожане, в основном, инженеры и научные сотрудники, а колхозники в это время пьянствовали или торговали на рынке в Бийске сельхозпродукцией со своих огородов. И тут, при наборе сотрудников на работу в колхоз, Валентина тоже видела много интересного. Ее коллеги всеми силами старались избавиться от этих поездок, шли на любые ухищрения, вплоть до получения у врачей липовых справок о слабом здоровье.
      Как-то в конце лета АНИИХТ закупил для своих сотрудников пару вагонов картошки. Валентина тоже дала заявку на один мешок, - больше ей было негде хранить картошку. Когда подошла ее очередь, она залезла в вагон и стала набирать картошку в свой мешок. Рядом трудились супруги К. Инна К., крупная, фигуристая молодая женщина с выдающимся бюстом и могучими бедрами, по-стахановски быстро набивала мешок картошкой, завязывала его, потом они вместе с мужем выбрасывали мешок из вагона. Инна швыряла мешок с такой силой, что ее щупленький муж едва успевал отцепиться от мешка и чуть не вылетал вместе с ним из вагона. Валентина залюбовалась ее работой. Надо же, есть еще на Руси такие женщины, которые и коня на скаку остановят, и забросят на рекордную дальность полный мешок картошки  вместе с не успевшим отцепиться мужем. Как же изумилась она, когда вскоре при наборе желающих ехать в колхоз Инна К. предъявила начальнику отдела медицинскую справку о том, что ей по состоянию здоровья нельзя поднимать тяжести и работать в наклон…
      Валентине были противны эти симулянтские уловки, и она почти каждый год сама вызывалась ехать в колхоз. Ее, как мать с двумя детьми никто бы не мог отправить в колхоз без ее желания, но у нее еще сохранились некоторые комсомольские принципы:
            Если  я не буду гореть,
            Если ты не будешь гореть,
            Если мы не будем гореть,
            То кто же будет гореть?
    Работала Валентина Петровна в АНИИХТ много лет, до самой пенсии, до полного беспредела проклинаемых народом ельцинских реформ. Настали черные годы погибели великой державы, годы великого народного бедствия, годы беззакония и безудержного  разгула криминала. Валентина Петровна решила оставить работу в ФНПЦ «Алтай». На скромную жизнь пенсии ей хватит, но теперь она сможет заняться, наконец, творчеством. Она «ушла в культуру», работала в газете, на радио.
    Где же подвиг, спросите вы, где горение? В ответ я спрошу: а что есть подвиг? Работать два десятка лет на опасной работе, работать с вредными веществами без всяких льгот «за вредность» - это не подвиг? Каждый год на несколько недель оставлять детей одних или с сердобольными соседями, а самой добровольно ехать в колхоз на самые грязные работы, куда колхозников не заманить и пряниками, - не подвиг? Воспитать двух сыновей на скромную инженерскую зарплату, - не подвиг?
     Оставим ответ на эти вопросы Читателю. А Валентина Петровна кроме всех этих обычных для большинства советских женщин ежедневных дел еще и писала стихи. Писала каждый день. Писала в любой обстановке. Писала обо всем, что видела. Ни дня без строчки. Писала о коллегах по спецхимии, писала об известных бийчанах,  писала о колхозе и колхозниках, о красотах Алтая. Писала о сыновьях и о матери. И, конечно, писала о любви, ни одна женщина не может жить без любви, хотя бы в мечтах. Не писала стихов Валентина Петровна только о своей работе, о спецхимии, - это категорически запрещалось уголовным кодексом.
    Когда она пришла в АНИИХТ, то вскоре познакомилась там с несколькими своими «коллегами» по поэзии. Там работал конструктором Георгий Рябченко, заслуженный и известный в Бийске поэт, он неимоверными усилиями ухитрился издать 7 (семь - !?) своих отдельных книг и книжечек. Спецхимиком-технологом в АНИИХТ трудился кандидат технических наук Вячеслав Аксельрод,- пожалуй, самый одаренный и самый остроумный самодеятельный поэт в Бийске, хотя ему не удалось издать ни одного своего сборника. В АНИИХТ работали инженерами еще несколько менее известных самодеятельных поэтов. Здесь же в отделе научно-технической информации успешно функционировала киностудия СКИФ, - Студия Короткометражных Информационных Фильмов, - с талантливым оператором В.Ковердяевым и отличным режиссером В. Маклаковой. 
    По совету этих коллег Валентина Петровна почти сразу после приезда в Бийск пришла со своими стихами в бийское городское литературное объединение «Парус», ее стихи там понравились. Ее стали печатать в городской газете «Бийский рабочий», в краевой газете «Алтайская правда», в коллективных сборниках и альманахах вместе со стихами  других бийских авторов.
    Провинциальному начинающему самодеятельному автору пробиться в серьезную печать очень и очень трудно. Даже простейшую задачу: издать малюсенький сборничек стихов, - без героических усилий решить невозможно. Надо завоевать известность в писательской среде в краевом городе Барнауле, причем известность такую, чтобы руководители краевой писательской организации и краевого издательства захотели напечатать Ваши стихи вместо своих гениальных произведений.  Я сам свидетель тому, как Г. Рябченко, чтобы издать очередную свою книжечку, чемоданами возил в Барнаул водку и щедро «угощал» там всех, от кого зависела судьба его сборника. А одна знакомая мне молодая самодеятельная поэтесса на моих глазах поздно вечером проникла в гостиничный номер к некоему барнаульскому издателю и оставалась там до утра. Я не хочу сказать об этой поэтессе ничего плохого, возможно, они с издателем всю ночь всего лишь обсуждали ее стихи, - вскоре после этого события сборник стихов предприимчивой поэтессы появился на прилавках книжных магазинов.
    Не знаю, как в других регионах,  но барнаульские профессиональные писатели и издатели в ревностном отношении к соперникам по творчеству, особенно начинающим любителям, прославились особой твердостью. Если Читатель помнит, то барнаульские писатели и издатели даже молодого Шукшина не приняли в свою среду, и он поехал наудачу в Москву, где жил бомжем восемь лет, прежде чем стал широко известен. Но известен Шукшин стал как кинорежиссер и киноартист, за это же получил Государственную премию, а за свои литературные труды он не стал даже членом Союза советских писателей. Советские писатели и издатели так и не признали его при жизни.
      Ухмылка судьбы: после смерти Шукшин стал самым знаменитым «земляком» в Барнауле и в Бийске, тут же имя Шукшина присвоили в обоих городах городским библиотекам, в его родном селе Сростки организовали музей Шукшина, а на горе Пикет установили довольно оригинальный памятник, который изображал сидящего на земле Шукшина с сильно раздвинутыми ногами. Каждый год здесь стали проводиться всероссийские «Шукшинские чтения». На этих чтениях барнаульские писатели и издатели до сих пор рассказывают, как они всегда сильно  любили и глубоко уважали своего знаменитого земляка. Обычная история, точно такая же, какая вышла с В.Высоцким.   
    В алтайской краевой писательской организации годами ждали своей очереди на издание сборников стихов множество молодых и безусловно талантливых поэтов. Валентина Петровна познакомилась с Леонидом Мерзликиным, - самым, пожалуй, талантливым из них. Познакомилась с Сергеевым, с Гущиным, с Пантюхиным, с Володиным, - всего их, молодых, было около двух десятков. Все они окончили Литературный институт им. Горького, все стали членами ССП, - Союза советских писателей. Чтобы не потерять призрачных будущих льгот профессиональных писателей и поэтов, они устраивались на любые случайные работы: кочегарами, лесосплавщиками, лесорубами, наборщиками в заводских многотиражках, сторожами и т.д, и т.п. Они бедствовали, перебивались с хлеба на квас и писали замечательные стихи – для будущих сборников. Сборники им иногда удавалось напечатать, примерно, раз в пять лет, - малюсенькие книжечки в бумажных переплетах и мизерным тиражом, чаще всего – «в обойме», то есть, в комплекте с четырьмя другими такими же бедолагами. 
   Валентина Петровна училась у них мастерству, и ее стихи становились все совершеннее.  Но ей так и не удалось в советские годы издать хоть маленькую книжицу своих стихов. И в «Парусе» у нее отношения складывались с другими авторами не очень благополучные. Особенно с женщинами-поэтессами. Не знаю почему, но наиболее активные бийские поэтессы в упор не хотели признавать Валентину Петровну. Возможно,  дело просто в женской ревности, - Валентина Петровна была красивой женщиной. Еще,  думаю, стихи Валентины Тимофеевой были очень хорошими, а какая поэтесса, особенно провинциальная поэтесса с претензиями стерпит рядом с собой более талантливую соперницу по творчеству? 
    Так продолжалось долго, больше четверти века. Нет, в газетах ее печатали регулярно, в альманахах ее стихи тоже имели место. Она с неизменным успехом выступала перед коллективами города на творческих вечерах. А вот отдельной книжки, мечты поэта, так и не выходило. А тут еще умер старый добрый руководитель «Паруса» Михаил Длуговской, на его место пришел молодой, энергичный.
   - Женская поэзия? А что это такое? Женщина раскрывает посторонним свою постель, - смотрите, завидуйте! Может, начнем ставить кровати на перекрестках?
    Когда в России восторжествовала горбачевская демократия, местные авторы получили, наконец, возможность пробиться в члены Союза Писателей СССР, то есть, стать профессиональным писателем или поэтом. Первым членом ССП в Бийске стал Георгий Рябченко, поэт весьма заслуженный, тоже бывший спецхимик. В честь этого поистине исторического события Валентина Петровна написала торжественную оду, которая заканчивалась словами:
            Шагай вперед, Г. Рябченко,
            Наш всесоюзный Член!
      Потом, при дальнейшем торжестве демократии пробились в члены СПР еще несколько бийских поэтов.
        И Валентина Петровна решила не ждать милостей от других, а создавать свое авторское счастье сама. Ее оба сына уже выросли, старший работал на биостанции в Приморье, защитил кандидатскую диссертацию, успешно рос по службе, второй тоже встал на ноги. Она ушла из «Паруса». И создала КПО «СКИФ», - Культурно-Просветительское Общество «Союз Культуры, информации и фантазии». А при КПО – литературное объединение с таким же названием СКИФ. И началась совсем другая жизнь.
    Валентина Петровна принимала в СКИФ всех желающих: и молодых, и не очень молодых, и совсем многолетних пенсионеров. В «Парусе» новичков встречали не слишком восторженно, мол, графоманов и без вас хватает, сначала почитайте как следует Пушкина, изучите НАШЕ творчество, и лишь потом беритесь за перо, а пенсионерам вообще надо думать о душе, а не о поэтической славе, ну и так далее. А в «СКИФе» дверь была открыта для всех.
    Мало того, Валентина Петровна по себе прекрасно знала, что мечта всех поэтов, - и начинающих, и заслуженных, и талантливых и бездарных, - издать сборник своих стихов. Издать свою собственную книжечку, пусть для начала совсем маленькую, но свою, отдельную, со своей фамилией на обложке!
     И она начала издавать такие сборники. На свои деньги. Слава Богу, в Бийске теперь появилось сразу несколько издательств. Печатайся на здоровье, были бы деньги. И она добывала деньги всеми правдами. Она готовила к печати сборники членов «Скифа». За десять лет она подготовила к печати и издала 18 коллективных сборников стихов и прозы поэтов и писателей «СКИФа». За эти десять лет она подготовила к печати и издала 32 индивидуальных сборника начинающих поэтов «СКИФа». Кроме того, за эти же годы она сама написала, подготовила к печати и издала четыре книги о крупных предприятиях Бийска и об их заслуженных работниках. И за это же время она издала 15 (пятнадцать!) своих книг поэзии и прозы.
      Можно сравнить: за 29 лет в «Парусе» - ни одной, а за 10 лет в «СКИФе» – 15 своих сборников стихов и прозы!
    Кроме этой очень и очень напряженной работы, она регулярно и без перерывов проводила заседания «СКИФ»а, где самодеятельные поэты и писатели обсуждали свои новые произведения.
     И это не все. «СКИФ» по сути своей – культурно-просветительское общество. И Валентина Петровна со своими «скифами» готовила для города и для отдельных предприятий всевозможные тематические творческие вечера. О Пушкина. О Лермонтове. О знаменитом земляке Шукшине. Об исторических событиях России и города Бийска.
    Все это не давалось ей легко и свободно. Для выпуска книг нужны деньги. Свои книги они печатала на свою скромную пенсию, отказывала себе во всем. Но для издания коллективных сборников «СКИФа» пенсии, конечно, не хватало, и она деньги добывала. Ходила к бизнесменам, к директорам крупных предприятий, в общественные организации. Отдача от этих изнурительных походов – почти нулевая. А иногда  и отрицательная. Но все же она находила необходимую сумму и издавала очередную книгу.
    Даже организация тематического вечера, скажем, в честь 200-летия М.Ю.Лермонтова, - не простое дело. Прежде всего, нужно помещение. Приходилось кланяться заведующим домами культуры, библиотеками, школ и училищ. Заодно такие мероприятия требовалось согласовать с отделом культуры городской администрации. А там она, как правило, получала «отлуп» от бюрократов. Бюрократу ведь совершенно не интересен Лермонтов или там Пушкин. Бюрократ не получал указания сверху помочь некой Тимофеевой в проведении чествования Лермонтова.
    Но Валентина Петровна уже стала известным и уважаемым в Бийске человеком. Деньги на издание книг она в конце концов находила. Подбирала стихи и рассказы для очередного коллективного сборника. Где-то находила произведения забытых, давно умерших бийских авторов и включала их в сборники. Находила фотографов-любителей и получала от  них уникальные фотографии для иллюстраций. И тематические вечера проводила. В культурной среде Бийске ее хорошо знали и охотно шли навстречу. Он сама, без помощи отдела культуры города, а то и с его противодействием находила в городе помещение, приглашала слушателей, организовывала выступления, оформляла стенд с иллюстрациями, даже готовила скромный фуршет.
    И, конечно, продолжала писать сама. Но стихов она писала уже мало. С возрастом ее, как многих поэтов, стало «клонить к суровой прозе». Теперь она писала не о себе и не о любви. Она написала воспоминания почти обо всех известных людях города. В первую очередь отдала дань уважения ветеранам АНИИХТ. Находила материалы о других  известных горожанах и писала о них. Писала она и почти обо всех интересных событиях в культурной жизни Бийска.
    Как один человек может выполнить такой невероятный объем работы? Наверное, для этого он должен забыть все остальное. Но все забыть невозможно. Значит, Валентина Петровна работала за пределом человеческих возможностей, работала на полный износ. Но положительный результат ее нагрузок, видимо, компенсировал затраты организма. Хотя бы частично компенсировал.
    В 2008 году в Бийск приехала высокая делегация из Союза писателей России. Российские писатели собирались вручить награду руководителям старого, заслуженного и уже известного в стране бийского городского литературного объединения «Парус», в котором творили уже (восемь!) членов СПР. Но совершенно случайно они ознакомились с деятельностью «СКИФа» и ее организатора и руководителя. И высокую награду: юбилейную медаль Союза писателей России, - они вручили Валентине Петровне Тимофеевой. Вручили, на мой взгляд, совершенно правильно.
    Самое интересное: в члены Союза писателей России ее так до сих пор и не приняли. Активисты «Паруса», которым дано право рекомендовать новых членов СПР, в упор не видят ни «СКИФ», ни Тимофееву. Ну, а когда юбилейная медаль оказалась не в «Парусе», а у той же Тимофеевой, - сами понимаете, что было.
    Валентина Петровна продолжает успешно трудиться. По-прежнему пишет стихи и прозу. По-прежнему железной рукой руководит «скифской» вольницей. Все так же борется с городскими бюрократами от официальной культуры. Все свои личные деньги тратит на издание своих книг и коллективных сборников «СКИФа». И дай Бог ей здоровья и новых успехов в ее благородном деле. 
      
   

 
         
              Мария Тимофеевна  Прокопович,
                инженер- спецхимик
 
    Я рассказывал, в основном, о спецхимиках, которые при жизни успели получить некоторое признание, стали докторами наук, профессорами, лауреатами Госпремии, удостоены высоких правительственных наград. Пусть они не получили всенародной известности, но их фамилии вошли в отраслевые энциклопедии и справочники, в «Истории» предприятий и организаций. Но ведь кроме них в спецхимии, как и в любой другой отрасли, работали многие и многие рядовые инженеры и научные сотрудники, которых судьба по тем или иным причинам не удостоила титулов, званий и знаков отличия. А эти «незаметные труженики» своими руками обеспечивали укрепление обороноспособности нашей страны, - в самом прямом смысле этих слов. И не рассказать хотя бы о некоторых из них, - значит, грубо нарушить правду нашей  жизни.
    Я со школьных лет помню эпиграф к поэме Некрасова «Железная дорога»:
    - Папенька, кто построил эту железную дорогу?
    - Граф Клейнмихель, Ванечка.
   Так и представляешь умилительную картину: граф Клейнмихель, весь в золоченом парадном мундире, в сверкающих орденах от горла до аппендикса, в белоснежных перчатках, с лопатой или тачкой в руках, в лакированных ботфортах, - по колено в болотной грязи…
  Примерно такое же положение в любой другой отрасли. Кто запустил первый спутник Земли? Генеральный конструктор Королев Сергей Павлович. Кто построил Магнитку? Молодой коммунист Завенягин Авраамий Павлович. Кто создал первую вакуумную бомбу? Академик РАРАН Силин Николай Александрович. И так далее.
   Раскройте любую энциклопедию, любой справочник, «Историю» любого предприятия, - там вы узнаете о сотнях замечательных, заслуженных  людей, создавших то, сё и прочее. А о тысячах других людей, которые все это делали своими руками, и не только руками, но и вносили свои идеи в общее дело, - о них ни один Читатель никогда не узнает. Их фамилий нет ни в каком справочнике, ни в какой энциклопедии, их портретов нет на Аллее славы или на Доске почета. Имя им легион, они – скромные, незаметные труженики, но без них не получилось бы никаких открытий, никаких свершений.
      Так и с героиней этой новеллы Машей Прокопович. Машей ее звали, когда она училась в Сибирском технологическом институте в городе Красноярске. Машей пришла она, как молодой специалист, на предприятие п/я 28 в г. Бийске. Здесь она проработала всю остальную жизнь до пенсии даже больше, и основную часть этого времени она оставалась для своих коллег Машей. Только через много-много лет молодые инженеры стали звать ее Марией Тимофеевной.
    Она поднялась не очень высоко по служебной лестнице: свою научно-техническую карьеру Мария Тимофеевна начала инженером, а закончила почти через 50 лет старшим инженером. А старший инженер – это совершенно не то, что главный инженер. Это не потому, что она не заслужила более высокой должности. Нет, ей не раз предлагали повышение, стать руководителем группы, или, как это называли в АНИИХТ – руководителем сектора. Она отказывалась. Почему отказывалась, я не знаю. Может, считала, что кто-то другой более достоин. Может, просто не хотела лишних хлопот. Но она каждый раз отказывалась от повышения.
    В СССР ценили долгий непрерывный стаж на одном предприятии, даже на одном рабочем месте. С гордостью писали: у него (или у нее) всего одна запись в трудовой книжке: «принят на работу…». Но эти слова – лишь очередная советская пропагандистская фраза. Вряд ли из 280 миллионов бывших советских людей найдется хоть один с такой единственной записью в трудовой книжке. И не потому, что советские люди прыгали с одной работы на другую в поисках счастья или длинного рубля. Совсем нет.
    Просто в СССР постоянно шли всевозможные переименования предприятий, их реорганизация, укрупнение или, наоборот, дробление. Менялась подчиненность предприятия по министерству, по главку, переименовывались города и области. СССР – страна чиновников, а чиновникам ведь надо показывать начальству результаты своего непосильного труда, плодить всевозможные ненужные бумаги, реорганизовывать что-то, реструктурировать, улучшать, вводить неработающую научную организацию труда - НОТ, создавать недействующие автоматизированные системы управления - АСУ, пустопорожние комплексные системы управления работой, - КСУКР.
    А при почти каждом таком нововведении – предприятие переименовывалось, и всех работников дружно увольняли со «старого» предприятия и вновь чохом принимали на работу на «новое». При каждой внутренней реорганизации ликвидировались или переименовывались одни отделы и цеха, создавались новые, - и опять работники этих подразделений увольнялись с предприятия и тут же вновь принимались в это же предприятие,  но уже в «другой» цех или отдел.
    И получалось, что когда ветеран предприятия вдруг видел свою трудовую книжку, - у него глаза лезли на лоб. Он всю жизнь проработал в одном помещении, за одним столом или станком, а его трудовая  книжка распухла от вкладышей, ибо он, оказывается, только и перебегал с места на место, с предприятия на предприятие, из цеха в цех, из отдела в отдел. Уволен-принят, уволен-принят, переведен, уволен-принят, переведен. И при всем этом, повторяю, человек сидел все на том же стуле или стоял у того же станки и понятия не имел, что он то и дело меняет место работы, как какой-нибудь очень неуважаемый в стране летун.
   У Марии Тимофеевны в трудовой книжке тоже хватало записей о приеме-увольнении, о переводе из отдела в отдел, из лаборатории в лабораторию. Предприятие почтоящик № 28 стало предприятием почтоящик Р-6462, потом – АНИИХТ, потом НПО «Алтай», потом ФГУП ФНПЦ»Алтай». Каждый раз ее, как и всех сотрудников,  увольняли и тут же вновь принимали на работу. Сначала она работала в лаборатории №3, потом лабораторию №3 объединили с лабораторией №1, потом она стала сотрудницей отдела №10, потом отдела №18, потом снова отдела №10. И в ее трудовой книжке появлялись все новые и новые записи. 
    А она почти полвека работала в одной и той же комнате на 3-м этаже здания 1А, сидела все за тем же столом, на том же стуле. Хотя, скорее всего, за 50 лет стул пришлось несколько раз ремонтировать и даже заменять на новый. Ходила в одну и ту же опытную мастерскую, делала заказы на изготовление своих «изделий», перевозила их в один и тот же опытно-испытательный стенд, оформляла программу их испытаний, обрабатывала полученные результаты. И – снова корректировка рецептуры, изготовление изделий, испытания, обработка результатов.
     Так продолжаетс при каждой работе до тех пор, пока не будут стабильно получаться те результаты, которые требует ТЗ, - техническое задание. Каждый год писала очередную свою главу в очередной отчет по этапу работы, - пока не окончатся сроки этой НИР.  А потом – новое ТЗ, новая НИР или ОКР, опять «сочинять» рецептуру, заказывать образцы, испытывать их на стенде, обрабатывать результаты, писать свою главу в отчет. Кстати, один из таких отчетов вошел в фольклор НПО «Алтай». Ответственными исполнителями его значились: разработчик Максимович, технолог Александрович и рецептурщица Прокопович. Утвердил отчет первый зам. директора Сакович.
    Сколько НИР и ОКР прошло через ее руки? Она не считала. Каждая работа продолжается от года до двух лет. Но одновременно приходится выполнять работу сразу по нескольким НИР и ОКР. Значит, за 50 лет таких работ у нее насчитывается никак не меньше сотни. Минимум сто научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ. Сто новых составов смесевых твердых ракетных топлив.
    Не каждая работа заканчивается практическим внедрением, пусть только каждая вторая. Значит, она лично, своими руками создала минимум пятьдесят рецептур топлив для пятидесяти разных ракетных двигателей, которые приняла на вооружение Советская армия. Для маршевых двигателей, для ПАДов, для газогенераторов, для бортовых источников питания управляемых ракет,  для систем ориентации ракет по курсу, тангажу и крену и так далее, и тому подобное.
    Но если Читатель спросит, кто разработал ту или иную ракету, то услышит в ответ: Королев, или Челомей, или Янгель, или Душкин, или Лавров, или Макеев, или Непобедимый, или Макаровец… И никогда никто не назовет в числе создателей Марию Тимофеевну Прокопович.
   Она получала почетные грамоты, благодарности в приказах. С правительственными наградами было сложнее. Когда заканчивается сложная и важная ОКР, и «изделие» принимается на вооружение в армию, то участникам ОКР раздают награды. Не всегда, но как правило. В каждой организации, выполнявшей эту ОКР, начинается мучительный процесс выбора лучших. И когда заканчивается очередная судьбоносная пятилетка, - опять, как правило, раздают награды самым достойным и самым лучшим.
     А кто лучший? У каждой ОКР есть научный руководитель. Он достоин награды? Достоин, и – самой высокой. Работа всегда состоит из разделов. У каждого раздела, опять же, свой научный руководитель. Каждый раздел делится на несколько этапов. Иногда и у каждого этапа есть свой научный руководитель. По каждому этапу назначается ответственный исполнитель. Вот из всех этих руководителей и ответственных исполнителей, как правило, выбирают самых достойных на представление к орденам и медалям, к Государственной и Ленинской премиям.
      А что касается простых исполнителей, - они так и называются официально, - до них дело доходит довольно редко. Это можно понять, орденов и медалей ведь не так уж много выделяется на каждый НИИ, КБ или на завод. А уж Государственная или, там паче Ленинская, - тут свой,  совсем особый подход. Примерно та же картина наблюдается, когда заканчивается очередная пятилетка, - это в СССР. Тогда награждают «по итогам пятилетки». Но от перемены названия суть не меняется, порядок представления к награде тот же.
    Выбрать достойных для представления к награде, - дело совсем не простое. Это в советских книгах малокомпетентные, но самоуверенные авторы писали: человек утром включил радио, и вдруг слышит, что ему присвоили звание Героя Социалистического Труда! Господи, а он-то ни сном ни духом… Оценила справедливая Советская власть его скромный труд по достоинству! Люди в Кремле знают о нем, они знают обо всех советских людях! 
   Но в жизни так не бывает.  В жизни все гораздо сложнее. Собирается дирекция предприятия, партком и профком. Начинают распределять выделенный предприятию мешочек орденов и медалей. Но ни в коем случае не персонально, а по категориям.
   Сколько у нас женщин? 57 процентов? Значит, 57 процентов наград -  женщинам, мужчинам – остальные. Сколько у нас членов КПСС? 12 процентов? Значит, 12 процентов – коммунистам. А сколько у нас рабочих? 43 процента? Значит, ИТР, инженерно-технические работники получат остальные  57 процентов наград. Вроде, теперь все ясно. Ан, не тут-то было. Мы ведь превыше всего заботимся о семье, о детях и женщинах-матерях. Так сколько у нас женщин-матерей? А сколько одиночек? А сколько женатых мужчин?
   И вот, когда вся статистика выявлена, начинается распределение наград по отделам. Но до конкретных фамилий дело опять пока не доходит. По отделам раздают «разнарядку» на награды. Например, отдел 10 – орден «Знак почета», женщина, замужняя, беспартийная, рабочая. Отдел 12 – медаль «За трудовую доблесть», мужчина, ИТР, семейный, коммунист. Ведь у нас демократия, теперь пусть трудовые коллективы сами назовут достойных. И начинается самое трудное.
    В том же отделе 10 трудовой коллектив считает, что надо наградить начальника одной из лабораторий, мужчину, члена КПСС, семейного. Рабочих в отделе 10 вообще нет, там одни ИТР. Хотя нет, формально «рабочие» есть, - две весьма ленивые девчонки-лаборантки, которые год назад поступили сюда на работу, дабы выработать трудовой стаж для поступления в институт. Причем обе – незамужние. Отдать орден кому-то из них?
    Начальник отдела идет в партком выяснять отношения. Оказывается, орден предназначался старшей лаборантке отдела 10, заслуженной ветеранше НИИ, члену профкома, председателю множества общественных комиссий. Да вот беда, оказывается, партком, профком и администрация не учли, что ветеранша уже год назад официально переведена из лаборантов в старшие техники, и теперь она не «рабочая», а ИТР. Ситуация тупиковая, абсолютно неразрешимая. Начинается поиск вариантов. Люди хватаются за сердце, старые друзья становятся смертельными врагами.
    И все же – за 50 лет работы Мария Тимофеевна получила правительственную награду, и даже не одну. Первая награда – медаль «Ветеран труда». Эту медаль давали всем, проработавшим непрерывно 15 лет. Потом перестали давать, но Мария Тимофеевна успела получить. И вторая медаль – «За трудовую доблесть» - начальник отдела «выбил» ее для Марии Тимофеевны «по итогам пятилетки». Эти награды позволили ей получить статут Ветерана труда и мизерные льготы за это почетное звание. Но самое главное, - за многолетний плодотворный и беспорочный труд родное предприятие предоставило ей однокомнатную квартиру, - случай для одинокой женщины весьма редкий. Это было важнее других наград и почетных грамот. Мария Тимофеевна, наконец, смогла переселиться из общежития ИТР в собственную, пусть маленькую, квартиру. Напомню, что в СССР жилье предоставлялось бесплатно.
    Однако жизнь состоит не только из работы. Особенно это касается женщин. Для женщин куда важнее чувства, особенно положительные. В жизни Марии Тимофеевны, конечно, были большие чувства. А вот семью в молодые годы создать не удалось. Не сложилось. Такое бывает. Только в зрелом возрасте она нашла свое счастье и вышла замуж.
    Он – известный сотрудник НПО «Алтай», старший научный сотрудник, кандидат технических наук. Как все талантливые люди, разносторонне развит.  Он – отличный художник, в парадном холле административного корпуса НПО во всю стену – огромное панно его работы. Он пишет стихи, - очень неплохие, - по любому поводу для своих друзей и коллег. Он общительный человек, умеет растормошить любую компанию, с ним скучно не бывает.
   Казалось, теперь жизнь потечет счастливо и безмятежно. Но умные люди недаром сказали: поздняя любовь горька. Долгожданное счастье длилось недолго. Муж скоропостижно скончался. И это большое горе, но тоже не удивительно, - талантливые люди обычно умирают рано. Мария Тимофеевна опять осталась одна. И, насколько я понимаю, теперь одиночество переносить куда трудней.
    Снова – работа, работа и работа. А потом наступает день, когда человек понимает, что надо бросать привычную работу, чтобы сохранить остатки здоровья, пока они еще есть. В отделе собирают деньги на прощальный подарок и скромный банкет. Договариваются с дирекцией о почетной грамоте и благодарности в приказе. Потом звучат торжественные речи, от  которых так хочется забрать свое заявление на увольнение назад и продолжать работу. Льется шампанское, звенят бокалы. Молодую пенсионерку всей лабораторией провожают до подъезда. Поцелуи, слезы.
   И – всё. Свежая пенсионерка входит в свою квартирку, захлопывает дверь. Ее окружает звенящая тишина. И будто не было пятидесяти лет работы, пятидесяти лет тесной дружбы с коллегами, волнений, тревог и радостей. Начинается «заслуженный отдых». Счастливого отдыха!
   
   


               
              Михаил Васильевич Шатный,
        инженер, математик, вычислитель
      - Черт знает что! – возмущался Михаил Васильевич. - По арифметике Пупкина все здорово, а тут…
     Для возмущения причин хватало. Расчеты показывали почти рекордное значение единичного импульса реактивной силы, а стендовые испытания модельного заряда первой ступени дали довольно посредственный результат.
     - Ты же не виноват, - успокаивал его я. – Неизбежные потери. Двухфазность потока, кристаллизация металла, неидеальность профиля сопла и выходного раструба, неравновесность реакций… Ну, ты сам лучше меня знаешь.
    Шатный успокоился и принялся рассуждать. 
   - Конструктивные факторы я не могу учитывать. А вот неравновесность! Это мой грех.
   - Не только твой. Никто из расчетчиков не может ее учитывать. Даже академики.
   Да, пока никто не мог учитывать, что реакции горения твердых смесевых ракетных топлив идет не так, как учат в институте. По нормальной химии горение веществ идет в равновесных условиях, до полного протекания реакций. Если горит углерод, то образуется диоксид углерода и ничего больше. Для этого просто надо достаточно времени.
     А в ракетной камере реакции горения не успевают проходить до полного равновесия, продукты сгорания со сверхзвуковой скоростью выбрасываются из сопла в «недоделанном» виде. Если в этих условиях горит, допустим, углерод в кислороде, то в продуктах сгорания за соплом мы обнаружим и диоксид углерода, и простой оксид, и недогоревший углерод, и неизрасходованный кислород, и еще много чего, о чем молчит школьная и институтская химия. При таком неравновесном горении энергия выделяется далеко не полностью.
     А в реальных условиях ракетной камеры горит не углерод с кислородом. Смесевое твердое ракетное топливо состоит из десятка с лишним веществ, каждое из них горит по своему, каждое не догорает до конца, а все мыслимые и немыслимые продукты такого горения вдобавок еще успевают частично соединяться друг с другом в совершенно невероятных вариантах, учесть которые не в состоянии никакая вычислительная машина.
     Поэтому реальная реактивная тяга любой ракеты меньше, чем расчетная. Можно, конечно, провести побольше натурных стендовых испытаний, чтобы точно знать, какую тягу на самом деле развивает двигатель. Но крупногабаритная ракета и даже ее ступень – вещь безумно дорогая, их изготавливать очень непросто. Поэтому лишнее испытание на стенде натурного двигателя сильно удорожает разработку и производство ракет.
     Расчетчики пытаются учитывать в своих расчетах все потери реактивной тяги, это гораздо дешевле, чем жечь на стендах дорогое «изделие». Они научились «отлавливать» множество факторов, снижающих энергию ракеты, но неравновесность горения им не поддается. Самое неприятное это то, что неравновесность горения невозможно изучить экспериментально, на небольших модельных изделиях.
      Дело в том, что определить аналитически, на приборах реальный состав продуктов сгорания ракетного топлива можно лишь когда эти продукты остынут. Но пока они остывают, в них проходят невероятное множество побочных реакций, и их состав становится еще более далеким от того, что истекает из ракетного сопла.
     Эти трудности понимали все разработчики, и никто не упрекал расчетчиков в их ошибках. К ним относились, как к метеорологам, которые на жаркий солнечный день предсказали холод и дождь, а в зимнюю стужу - внезапное потепление. Но именно такое «несерьезное» отношение больше всего огорчало Шатного, начальника вычислительной лаборатории НПО «Алтай». Он вводил в свою программу для ЭВМ всевозможные поправки и допущения, внимательно следил за работами расчетчиков из институтов АН СССР и молча, но страстно верил, что уж теперь-то его расчеты дадут правильный результат. Но после очередного испытания, когда практический результат снова не совпадал с его расчетами, он меланхолически называл свою вычислительную науку «арифметикой Пупкина» и опять мучительно напрягал воображение в поисках очередных поправок к программе.
     В те годы о компактных персональных компьютерах еще никто даже мечтать не мог. Расчеты велись на огромных ламповых ЭВМ, которые занимали целое здание в несколько этажей, а их электронные «мозги» предохранялись от перегрева мощной системой водяного охлаждения с компрессорами и градирнями. В НПО имелось отделение вычислительной техники в несколько сотен человек, состоящее из нескольких отделов, а каждый отдел – из нескольких лабораторий, но этот могучий коллектив занимался, в основном, обслуживанием «машины», разработкой АСУ, проектированием сетевых графиков КСУКР и так далее. А расчеты для разработчиков вела небольшая лаборатория Михаила Васильевича Шатного.
     Возможно, именно невозможность точного расчета практической реактивной тяги сделали его грустно-молчаливым, с заметной меланхоличностью темперамента, а может быть, он от природы был меланхоликом. По своему опыту я знаю, что попытки помочь ему в уточнении механизма неравновесности горения он встречал доброжелательно, но без малейшего оптимизма. Его вид при этом, казалось, говорил:
     - Конечно, спасибо за помощь, но «арифметика Пупкина» все это уже учитывает, а толку нет.
     Постепенно разработчики прониклись глубоким уважением к его профессиональному мастерству. Он отлично понимал все тонкости сложнешего процесса горения в ракетной камере. Он научился вводить эмпирические поправочные коэффициенты в свои расчеты и теперь рассчитывал ожидаемые результаты стендовых испытаний лишь с небольшим отклонением. Он стал лучшим вычислителем в нашей отрасли.
     Он рассчитывал характеристики новых, еще не существующих топлив и подсказывал их создателям оптимальные варианты. Он проводил многочисленные расчеты, которые необходимы разработчикам при проектировании «изделий» и которые экономили им массу времени. Он сумел даже сделать то, что не удалось никому из его коллег в других спецхимических НИИ: изучил результаты работ Скорика и ввел поправки в программу расчета газогенерирующих ракетных топлив. Разработчики НПО «Алтай» широко использовали его расчеты при проектировании всевозможных «вспомогательных движков», а в других НИИ они вынужденно занимались «ползучей эмпирией».
     Теперь, из большого временного далека, можно  без всяких сомнения утверждать, что он обладал ярким талантом вычислителя ЭВМ. Но в жизни он всегда оставался очень скромным и никогда не проявлял ни малейших претензий в признании его заслуг. Когда после успешного завершения ОКР происходила «раздача» наград, о нем вспоминали далеко не всегда, а он довольствовался сознанием успешно выполненного долга.
     К сожалению, именно из-за его чрезвычайной скромности я почти ничего не знаю о его личной жизни. Его жена работала в его лаборатории, но она тоже отличалась большой скромностью, и за пределами ВЦ никто о ней ничего не знал. У них была дочь, - это я узнал от своей дочери, они учились в одном классе. Были ли у Шатных другие дети, - я тоже не знаю. Я даже не знаю, жив ли Михаил Васильевич сейчас. Очень надеюсь, что его уравновешенный характер обеспечил ему достойное долголетие. 
    
    
          
   
                Игорь Леонидович Рыжаков.
кандидат технических наук, старший научный        сотрудник.
В середине XIX века, сразу после Крымской войны армии ведущих промышленных стран всего за несколько лет отказались от дымного черного пороха и перешли на гораздо более мощные бездымные нитроцеллюлозные пороха: пироксилиновые, кордитные и баллиститные.
    Через сто лет и эти пороха перестали удовлетворять потребностям бравых генералов, которые, наконец, увидели преимущества боевых ракет. Спецхимикам пришлось разрабатывать новые, еще более мощные метательные ВВ. Первыми этот процесс начали немцы в конце Второй мировой войны. Они делали это по двум причинам: из-за дефицита целлюлозы для обычных порохов, - хлопок в Германии не растет, древесиной Германия тоже не богата, - и для повышения энергетики метательных средств для нового класса вооружения, боевых ракет. Подобные работы велись и в СССР, здесь спецхимики лихорадочно искали «суррогатные» пороха для «катюш», чтобы заменить отличный порох Н, в котором применялся дефицитный централит, который в СССР не производился. Однако и немецкие, и советские спецхимики, как первопроходцы шли робко, наощупь.
    После войны основные немецкие ракетчики и спецхимики оказались в США, где зародился новый класс метательных ВВ: смесевые твердые ракетные топлива, сокращенно СТРТ или СТТ. Во торой половине пятидесятых XX-го века оборонная отрасль СССР тоже начала переход от нитроцеллюлозных порохов к более мощным СТТ. К этому времени советским спецхимикам удалось, единственным в мире, изготавливать крупногабаритные заряды для ракеты среднего радиуса действия Темп-С из баллиститного пороха, но для новых ракет требовалась более высокая энергетика.
    К созданию СТТ для мощных ракет высокое руководство привлекло три крупных спецхимических НИИ: НИИ-6 в Москве, НИИ-125 под Люберцами и НИИ-130 в Перми. НИИ-6 имел задачу разработать СТТ на основе энергетически активных полимеров, и после серьезных поисков специалисты здесь остановились на поливинилнитрате, ПВН. Амбициозный директор НИИ-125 Б.П.Жуков сразу выбрал связующими для своих СТТ модифицированные аналоги обычных каучуков. НИИ-130 первые разработки СТТ вел на тиоколах, полисульфидных каучуках, которые в СССР не производились, но широко использовались спецхимиками США.      Однако у всех этих прославленных НИИ имелись серьезные обязанности в области традиционных порохов, которые никак нельзя было отбросить. Кроме того, над заслуженными специалистами всех этих НИИ довлел тяжкий груз традиционных блистательных разработок, который волей-неволей мешал им увидеть действительно новое.
     Поэтому в помощь им был создан еще один спецхимический НИИ, специально для разработки ракетных СТТ, - НИИ-9 в Бийске. Не знаю, умышленно или нет, но  директором нового НИИ назначили 47-летнего директора одного из спецхимических заводов Я.Ф.Савченко, не имеющего ни малейшего опыта в прикладной науке. А коллектив НИИ-9 комплектовался из молодых выпускников спецхимических ВУЗов, тоже не имеющих ни научного, ни практическиго опыта. Возможно, это произошло случайно, а может быть, высокое руководство стремилось оградить новый НИИ от груза замшелых традиций, но этот вольный или невольный смелый и рискованный эксперимент оправдал себя. Забегая вперед, скажу, что именно НИИ-9 вышел победителем в соревновании и разработал СТТ и заряды из них для всех трех ступеней первой в СССР межконтинентальной  баллистической ракеты 8К98.
   Поначалу перед НИИ-9 не ставилась самостоятельная задача, Я.Ф.Савченко должен был прежде всего создать научно-техническую базу для будущих исследований и опытно-промышленное производство для изготовления будущих крупногабаритных ракетных зарядов из СТТ. Чтобы новый НИИ имел какую-то цель, ему предоставили роль дублера НИИ-6 в разработке рецептуры и технологии зарядов из СТТ на основе ПВН. Шефство  над новым НИИ поручили известным ученым НИИ-6, докторам наук, профессорам, лауреатам Государственной и даже Ленинской премий  Г.К.Клименко, К.И.Баженову, Р.А.Малахову, И.И.Вернидубу и другим корифеям спецхимии. Эти специалисты очень многое сделали для формирования коллектива НИИ-9 и создания его научно-промышленной базы. Но довольно быстро как-то так получилось, что основным научно-техническим «шефом» НИИ-9 стал молодой начальник лаборатории московского НИИ, скромный кандидат технических наук Игорь Леонидович Рыжаков.      
     Не знаю, почему прославленные корифеи доверили свои шефские обязанности молодому Игорю Рыжакову, но постепенно он стал непререкаемым авторитетом для ведущих сотрудников НИИ-9, а завоевать авторитет в научном коллективе, где каждый второй считает себя единственно правильным гением, - очень нелегко. Не буду описывать его сотрудничество с НИИ-9, важны не детали, но конечный результат. А результат оказался блестящим, молодой НИИ-9 победил в соревновании с тремя заслуженными и прославленными спецхимическими НИИ.
     В те годы нам приходилось частенько ездить в командировки из Бийска в Москву. Устроиться в московскую гостиницу удавалось далеко не всегда, на стойке администратора любой гостиницы стояла годами не сменяемая табличка: «Мест нет». Жутко вспомнить, сколько ночей приходилось проводить в кресле гостиничного вестибюля в ожидании освободившегося места. Но и это дозволялось не везде, иные дежурные администраторы категорически требовали «освободить помещение». Московские коллеги по мере возможности иногда пытались помочь с ночлегом, но им это тоже не всегда удавалось. Не раз и не два мы ночевали на московских вокзалах, в центральном аэропорте.
    А Игорь Рыжаков поступал в таких случаях просто: он приглашал нас ночевать к себе домой. Запомнился один такой эпизод. Мы приехали в Москву из Бийска втроем, сделали все свои дела на этот день и к вечеру собрались в ЦНИИХМ у Игоря Рыжакова. С ночлегом у каждого оказался обычный провал, и мы намеревались отправиться на ближайший Павелецкий вокзал.  Игорь Леонидович без церемоний предложил переночевать у него.
    - Квартира у меня не сильно большая, но в кухне места хватит всем.
    Мы на радостях пригласили нашего спасителя в ресторан, и хотя пили там немного, но старались посидеть подольше, чтобы не слишком обременять незнакомую нам хозяйку, жену Игоря, своим присутствием. В квартире Рыжаковых мы оказались уже близко к полуночи, жена Игоря и его два сына уже, видимо, спали. Игорь осторожно провел нас на кухню, она оказалась на редкость просторной, чуть не под двадцать метров. В углу стоял огромный сундук, - в таких старинных сундуках раньше хранилось придание невест. Игорь достал из антресолей матрасы, постелил нам на сундуке и дал два байковых одеяла.
      - Не до жиру,- улыбнулся он, - зато не надо раздеваться. Спокойной ночи.
      После долгого перелета и напряженного дня в Москве мы все трое уснули мгновенно. Я проснулся от негромких звуков. Хозяйка уже встала и хлопотала у дровяной плиты, видно, готовила завтрак. Я хотел подняться и поприветствовать ее, но вдруг услышал ее тихий, совсем не дружелюбный голос.
     - Опять какую-то пьянь привел!
    Мне сразу расхотелось вставать. Я дождался, когда она ушла в комнату, тихо разбудил товарищей, мы быстренько оделись и выскользнули на улицу. Умывались и брились мы в ближайшем общественном туалете, - это для нас было привычным.
    Я после этого много размышлял о семейной жизни Игоря Рыжакова, видно, здесь было не все благополучно. Так случается часто: хорошему, доброжелательному человеку попадается сварливая, скандальная супруга. По диалектике: единство и борьба противоположностей. И мне было жалко Игоря, он заслуживал гораздо лучшего. Поэтому я нисколько не удивился, когда через несколько лет узнал, что Игорь развелся со своей негостеприимной супругой и женился вторично.
   Я неплохо знал его новую избранницу до их женитьбы. Она, назову ее Л., работала в ленинградском ГИПХе, Государственном институте прикладной химии, головном спецхимическом НИИ страны. Мы частенько встречались в разных городах на совещаниях по новому сырью, на координационных советах, на комиссиях по расследованию всевозможных неприятных коллизий на химических заводах и в НИИ. Я знал, что у Л. муж – полковник, что у них дочь, что у них хорошая квартира в центре Ленинграда. Я верил, что у них с Игорем настоящая любовь, потому что она бросила мужа-полковника, оставила Ленинград, перспективную работу в престижном НИИ, забрала с собой дочь-подростка и уехала к Игорю в Москву.
     Мы с Игорем Леонидовичем продолжали встречаться почти при каждой моей командировке в Москву. К этому времени ЦНИИХМ организовал свою гостиницу, - выкупил половину подъезда девятиэтажки в Нагатино, -  и мы теперь не знали московских гостиничных трудностей. Правда, оставалось одно неудобство, чтобы устроиться в этой гостинице, надо было получить направление с подписью одного из заместителей директора ЦНИИХМ.
     Поэтому в первый день мы звонили Игорю Леонидовичу, заказывали пропуск, получали у него бланк направления и отлавливали кого-то из замов. Естественно, попутно приходилось вести светские благодарственные разговоры с Игорем. Но гостеприимный Игорь Леонидович по-прежнему приглашал нас к себе, уже не на ночлег, а просто в гости, что в современной Москве стало большой редкостью. И я ни разу не отказался от такого приглашения. Мне нравилось бывать у «молодых» Рыжаковых, ибо новая супруга Л. всегда встречала меня очень приветливо. Думаю, она так же доброжелательно относилась и к другим гостям.
    Игорь Леонидович с Л., оба кандидаты наук, имели каждый хорошую зарплату, они быстро приобрели кооперативную трехкомнатную квартиру в Нагатино, прекрасно обставили ее. У Игоря оказалось интересное хобби, он разыскивал и спиливал с берез и дубов наросты, - капы и сувели, - приносил их домой и долгими зимними вечерами выделывал из них удивительной красоты всевозможные вазы. Эти вазы стояли на полу в квартире, в них Л. держала свои рукодельные принадлежности, они просто красовались на полках.
     У Игоря Леонидовича вообще оказались поистине золотые руки. Однажды он привел меня в свой гараж, и меня буквально потрясло оборудование гаража. Там стояли всевозможные электрические и механические приспособления, ворота открывались автоматически, люки над ямой и погребом сами отходили в сторону, в углах вместо обычного для личных гаражей хлама стояли самодельные универсальные верстаки и тоже самодельные, но отлично работающие станки для обработки дерева и даже металла.
     Я тоже одно время решил заняться капами и сувелями, даже изготовил пару небольших ваз, - кстати, при всей моей неумелости они получились красивыми, - и как-то поинтересовался, какими инструментами работает над вазами Игорь. Он показал мне самые обычные стамесочки для школьных умелых рук, но они оказались заточенными до бритвенной остроты, я взял в руки одну стамеску и тут же порезался.
      - Как ты их точишь? – удивился я.
     - Очень просто, на наждаке, потом на оселке. У меня вначале не получалось, а потом я решил провозиться хоть целый день, пока не научусь, - и вышло.
     Они с Л.купили деревенский дом в Калининской области, и Игорь охотно рассказывал, как он украшал свою «усадьбу» собственными поделками и деревянной резьбой.
     Он вообще отличался редкой «хозяйственностью», и в годы всеобщей автомобилизации его выбрали председателем гаражного кооператива, - дело, как известно, многохлопотное, трудоемкое и неблагодарное. Игорь Леонидович справился и с этой задачей, ему удалось оформить для своего коллектива гаражи в том же Нагатине, неподалеку от дома.
    Его новая супруга Л. тоже имела хобби, но чисто интеллектуального свойства. Она с кружком единомышленниц постоянно организовывала всевозможные юбилеи и памятные даты исторических персонажей и событий. Одним из ее увлечением, известным мне, стал ежегодный сбор тесного кружка 14 декабря, в память о восстании декабристов. Они старательно изучали биографии каждого декабриста, раздобывали неизвестные широкому читателю сведения и в день сбора рассказывали друг другу о своих находках.
    С Л. мне приходилось часто встречаться не только у них дома, но и по работе, и у нас сложились довольно теплые отношения. Л. вообще отличалась большим дружелюбием и еще большей воспитанностью. Не смогли найти мы с ней общего языка только по поводу ее любимых декабристов. Я уже в те годы считал, что эти оторванные от народных нужд аристократы затеяли очень вредное дело, и причиной тому  было их безделье и пьянство. Они не только изуродовали свои судьбы, но и сгубили жизни тысяч солдат, которые всего лишь вынужденно повиновались своим высокородным, но недалеким командирам. Я высказался как-то при Л. в таком смысле, и после этого она никогда больше не посвящала меня в свои «декабристские» дела. Но, несмотря на это, она оставалась приветливой хозяйкой и дружелюбной коллегой. 
     У них родилась прелестная девочка, и я при своих визитах к ним обязательно играл с ней в придуманную нами игру под названием «бух!». Мы строили из кубиков высокие башни, а потом по команде «бух!» она с грохотом рушила сооружение на пол и восторженно хохотала. Возможно, такая игра считается непедагогичной, но нам обоим она очень нравилась. Мы делали «бух!» до тех пор, пока кто-нибудь из родителей не прекращал эту оргию разрушительства.
     В новой семейной жизни у Игоря Леонидовича все обстояло благополучно. Кроме одного. У него не складывались отношения с падчерицей. Приемная дочь подрастала, становилась барышней, но, как говорится, в упор не видела отчима. И это ложилось мрачной тенью на счастье обоих супругов. Я при всех довольно частых визитах к ним, видел ее всего пару раз, она обычно уходила к подругам, а если оказывалась дома, то не покидала своей комнаты. Когда она окончила школу, то сразу после выпускного вечера уехала в Ленинград к родному и любимому папеньке. И Игорь Леонидович, и Л., естественно, сильно переживали, но никак не обнаруживали это на людях.  Возможно, именно эта многолетняя неприязнь падчерицы вызвала у Игоря Леонидовича предрасположение к болезни, которая преждевременно свела его в могилу. 
     Умер он в самом начале ельцинских чудовищных «реформ», о которых сейчас наши правители предпочитают молчать и лгать. Тогда граждане России, бывшие советские люди вымирали массами. Каждый день у проходных заводов, НИИ и других организаций появлялись новые и новые некрологи. Люди умирали от инфарктов, инсультов и рака. Невыносимые условия жизни в ельцинской России, полная беспросветность впереди, - все это обостряло у людей болезни, которые дремали в их организме. В нормальной стране они могли бы жить еще десятки лет. Вот и Игорь Леонидович умер от рака, хотя в нормальных условиях мог бы жить еще долго. Его смерть растаяла слезинкой в океане человеческого горя.
     А его супруга Л. надолго пережила своего любимого второго мужа. Мало того, в память о нем она заняла его место председателя гаражного кооператива. Ей пришлось нелегко. Нагатино сейчас - в двух шагах от центра Москвы, и земля здесь ценится дороже золота. На кооператив набросились многочисленные двуногие хищники, которых с поощрения властей развелось сейчас неисчислимое множество.  Но Л. уже почти четверть века успешно отбивает все атаки. Она говорит, что в память об Игоре Леонидовиче не уступит его дело никому, пока жива.
            
                Камиль Гарипович Каримов
          инженер, кандидат технических наук
     Мы с ним учились на одном курсе, на одном инженерном факультете, но в разных группах. На четвертом курсе мы распределились по кафедрам, и Камиль оказался на кафедре пиротехники. Могу теперь признаться, что мы, выбравшие пороходелие, считали самой престижной кафедрой нашу, пороховую. Четверо моих друзей из нашей «коммуны» выбрали кафедру взрывчатых веществ, и они считали самой главной свою кафедру, гордо называли себя «мойсачьими детьми» - по фамилии заведующего кафедрой Мойсака. Это я к тому, что и пороходелы, и взрывчатники относились к пиротехникам, как к людям второго сорта. Что делать, в молодости мы все бескомпромиссные экстремалы.
     Справедливости ради надо признаться, что время все расставило по своим местам. После распада СССР потребность в порохах и ВВ резко сократилась, большинство заводов попроизводству пороха и ВВ  прекратили свое существование. А пиротехника вдруг стала весьма востребованной, вокруг нее бойкие люди развили бурную коммерческую деятельность, пиротехничекие товары стали продавать в любом ларьке, и они шли нарасхват. При любом удобном и неудобном случае предприятия и состоятельные люди устраивали фейерверки.
     Около пиротехнических заводов возникло множество посреднических фирм и фирмочек, которые занимались перепродажей пиротехники и устройством всевозможных «показов». Постепенно они сгруппировались в несколько крупных монопольных организаций. Пиротехнические товары народного потребления стали очень доходной отраслью промышленности. Социальная справедливость полностью восторжествовала, и я при переезде в Подмосковье тоже стал заниматься презираемой ранее пиротехникой. Так мы снова встретились с Камилем Каримовым после многих лед взаимного забвения.
     Студентами мы не были с ним в дружеских отношениях, но сейчас сошлись довольно близко. Камиль и его супруга Наталья Николаевна очень помогли мне в обустройстве на новом месте. Наталья Николаевна работала в пионерлагере при нашем НИИ, и даже на первое время снабдила меня пионерскими подушками и шерстяными одеялами.
    Они заканчивали благоустройство своей дачи в Деулино, и я частенько проводил там выходные, ибо делать мне на первых порах здесь было совершенно нечего. Камиль как раз принялся обивать бревенчатый сруб дачного дома вагонкой, и моя помощь пришлась ему кстати. Мы пилили вагонку по шаблону на метровые отрезки, а потом часами стояли на лестницах и приколачивали их к срубу «елочкой». Получалось очень красиво, но от долгого стояния на узких перекладинах потом болели ступни.
     После трудового дня к Каримовым приходил сосед, тоже пиротехник, и мы усаживались за стол. Наталья Николаевна накрывала на стол, я доставал привезенную бутылочку, и мы, как положено усталым труженикам, неспешно беседовали. Разговоры обычно шли о бытовых делах. Я удивлялся тому, что здесь работники НИИ беседуют только о хозяйственных делах: о строительстве дач, о строительстве гаражей, об урожае картошки, о пиломатериалах.
     На юге Западной Сибири, где я проработал четверть века в крупном НИИ, мы в свободное от работы время говорили о науке, о загадках природы, о музыке, о книгах и вообще об искусстве, о темных пятнах истории и так далее. На работе мы порядком уставали от своих нескончаемых научно-технических проблем, и после работы отдыхали душой в беседах о возвышенном и прекрасном. Говорить о работе нам запрещали инструкции. Здесь, в подмосковном НИИ говорить о работе мы точно так же не могли, но почему сводить все к быту?
     Я так и не нашел ответа на этот вопрос. Самый простой ответ: народ здесь приземленный и малоэрудированный в культурном отношении, - казался мне обидным для моих новых коллег. Но другого логически непротиворечивого ответа я не находил. К тому же мне поначалу было просто интересно узнавать тонкости ручных ремесел, частного строительства, садоводства и огородничества, с которыми мне прежде не приходилось близко сталкиваться.
    Здесь, в Подмосковье, я намеревался устраиваться надолго и всерьез, а тут почему-то на первом плане стояли дача, гараж, сад-огород, отделка квартиры и прочие полезные дела. Мне предстояло все это осваивать самым детальным образом. И долгие застольные беседы с Камилем и его соседями по даче очень серьезно расширили мой кругозор и помогли в последующих.
     А не слишком уважаемые мной пиротехники занимались, оказывается, не только легкомысленными «огненными потехами», но и весьма серьезными вещами. Камиль Гарипович, например, оказался причастным к двум серьезнейшим оборонным разработкам. Одна из них до сих пор состоит на вооружении нашей армии и армий многих иностранных государств. Это ракета класса «земля-воздух» на прямоточном реактивном двигателе, который в качестве окислителя использует кислород атмосферного воздуха, или как говорят, забортный  окислитель. Ракета не имеет аналогов за рубежом и является самой эффективной в мире при борьбе с авиацией противника. По этой работе Камиль Гарипович защитил кандидатскую диссертацию.
    А вторая разработка вообще потрясла меня, когда я узнал о ней. Она превосходила все, о чем мне было известно в нашей славной спецхимии и в ее зарубежных окрестностях. Она полностью решала одну из важнейших проблем подводного флота.
     Дело в том, что основное вооружение подводных лодок – это торпеды. Обычные торпеды во все времена приводятся в движение винтом, который вращается электродвигателем от аккумулятора или сжатым воздухом из баллонов. За счет огромного сопротивления воды скорость торпеды никак не превышает скорости подводной лодки. Поэтому подлодка может поразить вражескую только на встречных курсах или при их параллельном движении. Догнать уходящую от вас субмарину противника ни одна торпеда классической конструкции не может, - не хватает скорости.
    А ученые СССР нашли совершенно новый принцип движения торпеды. Они снабдили ее ракетным двигателем. При этом пришлось решать впервые в истории великое множество технических вопросов, которые раньше считались неразрешимыми. Главный из них - борьба с сопротивлением воды, которое возрастает пропорционально квадрату скорости торпеды. Но наши ракетчики и спецхимики справились со всеми проблемами. Отныне наши торпеды нового класса могли догонять и поражать любую субмарину противника, с какой бы скоростью она ни пыталась удрать от вас.
     Причем основные по трудности проблемы и вопросы пришлось решать именно спецхимикам. И среди этих спецхимиков был наш Камиль Гарипович.
     К сожалению, первая опытная партия таких торпед «Шквал» поступила на наш флот почти одновременно с приходом к власти недалекого, но честолюбивого Горбачева. Последний генсек КПСС изо всех сил стремился угодить заокеанским правителям и совершенно не думал об обороноспособности своей страны. В итоге множество уникальных оборонных разработок были грубо прекращены независимо от стадии завершения. Среди них оказалась и новая торпеда-ракета.
      Горбачев, а потом Ельцин, нанесли отечественной оборонной науке и промышленности невосполнимый ущерб, намного превышающий тот, который нанесли нам фашисты Гитлера. А их клевреты продали нашим врагам практически все из секретнейших разработок советских ученых. Худшего не могли сделать никакие самые заклятые враги нашего отечества. Но что интересно, - большинство наших оборонных разработок конца 70-х и начала 80-х лет прошлого столетия наши враги не сумели воспроизвести, - у них просто не хватало ни знаний, ни фантазии. Сейчас, через тридцать лет, мы снова вернулись к реализации этих разработок, и, несмотря на потерянное огромное время, аналогов этим разработкам у наших злейших «партнеров» так и не находится.
    А вот торпеду-ракету наши враги сумели воспроизвести, высокопоставленные предатели из ельцинского окружения передали врагу практически всю техническую документацию. Когда через полтора десятка лет наша власть спохватилась, - это произошло уже при Путине, - было поздно. Военно-морской флот США уже принял на вооружение высокоскоростные торпеды с реактивным двигателем. Как это частенько случается в нашей державе, чтобы успокоить общественное мнение, к ответу привлекли ни в чем не повинных людей. Так, оказался осужденным профессор Бабкин из МГТУ им. Баумана, он принимал небольшое участие в этой разработке. Когда на него вышли агенты ЦРУ, он доложил «куда следует». Но власть уже искала козла отпущения. Профессора Бабкина убедили, чтобы он продолжал контакт с ЦРУ, мол, в нужный момент будут приняты необходимые.
     И меры были приняты. Профессора Бабкина арестовали,  обвинили в предательстве, и свалили на него всю вину за «передачу противнику совершенно секретных сведений оборонного значения», хотя он никак не мог знать многих технических деталей работы. Его осудили на 8 лет. А настоящие предатели, виновные в передаче всей документации по реактивной торпеде противнику, остались безнаказанными.
     Подозрения пали и на Ивашкова В.П., начальника отдела, в котором работал Каримов, хотя он уже несколько лет пребывал на пенсии. Его долго и сурово допрашивали. Ивашкову удалось отмести гнусные подозрения, но от переживаний с ним случился инфаркт, затем второй инфаркт, и начальник отдела, в котором был разработан уникальный заряд для новейшей скоростной торпеды, умер много раньше отведенного ему природой срока.
     Но все это случилось потом, через много лет. А пока Камиль Гарипович и другие разработчики уникальной торпеды скромно продолжали трудиться на своих рабочих местах. Они доводили еще одну скоростную торпеду-ракету меньшего калибра под шифром «Тапир». И еще они периодически ездили на озеро Иссык-Куль, где в городе Пржевальске находилась испытательная база новых торпед «Шквал». Там они проводили ежегодные испытания своих изделий и удивлялись, почему нет постановления на их серийное производство. Они не дождались такого постановления.
     По непродуманному, а на мой взгляд, по сознательно вредительскому решению Горбачева почти все опытные работники оборонно-промышленного  комплекса предпенсионного возраста были в приказном порядке досрочно отправлены на пенсию. Горбачев твердо вел дело к ликвидации оборонного потенциала СССР. Последствия этого диверсионного шага Горбачева до сих потрясают оборонную науку и промышленность. За последние 20-25 лет из-за умышленно заниженной зарплаты работников в «оборонку» практически нет притока молодых сил. Все, что сейчас делается здесь, - дело рук уцелевших седоголовых ветеранов. С их уходом наука и промышленность оборонного направления просто прекратят свое существование.
     Камиль Гарипович вместе со многими работниками того же возраста неожиданно оказался на досрочной пенсии. Несколько лет он перебивался на случайных работах, потом его приняли в научно-промышленную фирму ТУР-!, которую основал З.Э.Асматуллов, тоже бывший спецхимик. Фирма выпускала дешевый новационный гуталин для внезапно обнищавших бывших советских людей. Несколько лет Камиль проработал в этой фирме завхозом, а потом инфаркт унес его в могилу. 

      
    
    
            
                Прочно скрепленный заряд или
                Сальский Вадим Анатольевич,
кандидат технических наук, лауреат Государственной премии.
    Он оставил глубокий след в моей душе. Мы с ним пережили почти все оттенки человеческих отношений, - от тесной самоотверженной дружбы до глухой неприязни, почти ненависти. Но я всегда уважал его и уважаю сейчас. А что он думает обо мне, не знаю, возможно, ничего не думает, просто забыл. Он – человек, безусловно, талантливый и яркий, а такие люди, как правило, обладают сложным, противоречивым характером, не всегда приятным для окружающих.
      Он пришел одним из первых в бийский АНИИХТ из Томского Госуниверситете вместе с большой группой  таких же томских преподавателей. Большинство из них почему-то отличались каким-то агрессивным настроем. Позже, посмеиваясь над «томичами», я говорил, что в Томске очень много интеллигентов и слишком мало автобусов, поэтому томичи не могут проехать в автобусе, не выбросив из него парочку соседей.
     Были среди них приятные исключения, например, Борис Иванович Ворожцов или Василий Митрофанович Аксененко, - люди большого сердца и высокой души. А Вадим Сальский среди «томичей» находился по своим человеческим качествам где-то посредине. Он очень много сделал для меня хорошего, но он же позже стал моим откровенным неприятелем и высказывался обо мне не лучшим образом, - и открыто, и за спиной.
    Я познакомился с ним в институтской курилке. Он был на пять лет старше меня, работал в должности руководителя сектора, как и я, только в лаборатории синтеза у будущего дважды лауреата Государственной премии И.Г.Кауфмана, который после распада СССР удивил всех, - уехал на ПМЖ в Израиль в весьма солидном возрасте. Сальский синтезировал новые вещества, которые позволили бы создать новые ракетные топлива с невиданной раньше энергетикой. Но эти синтезы шли сами по себе, к текущей работе НИИ они пока отношения не имели. 
      Выше среднего роста, отличного сложения, с умным интеллигентным лицом, с точеным медальным профилем, с красивыми, слегка волнистыми, всегда отлично уложенными волосами, Сальский пользовался успехом у женщин, хотя имел семью. Ходили слухи, что дамы НИИ буквально боролись за право делать укладку его волос. При разговоре он чуть заметно заикался, и это легкое заикание придавало его речи привлекательную пикантность.
      А я работал в самостоятельной лаборатории М.А. Кутикова. В далекой молодости он служил на Северном флоте юнгой с будущим знаменитым баритоном Штоколовым, тоже юнгой. Кутиков был замечательный, отзывчивый  человек, внимательный начальник, но я изнемогал от его научной осторожности. Я числился заочным аспирантом подмосковного НИХТИ, мне нужно было набирать материал для кандидатской диссертации, мне позарез нужны были научные публикации, статьи и изобретения, учебные сроки уже подходили к концу. Но Кутиков упорно не соглашался с моими предложениями ни по теме диссертации, ни по научным статьям. Он панически боялся, что моя тема окажется неактуальной, мелкой и никому не нужной, а мои статьи – «неправильными» и серьезные ученые над нами будут смеяться. Он пришел в НИИ с БХК и всерьез считал, что защищают диссертации и пишут научные статьи только заслуженные, авторитетные ученые. Я же по молодости не относился ни к одной из этих категорий. 
      И вот я узнал, что Сальский получил повышение, его назначили начальником лаборатории бронирующих составов вместо ушедшего на пенсию прежнего начальника. Я поздравил его, потому что теперь его работа относилась непосредственно к основному направлению НИИ. В спецхимии бронирующие составы – это не броня для танков, а совсем другое. Чтобы ракетный заряд выделял все время заданное количество продуктов сгорания, часть его поверхности покрывают несгорающим составом, бронируют.
      В то время наш НИИ-9 при шефской помощи московского НИИ-6 отрабатывал технологию изготовления заряда твердого ракетного топлива для первой ступени ракеты 8к98. Само топливо разработал НИИ-6, это был пластизольный состав на основе нитрополивинилхлорида. О преимуществах пластизольных и нитразольных составах взахлеб писали в своих журналах наши заокеанские «коллеги». Технология изготовления такого заряда оказалась невероятно сложной. «Изделие» диаметром около двух метров и длиной около 7 метров весило почти тридцать тонн. Его изготавливали отдельно, потом его боковую поверхность покрывали бронирующим составом и в таком виде со страшными трудностями вставляли, «вкладывали» в металлический корпус первой ступени. Такой заряд официально назывался «вкладным». Чтобы чудовищный заряд не болтался в корпусе, его фиксировали «сухарями».
      Кроме понятных Читателю трудностей, у пластизольного заряда обнаружился серьезный недостаток, который сделал его вообще непригодным для применения. Состав на нитрополивинилхлориде оказался «хладотекучим», наподобие битума. Он деформировался под действием собственной тяжести и терял свою форму. Нашему НИИ пришлось всерьез заняться разработкой новой рецептуры топлива и новой технологии изготовления огромных зарядов. И Сальский теперь с увлечением изобретал принципиально новую технологию изготовления заряда совершенно новой, еще не изобретенной  рецептуры. 
      Мы с ним уже были в достаточно хороших отношениях, и он делился со мной своими новыми успехами. Я узнал, что начальник отдела разработки Леонид Белецкий предлагает совершенно новый вариант для первой ступени. По его замыслу заряд должен формоваться непосредственно в корпус ступени и прочно скрепляться с ним неким клеящим составом.  Теперь лаборатория Сальского вместо традиционных бронирующих составов разрабатывала совершенно новый ЗКС, - защитно-клеящий состав для крепления к корпусу будущего заряда из не изобретенного еще топлива. Здесь Сальскому как никогда пригодились его химические знания. 
     Он знал о моих трудностях с диссертацией и предложил мне перейти в его лабораторию на ту же должность руководителя сектора. Я расспросил его о теме, над которой мне предстояло у него работать. Тема показалась мне достаточно актуальной и интересной, с хорошим практическим выходом.  Так я оказался в лаборатории Сальского и приступил, наконец-то, к серьезной работе.
     Я принялся работать как каторжный, по двенадцать часов в день. Сразу скажу, что всего за год мне удалось наработать научный материал и на диссертацию, и на десяток статей в отраслевом научном журнале. Сальский оказался для меня идеальным начальником, он не мешал мне, не лез с советами, у него хватало своих хлопот с изобретением защитно-крепящего состава. Но в трудные моменты он здорово мне помогал. Весь следующий год я после трудового дня опять надолго оставался в лаборатории, - писал диссертацию и статьи. Ровно через два года после перехода к Сальскому я защитил кандидатскую диссертацию.
      К этому времени М.А.Кутиков уже разочаровался в научной работе и особенно в зарплате неостепенённых научных работников и вернулся на БХК, а начальником его лаборатории поставили меня. Но мы с Сальским сохранили тесные дружеские отношения, часто встречались и обсуждали свои научные проблемы, старались помочь друг другу.
      Сальский внедрял свой новый метод прочного скрепления заряда с металлическим корпусом первой ступени. Из его рассказов я хорошо представлял все этапы этой работы. В окончательном варианте заряд крепился к металлическому корпусу через промежуточный слой прочной хлопчатобумажной ткани. Со стороны корпуса один клей обеспечивал надежную адгезию ткани к металлу, а с внутренней стороны  другой клей – адгезию ткани к топливу. Много хлопот у Сальского было с выбором ткани, и он, наконец, остановился на тике, - обычном полосатом матрасном тике, из которого делали матрасы. Он потом частенько с гордостью к месту и не месту повторял:
      - Тик матрасный, артикул н-номер… - и он без запинки произносил шестизначное число.
      Никогда не забуду, как мы с ним отметили мою защиту диссертации. Мы договорились встретиться после работы, я приготовил напитки и закуску. Он приехал ко мне уже в осенних сумерках, и мы отлично провели пару часов в задушевных разговорах за бутылочкой. Потом Сальский предложил мне покататься на мотоцикле. Эра автомобилизации у нас еще не наступила, автомобиль был малодоступной роскошью, да и мотоцикл еще не стал широко доступным. А Сальский владел самым мощным советским мотоциклом «Урал» и сейчас приехал ко мне на нем.
     Уже в темноте мы оседлали железного коня, - Сальский на переднем сиденье, я в коляске, - мы без помех по безлюдным улицам выехали за город в сторону лесоперевалки, и там Сальский врубил полный газ. Ревущим чудовищем «Урал» мчался по извилистой асфальтированной дороге среди тайги, и ослепительный свет фар вырывал из кромешной тьмы стройные корабельные сосны и темные косматые пихты и ели.  Прохладный осенний воздух приятно освежал наши разгоряченные лица, трепал волосы, и мы оба орали и вопили от восторга.
      Мы несколько раз на предельной для «Урала» скорости промчались все 12 километров до лесоперевалки и обратно. На бесчисленных крутых поворотах сила инерции пыталась сбросить нас с сидений, жесткие края коляски сильно врезались мне в ребра то слева, то справа, но скорость наполняла наши души неописуемым восторгом.
      Отмечаю как факт, что мы не разбились. Не знаю почему, но эта бешеная езда по извилистой таёжной дороге окончилась для нас благополучно. Может быть, правильно говорят, что дуракам везет. Правда, дорога оказалась совершенно пустынной, нам никто ни разу не встретился. Я навсегда запомнил восторг, который охватил меня тогда от бешеной скорости, навсегда запомнил мужественный профиль Сальского, его разметавшиеся по ветру волосы, его широко раскрытый в вопле рот. Но больше я ни разу в жизни не пытался гонять на такой скорости, да еще в нетрезвом виде. А Сальский оказался заядлым водителем. Он вскоре купил «Запорожец» и совершал на нем далекие рискованные поездки в горы. Не раз на обледенелых дорогах его машина слетала в кювет и переворачивалась вверх колесами, но ни разу ни он, ни «Запорожец» не пострадали. Он с гордостью говорил о своем лимузине:
      -Б-броневичок, военная машина!
     А еще он писал стихи. В отличие от многих самодеятельных поэтов он не рекламировал свое творчество. Читал свои стихи он, пожалуй, только мне и явно ждал похвальных отзывов. Я не обманывал его ожиданий. Писал он, в основном лирические стихи. Я запомнил несколько отрывков.
            Месяц серебряным рогом
            Тонет в уснувшем пруду, 
            Я молодым полубогом
            В темное поле иду…
      Или:
            Устал я бороться и драться,
           Тревожиться ночью и днем,
           Топиться, травиться, колоться, стреляться…
           Поедем, костер разожжем!
       И еще мне запомнилось его шутливое и довольно едкое стихотворение, посвященное некой легкомысленной девице, бросившей его: 
            О, моя возлюбленная Иза,
            Дум моих и мыслей госпожа,
            Для тебя я бросился б с карниза
            Семьдесят второго этажа…
      Но основное наше время, конечно же, занимала работа. Мы были молоды, честолюбивы и надеялись многого достичь в жизни. Как-то Сальский предложил мне сходить вместе к заместителю директора Саковичу для серьезного разговора. По его мнению, «престарелые» пятидесятилетние начальники рецептурно-технологических лабораторий мешают работать, не понимают нового, тянут институт назад. Я его понимал, ему приходилось внедрять свой новый метод крепления зарядов через упорное сопротивление всех четырех начальников тех лабораторий. Я тоже на каждом шагу чувствовал сильную неприязнь «корифеев» к себе, молодому  выскочке. Мы оговорили свои совместные действия и через пару дней такой разговор с заместителем директора состоялся.
      Возможно, Сальский предварительно уже договорился с Саковичем о теме разговора, потому что тот без колебаний согласился с нашими доводами. Я догадывался, что «корифеи» и ему намозолили шею, - они с их заслугами военных лет не могли смириться с тем, что ими вдруг стал командовать молодой «томич» Сакович безо всяких заслуг в спецхимии, вообще никакой не спецхимик, а простой университетский преподаватель простой химии, вдвое моложе их, но почему-то уже доктор наук, единственный доктор наук в НИИ-9.
      Мы с Саковичем нашли общий язык. Надо ликвидировать все самостоятельные рецептурно-технологические лаборатории и свести их в два отдела, рецептурный отдел и отдел технологический. О персонах новых начальников отделов мы не говорили, но было ясно без слов, что это будем мы с Сальским.
      Я до сих пор не знаю, правильно ли мы тогда решили разделить технологов и рецептурщиков. В спецхимии на моей долгой памяти никогда до того и никогда после того такой узкой специализации отделов не применялось ни в одном НИИ. Пожалуй, это было все же неудачное предложение. А с нами, тремя «заговорщиками», эта наша узкая специализация сыграла весьма злую шутку. Однако об этом позже.
      А пока примерно через неделю после этого тайного разговора директор НИИ-9 Я.Ф.Савченко, наш «отец родной», провел крупную реорганизацию. Своего первого заместителя Тренина он отправил на понижение, первым заместителем Савченко стал молодой доктор наук Г.В.Сакович, он же заместитель директора по науке. В его спецхимическом направлении вместо нескольких самостоятельных рецептурно-технологических лабораторий появилось два крупных отдела: технологический и рецептурный. Начальниками их стали соответственно Сальский и я. В нашем подчинении оказались заслуженные, на наш взгляд пожилые и устаревшие начальники бывших самостоятельных лабораторий. Причем как-то ненавязчиво получилось, что у Сальского начальниками лабораторий стали новые молодые ребята, а все обиженные судьбой и нами «корифеи» оказались в моем рецептурном отделе. Но это к делу не относится.
      Теперь у Сальского руки оказались полностью развязанными, его отдел отвечал за всю технологическую цепочку изготовления крупногабаритных зарядов. Хлопот у него прибавилось невероятно, но они полностью окупались чувством удовлетворения от успеха. Молодые начальники технологических лабораторий беззаветно уважали его и повиновались ему без малейших колебаний.  Внедрение нового топлива и нового метода изготовления заряда первой ступени в опытное производство НИИ прошло быстро. Вскоре кроме первой ступени НИИ-9 получил задание отрабатывать еще и девятитонный заряд для второй ступени 8к98.
      Чуть позже оказалось, что пермский НИИПМ не справился со своей задачей, его топливо для третьей ступени не выдерживало всех нагрузок. Высокое руководство поручило НИИ-9 разработку трехтонного заряда и для третьей ступени все на том же нашем топливе, - без продления сроков. И отдел Сальского блестяще справился с этой тройной нагрузкой.
      Не могу не вспомнить интереснейшее, чисто советское решение одной очень сложной технической задачи, которое пришлось выполнять отделу Сальского. При заполнении огромных корпусов довольно густой и вязкой топливной массой в заряде иногда образовывались пустоты, раковины, которые легко обнаруживала ультразвуковая дефектоскопия. Эти раковины недопустимо нарушали горения заряда, и такое «изделие» надо было отправлять в брак, попросту - сжигать. А стоимость его составляла почти миллион советских рублей.
      И вот по предложению Сальского наш директор решился на невиданное нарушение всех правил и требований. По его приказу рецептурщики разработали специальный состав, а Сальский нашел на опытном заводе малорослого и щупленького технолога Виктора Солодова. Солодов с ведром опасной «замазки» в руках залезал в узкий, всего в тридцать сантиметров диаметром, внутренний канал «изделия» длиной 7 метров, находил там пустоты и вручную замазывал их… За эти подвиги директор каждый раз выписывал ему огромную по тем временам премию. Страшное дело: посылать человека внутрь чудовищной 30-тонной пороховой «бочки». Но пока Солодов находился внутри огромного топливного блока, наш директор стоял у соплового торца этого заряда. Мы понимали его: если бы произошло непоправимое, отвечать было бы некому.
      Для примера скажу, что через несколько лет на родственном заводе «Россия» в Каменске-Шахтинском при осмотре аналогичного огромного изделия военпреду показалось, что в торце заряда поблескивает нечто постороннее. Он попросил у контролерши ОТК шпильку для волос и легонько поковырял подозрительное место. Это здание до сих пор стоит на том заводе как памятник трагедии, ремонту оно не подлежит. А от любознательного военпреда, как говорили очевидцы, не осталось даже металлических форменных пуговиц.
      От постоянного сильного напряжения Вадим Анатольевич похудел, стал более нервным и резким, его легкое «благородное»  заикание стало заметнее.
      Вскоре НИИ успешно провел все положенные испытания новых зарядов, и их приняли на вооружение Советской Армии. Теперь основной задачей Сальского и всего его стало внедрение разработанной ими технологии на серийные спецхимические заводы. Каждая ступень внедрялась на отдельный завод. Первую ступень или «блок А», в простонародье – «Аннушка», внедряли на пермский завод имени Кирова. Вторую ступень, «блок Б», - «Борис»,- внедряли на кемеровский «Прогресс». Третью ступень, «блок В», - Верочку» - сначала внедряли на новое производство БХК, а затем передали в Кемерово.
     Сальскому пришлось совсем тяжко. Внедрение на серийные заводы шло тяжело, - ведь все это делалось впервые в СССР. Он почти непрерывно мотался по заводам и сильно издергался. Поездки по советским железным дорогам, - совсем не удовольствие, в серьезная нервотрепка. Начать с того, что вызовы на завод случались неожиданно, и достать срочно билет на нужный поезд было почти невозможно. Бийск стоял в некоем железнодорожном тупике, в Пермь и в Кемерово надо было ехать с пересадками, а на промежуточных станциях с билетами было еще труднее.
      Мы с ним теперь встречались редко, и каждый раз он прежде всего жаловался на трудности с билетами. Как-то он сказал:
      - Представляешь, я от Новосибирска ехал под вагоном, в угольном ящике!
      Поэтому когда он стал лауреатом Государственной премии, я поздравил его от всей души. Из всех лауреатов премии за 8к98 он заслужил награду больше всех.
      Как-то я пожаловался ему, что директор, на мой взгляд, мало уделяет внимания собственно спецхимическим отделам, а ведь наша работа определяет все будущие успехи НИИ.  Сальский посмотрел на меня усталым взглядом умудренного жизненным опытом человека и сказал:
      - А что ты хочешь?  Думаешь, мы у него на первом месте, и он день и ночь только о нас и думает? У него горит план по жилстроительству и капремонту. У него в гараже машинный парк устарел и требует замены. Ему нужны огромные деньги на новые ЭВМ. А твоя спецхимия у него где-то на десятом месте, между пионерлагерем и переоснащением механического цеха. 
      Я не буду описывать, как производственные трудности постепенно убивали нашу дружбу, как испортились наши отношения с Саковичем и друг с другом. Я хочу сохранить теплое и уважительное отношение к Вадиму Анатольевичу и остановлюсь лишь на двух серьезных эпизодах его жизни.
      Уже шло серийное производство «Аннушек», когда мои рецептурщики нашли добавку, которая заметно улучшала технологические свойства топлива. Мы провели необходимые исследования и по благословению Саковича ввели ее в топливо на пермском заводе для изготовления «блока А». И через некоторое время грянул гром. При приемке «заказчиком»-военпредом серийных 30-тонных ракетных двигателей первой ступени дефектоскопия показала, что 19 «изделий», каждый стоимостью около миллиона советских рублей, ушли в брак. У всех этих «изделий» тяжелый заряд частично отслоился от металлического корпуса! Это была катастрофа в масштабе всей оборонной промышленности. Напомню, что доллар тогда оценивался в 60 советских копеек.
      В причинах разбиралась комиссия самого высокого уровня. Мы все, потенциальные виновники чудовищного брака, неделями не спали, собирали материалы для комиссии и пытались установить причину. И вот, наконец, выяснилось, что причиной отслоения топливных зарядов от корпуса двигателя стала наша новая добавка. Вины рецептурщиков тут не было, мы внедрили ее по всем правилам, с оформлением всей необходимой документации.
      И Сальский тоже был не виноват. Его технологи даже не знали об этой добавке и поэтому не изучили ее возможного влияния на технологию. Им на это должен был указать Сакович, а он не указал. Сказалась оторванность технологов от рецептурщиков. Мы оказались в разных отделах, и координировать работу обоих отделов должен был Сакович.
      Все, включая членов  высокой комиссии, считали, что теперь успешной карьере Саковича пришел конец. Сакович страшно переживал, и я однажды увидел его слезы…  Но каким-то чудом он усидел в своем кресле и остался первым заместителем нашего директора. Возможно, его вину смягчило то, что весь брак был исправлен. Корпуса вскрыли, пустоты отслоения заделали нашим специальным составом, а корпуса снова герметически заделали. Все изделия остались работоспособными. Однако эти события положили конец доброжелательному отношению Саковича к Сальскому и ко мне. Мы стали его кровными врагами.
      Но жизнь продолжалась, мы с Сальским еще оставались друзьями. И вот однажды он попросил меня срочно зайти в отдел кадров.
      - Там просится на работу такая блондинка! Такая блондинка! Прямо королева Шантеклер! У меня нет мест, а ты себе выпросишь, у тебя же блат с Саковичем.
      Я пошел в отдел кадров, Сальский увязался за мной. У начальника отдела кадров и в самом деле сидела яркая молодая блондинка с копной искусно уложенных белоснежных волос. Я договорился с кадровиком, и яркая блондинка стала работать в моем отделе. А вскоре по просьбе Сальского я отпустил ее к нему вместе со штатным местом, - чего не сделаешь ради мужской дружбы!
      Следить за их отношениями мне было недосуг, к тому же Сакович сумел вбить мощный клин между нами. Мы с Сальским, его ставленники, сделали свое дело, «система» 8к98 пошла в серию, кроме того, я успешно избавился от «старых» начальников лабораторий. Сакович поставил дело так, что виновником всех научно-производственных неурядиц я стал считать Сальского, а Сальский – меня. Наша дружба не выдержала такого испытания и вскоре полностью рухнула. Заодно Сальский капитально разругался с Саковичем и ушел из нашего НИИ главным инженером на кемеровский завод «Прогресс». Вместе с ним на «Прогресс» ушла переводом и яркая блондинка. Семью свою Сальский тоже увез в Кемерово.
     Наши пути с ним разошлись полностью. Я ничего не знал о нем несколько лет. Потом один общий знакомый сообщил мне неприятную новость. У Вадима обнаружился рак слизистой оболочки щеки. Ему сделали операцию, его лицо оказалось изуродованным. Знакомый говорил, что Сальского это буквально убивало.
     О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно.
 
      
      
               Последний спецхимик
                или   
             Лагутин Михаил Анатольевич,
               кандидат технических наук.
       Недавно мы разговорились со вдовой Игоря Леонидовича Рыжакова о славно былом времени, когда мы были молоды, полны энтузиазма и веры в светлое будущее. Зашел разговор и о наших коллегах, с которыми мы многие годы тесно сотрудничали. Моя собеседница вздохнула.
      - В ЦНИИХМ уже никого их «наших» не осталось. Один Лагутин трудится. Да и то в охране, - он давно на пенсии.
     Мы посмеялись и решили, что Михаила Лагутина можно уверенно назвать последним спецхимиком.
       В нашем спецхимическом 4 главке Министерства Машиностроения довольно быстро образовалась сплоченная группа специалистов из всех НИИ, которым министр и его заместители поручали все координационные дела по научно-исследовательским работам. Эта группа имела свой план работы, кроме того, она собиралась по первому требованию министерского начальства в московском головном ЦНИИХМ. Нас никто не освобождал от основной работы, нам никто не доплачивал за эту работу, мы считали ее своей почетной общественной обязанностью. Наша группа выдвигала новые научно-исследовательские темы, составляла перспективные планы отрасли на пятилетку и даже до конца XX-го века, составляла планы для наших академических и ВУЗовских смежников по разработке новых компонентов, периодически проверяла ход работ по всем направлениям 4 главка. Работы в этой неофициальной комиссии хватало, хотя никто из нас не изнывал от безделья и на основной своей должности.
       Долгое время этой нашей комиссией руководил замдиректора ЦНИИХМ по научной работе Виктор Морозов. Он был немного старше нашего среднего возраста, кроме того, во время бомбардировки Москвы немецкими самолетами он еще мальчишкой потерял ногу и ходил на протезе. Мы его глубоко уважали, он умел отстоять перед любым, даже самым высоким начальством наши предложения, а это было ох как непросто.
           Главным специалистом по вопросам сырья, материалов и новых компонентов в комиссии считался Лагутин Михаил Анатольевич, начальник лаборатории ЦНИИХМ. Именно он по предложениям нашей комиссии готовил проекты планов, собирал согласовательные подписи директоров задействованных организаций и предприятий. А уж окончательное утверждение планов у высокого начальства брал на себя Морозов.
      Людям, незнакомым с подобной работой она может показаться скучной и «бумажной». Но это не так. Любое слово в наших документах было основано на глубоком знании проблемы, которой оно касалось. Мы не допускали пристрастного толкования вопросов, хотя иной раз на нас «давили», причем, очень сильно. К примеру, все любят в директивных документах слово «перспектива», «перспективный». А что такое перспективное твердое ракетное топливо? Что считать перспективным компонентом его? Над подобными вопросами мы сильно ломали голову и спорили до хрипоты, пока все не соглашались с единой формулировкой.
    В те годы деньги на оборонный комплекс никто особенно не считал, отпускали средства практически по запросу. Но обосновать этот запрос должны были мы. К примеру, какой-нибудь начальник лаборатории какого-то института АН СССР предлагал для использования в новых разработках вещество, которое синтезировала его лаборатория. Его заинтересованность понятна, и он иной раз «лез» напропалую. А мы должны были оценить реальную важность его компонента, стоимость работ по внедрению компонента в промышленность, безопасность работы с ним. И много других моментов.
      И все эти вопросы в конечном итоге ложились на плечи Лагутина. Случались тут и веселые моменты. Уже под закат СССР в Институте Органической Химии АН СССР лаборатория профессора С.С.Новикова разработала уникальное, теоретически невозможное вещество. Оно сулило новый скачок в энергетике твердых ракетных топлив. Никому в мире не удалось создать ничего подобного. И вот Лагутину предстояло официально «окрестить» его, полагалось дать ему «открытое» название и номер.  Михаил с юмором рассказывал, как это случилось.
      Они собрались небольшой теплой компанией: Вадим Самошкин, Игорь Рыжаков, Людмила Венкстерн и Михаил Лагутин. Чтобы повысить творческий потенциал, малость выпили водочки. И тут Самошкин взял бутылку в руки, повертел ее и говорит:
     - И что мы голову ломаем? Тут же все написано. «Экстра», 4 рубля, 12 копеек. Вот и назовем: продукт 412, «Экстра».
      Новый сверхсекретный продукт пошел в опытное производство и на широкие исследования именно с таким названием.
      Однажды после долгой и напряженной работы над планом очередной пятилетки мы все вышли из проходной ЦНИИХМ довольно  измотанные и раздраженные, недовольные ни собой, ни своими коллегами. Я, к примеру, только и мечтал поскорее отделаться от этой «компашки», вернуться в гостиницу и завалиться спать. Думаю, у других членов комиссии в головах роились похожие планы. И тут Лагутин вдруг сказал:
     - Может, заглянем в пивбар «Жигули»? У меня там «волосатая рука», пропустят без всякой очереди.
      Новомодное для СССР заведение пивбар «Жигули» на новом Арбате  открылось совсем недавно, и посетить его считалось верхом респектабельности. Но перед входом в пивбар всегда толпилась плотная очередь московских любителей «шикарной» жизни. Поэтому предложение Лагутина мы приняли с энтузиазмом и тут же забыли о своей усталости и о нерешенных проблемах отрасли.
      Когда мы от метро «Библиотека Ленина» добрались до пивбара, Лагутин сгруппировал нас за углом здания, чтобы мы не маячили перед любителями пивка, а сам куда-то убежал. Вернулся он минут через десять и повел нас к главному входу.
      - Держаться нахально!
      Плотная очередь у входа недовольно загудела при виде нашей компании, но Лагутин с неприступно-казенным видом гаркнул:
       - По заказу!
    Очередь настороженно замолкла, но тут к нашему изумлению массивная дверь раскрылась, и лощеный официант вежливо пригласил нас:
      - По заказу? Пожалуйста! 
     Так я в первый раз в жизни попал в пивбар «Жигули», да еще без очереди. Правда, это посещение оказалось для меня и последним. Запомнилась очень приличная обстановка, лучше, чем в известных мне московских ресторанах, и какая-то очень уютная атмосфера. Нам выделили длинный стол сразу на всю компанию, стол размещался таким образом, что мы не чувствовали присутствия других посетителей. А уж об обслуживании, сервировке и меню я рассказать не сумею, - не хватит слов.
      По современной демократической «звездной» классификации пивбар «Жигули» тянул не меньше, чем на десять звезд. Сейчас высшие пять звезд присваивают иной раз посредственным забегаловкам, а пивбар «Жигули» на самом деле потрясал великолепием. Мы просидели там часа два или даже три, не помню всех деталей, но в этот раз я впервые в жизни увидел и попробовал настоящих лангустов, - их подали к пиву, - и страшно удивился, что у них нет клешней. Лангусты к пиву в СССР застойного периода, - это надо ценить.
      Но посещение «Жигулей» оказалось редкостным исключением для нашей компании. Обычно же мы собирались в каком-нибудь кафе в Нагатино, а то и на квартире одного из наших гостеприимных хозяев, у замдиректора Морозова, у начальника отдела Самошкина, у начальника другой лаборатории Игоря Рыжакова,  Пару раз нас приглашал к себе Лагутин, у которого оказалась очень приветливая и хлебосольная жена. 
        Лаборатория Лагутина вела самостоятельные исследования перспективных компонентов и  занималась арбитражной проверкой наших рекомендаций в этом отношении. От ее заключения зависела судьба новых разработок, а заодно и судьба разработчиков новых компонентов. Поэтому Лагутин считался весьма важной персоной среди наших смежников-химиков, а это налагало на него серьезную ответственность.
        К сожалению, наш председатель Виктор Морозов умер весьма преждевременно. К этому времени СССР уже дышал на ладан, в нашем министерстве на высоких постах появились случайные и часто малокомпетентные люди, принятые туда, как это называлось, из соображений кумовства. Немало пришло сюда и бывших генералов из армии, которые привыкли командовать, исходя не из объективных потребностей народного хозяйства, а «из мнения начальства». Они лихо подмахивали приказы, которые не всегда отвечали реальным возможностям отрасли и наших смежников. Со смертью Морозова наша комиссия потеряла свое значение и постепенно прекратила свою работу. Возможно, немаловажной причиной преждевременной смерти  Морозова оказалось именно такое «лихое» руководство отраслью. Ведь большинство из нас тогда считали работу на благо Родины главной целью жизни и горячо переживали неудачи. А вскоре умер и наш министр Бахирев, который твердо руководил отраслью три десятка лет. 
      При Ельцине пошел с ускорением процесс развала «оборонки». Директора предприятий и НИИ, большие министерские работники, даже сами министры быстро уловили удушливый дух времени, а точнее дух наживы и принялись  лихорадочно растаскивать бывшее народное достояние.
      Горькая судьба коснулась и самого ЦНИИХМ. Наш новый наш министр, не хочу называть его фамилию, съездил в США и договорился о том, что СССР будет принимать все ядовитые отходы и «хоронить» их на нашей территории. Тогда по этому поводу общественность подняла некоторый шум, но министр гнул свою линию, ибо будущий контракт сулил ему весьма солидный куш.
      На должность директора ЦНИИХМ министр назначил некоего бойкого делягу из Армении или Азербайджана. Этот деляга не имел высшего образования, но гарантировал неукоснительное выполнение работ по захоронению ядовитых отходов. Не знаю, чем могло кончится дело, если бы Ельцин в своем проамериканском рвении не уничтожил весь Военно-промышленный комплекс России. Он объединил все бывшие 9 оборонных министерств в одно чудовищное образование, абсолютно неработоспособное. Наш министр потерял свой пост и занялся другими делами. О проекте по отходам все забыли.
       ЦНИИХМ уцелел, но полностью потерял свое координирующее значение, превратился в обычнейшую бюрократическую контору по бумажной переписке. Все наши бывшие коллеги постарше постепенно вышли на пенсию, а кто помоложе – разбрелись в поисках лучшей доли.
      В ЦНИИХМ из «наших» остался один Михаил Лагутин.  Но теперь он не занимается научно-техническими проблемами спецхимии. Он тоже по возрасту вышел на пенсию и для небольшого приработка устроился в охрану.   



                Сэр Боб или               
               Борис Дмитриевич Олейников,
                кандидат технических наук.
      Его биография, пожалуй, самая причудливая из всех известных мне спецхимиков, а кое-какие его дела до сих пор закрыты непроницаемой завесой государственной тайны.
      Он родился в многодетной сельской семье и рано понял, что должен сам «делать» свою жизнь. В поселке работала только семилетняя школа, но ему повезло. Тетя по матери вышла замуж за латыша и взяла Бориса в Ригу заканчивать школу. Ее муж стал министром строительства ЛатССР. Несколько лет Борис прожил в богатой наполовину латышской семье, где научился «светскому» поведению.
     За два года до смерти Сталина Борис учился в десятом классе престижной рижской школе, когда его высокопоставленного дядю сняли с номенклатурной должности. Латышские родственники спасли дядю от суровых репрессий, но дружно отвернулись от семьи «предателя», который женился на презренной «оккупантке». Вдова, ее дети и особенно Борис сполна хлебнули знаменитого латышского национализма и ненависти латышей к русским. Борису пришлось спешно возвращаться к матери, которая теперь жила в небольшом городке на Урале. Здесь он успел в том же году окончить школу и не просто окончить, а с серебряной медалью.
      В то время самой престижной считалась профессия физика-ядерщика. Борис уже несколько лет мечтал поступить на физический факультет МГУ им. Ломоносова. Он приехал в Москву, и его зачислили студентом МГУ, но общежитие он не получил. Чтобы учиться на физика, предстояло жить на очень скромную университетскую стипендию, да еще на нее же снимать хоть какое-то жилье.
       И тут ему повезло еще раз. Еще до начала занятий в МГУ приехал кадровик из Горьковского госуниверситета и уговорил Бориса перейти в ГГУ, - там ему сразу дадут место в общежитии, и стипендия на первом курсе 410 рублей, вместо 220 университетских. Борис согласился, тем более, что в ГГУ на физическом факультете была специальность по атомной физике.
    В ГГУ он проучился всего три года. Он оказался очень активным студентом. Организовал три туристских похода на Северный Урал, записался в аэроклуб и прыгал с парашютом, участвовал в студенческой самодеятельности, усиленно занимался сразу в нескольких спортивных секциях. Тогда все это делалось бесплатно, было бы желание и здоровье. Заодно товарищи выбрали его секретарем комсомольской организации факультета.
      Соответствующие органы заметили его общественную активность, и вскоре Борис получил некое приглашение на некое собеседование. В ходе собеседования ему предложили работу в Первом Главном управлении КГБ. Ему пришлось на два года вернуться в Латвию, где он стал курсантом соответствующей секретной школы.
      Его готовили для работы за рубежом. Нагрузка оказалась тяжелой, чуть не на измор. Наряду со многими «шпионскими» дисциплинами он за два года почти в совершенстве изучил английский язык. Но чтобы работать за границей легально, ему предстояло еще получить гражданскую специальность. В ГГУ он успел окончить три курса, но туда ему возврата не было.
      И через два года, когда Борис успешно окончил разведшколу в Латвии, он оказался студентом 4 курса Казанского химико-технологического института им. С.М. Кирова на кафедре взрывчатых веществ профессора Мойсака. Мы тогда считали самой престижной нашу пороховую кафедру, но «мойсачьи дети» не признавали нашего преимущества и страшно гордились своей кафедрой.
      Здесь Борис обратил внимание на свою сокурсницу, красавицу блондинку Тамару Кабальнову. Разведка разведкой, шпионаж шпионажем, а молодость берет свое. Борис отчаянно влюбился в Тамару, и красавица блондинка отвечала ему взаимностью. Они защитили дипломные работы в 1958 году, но Бориса товарищи в штатском тут же отозвали на повышение квалификации. Где и чем он занимался следующие два года, - я не знаю, Борис никогда не говорил об этом. А Тамара вместе с большой группой однокурсников уехала на работу в славный город Бийск на БОЗ, - Бийский олеумный завод, который производил тринитротолуол, - тротил, - и осваивал новое мощное ВВ – гексоген.
     Но разлука не погасила любовь. Борис несколько раз приезжал в Бийск ради встречи с любимой девушкой. Через два года они поженились, хотя жили в разных городах, и еще через год Тамара родила дочку Марину.
      Однако суровая проза жизни не позволила Борису соединиться с женой. Руководство КГБ посчитало его подготовку для службы за рубежом законченной. И Борис оказался в шотландском городе Данди, студентом «по обмену» Квинс-колледжа, высокой патронессой которого оказалась сама королева-мать Елизавета.
      Его отличная научно-техническая подготовка, безукоризненное владение светскими манерами, прекрасное знание английского языка и английской жизни позволило ему удачно вписаться в быт чужой страны, завязать многочисленные научные связи не только в Шотландии, но и в самой Англии, завоевать уважение многих шотландских и английских профессоров. Он теперь мог свободно делать визиты в любые химические учебные и научные заведения многих городов Англии. В Квинс-колледже ему доверили ключи от химической лаборатории, и он мог работать там круглосуточно. Когда королева-мать посетила Квинс-колледж с официальным визитом, Борис оказался единственным русским, которого представили ей.
      Опять же, я не знаю, чем занимался в Англии Борис кроме учебы и научной работы. Конечно, он широко использовал на практике те навыки, которым его научили в советской латвийской разведшколе. Конечно, он оказался успешным агентом внедрения и выполнял все задания своих московских руководителей. В любом другом случае его не стали бы держать в Англии без малого десять лет.
      Целых десять лет вдали от Родины! В далеком Бийске тосковала в вынужденном одиночестве его жена, красавица блондинка Тамара. Там подрастала его дочка Марина, - она уже пошла в четвертый класс, а он ее практически не видел. Можно представить его чувства, когда ему приходилось коротать одинокие ночи.
      Еще раз повторюсь, я не знаю его секретных дел в Англии. Мне по своей работе не раз приходилось знакомиться со «специнформацией», которая приходила по секретным каналам из-за рубежа от «тех парней». С огорчением могу констатировать, что эта информация ни разу за долгие годы, - ни разу! – не принесла мне никакой пользы в работе, мало того, она ни разу не вызвала даже простого интереса. В основном это статьи, вырезанные из общедоступных научных журналов, отдельные листы, вырванные из заводских инструкций по технике безопасности, иногда попадались листы из заводских технологических журналов с записями температуры или давления в неведомых химических аппаратах и тому подобная случайная мелочь.
      Я из уважения к опасной работе «того парня» во вражеском тылу писал хвалебные отзывы на эту специнформацию, хотя мои отзывы совершенно не соответствовали действительности. Постепенно я проникался убеждением, что «те парни» прекрасно живут в кошмарном буржуазном мире на наши народные деньги, одеваются в изысканную «фирму», с возмущением слушают звон цепей, которыми капиталисты опутали там пролетариев, смотрят в барах и ночных клубах ужасные примеры морального разложения и звериного оскала капитализма, но особо не утруждают себя своей опасной секретной работой.
      Очень надеюсь, что Борис приносил хоть немного больше пользы Родине, чем эти безумно смелые информаторы. Наверно, польза от его работы была, иначе, повторяю, никто не стал бы долгих десять лет тратить драгоценные валютные запасы на него, простого парня без каких-либо связей, не сына, не родственника высокопоставленных особ и даже не друга родственников их друзей.
       А потом случилось то, что могла сделать только гордая Британия. Видимо, английской контрразведке надоела подозрительная деятельность русских, прикрытая фиговым листочком дипломатической неприкосновенности. В злополучном 1971 году английское правительство объявило персонами «нон грата» всех без исключения советских дипломатов и выслало их из страны в количестве 105 человек. Я сам слышал об этом ужасном событии в «Последних известиях». Особенно огорчила меня весть о том, что среди изгнанных из капиталистического рая советских дипломатов оказалась знаменитая Мамлакат, таджичка, которая еще девочкой до войны быстрее всех собирала хлопок, собирала двумя руками сразу,на что способен не каждый взрослый. В наших хрестоматиях была фотография товарища Сталина с пионеркой Мамлакат на своих отеческих руках.
      Естественно, вместе с официальными дипломатами Англия изгнала из своих пределов и всех прочих русских студентов, специалистов, торговцев и так далее. Борис тоже попал под этот скандал, и его карьера зарубежного разведчика оборвалась. Кому нужен разведчик, чье подробное досье хранится в сейфах Интеллидженс Сервис? Он теперь не пригоден даже для внутреннего использования в СССР. Так в жизни Бориса произошла катастрофа. Вся его многолетняя подготовка, все старания и усилия оказались напрасными.
      Но нет худа без добра. Борис вернулся к своей семье в Бийск и устроился на работу к нам в НПО «Алтай». Он стал работать в химическом отделе И.Г.Кауфмана старшим научным сотрудником. В его задачу входил синтез новых энергонасыщенных веществ для твердых ракетных топлив.
     При его умении находить общий язык с любым человеком Борис отлично вписался в новый коллектив. Никто особо не удивлялся тому, что он несколько лет провел в Англии: считалось, что он там проходил научную стажировку, тем более, что он и в самом деле оказался прекрасным химиком. А когда выяснилось, что он вдобавок отлично владеет английским и великолепно разбирается в международной обстановке, новые друзья тут же окрестили его сэром Бобом. По советской традиции в любом маленьком коллективе постоянно шла политучеба, и «сэр Боб» считался лучшим политинформатором в НПО, а то и в городе.
      Однако мирная работа в лаборатории не могла удовлетворять  его. Через несколько лет он ушел от синтетиков и стал заместителем начальника рецептурного отдела. Одновременно он в этом отделе руководил группой перспективных разработок. Здесь работа понравилась ему больше, чем чисто химический синтез. Именно эта его группа начала разработку нового высокоэнергетического твердого ракетного топлива на гидриде алюминия. Здесь Борису в работе очень помогало владение английским языком, он к нашей зависти свободно читал зарубежные научные журналы. Мы же изучали иностранный язык пять лет в школе и четыре года в ВУЗе, но, увы, пользовались услугами переводчиков. 
      Я хорошо узнал Бориса именно в это время. Меня восхищали многие его качества, только он казался мне слишком импульсивным человеком, который к тому же легко дает обещания, но не всегда помнит о них. Возможно, эти качества он приобрел на своей «шпионской» работе в Англии, ведь проще всего войти в доверие к незнакомому человеку, если что-то пообещаешь ему. Да еще бросалась в глаза его какая-то неуспокоенность. Видимо, душа его так и не смирилась с крушением жизненных надежд.
      Вскоре мы избрали Бориса в партком НПО «Алтай». Вот тут, кажется, он нашел себя. В НПО была очень большая партийная организация, около тысячи человек, и работы хватало. Он оставил науку и стал «освобожденным» заместителем секретаря партийного комитета предприятия. Я поддразнивал его: теперь Борис настоящий «профессиональный революционер».
      Наш секретарь парткома Борис Орлов не слишком обременял себя работой. Основной его заботой было пробиться в городское партийное начальство, и через десяток лет это ему удалось, он стал первым секретарем райкома КПСС. А всю текущую партийную работу на предприятии выполнял наш «сэр Боб». Кроме многочисленных партийных обязанностей, Борис по собственной инициативе взял опеку над местными поэтами и над киногруппой «СКИФ». Теперь творческая братия часто собиралась по вечерам у него в парткоме. Борис старательно отмечал успехи поэтов и короткометражников, всячески поддерживал их. Когда один из фильмов киногруппы занял первое место на кинофестивале РСФСР, мы с его одобрения устроили после работы небольшую пирушку в парткоме, в кабинете парторга. Помню, что у нас осталась недопитой водка, и мы устроили «антипартийную диверсию», - слили остатки водки в графин из-под воды, который стоял на столе нашего сурового парторга. Не знаю, что Орлов сделал с ней на следующий день, он в жизни не отличался чрезмерной трезвенностью. Борис собирал все «сувениры», имеющие хоть какое-то отношение к творческой жизни НПО «Алтай», он фактически стал нашим архивариусом и намеревался когда-нибудь составить летопись культурной жизни НПО. 
        Но потом, когда Орлов получил партийное повышение, Борис вдруг потерял интерес к партийной работе, и его назначили заместителем нашего генерального директора по спецрежиму. Я до сих пор толком не знаю, чем «спецрежим» отличается от «режима», и чем занимались на спецхимических предприятиях отделы спецрежима и их шефы, заместители директоров. Для сугубо «режимных» дел на предприятиях имелись отделы режима. Для организации техники безопасности и охраны труда существовали отделы техники безопасности. Скорее всего, служба спецрежима в СССР дублировала работу отделов режима и техники безопасности на оборонных предприятиях для повышения надежности этих сторон нашей жизни.
      На должности заместителя генерального директора Борис работал много лет, до выхода на пенсию.
      Если человек попал на работу в КГБ, он от нее никогда полностью не освобождается. Как говорят сами чекисты, вход к ним стоит 1 рубль, а выход – 2.  Все годы  жизни в Бийске Борис не порывал связи с этой организацией, и не раз выезжал в Барнаул и Москву для каких-то секретных целей, о которых я не имею ни малейшего представления. 
      Борису очень повезло с женой. Тамара Яковлевна оказалась заботливой, трудолюбивой и хлебосольной хозяйкой. Именно у них мы встретились с Владимиром Рудасом, когда он после долгого перерыва приехал в Бийск навестить друзей. Тамара в институте дружила с женой Рудаса, красавицей блондинкой Аллой Пантелеевой, поэтому он и остановился у них. Тамара устроила отличный ужин. Борис и Володя в основном попивали водочку, мне она как-то не пошла, и Тамара предложила мне кофе. Я тогда занимался культуризмом, ни кофе, ни крепкого чая не пил, а здесь не удержался. Кофе Тамары Дмитриевны мне так понравился, что я не заметил, как опустошил два больших кофейника. Чувствовал я себя прекрасно, только потом двое суток не спал ни минуты. 
Они жили долго и счастливо, но, к сожалению, им не хватило всего одного года до золотой свадьбы.  Тамара неожиданно умерла от сердечного приступа. Борис сильно переживал, у него начались нелады со здоровьем, и дочь Марина забрала его к себе в Барнаул.
      Дай тебе Бог, Борис, спокойной старости. 
      
,         
                Сергей Н
        к.т.н., лауреат премии Комсомола Подмосковья.
      Его судьба удивительна. Он руководит отделом, бюджета которого вполне хватит на солидный самостоятельный НИИ. Его хорошо знают и уважают в заказывающих управлениях министерства обороны и в головных оборонных конструкторских организациях. Даже в самые глухие безденежные годы, когда вся «оборонка» дышала на ладан, он находил заказы, финансирования которых хватало не только его отделу, но и доброй половине большого бедствующего НИИ.
         Но при всех заслугах он не доктор наук, не профессор, не лауреат Государственной премии, не Герой, не кавалер высоких орденов. Он уже в суверенной России получил орден, даже не орден, а какую-то непонятную «медаль ордена «За заслуги перед Отечеством 2 степени». Видно, у чиновников, которые учреждают награды в России, сильное неблагополучие с русским языком. Такое противоестественное сочетание: «медаль ордена»,- могло родиться лишь в высокомерной и небрежной, затуманенной самолюбованием голове русскоязычного чиновника, который вслух называет себя русским, но для которого русский язык так и не стал родным. Таких в современной России сейчас пруд пруди.
       Но я не о русскоязычных чиновниках, а о Сергее Н. После окончания ЛТИ им. Ленсовета он попал в отдел НИИ, где практически все «пенки» с разработок уже были сняты раньше, и ему пришлось расхлебывать последствия. Работы для него сразу же оказалось много и каждую задачу требовалось решать очень быстро. Прежнее начальство отдела заботилось главным образом о получении наград, званий и степеней, а конкретные опытно-конструкторские работы оказались запущенными и просроченными. Даже давно законченные работы, формально внедренные на серийные заводы, шли там через пень-колоду, и молодой спецхимик затратил немало сил, чтобы выправить положение с ними. За выправление прежних упущений, как известно, наград и премий не дают.   
    Сергей Н. родился на Вологодчине, возле славного города Череповца, а вологжане – народ своеобразный. Они, пожалуй, единственные в России  ухитрились сберечь чистоту своего русского рода: на Вологодчине русских – 96,66%, это при теперешнем изобилии русскоязычных иноплеменников в нашей державе. Из остальных вологжан основное количество составляют вепсы, бывшая чудь белоглазая,  которые живут компактно в северо-западном уголке области.
      На Вологодчине человеку особо негде проявить свои таланты, и вологжане испокон веку шли в Москву, где становились почему-то почти поголовно извозчиками. Московских извозчиков так и называли «вологдой».
      - Эй, вологда, вези к Яру!
     А в советское время на Вологодчине разместилось множество лесоповальных лагерей, режим в которых по общему мнению был самым зверским. И молодые вологодские парни, здоровые вологодские мужики шли в конвойные войска, в вертухаи. Зэки так и считали: раз вертухай, значит, вологодский. А куда деваться? Нормальной работы на Вологодчине нет, а в конвойных войсках ты на всем готовом, какая-то зарплата идет, да и льготы за вредность немалые, трудовой стаж требуется меньше, пенсию дают побольше, и все это – рядом с родной деревней.
      Сами себя вологодские никогда особо не ценили, охотно соглашались, что они – ленивые, безинициативные, любят поменьше работать, побольше поспать. Но это всего хитрая маскировка, чтобы не раздражать окружающих. На самом же деле вологжане всегда отличались редкой работоспособностью, не брезговали никаким трудом.
      Вот и Сергей Н. молодым специалистом с первых же дней буквально вгрызался в работу, хотя его коллеги в этом отделе, да и во всем заслуженном НИИ не привыкли переутомляться. Поначалу ему достались трассеры, разработка новых трассеров и авторское сопровождение старых, уже внедренных в серийное производство.
      Читатель знает, что трассерами снабжаются пули, снаряды и ракеты, чтобы стрелок мог видеть трассу и корректировать прицел. Вроде бы простое «изделие», а требования к нему очень жесткие. Трассер ввинчивается в донце боеприпаса, и при выстреле испытывает чудовищные перегрузки. Пули или снаряды при выстреле за ничтожно малое время разгоняются в стволе до огромных скоростей. Поэтому трассер и все его составные части должны выдерживать осевые перегрузки в несколько тысяч g. Не всякий материал выдержит такое. Но снаряды или пули в стволе еще раскручиваются как волчки, и на них действуют дополнительно огромные тангенциальные ускорения во много тысяч g. При всем этом заряд трассера должен устойчиво гореть и обозначать след боеприпаса ярким пламенем красного, зеленого или белого цвета.
      Мы с Сергеем Н. сошлись довольно близко на общем увлечении рыбалкой. Только я относился к невезучим рыболовам, которые больше любили говорить о рыбалке, а Сергей оказался рыболовом серьезным и удачливым, с заметным уклоном в мелкое любительское браконьерство. Я в лучшем случае добывал скромный улов на уху, а Сергей Н. привозил из своей Вологодчины вяленую рыбу мешками и бескорыстно угощал ею коллег из НИИ.
      Он частенько показывал мне замечательные фотоснимки со своей рыбалки, от которых у меня, - какого ни есть, а все-таки рыбака, - от зависти темнело в глазах. Он много рассказывал о своих рыбацких успехах на вологодских реках и озерах. И он ненавидел всей душой современных самодовольных богатых придурков с электроудочками. Прекрасно оснащенные по последнему слову браконьерской моды, на мощных катерах, они наносили огромный непоправимый вред рыбному поголовью России.
      - Электроудочка – это же электрошокер. – Возмущался Сергей, - После одного такого электроудара на реке всплывают тысячи полудохлых рыб. В радиусе ста метров вся рыба после этого теряет способность к размножению. 
      Он помог мне восстановить забытое умение вязать сети, я связал несколько сетей, но так ни  разу не использовал их, - в северном Подмосковье нет условий для ловли рыбы сетью.
      Несмотря на очень крепкое сложение, Сергей Н. несколько лет жаловался на слабые легкие и на хронический кашель. Но он проявил редкое упорство в борьбе с недугом и сумел избавиться от него. От частого пребывания на свежем, но сыром речном воздухе, от постоянной возни с мокрой рыболовной снастью руки у него стали грубыми и шершавыми, они совсем не напоминали интеллигентных рук научного сотрудника. 
      В НИИ Сергей Н. работал как лошадь, заказов было много, сроки ставились малые, - чего там ковыряться с какими-то трассерами, - но с поощрениями дела не складывались. Все награды за разработку трассеров давно уже были выданы его предшественникам, ему теперь доставались одни непрерывные и неблагодарные хлопоты по доработке и модернизации. А он разрабатывал и внедрял в серийное производство все новые и новые трассеры. Он даже сумел использовать свои трассеры для более мощного разгона крупнокалиберных артиллерийских снарядов. Его заокеанские «коллеги» до такого сами не додумались и лишь с запозданием принялись внедрять это украденное у Сергея Н. изобретение.
      Время шло, пожилые сотрудники уходили на пенсию, прибывали молодые. Сергей постепенно рос по службе, он стал лауреатом премии Комсомола Подмосковья, защитил кандидатскую диссертацию, - все, что сумел выжать из трассеров, - и получил должность ведущего инженера-конструктора. Дальнейшая перспектива терялась в туманной завесе неведомого будущего.
      Тут к власти пришел Горбачев, объявил ускорение, потом перестройку. Никто не знает, что имел в виду этот не обремененный чрезмерными умственными способностями честолюбец, но для многих горбачевские «реформы» обернулись крахом надежд. Всех работающих пенсионеров по команде Горбачева срочно выгнали на пенсию, опытных специалистов предпенсионного возраста насильно отправили на досрочную нищенскую пенсию. С их уходом работы заметно замедлились, но Горбачев и его приспешники довольно улыбались. Ускоряйтесь, товарищи, в сокращенном штатном варианте, перестраивайтесь!
      Но нет худа без добра. Оставшиеся научные сотрудники получали повышения по службе. Начальник отдела, где работал Сергей, стал заместителем директора НИИ, а Сергея назначили начальником отдела. Он стал самым молодым начальником отдела в НИИ.
      Это повышение особой радости не принесло. Горбачев резко сократил бюджетное финансирование оборонных предприятий, практически перестал финансировать научно-исследовательские работы. Гигантскому оборонному комплексу СССР грозил развал. На грани банкротства оказалось и НИИ, в котором работал Сергей Н. Теперь его главной целью стало спасение отдела, сохранение научного коллектива.
      Какие только работы не брал в свой отдел молодой начальник! Он ввязался в разработку сварочных пиротехнических таблеток и стержней, которые избавили бы сварщиков от громоздких и тяжелых сварочных аппаратов и позволили бы любому дачнику самому без особых хлопот выполнить мелкие сварочные работы. Он взялся за разработку пиротехнических резаков, которые в аварийной ситуации могли бы разрезать любой металл, любую конструкцию. Он пытался конкурировать со свечными заводами и организовать в НИИ маленький свечной заводик, наподобие известного отца Федора.
      Он брался за разработку всевозможных пиротехнических газогенераторов, от систем наддува аварийных автомобильных подушек до мощных ПАДов, которые наддували газом перед подводным стартом баллистические ракеты, чтобы их не раздавило давление воды, ПАДов, которые выбрасывали баллистическую ракету из пусковых контейнеров подводных лодок на десятки метров от уровня океана.  Все, что угодно, лишь бы обеспечить отдел средствами к существованию! Но почти все эти мелкие поделки оказались крепкими орешками, они требовали много сил, а особого дохода не приносили.
      Я сам чуть не оказался жертвой одной из таких разработок. На моем авто полностью проржавел поддон для аккумулятора, и я решил приварить новый самодельный с помощью сварочных таблеток. Мне их дал ответственный разработчик из отдела Сергея Н., и он подробно разъяснил, как с ними обращаться. Я точно выполнил его указания, разложил по линии будущего шва сварочные таблетки и когда все подготовил, бестрепетно поднес горящую спичку к первой таблетке. Мощная вспышка с массой раскаленных металлических брызг чуть не выжгла мне глаза, зрение мое уцелело чудом. Почему-то все таблетки вспыхнули разом, никакой сварки не получилось. А лобовое стекло навсегда покрылось мелкими черными вкраплениями расплавленного металла. 
     Но это отклонение в сторону. А Сергею Н. требовалось какое-то радикальное решение. Не было бы счастья, да несчастье помогло. СССР уже много лет держал огромную 40-ю армию в Афганистане, и наши войска несли там ощутимые потери. Особенно трудно приходилось вертолетчикам. США вооружили практически всех афганских крестьян ручными безоткатными ракетными установками «Стингер» класса «земля-воздух» с тепловыми головками самонаведения. За каждый сбитый советский вертолет они тут же платили темному крестьянину, который не ведал, что творит, по 1000 долларов. Для испокон века бедных афганцев 1000 долларов – целое состояние. А сбить вертолет «Стингером» особого труда не составляло, достаточно просто пустить ракету в направление вертолета, точную наводку на цель, точнее, на раскаленный двигатель делала бортовая автоматика. Вертолетам срочно требовалась надежная защита от самонаводящихся ракет.
      Сергей Н. услышал об этой беде Советской армии, когда в поисках заказов для отдела зашел в Главное управление ВВС Министерства обороны. Он тут же предложил свою помощь. Так началась напряженная работа по обеспечению армии эффективной защитой летательных аппаратов от высокоточного оружия.
      Принципиальных новшеств в этой работе тоже не было. Предшественники Сергея Н. давно разработали первую  в стране ложную тепловую цель «Баксан» для защиты самолетов и вертолетов от ракет с боеголовками, самонаводящимися на инфракрасную цель. Летчики в полете периодически отстреливали заряды «Баксана» от своего аппарата, они горели ярким пламенем и самонаводящиеся ракеты устремлялись на эти огненные ложные цели. Но как многое, созданное впервые, «Баксан» имел ряд крупных недостатков, и главный из них – низкая эффективность. В вечном соревновании оружия и защиты сейчас побеждало оружие.
   Сергею Н. предстояло очень быстро разработать и внедрить в серийное производство намного более эффективные ложные тепловые цели, которые уверенно отвлекали бы на себя любые ракетыс инфракрасными головками самонаведения. Личной выгоды от этой будущей разработки он не получал, - все награды за тепловые ложные цели уже были выданы его предшественникам. Разработчики «Баксана» получили Государственную премию, множество правительственных наград, защитили кандидатские и даже докторские диссертации. Как и при разработке трассеров, Сергей Вагонов опять трудился бескорыстно.
       Единственное благо он получил в виде довольно большого финансирования этой работы и обеспечил свой отдел зарплатой. Однако, по советским порядкам, начальник отдела не мог сам распоряжаться добытыми средствами и не мог ни повысить оклады своим сотрудникам, ни поощрить их приличными премиями. Дирекция НИИ все «излишки» от финансирования новой темы Сергея Н. беззастенчиво использовала для поддержания других отделов, не имеющих больших заказов.
      Новую работу он выполнил в срок и сумел быстро организовать серийное производство новых изделий. ВВС получили очень эффективные тепловые помехи для защиты вертолетов и самолетов. В небе Афганистана наши летчики практически перестали нести потери и благословляли неизвестного им изобретателя. А Сергей Н. и его сотрудники получили очень скромную премию.
      Потом из-за непродуманных действий Горбачева и честолюбивых устремлений Ельцина развалился Советский Союз. Ельцин в угоду своим заокеанским «друзьям», которые финансировали его избрание Президентом РСФСР и затем «суверенной» России, принялся целенаправленно уничтожать мощный военно-промышленный потенциал страны, а его чиновники стремительно осваивали методы «распила» скудных средств, которые выделялись на новые разработки.
      Пережитые недавно трудности от горбачевских «реформ» казались теперь несерьезными. Все ужасы звериного оскала капитализма, которыми нас стращали советские СМИ, обрушились теперь на совершенно неподготовленных бывших советских граждан. Кучка предприимчивых негодяев без чести и совести во главе с правителями новой России энергично прибирала к рукам огромное народное достояние бывшего СССР. А сто пятьдесят миллионов россиян вместо обещанного быстрого капиталистического процветания оказались на грани вымирания.
      Закрывались предприятия, людей без сожаления выбрасывали на улицу без всяких средств к существованию. Бешеная инфляция за несколько дней превращала в нищенскую подачку зарплату тех, кто еще продолжал работать. Руководители предприятий почуяли богатую поживу и не выплачивали сотрудникам зарплату месяцами, «наваривали» на нее огромные прибыли в свой карман. Улицы и подворотни заполнили миллионы нищих, бомжей, беспризорных детей. А в городах ночью и днем гремели выстрелы и взрывы: новые хозяева жизни расчищали себе дорогу к богатству и власти, избавлялись от конкурентов.
     Мы с Сергеем Н. жили в домах напротив друг друга, и наши окна располагались, как говорится, окно в окно. В скудные ельцинские годы россияне повально занимались разведением всяческой растительной пищи на дачах, выращивали дома рассаду. И я с изумлением смотрел, как на подоконниках Сергея Н. помидорная рассада буйно лезла в форточку, а у нас с супругой в это время хиленькая ботва от силы достигала двадцати сантиметров. Я посмеивался над Сергеем:
      - Ты правильно организовал бесплатный женский труд на плантациях.
      Сергей  довольно улыбался. На самом же деле его жена окончила сельскохозяйственный институт, и ее диплом агронома оправдывал себя даже на скудной, глинистой почве подмосковных шести соток.
       НИИ, где работал Сергей Н., испытывал непривычные трудности. Из-за низкой зарплаты и больших задержек с ее выплатой сотрудники разбегались кто куда в поисках лучшей доли. А многие просто вымирали, их здоровье не выдерживали резкого и неожиданного ухудшения качества жизни. Сергей тоже потерял немало опытных сотрудников, но он сумел сохранить коллектив даже в этих невыносимых условиях.
      Основную часть денег давали надежные работы по трассерам и особенно по помехам. Наступила долгая и бесперспективная чеченская война, и защита летательных аппаратов опять стала жизненной важной для министерства обороны. Но Сергей Н. как и прежде непрерывно искал новые источники финансирования, брал в отдел все новые, иногда совершенно неожиданные работы.
      Одной из таких работ, которая неплохо финансировалась, оказалась разработка нового способа уничтожения биологических отходов. Проще говоря, требовалось уничтожать трупы животных, павших при эпизоотиях. В СССР такие «отходы» просто закапывали в землю, но в земле жуткие бациллы чумы, ящура, сибирской язвы и прочих ужасных зооэпидемий, смертельно опасных для человека, сохранялись буквально веками, они в любой момент могли вырваться на волю и натворить страшных бед. Сергей Н. решил уничтожать трупы животных пиротехническим способом. Это убивало сразу двух «зайцев»: избавляло животноводов от  падали, а высокая температура пиротехнического пламени уничтожала любую самую смертоносную заразу. Работа пошла успешно, хотя многие специалисты брезгливо отворачивались от нее. 
      Энергичные действия Сергея Н. все долгие годы экономической депрессии обеспечивали финансирование не только его отдела, но и значительной части всего НИИ. А через четверть века после начала губительной горбачевской перестройки правители России спохватились и начали, наконец-то, достойно финансировать оборонные работы. Теперь Сергей Н. мог уверенно смотреть в будущее.
      Конечно, не все время суток Сергей думал только о добыче денег для отдела. По внешности его можно назвать настоящим коренастым крепышом, он производил впечатление медлительного, неповоротливого увальня, - типичный вологжанин. Но нет ничего обманчивее этого впечатления, почему я и считаю мнение вологжан о самих себе хитрой маскировкой.
     При всей своей большой загруженности на работе Сергей Н. успевал много делать по хозяйству. Он своими руками построил на даче теплый дом, баню, теплицу, хозблок. На моих глазах он полностью отремонтировал свою квартиру. Потом ему удалось купить в городе новую квартиру в престижном доме, и он несколько лет по вечерам после работы отделывал ее, ведь сейчас квартиры сдают жильцам в виде пустой бетонной или кирпичной коробки, часто даже без коммуникаций и подводки электричества. Потом он перевез семью в новую квартиру, а в старой поселил одного из вологодских племянников.
      Начальники отделов в НИИ по давней традиции отмечали свои дни рождения в общей компании, угощал «новорожденный». Сергей Н. с удовольствием ел, пил, а когда дело доходило до песен, он перебивал все голоса густым, буквально утробным басом.
       «Из-за острова на стрежень…»
      В зависимости от количества выпитого лицо его приобретало всевозможные оттенки красно-багрового колера, он или доводил песню до конца, или брал ноты все ниже и ниже, пока его голос не опускался до хриплого сипения. На этом его соло прекращалось, и остальные участники застолья могли, наконец, петь нормально.       
      Пару лет я с удовольствием слушал, как из окон его квартиры доносились прекрасные старинные романсы, которые исполнялись приятным женским сопрано. Мы с супругой никак не могли определить, что это за певица, хотя оба считали себя если не меломанами, то в некотором отношении любителями романсов. И мы завидовали Сергею Н. и его супруге, которые сумели где-то раздобыть массу таких редких сегодня аудиозаписей.
      Какое же мы испытали изумление, когда выяснилось, что это не записи профессиональных певцов, а что романсы исполняла Ольга, старшая дочь Сергея. Она от кого-то из родителей получила такой замечательный природный дар, после школы поступила в одну из московских консерваторий и успешно закончила ее. Дальнейшая вокальная карьера требовала больших денег, но к счастью, Сергей к этому времени уже получал очень крупные заказы на свои изделия и прочно стоял на ногах.
      Мать Ольги как-то пожаловалась, что Ольгу, как русскую, редко выпускают на большие концерты, владельцы российской эстрады предпочитают продвигать своих куда менее одаренных русскоязычных родственников определенной национальности. Это давно стало общей бедой российской культуры. Как сказал один из прославленных наших дирижеров: «У нас нет случайных людей». Сейчас на нашу официальную культуру стало неприятно смотреть из-за сплошного засилия там горбоносых брюнетов с лохматыми головами и брюнеток. Как сказал во всеуслышанье руководитель популярной ТВ-программы Владимир Соловьев: «Мы все тут евреи».  Уже одно то, что русская девушка Ольга сумела поступить в московскую консерваторию, говорит о ее очень большом даровании. Но путь в профессиональную эстраду или оперу ей практически закрыт.
      А коммерческие конкурсы, где национальность не имеет такого значения,  требуют больших затрат. И хотя Ольга со своим замечательным голосом почти всегда оказывается в числе призеров этих конкурсов, но на одно концертное платье уходит денег много больше, чем выплачивают за призовое место. К тому же такое платье принято надевать лишь один раз. На следующий концерт обязательно требуется новое роскошное платье.
      И все же я искренне поздравлял Сергея Н. с эстрадными успехами талантливой дочери. У Ольги в самом деле редкий по красоте и силе голос. Жаль только, что сейчас успеха на эстраде добиваются не те, кто обладает истинным талантом. Отбор «звезд» идет по совершенно другим критериям, которые не имеют никакого отношения ни к культуре, ни к искусству. Это не я выдумал, это подтверждают сами «русскоязычные» вроде Соловьева.
      У Сергея Н. нагрузка на работе с годами все увеличивалась. В стране развелось немыслимое, никогда ранее не виданное количество чиновников, и каждый чиновник, чтобы показать свою необходимость, разрабатывал никому не нужные формуляры, анкеты, опросные листы, которые требовалось срочно заполнить. Как говорили некоторые специалисты, теперь, чтобы работать, требовался двойной штат: одни по-прежнему разрабатывали спецхимические изделия, а другие – заполняли формуляры, анкеты и прочие бессмысленные планы развития. 
      Некоторые отделы НИИ не выдерживали нагрузки и бешеной конкуренции, их приходилось расформировывать, а сотрудников вместе с их невыполненными задачами направлять в «крепкие» отделы. Сергей Н. принял в свои мозолистые руки несколько таких направлений, и ему приходилось вытягивать их из провала.
      Потом его назначили заместителем директора НИИ, на его широкие плечи легли еще более тяжелые обязанности. Заместитель директора НИИ – должность номенклатурная. Часто иные заместители не утруждают себя конкретной работой, они руководят по принципу:
      - Как дела? Плохо? Сделай, чтобы было хорошо. Об исполнении доложить!
      А Сергей Н. вникал в каждую работу, в каждую тему, и не раз именно он сам находил решение неразрешимых научно-технических проблем. И удивительно, что от дополнительных нелегких нагрузок он, кажется, только крепнет. Вот тебе и ленивые, безинициативные вологжане!         
      
         
      
              Игорь Максимович Черемисин,
           спецхимик, инженер-конструктор.
     Если спецхимик разработает замечательную, лучшую в мире рецептуру пороха, ракетного топлива, взрывчатого вещества или пиротехнического состава, - это еще ничего не значит. Рецептура имеет практическое значение только в составе изделия, а изделие разрабатывает спецхимик-разработчик. Но и тогда самая лучшая рецептура в составе самого прекрасного, лучшего в мире изделия еще не имеет практической ценности.
      Чтобы внедрить прекрасное изделие с замечательной рецептурой в промышленность, мирную или военную, нужна рациональная технология его изготовления. Только при высокопроизводительной, автоматизированной и безопасной технологии отличное изделие с замечательной рецептурой будет востребовано.
      Технологию спецхимического изделия разрабатывают спецхимики-технологи. Но разработать технологию они могут  только при наличии надежного оборудования, высокопроизводительного, автоматизированного и безопасного. В спецхимии используется, как правило, нестандартное оборудование, которого не выпускает серийно ни один завод в мире.  Такое нестандартное спецхимическое оборудование разрабатывают и внедряют на заводы спецхимики-конструкторы.
      После такого долгого вступления я перехожу к герою этой новеллы, Игорю Максимовичу Черемисину. В сравнительно молодые годы он стал заместителем начальника огромного КБ  АНИИХТ, позже ставшего НПО «Алтай», а потом – ФНПЦ «Алтай». Бессменным начальником конструкторского бюро в АНИИХТ был Ростислав Федорович Шаров, личность своеобразная. При первом знакомстве Шаров производил впечатление человека низкой культуры, он говорил «энтого-того», постоянно употреблял слова и выражения из лексикона малограмотного колхозника. Однако он руководил КБ несколько десятков лет до самой своей смерти и за конструкторские разработки стал лауреатом Государственной премии.
      Но еще до этого он получил две золотые медали ВДНХ и  Государственную премию. Не за конструкторскую деятельность, а за сибирский виноград, сибирские лимоны и прочие экзотические южные растения, которые сами по себе в Сибири  не росли. Я иногда заходил к нему в кабинет, и он обязательно угощал меня чаем со свежим лимончиком, который при мне срывал с деревца. Весь просторный кабинет Шарова был заставлен кадушками с экзотическими южными растениями. Лимонных деревьев в кабинете Шарова было несколько, и их усеивали плоды. Одни лимончики только-только завязались, другие достигли величины желудя, третьи по величине были как настоящий лимон, но еще оставались совершенно зелеными, а четвертые уже радовали глаз солнечным золотистым цветом.  В кабинете начальника КБ в кадушках кроме лимонов росли многие удивительные южные растения.
      Но я не об экзотических растениях и даже не об удивительном спецхимике-конструкторе-садоводе Шарове. Я больше о его бессменном заместителе, Черемисине Игоре Максимовиче, веселом и остроумном молодом человеке, талантливом конструкторе и надежном друге.
      Заместитель начальника отдела в НИИ – должность не самая благодарная. В советской науке процветал мощный бумажный бюрократизм, научные сотрудники жаловались, что для выполнения всех инструкций, приказов, предписаний, правил, всех бюрократических требований высокого начальства необходим двойной штатный состав подразделения. Один состав будет выполнять научно-техническую работу, а второй – отвечать на бесчисленные бюрократические формуляры, циркуляры и формы. Но поскольку двойного штатного состава ни одно подразделение никогда не имело и иметь не могло, то основная тяжесть выполнения бюрократических предписаний падает на одного-единственного человека в отделе: заместителя начальника отдела.
       В нормальном отделе начальник руководит научно-технической работой, а административно-хозяйственные хлопоты и особенно бесконечную и бестолковую бумажную волокиту любезно сваливает на заместителя. Однако я сильно подозревал, что начальник КБ сваливал на своего заместителя не только бюрократию, но и значительную часть научно-технических проблем. Иначе  в кабинете Шарова не росли бы лимоны, и он не получал бы медали ВДНХ. Как это ни печально, но правильно сказала моя однокашница Алла Степанова: «Человек в жизни может сделать только что-то одно по-настоящему большое».
        Игорь Максимович Черемисин весело и без уныния тянул двойную ношу, а медали ВДНХ и Государственные премии - и за сибирский виноград, и за научно-технические достижения КБ, - получал начальник КБ. Не только в СССР процветал принцип патриональности, который можно выразить грубой поговоркой: «Я начальник,  ты  дурак». Этот принцип действует во всем мире, он действует  от пещерных костров троглодитов до наших дней и не только в науке.
       Мы сдружились с Черемисиным, потому что практически все вопросы, которые возникали у меня к КБ, приходилось решать не с Шаровым, а с его заместителем. И он решал их. Не знаю, как другим моим коллегам, но мне всегда почему-то казалось, что в советской прикладной науке, как и на советском производстве поводов для веселого настроения было маловато, если не сказать больше. Игорь Черемисин тем и нравился мне, что всегда пребывал в бодром настроении духа и умел поднять настроение собеседнику. И не потому, что был этаким недалеким бодрячком, которому море по колену. Нет, он прекрасно понимал трудность задач. И в особо трудных случаях со светлой улыбкой говаривал что-то вроде:
      - Тут-то им и пришел копец!
Или:
      - Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!    
      А вопросов и проблем перед КБ стояло огромное множество. Особенно в первой крупной работе над «системой» 8К98.
      Сейчас в любом открытом справочнике можно прочитать, что для первой советской твердотопливной трехступенчатой межконтинентальной ракеты 8К98 использовалось смесевое твердое ракетное топливо на основе перхлората аммония, порошка алюминия и бутилкаучука. Эти компоненты с десятком прочих добавок смешивали вместе и полученной вязкой массой заполняли корпуса ракетных ступеней. При первом же «натурном» заполнении сразу появилось множество проблем.
      Прежде всего для изготовления многотонного заряда требовался высокопроизводительный смеситель непрерывного действия, который не только смешивал бы компоненты топлива, но и постоянно подавал полученную массу в прессформу при вкладном заряде или непосредственно в корпус ракетной ступени при заряде прочноскрепленном.
      Эту задачу спецхимики нескольких НИИ решали общими силами, в итоге появился отечественный двухкаскадный смеситель непрерывного действия СНД-500. На первом своем «этаже» СНД с помощью Z-образных лопастей смешивал компоненты в более-менее однородную массу, а потом шнеком «нижнего этажа» подавал эту массу под небольшим давлением в прессформу или в корпус.  Игорь Черемисин еще совсем молодым человеком тоже внес свою конструкторскую лепту в общую коллективную разработку.
      Однако этим дело не ограничилось. При смешении массы сильнейший окислитель, - перхлорат аммония, - контактирует с мощными восстановителями. Любой старший школьник знает, что при этом неизбежна довольно бурная реакция с выделением большого количества тепла, что может вызвать воспламенение массы и даже ее взрыв. При первых попытках смешения компонентов твердого ракетного топлива в заводских условиях так и происходило, появились первые жертвы.
       Поначалу эти аварии отнесли за счет искрения черного металла, из которого делали смесители СНД-500. Черный металл срочно заменили на безискровую нержавеющую сталь. Это помогло, но не радикально. После серьезных исследований спецхимики поняли, что даже в аппарате из нержавстали опасен прямой контакт окислителя с металлическим горючим, - с алюминиевым порошком, - надо как-то изолировать их друг от друга при подаче в смеситель.
      И вот здесь конструкторы АНИИХТ, и среди них Игорь Черемисин, нашли блестящее и оригинальное решение. Они разделили все компоненты топлива на два потока. Из инертных, - каучука, алюминия, прочих мелких добавок, - предварительно получали неопасную «пасту» и формовали ее в виде рукава, вроде пожарного. А перхлорат аммония и прочие неорганические вещества окислительного характера смешивали в единый «порошок» и подавали внутрь «рукава» из каучука и алюминия.  «Порошок» так и называли в обиходе порошком, а с «рукавом» получилось сложнее. Его для романтики назвали сначала «юбкой», потом «чулком». В работе участвовали женщины, и мужчины решили отдать приоритет им.  После некоторых вариаций за рукавом закрепилось сначала название «юбка Марго», а потом – «чулок Майоровой». Так  инженер-конструктор Маргарита Майорова волею судьбы в лице коллег-мужчин оставила свое имя в истории спецхимии. Идея вообще-то принадлежала Игорю Черемисину, но в молодости мы не думаем о своей вечной славе, но больше о славе Родины.
    Спецхимикам-конструкторам пришлось решать еще множество мелких и крупных вопросов и проблем. В современной прикладной науке почти невозможно выделить роль отдельного человека. В авторском свидетельстве допускается участие коллектива из 12 человек, и обычно все эти «места» плотно заняты. В советское время в число авторов в обязательном порядке включались руководители. Ходили печальные анекдоты. Директора включить надо? Надо. Двух замдиректоров – надо. Начальника главка – надо. Замминистра – надо. Трех начальников отделов, двух начальников лабораторий, двух руководителей групп – тоже обязательно. А как же сам изобретатель? Ну, он еще молодой, у него все впереди, изобретет еще что-нибудь.
      Частенько случаются конфликты, несколько человек из авторского коллектива одновременно претендуют на главную роль в изобретении. Поэтому опытные научные работники не придают слишком большого значения устоявшимся названиям. «Устройство Иванова», «Приспособление Петрова», «Композиция Сидорова», - это приятно для Иванова, Петрова и Сидорова, но совершенно не отражает истинного положения дел. Поэтому Игорь Черемисин никогда не претендовал на свою ведущую роль в разработках КБ. Как говорил поэт Маяковский: «Сочтемся славою, ведь мы свои же люди, … и пусть нам вечным памятником будет построенный в боях социализм».
      Игорь Черемисин был одним из очень немногих коренных бийчан, которые в те годы работали в НПО «Алтай» научными сотрудниками. Обычно у бийчан было неважно с образованием, они пополняли ряды рабочих, аппаратчиков, строителей, монтажников. В этом отношении строительство в промзоне Бийска комплекса крупных оборонных предприятий оказалось социальным благом для старинного купеческого города. Молодежь получила возможность учиться в ВУЗах, работать на крупных предприятиях.
      В городе массово строились современные жилые кварталы, бийчане выходили из тесных бараков и тесных частных домишек, которые грудились в окраинных кварталах, называемых Шанхаем. В бараках и тесных домишках в страшной скученности жили вместе «сложные» семьи, - вместе с бабушками, тетушками, племянниками, внуками, прочими родственниками и свойственниками. При сносе такого барака каждой отдельной семье полагалась отдельная квартира, и иной раз получалось, что жильцы одного барака полностью занимали все квартиры двух пятиэтажных домов, для градообразующего предприятия и для самого города ничего не оставалось. Но постепенно жилищный вопрос так или иначе был решен.
       Много позже я узнал, что отец Игоря Черемисина долгое время работал директором местного сахарного завода, чуть ли не с первых послевоенных лет. Они жили в поселке сахарного завода, где среди домиков частного сектора теснились одноэтажные бараки. Черемисины, как семья директора завода, жили в собственном доме. Уже взрослым, обзаведясь семьей и двумя детьми, Игорь получил квартиру в современном многоэтажном доме.  Кстати, жилой поселок НПО «Алтай» граничил с поселком сахарного завода, и многоэтажные здания НПО постепенно вытесняли бараки и частные домики «сахарников». 
     Мы с Игорем звали друг друга «дружище».  Это говорило не столько о нашей очень уж тесной дружбе, сколько о моем увлечении немецким языком и о чувстве юмора Игоря. Я тогда читал в оригинале немецкие книги, и вычитал в одной из них замечательный анекдот. Некая войсковая часть переселялась в новые здания и связисты тянули провода в помещения. Машинистки штаба жаловались, что связисты употребляют неприличные, просто ужасные выражения. Генерал назначил комиссию. Комиссия представила акт, что факты не подтвердились. В присутствии комиссии один связист паял провода под потолком и капнул расплавленным оловом за воротник другому связисту. Ну и что? Тот почесался и спокойно сказал:
      - Дружище, нельзя ли поосторожнее?
      Когда я рассказал этот анекдот Игорю, он долго хохотал и с тех пор стал звать меня «дружище», мне тоже пришлось перейти на это обращение. 
      Потом я уехал из Бийска, и потерял Игоря из виду. Совсем недавно мне сказали, что он умер. К сожалению, я не смог проверить это сообщение. Думаю, что это ошибка, Игорь еще молод для кладбища, а природный оптимизм должен обеспечить ему здоровое долголетие. Если Игорь Черемисин жив, то желаю ему долгих лет жизни и сохранения оптимизма на все оставшиеся годы.
 


                Блок Б
              или Вольдемар Александрович Соколов.
      О нем сейчас почти все забыли. Я просмотрел много статьей в Интернете, но упоминаний о Вольдемаре Соколове не нашел. Я говорил со многими ветеранами ФНПЦ «Алтай», - большинство из них уже с трудом вспоминают его. Коротка память человеческая. Живые стараются закрепить свой след в истории, а память о тех, кого уже нет среди нас, заметает сиюминутная суета, будто прошлогодняя листва, и ветер забвения заносит их следы плотной пылью. Народы небольшой численности берегут память о каждом своем соотечественнике, старательно выискивают в истории малейшие упоминания о братьях по крови. А нас, русских, видимо, слишком много на грешной земле, и мы совсем не стараемся помнить о каждом.   
      Они приехали в сибирский город Бийск в январе 1959 года, три молодых и красивых выпускника знаменитого Ленинградского Военмеха. Это были Леонид Белецкий, Вольдемар Соколов и Владимир Корнюшкин. Честолюбивые мечты молодости привели их в этот город на юге Западной Сибири, о котором они до окончания ВУЗа никогда не слышали. Здесь открывался новый секретный НИИ, связанный с ракетной техникой, и они искренне хотели своим трудом укрепить обороноспособность нашей страны.
      А нужда в этом была. США и НАТО окружили СССР плотным кольцом военных баз, их стратегические бомбардировщики с атомными бомбами на борту зловещим роем кружили вокруг границ нашей страны. США вывезли из покоренной Германии практически всех ученых и конструкторов, которые занимались ракетным оружием, и теперь их ракетно-ядерный арсенал угрожающе рос с каждым днем. Мы в этом отношении заметно отставали от своих потенциальных противников, советским ракетчикам приходилось начинать буквально с нуля.
      Надо отдать трем друзьям-военмеховцам должное, каждый из них внес заметный вклад в развитие отечественного ракетостроения. Их дороги постепенно разошлись, судьбы сложились совершенно по-разному, даже умерли они через много лет один после другого. Но они осуществили свои молодые мечты, их труд позволил нашей стране впервые достичь долгожданного паритета в одной из главных отраслей ракетостроения.
      Белецкий почти сразу получил должность неачальника лаборатории разработки, и его друзья оказались в его подчинении. Лаборатория получила ответственное задание: разработать маршевые заряды твердого ракетного топлива для первой и второй ступеней твердотопливной трехступенчатой межконтинентальной баллистической ракеты  8К98 или, как ее стали позже называть, РТ-2. Эту же задачу решали три других спецхимических НИИ СССР, но ко всеобщему удивлению молодой Бийский НИИ-9 опередил заслуженных соперников и справился с проблемой быстрее и лучше. Мало того, заряд для третьей ступени разрабатывал Пермский НИИ-130, но твердое топливо и конструкция заряда Бийского НИИ оказались намного лучше, и позже разработку заряда для третьей ступени тоже передали в Бийск.
      Не знаю, что чувствовал Вольдемар Соколов, когда оказался в подчинении своего однокурсника. Со своей стороны я видел, что выбор директора НИИ был правильным, Леонид Белецкий обладал более твердым и гораздо более жестким характером, он мог резко требовать от сотрудников выполнения своих указаний и крепко стучать на них кулаком по столу. Без такой требовательности лаборатория вряд ли смогла бы работать единым фронтом. Вольдемар Соколов имел силу воли не меньше и характер не мягче, он тоже умел требовать, но без особой жёсткости, он обращался с подчиненными более «интеллигентно».
      Его назначили руководителем группы, которая отрабатывала заряд второй ступени, девятитонный блок Б, в простонародье «Борис». Тридцатитонный заряд первой ступени, блок А или «Аннушку»  отрабатывала группа Юрия Одинцова, тоже выпускника Военмеха, до перехода в АНИИХТ уже имевшего некоторый практический опыт. Несмотря на меньший масштаб, задача группы Соколова осложнялась несколькими обстоятельствами. Заряд второй ступени должен начинать работать после отделения первой ступени, на значительной высоте, при воздействии сильной вибрации, низкого давления и минусовой температуры. Кроме того, по замыслу генерального конструктора ОТБ-1 С.П. Королева блок Б ракеты 8К98 должен был служить двигателем первой ступени двухступенчатой ракеты среднего радиуса действия 8К96, а такая «универсальность» накладывала дополнительно очень серьезные требования к «изделию».
      НИИ-9 опередил своих прославленных соперников в первую очередь потому, что Белецкий и Соколов выбрали принципиально новую, как сейчас говорят, революционную конструкцию зарядов. Другие НИИ по традиции пороховиков вначале изготавливали огромный заряд, а потом с невероятными трудностями вставляли эту многотонную махину в корпус ракетного двигателя. Понятно, что твердое ракетное топливо, - не самый прочный материал, заряд деформировался под собственной тяжестью, проявлял «хладотекучесть», оплывал, а то и трескался.
      Белецкий и Соколов решили не мучиться с многотонным вставным или как его называли, вкладным зарядом, а прессовать сырую топливную массу прямо в заранее подготовленный корпус ракетной ступени. В корпусе перед прессованием устанавливали гигантскую металлическую «иглу» для формирования центрального канала. Потом заполненный корпус несколько суток грели для отверждения топливной массы. Чтобы масса лучше приклеивалась к корпусу, технологи из отдела Вадима Сальского обклеивали корпус изнутри тиком матрасным на специальном клее, а сам тик промазывали еще одним клеем для обеспечения адгезии к нему топливной массы. А чтобы масса не прилипала к игле, иглу заранее покрывали антиадгезионным силиконовывм лаком. После полимеризации топлива, извлечения иглы, дефектоскопии и проведения множества «концевых операций» ракетная ступень была готова к использованию. Такой заряд назывался «прочно скрепленным с корпусом двигателя».   
     Ракета 8К98, как я уже писал, называлась РТ-2, потому что индекс РТ-1 получила первая трехступенчатая твердотопливная ракета «Темп-2С» разработки НИИ-125, в которой применялся вкладной заряд. Но РТ-1 страдала множеством недостатков и не была принята на вооружение Советской армии. Ее дальность составляла всего 2-2,5 тысячи км, при пусках слишком часто случались отказы. А 8К98 могла достичь любых целей на территории потенциального противника и состояла на вооружении армии почти 30 лет. Из множества пробных пусков все оказались успешными. Последние четыре ракеты РТ-2 сняли с боевых позиций лишь в 1994г, поскольку истекли все сроки их эксплуатации, и на вооружении уже стояли более совершенные твердотопливные ракеты. 
     После 8К98 все советские крупногабаритные твердотопливные ракеты разрабатывались только по схеме «прочно скрепленного заряда». И первопроходцами здесь оказались Леонид Белецкий и Вольдемар Соколов. Я не ставлю никого из них на первое место, считаю, что они оба на равных впервые в СССР использовали этот принципиально новый метод изготовления крупногабаритных зарядов из твердого ракетного топлива.
      Отработка зарядов к 8К98 шла трудно. Такие работы ведь проводились в нашей стране впервые, опыт создания РТ-1 оказался мало приемлемым. Разработчики, технологи, рецептурщики шли нехоженными дорогами. Кроме того, другим специалистам тоже приходилось впервые в стране разрабатывать методики исследования и контроля, прогнозирования характеристик зарядов и приборное обеспечение. Правда, тогда в СССР никто не считал деньги, выделенные на оборонные работы. Но в любом случае стоимость каждого заряда для 8К98 была чудовищной, и волей-неволей приходилось ограничивать «натурные» испытания. Основная масса испытаний проводилась на мелких моделях и «спутниках», а это требовало разработки сложных и точных физико-математических моделей.
      Но не буду утомлять Читателя техническими деталями. Мне больше всего запомнились в этой научно-технической эпопее жаркие схватки с «заказчиком», представителем министерства обороны, который курировал эти работы в АНИИХТ.  Нам сильно не повезло, старшим заказчиком у нас оказался человек, психически неуравновешенный, если не сказать больше. Он мог просто швырнуть нам назад документацию и объявить, что «вся эта макулатура – фальшивка», и что он не будет ее рассматривать. А по положению всю документацию полагалось согласовывать с ним, и сколько нервов было потрачено впустую на разговоры с этим, по моему убеждению, больным человеком, - не измерить никакими масштабами. Лишь через несколько лет нашему директору Я.Ф.Савченко удалось через министерство обороны избавить НИИ от этого психопата.
      С другой стороны, почти все свои научно-технические действия АНИИХТ должен был согласовывать с головным разработчиком ракеты 8К98 - подмосковным ОТБ-1 С.П.Королева, с КБ, разработчиками двигателей первой и второй, а затем и третьей ступеней, со своим спецхимическим министерством, с ракетным министерством общего машиностроения и проч. Поэтому директор, его заместители, Белецкий, ведущие инженеры практически безвылазно находились в Москве и в Бийске появлялись лишь наездами. А всю тяжесть общения с заказчиком принимал на себя Вольдемар Соколов. Большую часть года он занимал должность ВРИО замдиректора по ОКР. Он почти постоянно занимал кабинет замдиректора Быстрова, и на столе его грудами лежали многочисленные  варианты, - по замечаниям нашего заказчика, - технической документации на все три заряда для 8К98.
      По этому поводу я написал стихи, где были и такие строки:
          Несется мат, гремит кулак:
          - Опять не выдали натуру!
          Туды-сюды, и Вашу так, -
          Опять сменили рецептуру!   
               Нас били в лоб и по усам,
               И после каждого сеанса
               Многострадальный ВРИО зам
              ТУ раскладывал пасьянсом.    
      Как Вольдемар выдержал такое напряжение, - просто не представляю. Ведущий инженер Леонид Баранов при согласовании документации с нашим заказчиком сошел с ума, и его отправили на длительное лечение в соответствующее учреждение. Начальник лаборатории прогноза Макаровец, - ныне директор крупного ОКБ и Герой России, - не раз при дебатах с заказчиком рвал на груди рубаху и выскакивал из кабинета чуть ли не в историке.
             …И слабонервный прогнозист
             Рвал на груди свою рубаху.
        Чем дальше в лес, тем волки злей,
        Но дух наш вовсе не подавлен.
        А скоро будет юбилей,
        И нам навесят «медалей»
        Те, кто для этого поставлен.
    Но Вольдемар никогда не терял спокойствия. К этому времени АНИИХТ уже получил в разработку и заряд для третьей ступени 8К98, блок В, «Верочку», и нагрузка на участников намного увеличилась. Но все проходит, все имеет конец. Закончилась и разработка первой советской межконтинентальной трехступенчатой твердотопливной баллистической ракеты 8К98 и двух ступенчатой ракеты среднего радиуса действия 8К96. Под индексом РТ-2 ракета 8К98 поступила на вооружение Советской армии. Ее создатели получили заслуженные награды.
      Леонид Белецкий практически сразу уехал в Москву – делать карьеру. Возможно, Вольдемар Соколов ожидал, что место начальника отдела теперь займет он, но директор решил иначе. Начальником отдела вместо Белецкого стал Юрий Одинцов, группа которого, а затем лаборатория разрабатывала блок А, тридцатитонный заряд для первой ступени. Это было неожиданностью для многих. Но Вольдемар Соколов ничем не проявил своего недовольства или хотя бы удивления. Он остался все таким же спокойным, доброжелательным и уверенным в себе. 
      Потом пошли другие работы, не менее напряженные,  хотя и не такие крупные, как 8К98. Теперь мы отрабатывали мелкие заряды твердого топлива для множества вспомогательных движков к новейшим жидкостным ракетам генеральных конструкторов Янгеля и Макеева. Каждая такая ракета несла несколько ядерных зарядов, требовалось эти заряды отделить от последней ступени, развести по своим самостоятельным траекториям, разогнать до субкосмических скоростей. Наши потенциальные противники совершенствовали противоракетную оборону, и надо было замаскировать боевые головные части среди множества ложных, защитить их от обнаружения самыми изощренными методами, обеспечить их маневрирование и достижение цели.
      Все это было очень интересно, но ведущие специалисты в АНИИХТ чувствовали некоторую неудовлетворенность, всем хотелось снова заняться большим делом. Из-за большой номенклатуры изделий лабораторию Вольдемара Соколова директор развернул в отдел и поручил ему разработку всей «мелочёвки». Забот хватало, особенно когда эти мелкие изделия пошли в серийное заводское производство. Для заводов производство этих изделий оказалось совершенно новым делом, частенько случался брак, особенно нас донимал так называемый «сезонный» брак.
      Почему-то каждое лето брак становился массовым. Приходилось выезжать на заводы, копаться в технологических журналах, искать причины брака. Иногда это занимало целое лето, а к осени брак исчезал будто сам собой. Как-то мы с Вольдемаром Соколовым просидели на одном украинском заводе почти без перерыва с мая до середины сентября. Неуловимые причины брака доводили нас до нервного истощения, мы худели, злились, страдали бессонницей, утром поднимались вялые и разраженные. Даже обычно невозмутимый Вольдемар начинал нервничать. Но он держался. Как раз в это лето он «изобрел» крылатую фразу:
      - Ничто так не освежает по утрам, как стакан водки!
     Конечно, никто из нас не пил водку стаканами, особенно по утрам, но эта фраза поднимала нам настроение.
      Такая жизнь продолжалась примерно десять лет. А потом Вольдемар Соколов решил покинуть Бийск. 
      Тому набралось немало причин. Наш директор, «отец родной», при всем его отеческом отношении к нам, явно недостаточно заботился о бытовых удобствах сотрудников, о так называемой «социалке», создание которой полностью лежало на крупных градообразующих предприятиях. На родственных оборонных предприятиях Бийска давно действовали загородные пионерские лагеря, молодежные спортивные базы, загородные дома отдыха для сотрудников, детские ясли и детские садики, школы, профилактории, поликлиники, аптеки и больницы, спортивные площадки, стадионы и крытые спортивные комплексы, дома культуры, дома юных техников, дома пионеров, развивалась самодеятельность. И только в нашем АНИИХТ почти ничего этого не имелось. Мы годами работали по 12 часов в сутки, а по-настоящему отдохнуть и поправить здоровье нам было негде.
      Нас выматывали многочисленные командировки в Москву и другие «европейские» города. По железной дороге надо ехать с пересадкой, а ближайшие аэропорты находились в Барнауле и Новосибирске. Мы часами стояли в очередях за билетами, долгими часами, а то и сутками сидели в аэропортах, а потом после пяти с половиной часов полета в тесном ИЛ-18 «коммерческого» варианта нам предстояли напряженные заседания и совещания в Москве. Вечер и большую часть ночи мы бегали по ночной Москвы в безуспешных поисках свободного местечка в гостинице. Приходилось спать в вестибюлях гостиниц, а то и на вокзалах. Это все страшно изматывало, а ведь большинство из нас уже достигли сорока лет. Мой друг Вадим Сальский, начальник технологического отдела, как-то пожаловался, что от Новосибирска ехал до Барнаула в угольном ящике под вагоном, - билетов на поезд не нашлось. Я сам однажды проехал от Новосибирска до Бийска восемь часов стоя ночью в битком набитом общем вагоне.
      И в бытовом отношении Бийск нас не баловал. Почти всю приличную еду, от колбасы до апельсин, мы привозили из московских командировок, в Москве же мы покупали нормальную одежду и обувь для себя и детей. 
      К этому времени почти все ленинградцы уехали из Бийска. Кто-то из них сочинил песню:
            - Прощай алтайский виноград.
            Семьею дружною из края южного
            Мы уезжаем в Ленинград. 
      И вот Вольдемар Соколов тоже решил уехать  на свою малую родину, во Владимир. Он не раз расхваливал Владимир и владимирцев, посмеивался над их своеобразным говором.
       - Уж у них если пЯтнадцать, так это пЯтнадцать, землЯника, - так землЯника. ПОнятнО?
      В последний день перед отъездом он устроил небольшой мальчишник на квартире у Володи Корнюшкина. Сам Вольдемар уже отправил семью во Владимир, сдал квартиру в ЖКО. Он даже отправил туда товарным поездом свои «Жигули»: заказал в механическом цехе металлический гараж, погрузил его на платформу, загнал в него автомобиль и запломбировал.
       - По крайней мере, не будет хлопот с машиной. Поставлю этот гараж во дворе на первое время, а там видно будет.
      У меня сохранился последний снимок с ним: мы вдвоем стоим на тесном балконе пятиэтажки, еще молодые, энергичные и слегка навеселе.         
      Года через два его жена Лиля сообщила своим бийским подругам, что Вольдемар умер. Супруги Соколовы утром перед уходом на работу пили кофе на кухне, Вольдемар шутил, смеялся.
      И вдруг упал, - внезапно остановилось сердце. Он умер первым из трех друзей-военмеховцев. В гробу он так и лежал с безмятежной улыбкой. Он прожил всего-то 42 года.       
      
      
                Директор музея спецхимии
                или
                Владимир Александрович Корнюшкин
      Он намного пережил своих ровесников и друзей-военмеховцев Леонида Белецкого и Вольдемара Соколова и до сих пор сохраняет бодрость духа и тела. Что тому причиной, не знаю. Может, Белецкий и Соколов потратили слишком много сил на своей работе, ведь они первыми в стране создали твердотопливные заряды для первой нашей межконтинентальной баллистической ракеты РТ-2. А Владимиру Корнюшкину начальник отдела и однокашник по Военмеху Белецкий выделил относительно спокойное направление работы по «вспомогательным» ракетным двигателям. Может быть, причина «долгожительства» Корнюшкина в этом.
      Я не буду нагружать Читателя описанием множества технических вопросов, которые решал по своей работе Владимир Корнюшкин. Читателю, возможно, такие подробности в «Спецхимиках» надоели, о «вспомогательных» ракетных движках я уже писал,  а в жизни Владимира Корнюшкина и  без этих подробностей есть кое-что, выделяющее его.
      Возможно, причина  относительного долголетия Владимира Корнюшкина в другом. Не я первый отметил, что люди, успешно пережившие очень тяжелые и длительные невзгоды, отличаются редким долголетием. Это правило подтверждают судьбы тех, кто выдержал «срока огромные» в сталинском ГУЛАГе, и кто выжил в нечеловеческих условиях фашистских концлагерей. Видимо, эти выжившие обладали огромным запасом жизненных сил, который не смогли уничтожить самые чудовищные испытания.
      Владимир Корнюшкин пережил ленинградскую блокаду. По разным данным, за три года блокады в Ленинграде погибли от миллиона до двух миллионов мирных жителей. Они погибли, главным образом, от голода. Холод, болезни, фашистские артиллерийские обстрелы, фронтовые потери  без страшного трехлетнего голода не смогли бы привести к такому невероятному количеству жертв. Голод в блокированном Ленинграде наступил по двум основным причинам.
      Во-вторых, в конце августа 1941 года, когда о блокаде еще никто не думал, немецкая авиация разбомбила и сожгла стратегические продовольственные склады имени Бадаева в пригороде Ленинграда. Страшный пожар уничтожил огромные запасы продовольствия. Немецкая авиация целенаправленно, день за днем, больше двух недель сбрасывала фугасные  и зажигательные бомбы на огромное пожарище. А навели немецкие самолеты на Бадаево фашистские шпионы, среди которых, увы, было немало русских. Если бы бадаевские склады уцелели, такого страшного голода не случилось бы даже в блокированном городе. Восстановить хотя бы частично эти запасы уничтоженного продовольствия ленинградцы уже не сумели, слишком велика была потеря.
      Но это «во-вторых». А во-первых, чудовищный голод в Ленинграде, конечно же, обусловлен почти трехлетней блокадой.   
      Почему-то сейчас никто не вспоминает, что блокада и эти жертвы, - результат гениальной стратегической деятельности величайшего полководца всех времен и народов Г.К. Жукова. К моменту его прибытия в Ленинград немцы только-только замкнули кольцо блокады у станций Тихвин и Мга. Они перерезали последнюю магистраль, которая связывала Ленинград со страной, - воспетую зэками железную дорогу Воркута-Ленинград. Восточная часть этого блокадного кольца еще была тоненькой и неустойчивой. И если бы великий полководец двинул к Тихвину и Мге достаточные силы, - а они в Ленинграде имелись в большом избытке, как и вооружение, - то никакой блокады у немцев не вышло бы, миллион или два миллиона ленинградцев остались бы живы, и не было бы никакого Пискаревского кладбища.
      Но Г.К. Жуков в Ленинграде занимался чем угодно, только не прорывом блокады. Почему он так поступал, неизвестно, простому человека логику гения не понять. Он прилетел в Ленинград, по свидетельству полковника (потом генерала) И.И.Федюнинского, 13 сентября и регулярно докладывал Сталину о том, как он героически отбивает немецкие танковые атаки на Ленинград. А Гитлер еще 10 сентября, до приезда Жукова в Ленинград приказал своим войскам прекратить бессмысленные атаки на неприступный город, напичканный бетонными укреплениями, войсками и военной техникой. Он решил удушить Ленинград голодом и холодом. Он приказал отвести от Ленинграда на Московское направление ВСЕ танки четвертой танковой группы Гёппнера, и под Ленинградом к приезду туда Г.К Жукова не осталось НИ ОДНОГО немецкого танка. Гитлер приказал перебросить на Московское направление почти всю авиацию группы армий «Север», и под Ленинградом остался только один немецкий авиационный полк. Он приказал отправить из-под Ленинграда на Московское направление значительную часть пехоты и артиллерии.
       Г.К.Жуков докладами Сталину о своем героизме в Ленинграде ввёл в заблуждение Верховного Главнокомандующего и Генеральный штаб РККА. Ведь если немецкие танки и немецкая пехота яростно штурмуют Ленинград, значит, в ближайшее время на других направлениях немцы не смогут наступать, у них не хватит сил. Поэтому немецкая операция «Тайфун» по захвату Москвы, начатая 30 сентября 1941 года стремительным прорывом 2-й танковой группы Гудериана от Шостки к Орлу, оказалась полной неожиданностью для всей Красной армии. В окружение под Вязьмой и Брянском попали три наших фронта, Западный, Брянский и Резервный, общей численностью как минимум 1.250 тысяч человек. Почти все они погибли в этих «котлах». Но наша официальная история молчит о Вяземском «котле».  Наши историки уже 70 лет искажают правду о войне, дабы не бросить тень на деяния величайшего военного гения.
      О том, что при пребывании Г.К.Жуков в Ленинграде там не было напряженной военной обстановки, говорит очень простой факт. Когда немцы начали операцию «Тайфун», Сталин 5 октября 1941года отозвал великого полководца из Ленинграда и направил его на западное направление, - расхлебывать непростую ситуацию, которая сложилась во многом «благодаря» ему. И Г.К.Жуков поехал под Вязьму, а Ленинградский фронт он с одобрения Сталина сдал ПОЛКОВНИКУ И.И.Федюнинскому. Это единственный случай в истории Великой отечественной войны, когда фронтом командовал ПОЛКОВНИК. Правда, вскоре Сталин присвоил полковнику Федюнинскому генеральское звание. Но вряд ли Сталин согласился бы поставить полковника командовать фронтом, если бы под Ленинградом действительно была напряженная боевая обстановка.      
      А в начале сентября под Ленинградом еще все можно было поправить, но Г.К.Жуков не сделал НИЧЕГО для прорыва пока еще слабого блокадного кольца. С внешней стороны кольца окружения на Тихвин и Мгу рвались войска маршала Г.И.Кулика, но без помощи ленинградских войск, без их удара по внутреннему фронту Кулик не смог ничего сделать, и блокада растянулась почти на три года.
      Немцы за три недели пребывания Г.К.Жукова в Ленинграде укрепили и внешний и внутренний фронт блокады. После этого ленинградцам понадобились те самые 900 героических дней и ночей с неисчислимыми трудностями и миллионами жертв, которых могло и не быть. Величайшему полководцу всех времен и народов Г.К.Жукову сейчас ставят памятники во всех городах, в том числе и в Ленинграде. И ни у кого в России не находится ни ума, ни гражданского мужества потребовать, чтобы на этих памятниках выбили большими черными  цифрами  количество хотя бы только ленинградских жертв Маршала Победы.
     Когда я начинал свою спецхимическую карьеру в АНИИХТ, у нас в лаборатории работал хозлаборантом майор-отставник Тимофей Иванович. Война застала его, рядового красноармейца, в Ленинграде, где он прослужил все блокадные годы. Под хорошее настроение он иногда рассказывал нам о блокадной жизни. Из этих рассказов я кое-что запомнил.
      - Нас зимой водили на бадаевские склады, - вспоминал Тимофей Иванович. – Мы собирали там горелые остатки продуктов. Много было горелых макарон. Мы их выбирали из снега, старались собирать даже самые маленькие кусочки. Потом их раздавали в пайках. Нам как-то тоже их выдали, по три ложки на день. Я, помню, съел из сырыми. Почти сплошной уголь. Иногда попадалась горелая крупа. Но есть ее было вообще невозможно. Она, видно, стояла в мешках, крупа сохранилась только в самой середине мешков, но жутко провоняла дымом. Запах у нее был, - Тимофей Иванович поморщился, - невыносимый. А в основном там оставались одни угли. Много мешков при пожаре полопались, крупа высыпалась, в основном сгорела, и мы тоже сгребали остатки ее вместе с углем и  снегом.
      В другой раз Тимофей Иванович рассказывал, как они собирали трупы мирных ленинградцев.   
      - В первую зиму мы по утрам собирали трупы. На улицах собирали, в квартирах. Ну, на улицах просто. Идем, видим, человек лежит. Если мертвый, - забираем. Мы на руках тянули прицеп от грузовика, в него складывали. А в домах, - там труднее искать. Заходили в подъезды, кричали, кто живой, спрашивали, где могут быть трупы. Особенно много умирало женщин. Они свой паек отдавали детям, а сами умирали от голода. Детей тоже много умирало. Потом их стали отправлять на Большую Землю. Но мертвых мы всю зиму много находили. Нам командиры говорили, иногда собирали в день по семьдесят тысяч трупов. 
      Мы не раз спрашивали Тимофея Ивановича о том, как он сам переносил блокадный голод. Но он об этом не любил говорить.
      - Терпели… Есть-то все равно нечего. Только все время хотелось по малому делу. Через каждые минут пятнадцать…
       Мы никогда не напоминали Владимиру Корнюшкину о блокаде, - зачем бередить страшную рану, которая не заживет до конца его дней? Но про себя мы иногда, правда, очень редко рассуждали о блокаде и блокадниках. Общее наше мнение: выжить на блокадном суточном пайке в 100 граммов эрзацхлеба в основном из целлюлозы, а потом и вовсе на осьмушке фунта, на пятидесяти граммах, - никто из людей не сможет, ни взрослый, ни ребенок. Ведь больше у простого ленинградца из еды не было АБСОЛЮТНО ничего! Поэтому выживали лишь те немногие, кто имел доступ к распределению продовольственных пайков и бессовестно воровал. Или те, кто хотя бы изредка подпитывался человечиной.
            Я пережил войну в детско-отроческом возрасте и хорошо помню наши мальчишеские разговоры о ленинградской блокаде. Тогда мои приятели в 9-11 лет откровенно говорили о людоедстве в Ленинграде во время блокады. Мы сами переживали в те годы самый настоящий длительный многолетний голод и хорошо понимали, что на 100 граммов даже самого хорошего, «пеклеванного» хлеба человеку не прожить, тем более, на пятьдесят граммов суррогата. Много рассказывали о злодеях, которые сколачивали в Ленинграде шайки для сбора и продажи человеческого мяса. Ходили рассказы о матерях, которые срезали мясо со своей ноги или левой руки, чтобы накормить голодных детей. И откуда-то в нашу мальчишескую среду приходили рассуждения о том, что в блокадном Ленинграде больше всего ценилась человеческая кожа, срезанная с замерзшего трупа, - из нее якобы получался очень питательный бульон. Да простят меня Господь и Читатель за такие детали, но это не мы, мальчишки, придумали! У нас для этого просто не хватило бы ни ума, ни воображения.
      Рассказы о ленинградском людоедстве в блокаду ходили у нас вместе с другими страшилками. Как сказал один умный американский писатель, мальчишки любят пугаться, и мы часами пугали друг друга ужасными историями, особенно в пионерлагере после отбоя. Мы рассказывали страшилки о постоялых дворах, где по ночам пропадали богатые проезжие, а утром хозяин угощал других проезжих замечательными котлетами и наваристыми мясными щами. Эти страшилки, видимо, дошли до нас еще из дореволюционных лет. Мы пугали друг друга  рассказами о людях, погруженных в летаргический сон, которых похоронили заживо. Несчастные просыпались в тесном гробу глубоко под землей, безуспешно пытались выбраться на волю и умирали в страшных мучениях от удушья. Но больше всего нас ужасали рассказы о людоедстве в блокадном Ленинграде.
      Позже я узнал, что после войны в Ленинграде существовал Музей Блокады, и в нем – несколько экспозиций, посвященных людоедству. Я даже слышал, что это были не экспозиции, а большие залы. Потом эти экспозиции закрыли из патриотических соображений, ведь не мог  самый гуманный в мире советский человек съесть другого советского человека. Но если Читатель сам хорошенько прикинет, можно ли прожить долгую холодную зиму в нетопленном доме на 100-50 граммов эрзацхлеба из целлюлозы в сутки, - то он придет к тому же выводу: чтобы выжить, надо было употреблять в пищу еще что-то. А у простого ленинградца не было абсолютно ничего дополнительного из пищи, кроме замерзшего трупа другого ленинградца. И можно ли укорять умирающих от голода ленинградцев, если они от полной безысходности иногда занимались  трупоедством и даже людоедством?
            Обо всем этом, как и о роли Маршала Победы Г.К. Жукова в гибели миллиона или двух миллионов голодных ленинградцев, сейчас не принято даже намекать, как не принято вспоминать о Вяземском «котле» почти с таким же количеством жертв. Вот и мы тоже, хотя по совершенно иным причинам, никогда даже не намекали Володе Корнюшкину о пережитом им в страшное время блокады.
           Так получилось, что штат АНИИХТ комплектовался в основном из молодых специалистов, практически из одногодков, и мы довольно весело проводили свободное время. Обычно Владимир Корнюшкин и Вольдемар Соколов дружным тандемом организовывали выезды «на природу». Тогда еще не было моды устраивать пикники с шашлыками, мы просто ездили «на природу». В единственный выходной, воскресенье, мы выпрашивали в гараже НИИ грузовик и выезжали за десяток-другой километров от Бийска. Своих машин ни у кого еще не было, мы грузились в открытый кузов и с веселыми песнями ехали за город. Тогда на Алтае 300 дней в году сияло солнце на безоблачном небе, и мы не боялись непогоды.
      А город со всех сторон окружала почти нетронутая тайга. Мы останавливались за 30-40 километров от города на первой приглянувшейся поляне поблизости от приглянувшегося таежного озера, устраивали пиршество из привезенных с собой продуктов и напитков, а потом разбредались во все стороны, развлекались, как могли  и любовались пейзажем. Полюбоваться было чем. В окрестностях Бийска на песчаной почве росли в основном сосны, огромные корабельные сосны. Их стволы были сверху донизу иссечены зарубками в виде шевронов,- следы давних сборов живицы. Зарубки давно затянулись новой корой, их покрывали остатки потеков смолы, выветрившейся и засохшей.
      Здесь, в сухом сосновом лесу на песчаной почве не приживались ни комары, ни мошкара, и условия для отдыха можно назвать курортными. Под ногами в изобилии росли брусника и черника, между сосен встречались густые заросли кислицы – красной смородины. А на поляне и вокруг нее из невысокой травы выглядывали огромные коричневые шляпки белых грибов–боровиков, похожие на поджаристые ковриги. Грибов вообще в алтайских лесах великое множество, но в глаза бросались боровики. Такого изобилия этих благородных грибов я нигде больше никогда не встречал. Вокруг простирались высохшие болота, на которых изобильно росла клюква. Кое-где на таком болоте торчали к безоблачному алтайскому небу зады деревенских баб, которые собирали клюкву.
     Местное население так далеко в лес заходило редко, а приезжие здесь практически не появлялись. Это уже потом, когда на оборонные предприятия Бийска «понаехало тут» множество молодых специалистов, когда на эти предприятия устроились бывшие строители-зэки, у которых закончились сроки, когда в город толпами повалили окрестные сельчане, - особенно после дурацкого «укрупнения» колхозов и сёл при Хрущеве, когда наступила эра всеобщей автомобилизации, - тогда алтайской природе пришлось туго, и вся эта благодать сильно оскудела. Прошло лет десять, и такие идиллические поляны с огромными боровиками уже было трудно найти. А пока мы наслаждались видами почти нетронутой человеком тайги.
      Огромными шапками боровиков, похожими на аппетитные поджаристые ковриги, мы играли в футбол. И то-то было смеху, когда крепкая, упругая шапка попадала кому-то в лицо и разлеталась белыми клочьями! Любители набирали горсть-другую спелых ягод и добавляли их в чай. Азартные рыбаки успевали наловить десяток мелких золотистых карасей в ближайших озерах и потом жарили их на прутиках над костром, как шашлыки. Вот, пожалуй, и все, что мы по молодой беззаботности использовали из даров природы. А в основном мы просто отдыхали и бездельничали. Играли в футбол и волейбол, резвились в прятки, как дети, а то и просто лежали на жарком солнышке или пели хором песни. Среди нас были выпускники ВУЗов из разных городов, и репертуар молодежных песен никогда не исчерпывался. Вечером, уже в густых сумерках мы снова устраивались в открытом кузове грузовика и с громкими песнями возвращались в Бийск.
      Корнюшкин «на природе» всегда оказывался в центре веселья, но, странное дело, он никогда не смеялся, он только изредка улыбался, а чаще коротко усмехался. При разговорах он сильно экономил слова. Такая у него была натура, как у знаменитого Атоса. Внешне он мне напоминал этого литературного героя. Сухощавый, с темно-русыми волосами и вдумчивыми серыми глазами, с узким «европейским» лицом, покрытым малозаметными бледными веснушками, очень сдержанный в эмоциях и словах, экономный и немного угловатый в движениях, он очень походил на молчаливого Атоса, а еще больше производил впечатление невозмутимого сэра из анекдотов «английского юмора».
      Как пример его «английского» юмора я запомнил его шутку о «кожаном» пальто. Тогда вошли в моду темно-серые ратиновые демисезонные мужские пальто, их носили почти все более-менее интеллигентные мужчины. У Корнюшкина швы его ратинового пальто были прошиты полосками черной кожи. И он всегда очень серьезно говорил:
      - Ну-ка, где мое кожаное пальто?
      Он не допускал в обращении с собой ни малейшей вольности, даже друзьям. Мы уважали его и не позволяли себе ничего, что могло бы задеть его самолюбие. Помню, как-то в понедельник, после выезда на природу, мы с ним брали документы в нашем первом отделе. Их выдавала симпатичная, веселая работница, которая вчера тоже участвовала в нашей загородной поездке. Она протянула Корнюшкину его документы и, видимо, под влиянием «вчерашних» впечатлений, с улыбкой сказала:
      - Вот Ваши документы, Корень! - До сих пор помню ледяной взгляд, которым одарил ее «Корень». 
     Я лично считал, что его невозмутимость, его постоянная сдержанность, его  «экономность» в движениях являются результатом перенесенных испытаний в блокадном Ленинграде. Когда немцы в сентябре 1941 года блокировали Ленинград и перед этим успели разбомбить и сжечь продовольственные склады в Бадаево, ему было 5 лет. В этом возрасте, знаю по себе, человек уже все видит и почти все понимает, хотя его мироощущение, его представления об окружающем мире  еще не всегда логичны и правильны. Когда же блокаду окончательно сняли в январе 1944 года, Володя уже стал вполне разумным, сознательным человеком 8 лет отроду, - возраст приема в юные ленинцы. И не исключено, что пережитое наложило свой суровый отпечаток не только на его душу и психику, но даже на его внешнее поведение, на внешние проявления его чувств.
      Так или иначе, Владимир Корнюшкин несколько десятков лет интенсивно занимался своими «вспомогательными» ракетными двигателями. У него иногда получались серьезные успехи, иногда он выполнял работу, но до успеха дело не доходило, потому что генеральный разработчик за это время находил совсем другой вариант. Он вместе со своими разработками пережил расцвет советских твердотопливных ракетных двигателей.
      Потом он со всеми своими  коллегами пережил неожиданный и небывалый в истории советской и российской прикладной науки крах. Два честолюбивых, но недалеких умом наших правителя в угоду своим заокеанским «друзьям» прекратили финансирование всех разработок в области ракетной и космической техники и повелели уничтожить все уже созданное в этой области, что вызывало ревность и опасения у тех самых «друзей».
       Через почти два десятка лет Россия спохватилась, и в ракетно-космическую отрасль пошли огромные деньги. Стоящие у власти дельцы сообразили, что на этих заказах можно хорошо поживиться с помощью «распила», причем совершенно безопасно для здоровья – из-за засекреченности работ. Однако для ракетно-космической отрасли и для спецхимии время было упущено. Опытных специалистов ракетчиков и спецхимиков в стране уже почти не осталось. Значительная часть их вымерла от огорчения в годы сокрушительных ельцинских  реформ. Еще большая часть ушла на давно заслуженный отдых с нищенской пенсией и в жестокой борьбе за выживание потеряла квалификацию. Система российского, а точнее россиянского высшего образования к этому времени тоже успешно перестроилась, и вместо технических специалистов стала конвейерным методом штамповать толпы малограмотных менеджеров, экономистов и юристов. Эти «специалисты» по эрудиции не отличались от выпускниц институтов благородных девиц в царской России, которые искренне считали, что булки растут на деревьях, а творог крестьяне добывают из вареников. Технические науки в постсоветской России остались в глубоком загоне, как и очень многое другое.
      Немногие уцелевшие от разгрома седоголовые специалисты ракетчики и спецхимики пытались возродить то, что было ими сделано двадцать, а то и тридцать лет назад. И. о, чудо, вскоре выяснилось, что даже эти научно-технические «остатки былой роскоши», покрытые многолетней пылью забвения, вызывают изумление у наших зарубежных, особенно заокеанских «коллег», которые последние двадцать-тридцать лет почивали на лаврах и, видимо,  постепенно выродились.
      Владимир Корнюшкин не дождался этого запоздалого «ренессанса» своих наук. Он не умер в годы ельцинских «реформ», не ушел на пенсию по возрасту, как многие его коллеги. В ФНПЦ «Алтай» решили устроить музей былых достижений местной спецхимии. Этому музею потребовался грамотный директор. И бывший специалист ракетчик и спецхимик Владимир Корнюшкин стал музейным работником. В музей приходят гости ФНПЦ «Алтай», но чаще там бывают школьники. И директор музея Владимир Корнюшкин с удовольствием и со знанием дела рассказывает наивным ребятишкам из Бийска и его окрестностей, какие чудеса ракетно-космической техники умели делать их отцы и деды.   
      
               
              Пиротехника и Атлантида или
               Николай Федосьевич Жиров,
доктор химических наук, кавалер ордена Трудового Красного Знамени
      Николай Жиров – одна из интереснейших личностей в советской спецхимии. Он родился в 1903 году в Киеве в интеллигентной семье и получил отличное семейное образование. Несмотря на социальные пертурбации, связанные с революцией и гражданской войной, в 1921 году он закончил в Киеве гимназию. Талантливый и любознательный молодой человек особенно увлекался химией и иностранными языками. Однако получить высшее образование ему не удалось. Из-за смерти отца семья оказалась в трудном материальном положении, и Николай Жиров в 1924 году пошел добровольцем в Красную армию. Там он закончил артиллерийские курсы и стал военинженером. Одновременно он посещал курсы в политехникуме.
      На многообещающего молодого военинженера Жирова обратили внимание ученые, связанные с артиллерией и боеприпасами. По их рекомендациям и с их помощью он в 1934 году уволился из армии в звании военинженера 3 ранга, что примерно соответствует званию капитана, и получил должность старшего научного сотрудника Московского НИИ-6 наркомата боеприпасов СССР. Это тот самый НИИ-6 будущего министерства сельскохозяйственного машиностроения, он же НИИ-6 Госкомитета оборонной техники, он же НИИХМ ГКОТ, он же ЦНИИХМ Министерства машиностроения. В ЦНИИХМ сосредоточились все основные научные силы советских спецхимиков, то есть, специалистов в области химии и технологии порохов, взрывчатых веществ и пиротехнических составов.
       Здесь Н.Жиров проработал почти 15 лет. В военные годы он занимался разработкой и организацией производства новых пиротехнических составов и изделий на их основе. Он так и не получил высшего образования, но стал признанным авторитетом в исследовании горения порохов, взрывчатых веществ и пиротехники. В 1937-38 годах Н.Жиров подготовил рукопись первой своей монографии «Свечение пламени пиротехнических составов». Монография увидела свет в 1939 году и стала настольно книгой для советских пиротехников, хотя многие «корифеи» пиротехники не хотели принимать всерьез этот научный труд человека без высшего образования.
      Помимо работы по пиротехнике Н.Жирову пришлось в эти же годы заняться совершенно новым направлением науки и техники. Строители Московского метрополитена решили освещать метро совершенно новыми тогда люминисцентными лампами, или, как из стали позже называть, лампами дневного света. Однако теоретические разработки в этом направлении к тому времени практически отсутствовали. Метростроевцы обратились за помощью к специалистам по свечению пламён, - к пиротехникам. Руководство НИИ-6 в лице главного инженера И.И.Вернидуба поручило новую теоретическую работу Н.Жирову.  Когда началась война, к заказу метростроевцев присоединились военные из службы ПВО, им очень необходимы были боеприпасы, которые давали бы интенсивное голубое свечение.
      Жиров провел огромный объем теоретических исследований в области люминофоров. По результатам своих работ он в 1944году выпустил свою вторую монографию «Люминофоры». Его можно считать основателем нового направления в спецхимии: разработки и применения люминофоров. Если пиротехнические составы излучают электромагнитные волны в видимой части спектра за счет высокой температуры при горении, то люминофоры – это вещества, которые излучают видимый свет при облучении их электромагнитными волнами.
      В те бурные и романтические годы спецхимики, как и большинство советских ученых занимались одновременно несколькими направлениями прикладной науки. Так и Н.Жиров продолжал заниматься разработкой и исследованием пиротехнических составов, одновременно он вел теоретические исследования в области люминофоров. Кроме того, он разрабатывал и внедрял в производство методы физико-химического контроля производства пиротехники и взрывчатых веществ на заводах. Его труды высоко оценило правительство СССР, и в 1944 году он был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
         Высоко эрудированный спецхимик Н.Жиров после войны в 1945 году был командирован в Германию, в состав репарационной комиссии. Задачами этой комиссии стали исследования достижений немецких спецхимиков и специалистов расистской организации Аненербе («Наследие предков») в годы гитлеровского правления. Комиссия среди многого прочего обнаружила некую загадочную шахту, в которой, по словам немцев, таилась смерть для каждого, кто осмелится спуститься в нее. Исследовать смертоносную шахту, окруженную страшной легендой, решился старший научный сотрудник Н. Жиров. Что он там обнаружил, неизвестно, результаты работ этой комиссии до сих пор глубоко засекречены. Однако вскоре после этого он серьезно заболел, врачи обнаружили у него опасное вирусное заболевание мозга. Болезнь прогрессировала, и через год, в 1946 году еще молодой доктор наук Жиров стал инвалидом, ему пришлось выйти на пенсию задолго до положенного срока. После этого он жил весьма скромно в материальном отношении.
      Руководство НИИ-6 для оказания ему материальной помощи оформило его на работу консультантом и переводчиком. Вскоре такую же работу Н.Жирову предложил новый подмосковный НИИ-862, который был создан в 1945 году по направлению пиротехники на базе небольшой пиротехнической мастерской, в которой во время войны работали в основном заключенные. Главным инженером НИИ-862 назначили известного спецхимика, лауреата Сталинской премии И.И. Вернидуба. Именно И.И.Вернидуб поставил на научную основу исследования в новом НИИ-865, он хорошо знал Н.Жирова по совместной работе в НИИ-6 и теперь поддерживал его материально и оказывал ему всестороннюю научную помощь. Вернидуб сам отбирал трофейные немецкие, французские и английские книги для перевода. Поскольку Жиров владел тремя европейскими языками, немецким, английским и французским, то его работа по переводам оказалась весьма полезной для его заказчиков. Эти переводы и консультации приносили ему не только моральное удовлетворение, но и неплохой по сравнению с очень скромной пенсией заработок.
        Н.Жиров не просто переводил немецкие, английские и французские книги и статьи по спецхимии, но и творчески обрабатывал и обобщал информацию. Кроме двух монографий он опубликовал около десятка научно-технических статей. За большой вклад в спецхимию Высшая аттестационная комиссия (ВАК) министерства Высшего и среднего специального образования СССР в 1949 году присвоила Н.Жирову в порядке исключения ученую степень доктора химических наук, - без защиты диссертации. Об этом перед ВАК ходатайствовали две авторитетные научные организации: НИИ-6 МСХМ и Институт общей и неорганической химии Академии наук СССР. Это исключительный случай в мировой науке и особенно в науке советской, так как старший научный сотрудник НИИ-6 МСХМ Н.Ф.Жиров не имел ни ученой степени кандидата наук, ни даже законченного высшего образования.
На пенсии, страдая тяжелой неизлечимой болезнью, Н.Жиров занимался не только спецхимией. Он с молодых лет увлекался Атлантидой, и теперь кроме консультаций и переводов для НИИ-6 и НИИ-862 на ранней вынужденной пенсии занялся ею всерьез. Его эрудиция, настойчивость, привычка к анализу и систематизации научных данных, его авторитет доктора наук вывели его в первый ряд исследователей Атлантиды мирового уровня. Н.Ф.Жиров подошел к сказке Платона весьма серьезно, как ко всем своим научным работам, ибо до пенсии работал он в области спецхимии, а за спецхимиками бдительно надзирали суровые компетентные органы, которые никаких небрежностей, шуток и юмора у своих подопечных не допускали.
Именно Н.Ф.Жиров в 1959 г. впервые оформил разрозненные исследования Атлантиды и любительские усилия одиночек в поиске ее следов в строгую науку атлантологию и сформулировал, как положено в любой науке,  предмет, задачи и цели этой новой науки. Он выпустил две солидные книги и несколько научных статей об Атлантиде, и его можно считать основателем науки атлантологии.   
Кроме Н.Ф.Жирова еще некоторые атлантологи приобрели мировую известность. Это И. Донелли, О.Мук, М.Виссинг, Н. Зайдлер. В XX-м веке увлечение Атлантидой распространилось очень широко. Однако широкая популяризация любого вопроса неизбежно приводит к катастрофической потере глубины его научной составляющей, а то и к полной профанации.
Это естественно, - любое исследование идет или узко и глубоко, или широко и мелко. Так и атлантология, созданная Н.Ф. Жировым, сейчас практически полностью потеряла под собой научную почву. Основная масса современных поклонников Атлантиды – это не атлантологи, а, мягко говоря, атлантоманы, а точнее,  - это «упёртые», несгибаемые невежды-атлантофанаты, малограмотные мистики или оккультисты. Они превратили атлантологию в оккультно-мракобесную болтологию, которая не имеет ничего общего ни с наукой, ни с фактическими данными.
К сожалению, это относится не только к атлантологии. Последняя сотня лет новейшей истории, при всех гигантских научно-технических достижениях, отличается чудовищным ростом безграмотности и вытекающего из нее мракобесия среди широких народных масс. Сейчас мы по умственному развитию безнадежно отстали от обитателей высоко просвещенного XIX-го века, поистине Золотого века науки и культуры.
И не только от XIX-го. Мы по многим вопросам скатились на уровень средневекового невежества и мракобесия. Полторы тысячи лет назад, когда христиане готовились встретить 666-й год от Рождества Христова, Европу охватила волна настоящего религиозного безумия. Ведь 666 – это знаменитое апокалиптическое Число Зверя, число Антихриста, значит, в этот год грядет конец света! Христиане толпами приносили себя в жертву Господу, принимали добровольную мучительную смерть, дабы заслужить Царство Небесное. Однако год с Числом Зверя наступил и прошел, а конца света не случилось. Вы думаете, это чему-то научило темных фанатиков-христиан?
Нет, к наступлению «юбилейного» 1000-го года от рождения Христа христианский мир Западной Европы опять охватила безумная боязнь конца света. Многие богатые люди отдавали все свое имущество в распоряжение церкви, дабы заслужить после смерти теплое местечко в Царствии Небесном. Но юбилейный год прошел,  никакого конца света не произошло. И это опять ничему не научило людей.
В конце 2014 года повальное безумие, вызванное  безграмотностью;  снова охватило наш мир. Миллионы людей, искренне считающих себя грамотными и образованными, вдруг уверовали в небрежно переведенные неолитические надписи индейцев племени майя на каменной плите. Наши современники, получившие ущербное западное образование, твердо уверовали, что индейцы майя в каменном веке знали Вселенную лучше, чем мы. Миллионы наших современников поверили, что эти надписи предсказывают ни более, ни менее, как конец света в декабре 2014 года.
Эти надписи насчитывали около тысячи лет от момента создания, тогда уровень развития науки в индейском племени майя с неолитической каменной культурой никак не позволял делать такие выводы. Да и никакой науки в те века у них в принципе быть не могло. Но «упертые» фанаты подняли неистовую истерию, и им поверили миллионы наших современников, хотя на земле стоял уже просвещенный 21 век с его Космосом, атомной бомбой и компьютерами.
Многие снова стали искать себе спасения он надвигающегося вселенского катаклизма, строили убежища, а некоторые наши россиянские «новые русские», о тупости которых сложены тысячи анекдотов, даже закупали себе самые глубокие шахты в Московском метро и платили по 20 тысяч долларов США за одну ночь, проведенную в таких шахтах. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Атомная энергия, термоядерные бомбы, космос, электроника, глобализация и – такая абсолютная безграмотность на уровне средневековых деревенских знахарей.
Основатель научной атлантологии Н.Ф.Жиров принимал рассказ Платона об Атлантиде за истину и, как серьезный ученый, выделял три основных направления своей науки:
1.Геолого-географическое обоснование возможности существования достаточно обширной суши в Атлантической океане.
2.Историко-этническое исследование возможности существования человека в Атлантиде, и ее роль в развитии человечества.
3.Исследование развития взглядов на Атлантиду и их критическое осмысление. 
Как видим, никакой мистически-астрально-оккультной начинки во взглядах Н.Ф.Жирова на Атлантиду и во всей атлантологии не существовало. Ученый предлагал серьезно, на основе объективных данных различных наук разобраться в невероятно живучей, романтической сказке Платона и сделать обоснованные, доказательные, логически не противоречивые выводы. Однако сам он рано умер от тяжелой болезни, а сейчас лишь немногие серьезные исследователи продолжают идти по этому пути.
Неизвестно, какие выводы сделал бы Н.Ф.Жиров из совокупности новейших данных о геологическом строении дна Атлантического океана, в соответствии с которыми здесь никогда не существовало никакой суши, тем более, крупных размеров. Но Н.Ф.Жиров полагал, что Атлантиду надо искать там, куда ее поместил Платон, в Атлантике. К сожалению, в его распоряжении было мало объективных океанографических и геологических данных. Сейчас геология Атлантического океана изучена достаточно полно, и специалисты не находят в Атлантическом океане места, где когда-то могла бы размещаться большая суша.
Болезнь Н.Ф.Жирова прогрессировала. Ему все труднее становилось заниматься даже теоретическими исследованиями. Но он продолжал работать.
 Умер он в 1970 году, на 67-м году жизни.               





                Электричество из пиротехники
                или Иван Суворов,
                кандидат технических наук
Что важнее: изобрести что-то сногсшибательное, или взять (купить, украсть, скопировать и т.д.)  чужое изобретение и внедрить его в промышленность и торговлю?
Наука и техника знает множество случаев, когда гениальный изобретатель продает (отдает за смехотворную цену или вообще бесплатно) свое изобретение, а предприимчивый делец наживает огромное состояние на продаже этого изобретения. Знаменитый Эдисон сам ничего не изобрел, но мы считаем его гениальным изобретателем. Кто помнит «говорящий телефон» Белла, лампочку накаливания Лодыгина? Да почти никто. Весь мир считает и телефон, и лампочку продуктом ума и рук Эдисона. А кто изобрел радио? Попов или Маркони? Претендентов очень много, но разбогател на внедрении радио, пожалуй, один Маркони. И таких случаев в научно-техническом прогрессе – миллионы. Изобретатель, как правило, не способен на практическое внедрение своего детища. Счастливых исключений из этого железного правила очень немного, например, капитан Немо, который изобрел «Наутилус» и даже сумел его построить и использовать. Или инженер Гарин, который изобрел нечто вроде мощного лазера и чуть не стал с его помощью властелином мира.
А в практической жизни таким счастливцем можно назвать Альфреда Нобеля, который изобрел динамит и бездымный баллиститный порох, но и нажил на производстве и продаже этих своих изобретений огромные деньги, о которых мы сейчас немного знаем по нобелевской премии. Обычно же гениальный изобретатель отличается исключительной беспомощностью в практических делах и заканчивает свою жизнь, как пишут в исторических романах, в безвестности и бедности.
Но не будем о грустном. Советская наука и спецхимия в частности полны примеров совсем другого рода. Мы без лишней скромности брали достижения неизвестных нам ученых и инженеров и внедряли их в наше, советское производство. Эта тенденция успешно продолжается в суверенной, независимой России. Особых претензий от истинных изобретателей не поступает, потому что такие работы надежно закрыты могучими засовами государственной тайны. Руководители таких работ получают большие награды, Государственные премии, высокие звания и титулы. Рядовые исполнители обычно довольствуются простой зарплатой, квартальной премией и небольшим вознаграждением при завершении работы.
Одна из таких работ – получение электрического тока при горении пиротехники. Эти пиротехнические источники тока (сокращенно ПИТ) сейчас все шире внедряются в промышленность, не только в оборонную, но и в другие, вполне мирные отрасли, например, в противопожарную автоматику и т.д.
Кто и где впервые додумался до такого, науке неизвестно. Но, как говорили древние, все гениальное – просто. Что такое электрический ток? Это поток движущихся электронов. А что такое горение? Это поток электронов от горючего к окислителю. Когда мы любуемся завораживающей игрой языков пламени в костре или камине, мы не думаем, что перед нами всего-навсего химический процесс окисления дров или угля кислородом воздуха. Нейтральные молекулы кислорода воздуха отнимают электроны от молекул и атомов горючего и превращаются в отрицательные иона с двойным зарядом.
И вот кто-то нашел способ заставить эти электроны поработать, прежде чем улететь в атмосферу в виде углекислого газа и других продуктов горения. Скорее всего, мы не найдем самого первого изобретателя, как это случилось с радио. Наверное, таких изобретателей было немало, и каждый на микроскопический шаг приближал свое открытие к практическому использованию.
Герой этой новеллы, Иван Степанович Суворов, оказался одним из тех, кто внедрил теорию в практику, кто пламя маленького  пиротехнического заряда сумел превратить в электрическую батарейку. Я даже не знаю, был ли он здесь первым. Скорее всего нет. Первые такие реальные пиротехнические батарейки, ПИТы, давали слабенький, едва уловимый приборами ток, который длился всего мгновение. Но инженеры упорно продолжали трудиться, и Иван Степанович сумел получить настоящие пиротехнические источники тока, которые уже надежно приводили в действие мощные противопожарные системы или сложнейшую пироавтоматику управляемых ракет.   
 Конечно, он работал не один. У него были начальники, которые руководили его работой, у него имелись подчиненные, которыми руководил он. Как я уже говорил, время гениальных одиночек давно кануло в Лету, и наука сейчас развивается усилиями многих больших научных коллективов, в которых очень трудно определить «первого».
Иван Степанович родился в небольшом селе неподалеку от Архангельска, здесь он закончил школу, потом – кафедру химии и технологии гетерогенных систем (ХТГС) в Ленинградском технологическом институте имени Ленсовета. С 1973года он работает в крупном НИИ в Подмосковье, в единственном в мире пиротехническом НИИ.
Здесь он стал разрабатывать малогазовые пиротехнические составы, вроде всем известных термитных составов, и «изделия» из них. Такие безгазовые, точнее, малогазовые системы «изделия» очень широко применяются в самых различных устройствах пироавтоматики. Они аккуратно отделяют от ракеты отработавшие ступени, - упаси Бог, если ракета при этом получит хоть малейший силовой импульс от выделяемых при горении газов. Они надежно воспламеняют в нужное время другие пиротехнические заряды. Они расплавляют твердый электролит в бортовых источниках питания управляемых ракет, и автоматика этих ракет мгновенно «оживает». Они применяются при автоматической пайке, сварке и резке всевозможных металлических конструкций по «команде» с пульта управления.
Эти работы сами по себе очень интересны и сложны, и Иван Степанович стал в этой области признанным специалистом. В 1977 году по этим работам он защитил кандидатскую диссертацию. А потом ему вместе с этими работами пришлось разрабатывать впервые в нашей стране пиротехнические источники тока. Он пока еще не Лауреат, не доктор, не профессор, но у него все это впереди. Если, конечно, судьба не сыграет с ним какую-нибудь злую шутку, на которые она мастерица, особенно в нашей стране.
В отличие от большинства своих коллег, которые просто более или менее добросовестно отбывают на работе положенные восемь часов, на считая обеденного перерыва, Иван Степанович обладает неуспокоенной душой, без которой человек не может стать творцом. Ему мало забот на работе, он еще десяток лет читал лекции студентам, когда мы организовали кафедру по его специальности при одном местном филиале Московского ВУЗа.
Вот эта работа по совместительству оказалась куда тяжелее основной. Кафедра начала функционировать в год ухода Ельцина с поста Президента. К этому времени в России и высшее образование, и даже школьное были основательно разрушены. Студенты приходили на первый курс, не имея практически НИКАКИХ знаний. Чему их учили в школе – большая загадка. Но отсутствие знаний – полбеды, знания дело наживное. Но наши студенты оказались в большинстве своем неспособными к  обучению. Школьные учителя не только не дали им никаких знаний, но, страшное дело, их даже не приучили учиться!
Я преподавал этим студентам неорганическую химию, и меня поражало, что на очередном занятии они не помнят абсолютно ничего из прошлой лекции, не говоря уже о курсе школьной химии. Как-то я пожаловался на это Ивану Степановичу. Он тяжело вздохнул:
- Если бы они не знали только неорганику…
Сам он преподавал органическую химию и почти всегда уходил  с занятий сильно удрученным.
Когда мы организовывали эту кафедру, мы были уверены, что творим благое. Во-первых, мы отвлекаем молодежь города от криминальной и маргинальной улицы. Во-вторых, мы даем им специальность, востребованную в нашем НИИ. В-третьих, мы будем принимать на работу молодых специалистов, уже имеющих родительское жилье в городе, нам не придется строить им ни общежития, ни квартир. То есть, мы хотели, как лучше, но получилось, как всегда, средне между плохо и очень плохо.
Сразу выяснилось, что выпускники школ нашего уездного города к нам на кафедру не идут, они предпочитают поступать в московские ВУЗы. К нам поступали выпускники школ из окрестных сел, даже иной раз весьма отдаленных. Чтобы обеспечить «набор», мы принимали довольно слабых абитуриентов, а потом мучились с ними, вытягивали их на тройку. И большинству этих студентов требовалось общежитие! А после защиты диплома нашим молодым специалистам оно требовалось еще сильнее.
К тому же, руководство НИИ решило держать молодых специалистов на голодном пайке. Средняя зарплата в НИИ была много ниже средней городской и, тем более, средней по Московской области. Опытные сотрудники с огромным стажем получали зарплату, на которую едва можно прожить. Для начала нашим молодым специалистам установили зарплату чуть выше средней по НИИ, и это вызвало бурю недоумения и даже гнева у работников со стажем. Но эта «повышенная» зарплата совершенно не устраивала наших молодых специалистов, и они разбегались от нас, устраивались кто куда, лишь бы получать «по-человечески». Студенты знали о низкой зарплате в нашем НИИ и потому не особенно старались постигать тонкости нашей спецхимии. Руководство НИИ так и не справилось с этой проблемой, а она не стоила выеденного яйца: достаточно было повысить раза в два среднюю зарплату по НИИ. Деньги для этого имелись, но руководство их куда-то экономило.
   И это не все. Когда мы организовывали кафедру, в головном Московском ВУЗе имелась военная кафедра, наши выпускники заканчивали ВУЗ с воинским званием младших лейтенантов и освобождались от обязательной военной срочной службы. Но правители России ликвидировали почти все военные кафедры в ВУЗах, и наши выпускники после защиты дипломов теперь призывались в армию на общих основаниях.
   И это не все беды нашей кафедры. Инициатором ее организации стал директор нашего городского филиала московского ВУЗа, энергичный доктор наук, профессор, член корреспондент какой-то из многочисленных российских академий. Он же считался и заведующим нашей кафедрой. Но лет через восемь-десять ему почему-то перестало нравиться его служебное положение, он решил стать ректором всего Московского ВУЗа. В соответствующий момент он подал документы на конкурс, хотя его отговаривали и свои коллеги и московские. Всем известно, что наши конкурсы на замещение вакантных должностей в ВУЗах – чистейшая формальность, там все давно оговорено и вообще, как говорили в ельцинские времена, - все схвачено. Естественно, он не прошел на высокую должность ректора, но успел сильно испортить отношения и с настоящим ректором, и со всем Ученым советом Московского ВУЗа. Поэтому, когда подошел срок его конкурса, как директора филиала и заведующего кафедрой, злопамятные члены московского Ученого совета его «прокатили», и он остался рядовым профессором своей кафедры.
   На его месте директора оказалась совершенно не способная к управлению филиалом его бывшая подчиненная,  родственница большого начальника из руководства нашего города. Лет за пять она довела филиал до полного развала, и кафедра наша прекратила свое существование не то, чтобы ко всеобщему удовлетворению, но и без драматических эмоций.
   В годы совместных мучений с малограмотными студентами мы сблизились с Иваном Степановичем и героически пытались вместе с другими преподавателями решить неразрешимую проблему: сделать химиками и даже спецхимиками наших малограмотных студентов. Сразу скажу, что это нам не удалось. Можно ли научить чему-то людей, которые не сознательно не хотят работать по этой своей ВУЗовской специальности?
   Единственным практически полезным результатом моей более чем 10-летней преподавательской работы в этом филиале стало издание учебника по химии для технических ВУЗов. Меня пригласили участвовать в создании этого учебника два профессора из МГТУ им. Баумана. Учебник с тремя авторами вышел в свет и до сих пор распространяется через  Интернет-магазин. 
   Заодно я потерпел крах и по другому, совершенно частному вопросу. Мне удалось вырастить виноград в нашем мало солнечном и довольно хмуром Подмосковье. Климат в Подмосковье к этому времени заметно потеплел, и уже многие дачники стали разводить виноград. Я посадил одну лозу, и результат меня приятно удивил. Особого ухода виноград не требует, зато собирать его осенью – огромное удовольствие. Я решил внедрить свой виноградарский опыт в широкие народные массы и стал массово раздавать черенки от своей лозы всем желающим.  К моему изумлению, желающих почти не оказалось, все мои знакомые почему-то крайне неохотно брали черенки, хотя я раздавал их совершенно бескорыстно.
   За несколько лет из моих черенков вырастили нормальные лозы только 2,5 человека. 0,5 человеком стал Иван Степанович. Черенки у него принялись, дали побеги, но он не сумел их сохранить. На вторую зиму он решил их утеплить как следует, закрыл лапником, а сверху для надежности засыпал торфом. Это и сгубило его успешное начинание. При мягкой зиме молодые ростки винограда под слоем торфа сопрели и весной не ожили. Поскольку Иван Степанович, как большинство моих знакомых, не проявлял большого энтузиазма в разведении винограда в Подмосковье, я прекратил свои новаторские потуги. Насильно мил не будешь. У меня же виноград рос отлично, успевал созревать, и я весь свой дачный участок засадил виноградными лозами.
  А Иван Степанович все свои усилия сосредоточил на научно-техническом прогрессе в области спецхимии, и я надеюсь, что со временем у нас появится еще один Лауреат. 


                Первый Всесоюзный Член
                или Георгий Рябченко
В молодости я искренне считал, что советский человек должен быть всесторонне развит, и что он может добиться заметного успеха сразу в нескольких направлениях своей жизни. Когда заходил разговор на эту тему, я приводил в пример крупного русского химика Бородина, который попутно написал  «князя Игоря», - оперу мирового значения. Кроме него, я ссылался на советского школьного учителя Губкина, который стал крупнейшим ученым в области нефти и газа. Я восхищался советским академиком Ефремовым, знаменитым геологом-поисковиком и крупным писателем-романтиком. Сильным аргументом в пользу своей доктрины я считал судьбу всемирно известного физиолога Сеченова, основал физиологию, как науку, хотя начинал жизнь военным инженером, сапером.
Кроме этого мирового уровня я знал примеры пониже рангом, вроде начальника конструкторского отдела спецхимического НИИ Шарова Р.Ф. Этот спецхимик-конструктор заработал Государственную премию за свою конструкторскую деятельность, а одновременно получил несколько золотых медалей ВДНХ за разведение винограда и других экзотических растений в Сибири.
Жизнь редко складывается по задуманному сценарию, и сейчас я сильно сомневаюсь в правильности этой своей самодельной доктрины. Возможно, из-за узкого круга общения я просто не встретил достаточного ей подтверждения, но множеством примеров «всестороннего развития личности» в спецхимической среде я похвастаться не мог. Мне посчастливилось познакомиться лишь с несколькими такими людьми.
Главный инженер 3-го Главного управления Министерства машиностроения Беляев В.И. оказался не только крупным организатором пороходелия, но и хорошим, а  возможно, даже талантливым художником-пейзажистом. Он несколько раз на моей памяти устраивал нечто вроде выставки своих картин и развешивал их в холле и в широких коридорах Главка. На мой взгляд, это были отличные пейзажи, причем,  художник выставлял их в богатых рамах. Я не знаю, находились ли покупатели этих пейзажей, или художник ограничивался лишь моральным удовлетворением, и не знаю, добился ли главный инженер 3-го Главка ММ официального признания от профессиональных художников.
Великолепным реставратором старинного оружия оказался спецхимик Бийского химкомбината Д. Я не могу назвать его, так как не знаю его отношений с правоохранительными органами в суровое советское время, ведь тогда даже ржавый старинный кинжал с поломанной рукояткой считался холодным оружием, и для его хранения требовалось специальное разрешение. Он собирал, где мог, поврежденные временем и небрежным хранением старинные кинжалы, стилеты, сабли и прочее холодное оружие, восстанавливал их.
 Он не стремился возродить былой вид своих экспонатов, напротив, клинки он обтачивал заново, полировал, никелировал и покрывал великолепным травленым узором, а новые рукоятки делал самые оригинальные: то из ножки горной козы с копытцем, то из красивых горных поделочных камней, то из редкого дерева с металлической инкрустацией. Последней известной мне его работой был красивый, но сильно поломанный старинный пистолет с шестигранным дулом, однако видеть его восстановленным мне уже не пришлось. У  спецхимика Д. явно наблюдался талант в этом мастерстве. Правда, на своей спецхимической работе он особенно не продвинулся по служебной линии. Я рано расстался с ним и, к сожалению, не знаю, как сложилась его судьба в благодатное рыночное время, когда он мог развернуться в полной мере.
Наш московский куратор Игорь Леонидович Рыжаков вообще оказался мастером на все руки, или, как говорят, мастером с золотым руками. Кандидат технических наук и начальник лаборатории в спецхимии, он построил своими  руками себе в Нагатино замечательный гараж и оборудовал его всяческими приспособлениями для ремонта авто и обработки металла и дерева. Особенно ему удавались вазы из березовых сувелей и капов. Причудливой формы, как морские раковины, они украшали его квартиру. Свет проходил через их тонкие стенки и окрашивал внутренность ваз в волшебный розоватый цвет. Он с женой еще в глухие застойные времена приобрели деревенский домик в Калининской области, и Игорь Леонидович превратил его в прекрасный сказочный теремок. А что касается дачной мебели, - тут с ним не могут сравниться никакие профессионали вместе с дипломированными дизайнерами.
Я близко познакомился с несколькими спецхимиками, которые приобрели довольно широкую известность в своем городе незаурядными вокальными и музыкальными способностями. Двое из них обладали красивыми баритонами и великолепно исполняли романсы и оперы из арий на вечерах самодеятельности, а один виртуозно играл на аккордеоне. Но эти их таланты не вышли из рамок любительства и самодеятельности.
Можно привести еще несколько примеров, известных мне, но все они даже в совокупности не говорят о всестороннем развитии человека, а, скорее, подтверждают печальное неписанное правило, что обычный человек способен создать что-то крупное, только в одном направлении и всего один-два раза в жизни. И увлечение чем-то «посторонним», помимо основной работы, скорее приведет к серьезной жизненной драме, а не к расцвету личности.
Серьезным примером этого служит, на мой взгляд, судьба спецхимика-конструктора Георгия Сергеевича Рябченко. Он уроженец курской земли, закончил Харьковский политех и попал на работу в Бийский АНИИХТ конструктором. Целыми днями он стоял у кульмана и чертил всевозможные хитроумные приспособления из металла. На этой основной своей работе он продвинулся до должности начальника лаборатории, получил несколько небольших правительственных наград, кажется, орден «Знак Почета» и одну или две медали. Для рядового конструктора это очень даже неплохо, но никак не может считаться результатом полного и гармоничного развития личности.
Никто не скажет, чего достиг бы Г.Рябченко в своей конструкторской деятельности, если бы полностью отдавал свои способности и свой талант, а он у него, несомненно, имелся, работе и только работе. Возможно, стал бы крупнейшим конструктором в спецхимии. А возможно, он так и остался бы скромным начальником лаборатории провинциального НИИ. Мне кажется, что его творческую натуру не удовлетворяла работа конструктора. Конструктор – это красиво звучит, но ежедневные восемь часов у кульмана – это очень скучно. Один конструктор как-то пожаловался мне:
- Я что, - так всю жизнь и буду переносить одну и ту же дырку с ватмана на ватман?
Похожий пример привел знаменитый авиаконструктор А.Яковлев. После получения соответствующего образования он пришел на работу в крупное авиаконструкторское КБ, чтобы стать конструктором новых самолетов, лучших в мире. Однако там ему сказали:
- Есть вакантное место конструктора в группе разработки шасси. Там сейчас разрабатывают трехколесное шасси с передним колесом. Можете заняться этим очень перспективным делом.
В то время все самолеты имели двухколесное шасси, а сзади их хвост опирался на неподвижный костыль, самолеты на стоянке торчали носами вверх. Трехколесное шасси и в самом деле было очень перспективным, - сейчас трудно найти самолет без такого шасси.   Но А.Яковлев пишет, что он не захотел всю жизнь разрабатывать трехколесное шасси, пусть даже сверх перспективное. Он хотел конструировать новые самолеты, а не шасси к ним. Он вежливо отклонил предложение и пошел рабочим на авиазавод, а в свободное от работы время стал с верными товарищами-энтузиастами строить в случайно найденном сарае новый самолет собственной конструкции. В итоге во время войны самолеты марки ЯК стали самыми массовыми истребителями в Красной армии, а их конструктор А.Яковлев получил подряд шесть Сталинских премий. Как сложилась бы его судьба, если бы он принял предложение по трехколесному шасси?
Вот и Георгий Рябченко никак не хотел всю жизнь заниматься одной и той же работой. Жажда новизны подвигла его однажды дать согласие на работу в КГБ, тогда эта всесильная фирма охотно набирала в свои ряды специалистов с высшим техническим образованием. Он даже окончил какие-то курсы по этой «шпионской» части. Помню, он вдруг исчез из НИИ на несколько лет. Не знаю, чем и где он в это время занимался, я никогда не спрашивал его, но потом он вдруг снова появился в родном НИИ и занял привычное место у кульмана. Что-то у него не сложилось с профессионалами госбезопасности.
Возможно, ему помешала одна его черта. Он был вполне нормальным человеком, но вот освоить автомобиль так и не сумел. Он не смог распределять внимание сразу на обе руки и на обе ноги. Ему через партком выделили «Жигули», он получил водительские права. Но когда он впервые попытался вывести свой лимузин из гаража задним ходом, то ухитрился зацепиться передним бампером за железную притолоку массивных литых ворот изготовления Нижнетагильского танкового завода. Это случалось тогда с новичками довольно часто, но Георгий при этом проявил недюжинную настойчивость и продолжал движение задним ходом до тех пор, пока не вырвал бампер «с мясом» и не помял сильно переднее крыло. После ремонта он все-таки вывел машину из гаража и даже доехал до ворот гаражного кооператива. Но там он не рассчитал габариты машины и врезался в толстую металлическую стойку ворот. После нового ремонта он нормально выбрался из гаража, безаварийно выехал на улицу, на радостях набрал скорость в 40 километров  и - «совершил наезд» на железобетонный телеграфный столб! После этого он поставил свой личный транспорт на вечную стоянку в гараже.
После неудачного экскурса в таинственную силовую структуру Георгию ничего не оставалось, кроме как вернуться к прежней работе и «переносить одну и ту же дырку» с ватмана на ватман. Но теперь он не отдавал все свои силы полностью работе и только работе. Кроме работы у него была сильная, всепоглощающая страсть: он стал писать стихи.
Сразу скажу, что в поэзии у него обнаружился явный талант и, может быть, более яркий, чем в конструкторской деятельности. В молодости очень многие пишут стихи, даже те, у кого поэтического таланта отродясь не имелось. Но у Георгия Рябченко этот талант проявлялся заметно. Он пришел со своими стихами в городское литературное объединение «Парус» и произвел там если не фурор, - самодеятельных поэтов удивить трудно, даже невозможно, ведь каждый из них считает талантом только себя, - то заметное восхищение – это уж точно.
И не удивительно. Молодые самодеятельные поэты пишут, в основном, всего на две темы: о любви и себе, любимом. Иногда они пишут «о природе», - такие довольно бездарные стихи почти каждый грамотный человек может писать километровой длины. А Георгий Рябченко практически не писал ни о любви, ни о себе, не писал он и «пейзажных» стихов. Он писал о том, что наблюдал вокруг себя и каждому запомнившемуся эпизоду придавал социальное звучание.
Покосившийся телеграфный столб, повисший на проводах, он сравнивал с израненным связистом, который из последних сил держал оборванные провода, чтобы обеспечить связь боевым товарищам. Из такой банальности, как женщина, которая ведет по улице пьяного в дугу мужа, Рябченко создавал шедевр о крушении девичьей мечты. Заиндевелая бельевая веревка навевала ему трагические мысли о юном герое-партизане, повешенном фашистами в лютый мороз. Даже такой предельно скучный предмет, как вычерчивание карандашом на ватмане различных линий и деталей он сумел романтизировать и проводил аналогию между карандашом «2Т» и пистолетом ТТ. Прямо скажу, мне его стихи иногда казались слишком хрестоматийными, слишком «правильными», но я не мог не признавать, что они ярко озарялись талантом.
Георгий быстро стал признанным авторитетом в «Парусе». Стихи местных поэтов два раза в месяц печатала по субботам городская газета, и жители ждали выхода очередной «Литературной страницы», им нравились стихи Рябченко. Местная телестудия тоже изредка предоставляла часок-другой дорогого эфирного времени «Парусу». Рябченко приобрел в городе поэтическую известность. Руководитель «Паруса» М.Ф.Длуговской, член союза журналистов СССР, фронтовик, иногда умел договориться с краевой писательской организацией, и стихи членов «Паруса» появлялись в краевом литературном альманахе, а изредка краевые литературные начальники выделяли «Парусу» очередной выпуск альманаха, который выходил один раз в квартал.
Членов «Паруса» приглашали на ежегодные писательские конференции в Барнаул, и Георгий стал известен краевым писателям. Известность закреплялась тем, что во время конференции приезжие авторы собирали в гостинице «литературную» вечеринку с обильным возлиянием, на которую с большим удовольствием приходили молодые барнаульские поэты. Все они закончили литературный институт имени Максима Горького, стали членами Союза писателей СССР, и страдали от того, что краевые литературные начальники очень неохотно и очень редко издавали малюсенькие сборнички их стихов. Сами же краевые литературные боссы не стеснялись использовать на издание своих гениальных произведений все финансовые средства и все лимиты на бумагу, которые край выделял писательской организации.
Помню характерный случай на одной из таких конференций. Ответственный секретарь краевой писательской организации Марк Иосифович Юдалевич в своем отчетном докладе о проделанной за истекший год работе долго жаловался с трибуны на то, что его очень мало печатают, потому, что у него, дескать, фамилия ТАКАЯ. Когда он закончил доклад, молодой член ССП Владимир Сергеев задал вопрос:
- Марк Иосифович, - сказал он, - пока вы жаловались, мы с ребятами тут подсчитали, что у Вас уже сейчас публикаций больше, чем у Льва Николаевича Толстого при жизни. А вот молодым членам ССП вы позволяете печатать один-единственный сборничек в пятьдесят страниц за пять лет. Как вы это объясните?
Естественно, Юдалевич виртуозно уклонился от ответа.
Издать свой сборник – хрустальная мечта каждого начинающего поэта. Но у членов «Паруса» эта мечта никак не осуществлялась. Краевые литературные начальники охотно печатали сами себя, изредка издавали маленькие сборнички молодых краевых поэтов, членов ССП, а до провинциальных самодеятельных авторов у них никак не доходили руки. Я сам несколько лет пытался «пробить» сборник своих гениальных стихов, пока однажды на очередной конференции тот же М.И.Юдалевич в перерыве не отвел меня в сторонку не сказал очень доброжелательно:
- Ну, куда вы лезете? Вы – кандидат наук, у вас большая зарплата, а ребята тут у нас буквально нищенствуют. Вы что, хотите отбить у них кусок хлеба?
Я устыдился и прекратил свои попытки. Но Георгий Рябченко продолжал добиваться издания своего сборника. Не знаю, что ему говорили краевые литературные боссы, но остановить его они не смогли, он продолжал пробиваться в большую  литературу. Я знаю, что он по несколько раз в год ездил по этому вопросу в Барнаул и возил туда чемоданами водку – для облегчения разговоров. И он добился своего. Не прошло и десяти лет, как краевое издательство все-таки выпустило маленький сборник его стихов! Первый сборник поэта Г.Рябченко!
Лиха беда начало. Через несколько лет вышел в свет второй сборник молодого поэта, за ним – третий, потом четвертый.  И так далее. Сейчас в активе Георгия Сергеевича 19 книжек его произведений. Это сборники «взрослых» стихов, сборники стихов и сказок для детей, прозаические произведения. В последние годы существования СССР произошло самое значительное событие в литературной жизни Рябченко и всего города Бийска. Его приняли в ССП, - Союз советских писателей, - первого за всю историю города. Бийская поэтесса Валентина Тимофеева в честь этого знаменательного события сочинила торжественную оду, которая заканчивалась словами:
«Шагай вперед, Г. Рябченко,
Наш всесоюзный Член!»
По существующим тогда правилам, чтобы получать писательские льготы, член ССП должен стать по-настоящему профессиональным писателем и жить только литературным трудом. Допускалась лишь временная или сезонная работа вроде лесосплавщика,  сторожа, кочегара и т.п. К счастью, у Рябченко подходил пенсионный возраст, к тому же в стране начался горбачевско-ельцинский бардак, и Георгий ушел из НИИ, чтобы полностью отдать себя литературе.
Он среди местных организаций нашел заказчиков и написал две объемистые книги по истории этих организаций и об их выдающихся сотрудниках. Одну эту книгу он написал для старых несостоявшихся коллег - по заказу горотдела ФСБ. Причем, в обоих случаях ему оплатили работу. Наш общий знакомый с уважением говорил, что теперь Георгий Сергеевич «живет литературным трудом». Правда, на такой гонорар прожить в рыночной России было невозможно, но Георгий уже получал скромную пенсию, и эти гонорары оказались неплохим подспорьем.
Членский билет профессионального писателя в руках Георгия Рябченко оказался чем-то вроде первой весенней ласточки, да и времена изменились радикально. После десятков лет полного прозябания в почетной роли самодеятельных авторов, члены «Паруса» один за другим становились членами Союза писателей России. Правда, на качество их произведений членский билет профессионалов не повлиял.
А у Рябченко в личной жизни началась черная полоса. У него после тяжелой и продолжительной болезни умерла горячо любимая супруга, которая много десятков лет окружала его семейной теплотой и заботой. Он мучительно переживал эту невосполнимую потерю, его здоровье тоже пошатнулось. Через несколько лет он решился было создать новую семью, но попытка оказалась неудачной, и Георгий Сергеевич остался одиноким бобылем. 
В нашей стране о человеке быстро забывают. Как только опытный и заслуженный, но рядовой и скромный ветеран уходит со своего предприятия, он будто перестает существовать для своих бывших коллег, прежде всего для руководителей. Даже если он занимал руководящую номенклатурную должность, - то и в этом случае имя его через несколько лет покрывается самой непроницаемой пылью, - пылью забвения. Ему еще могут оказывать кое-какую материальную помощь, но эта помощь скорее уже носит характер милостыни.
Ну, а Георгий Рябченко ушел из НИИ давно, номенклатурной должности там не занимал, и он теперь вычеркнут из официальной памяти предприятия. Да, когда-то у нас работал такой, но он давно ушел из коллектива, ушел по собственному желанию и теперь не имеет к нам никакого отношения.
И вот я раздумываю теперь, стоило ли Георгию Сергеевичу тратить столько сил  и времени на сочинение стихов и прозы, становиться профессионалом-литератором членом ССП? Может быть, ему, да и всем таким же неуспокоенным людям, лучше бы сосредоточить свой талант и незаурядные способности на чисто профессиональной карьере, добиться там заметного успеха, перейти от кульмана за высокий руководящий стол, и обеспечить себе прочное материальное благополучие. А стихи и прочую прозу сохранить в состоянии самодеятельного возгорания, как оригинальное и востребованное хобби. Ведь всестороннего развития личности все равно не получается.   


                Топливо для РТ-2 или Михаил Николаевич Голубев,
        кандидат технических наук, Лауреат Государственной премии 
      Я не собирался писать об этом человеке, у нас с ним не сложились хорошие отношения, более того, я годился по возрасту ему в сыновья, но вытеснил его с поста начальника ведущего научного отдела, и он стал моим подчиненным, а потом совсем ушел из нашего прославленного НИИ.
      Однако крупнейшим достижением советских спецхимиков можно считать разработку твердого ракетного топлива для первой в СССР межконтинентальной трехступенчатой ракеты, а в этом достижении главная роль принадлежит именно Михаилу Николаевичу Голубеву. Потом его же собственные молодые ученики лихо отодвинули его на задний план и без малейших угрызений совести присвоили себе его научное достижение, вернее, дальнейшее развитие и практическое использование этого достижения. Такое в науке, и не только в советской,  иногда встречается, к сожалению, и именно поэтому я решил написать о М.Н.Голубеве. Пусть хоть таким образом хотя бы малочисленные мои Читатели узнают кое-что о человеке, который своими научными разработками вывел советскую спецхимию на передовые позиции в мире.
      Где и когда он родился, где получил высшее образование, где работал жо прихода в наш НИИ, - ничего этого я не знаю. Появился он тут сразу же после образования НИИ, примерно, в 1959 году, уже кандидатом технических наук в возрасте около 49 лет или чуть-чуть старше, и здесь он получил должность начальника крупной научной лаборатории. Он относился к немногим опытным специалистам-спецхимикам, которых пригласил в НИИ директор, - для организации научной работы в новом НИИ, для руководства толпой самонадеянных зеленых молодых специалистов и превращения их в ученых.
      Я появился в НИИ несколько позже, поэтому знаю о первых шагах Михаила Николаевича и всего института только по рассказам моих новых коллег. Меня позвал в НИИ мой бывший заводской начальник цеха №5 Кутиков Михаил Александрович. Он «до того» работал на небольшом пороховом заводе, кажется, в Рошали, а в молодые годы во время войны служил юнгой на миноносце «Горемящий» Северного флота. «Гремящий», по-моему, стал единственным гвардейским эсминцем во всем советском ВМФ. Кутиков не раз вспоминал своего напарника, такого же юнгу, Штоколова, который позже стал замечательным певцом, народным артистом РСФСР. Но это к слову.
      Я к тому времени уже имел солидный производственный стаж: три года работы на крупнейшем в мире пороховом заводе, который мы, к тому же, сами принимали у строителей, сами обкатывали и сами осваивали выпуск пороха. Я уже умел бегать из производственных кабин от мощных вспышек пороха, похоронил шестерых (!) своих сотрудников, погибших при таких вспышках, и мог считаться опытным специалистом-спецхимиком. К тому же успел еще и поступить в заочную аспирантуру при одном подмосковном спецхимическом НИИ. Видимо, с учетом этих моих боевых заслуг мне сразу дали довольно высокую должность руководителя сектора, - так называли в нашем НИИ руководителей группы. 
      К этому времени в НИИ уже три года шли исследования по разработке твердого топлива для первой в СССР трехступенчатой межконтинентальной баллистической ракеты 8К98, или по-армейски, РТ-2. Ракету РТ-1 еще раньше начал разрабатывать подмосковный НИИ академика Б.П.Жукова, но уже было ясно, что академик работу завалит. В нашем НИИ одновременно с разработкой ТРТ, твердого ракетного топлива, создавалась научно-производственная, экспериментальная и испытательно-методическая база.
      Любое ТРТ состоит из трех основных компонентов: окислителя, металлического горючего и свзующего. Окислителем для всех ТРТ служил перхлорат аммония. В качестве металлического горючего все разработчики применяли тонкий порошок алюминия. А вот со связующими в спецхимии царил полный разброд. Каждый разработчик выбирал свое связующее и пытался доказать его самую высокую эффективность.
      Разработкой ТРТ для 8К98 в нашем НИИ занимались три крупные самостоятельные лаборатории. В лаборатории  молодого Серафима Колесникова пытались разработать теоретически самое перспективное на то время топливо с использованием энергетически активного связующего, то есть,  вещества, способного к полимеризации и содержащего в своей молекуле «активную» нитрогруппу. Такие вещества по решению Совмина и ЦК КПСС разрабатывали сразу несколько специализированных, а сотрудники Колесникова тут же проверяли их пригодность для создания ТРТ. Свойства таких связующих позволяли изготавливать крупногабаритные заряды для ракет самым безопасным способом: методом свободного литья, то есть, заливкой жидкой топливной массы прямо в корпус ракетной ступени.
      Еще одна крупная лаборатория под руководством опытного пороходела Н.М. Поляничко пыталась разработать заряды для 8К98 на основе старого доброго баллиститного пороха, который широко применялся в артиллерии и в «Катюшах», и имел мощную сырьевую и производственную базу. Н.М.Поляничко имел немалый опыт в разработке зарядов для «Катюш».
      К концу 41-го года производство пороховых зарядов для «Катюш» практически прекратилось. Дело в том, что в состав пороха для зарядов БМ-13 и БМ-8 входил централит, который в СССР до войны поставляла дружественная Германия. В острую ситуацию пришлось вмешаться самому Л.П.Берия. Он собрал основных пороховиков СССР за колючей проволокой в ОТБ НКВД и поставил им задачу: в течение полугодв разработать новый порох для «Катюш», но уже без дефицитного централита. А всех остальных спецхимиков страны шеф НКВД обязал разработать «суррогатные» пороха и наладить их выпуск в лабораторных условиях. Все спецхимики лихорадочно принялись за работу. Рождались десятки новых рецептур с заданными характеристиками, и тут же малые опытные партии этих «суррогатных» порохов шли в армию. Вот и Н.М.Поляничко, в то время начальник лаборатории одного из пороховых заводов, сочинял новый порох и вручную готовил его поставочную партию.
      Сейчас, через двадцать лет после тех героических событий, лаборатория Н.М.Поляничко пыталась создать крупногабаритный заряд для 8К98из компонентов баллиститного пороха, на котором работала «Катюша» и ее советские аналоги. Такие работы широким фронтом велись в США, Англии и Японии, публикаций об этом в зарубежных журналах хватало с избытком, и многие считали, что Н.М.Поляничко первым придет к финишу. Для изготовления крупных зарядов разработали технологию, по которой гранулы баллиститного пороха растворялись, точнее, набухали в жидком нитроэфире типе нитроглицерина или его аналогов. 
      А третья рецептурная лаборатория под руководством Н.М.Голубева шла самым, казалось бы, бесперспективным путем. По рекомендациям академика Б.П.Жукова лаборатория пыталась создать новое ТРТ на основе освоенных промышленностью отечественных синтетических каучуков. Академик все свои лаборатории загрузил проверкой пригодности промышленных советских каучуков в качестве связующих для ТРТ.
      И тут надо отдать должное научной сметке Н.М.Голубева. Он в качестве связующего для своего варианта ТРТ выбрал бутилкаучук, который не очень широко применялся в отечественной резиновой промышленности. Этот каучук ему предложили сотрудники ИГИ, - института горючих ископаемых в Москве. Бутилкаучук не имеет каких-либо уникальных свойств, он отличается разве что высокой газо- и влагонепроницаемостью, его производственная база невелика, - всего один завод.
      Сотрудники ИГИ  по техническому требованию Н.М.Голубева модифицировали промышленный бутилкаучук и сделали из него отличное, почти универсальное связующее для ТРТ. Правда, топливо на этой модификации бутилкаучука получалось довольно вязкое, типа крутого теста, и формовать заряды из него можно было только литьем под давлением, методом достаточно сложным.
      Я не участвовал ни в одной из этих работ, лаборатория М.А.Кутикова разрабатывала твердые ракетные топлива для вспомогательных двигателей ракет, - они назывались то газогенерирующими, то низкотемпературными, то медленногорящими. Направление это в спецхимии быстро развивалось, и я видел здесь немалую перспективу для себя. Конечно, больше всего мне хотелось разрабатывать высокоэнергетические ТРТ для маршевых ступеней крупных ракет, но в тех лабораториях все места уже были заняты.
      Примерно после года моей работы в НИИ наш директор созвал НТС, научно-технический совет. Повестка дня: выбор основного варианта ТРТ для 8К98. Совету предстоял нелегкий выбор. Уже подошли сроки для такого выбора и для начала отработки промышленной технологии изготовлении зарядов. Ошибка  в выборе исключала наш НИИ из числа исполнителей важнейшей в стране оборонной работы, которая сулила коллективу НИИ огромные материальные блага для развития, награды и огромный авторитет. Если наше ТРТ окажется хуже, чем у других НИИ, то нам предстоит вялое прозябание в течение долгого времени и сдержанное отношение высокого руководства в будущем. Ну, а о нервном напряжении трех начальников конкурирующих лабораторий и говорить нечего.
      Первым докладывал Серафим Колесников. Его лаборатория разработала очень хорошее топливо. Энергетически характеристики этого топлива превосходили требования, заданные ТЗ, - техническим заданием. Промышленной базы у его активных связующих пока не было, но два академических и один отраслевой химический институт ждали только команды, чтобы такую базу создать. Топливо имело повышенную чувствительность к механическим воздействиям и могло оказаться чересчур опасным в производстве, но на то мы спецхимики, чтобы усмирять рвущуюся на свободу химическую энергию наших материалов. Главным недостатком топлива на активных мономерах была его высокомодульность, как называли тогда жесткость, можно даже сказать, хрупкость. Но для варианта вкладного заряда этот недостаток не играл главной роли. Серафим закончил доклад, ответил на все вопросы и со сдержанной улыбкой потенциального победителя сел на место.
      Пока аудитория негромко обменивалась мнениями, сотрудники Н.М.Поляничко развесили свои плакаты , и начался второй доклад. Пожилой, на наш взгляд, Поляничко уже внешне заметно уступал молодому и энергичному Колесникову. Видимо, чувствуя преимущества Колесникова, он говорил каким-то скрипучим, сварливым голосом, и мы «болели»  не за него. Но его «двухосновное» топливо представляло большой интерес. Я сам в реферативных журналах очень много читал о таких топливах США, Англии и Японии.
      По энергетическим характеристикам топливо Поляничко соответствовало требования ТЗ, но тоже отличалось повышенным модулем и высокой чувствительностью. Кроме того, как все составы на нитроэфирах, оно имело низкую химическую стойкость, - об этом писали и наши зарубежные «коллеги».  Зато оно недосягаемо превосходило топливо Колесникова по сырьевой и производственной базе. Собственно, вся существующая мощная пороховая промышленность страны готова поставлять нам сырье и промышленные технологические установки. К концу доклада явные оппоненты Поляничко притихли, они поняли, что двухосновное топливо имеет весьма серьезные шансы на победу.
      Доклад М.Н.Голубева особых эмоций у аудитории не вызвал. Топливо на бутилкаучуке показалось многим «сереньким». По энергетическим характеристикам оно не только сильно уступало первым двум ТРТ, но даже немного не дотягивало до требований ТЗ. Оно имело высокую вязкость и для его переработки требовалась новая технология, которой еще не имели наши заводы. «Слабым местом» казался и бутилкаучук, его производил в небольших количествах всего один завод СК. Но в отличие от топлив Колесникова и Поляничко ТРТ на бутилкаучуке имело низкий модуль упругости, то есть, проявляло эластичность. И еще это ТРТ отличалось низкой чувствительностью к внешним воздействиям.
      - По нему можно бить молотком, - несколько раз повторял Голубев.
      После докладов начались дебаты. Я, как лицо незаинтересованное, спокойно слушал горячие выступления наших ученых мужей и юнцов, и быстро понял, что шансы у всех трех лабораторий практически равны. Но все же топливо на бутилкаучуке вызывало больше критики своей «серостью». Оппоненты Голубева особенно напирали на низкую энергетику и на высокую вязкость этого ТРТ.
      Большинство склонялось к мнению, что крупногабаритные заряды ТРТ можно и нужно готовить только методами, которые не предусматривают механического воздействия на топливную массу. В родственных НИИ наши коллеги почти все предпочитали свободное литье. Метод «набухания», выбранный Поляничко, тоже исключал опасные воздействия на массу при изготовлении зарядов.
      - Это сумасшедствие, - горячился Орест Михайлусов, самый старый сотрудник лаборатории Поляничко, – Воздействовать на высокоэнергетический материал давлением в двадцать, а то и в сорок атмосфер, - это же верная авария. Тут недалеко до обвинений во вредительстве!
      В аудитории послышались сочувствующие голоса. Михайлусов был арестован в 39-м году как японский шпион, отсидел 10 лет от звонка до звонка в ОТБ НКВД. Но на воле он долго не задержался. В том же 49-м году его дело пересмотрели, и бедолагу-пороховика снова отправили за колючую проволоку, - уже на лесоповал. Окончательно вышел он на волю только в 56-м. Единственный положительный момент в его жизни за эти семнадцать лет состоял в том, что после окончательной реабилитации он женился на женщине, которая в чине лейтенанта внутренних войск охраняла его в неволе. Сейчас эта женщина работала в нашем НИИ начальницей испытательного стенда. Оба супруга пользовались всеобщим уважением.
      Заместитель директора НИИ по науке Г.В.Сакович выступил, как всегда, с продуманной, прекрасно аргументированной речью. Он не отдавал предпочтения ни одному из представленных вариантов ТРТ, подробно перечислил преимущества и недостатки каждого. Он вскользь выразил сожаление, что не видит здесь ничего принципиально нового. При этих словах аудитория понимающе зашушукалась.
      Совсем недавно Сакович решил внести свой личный вклад в разработку перспективных ТРТ, дал команду Колесникову выделить ему, Саковичу, опытного специалиста для проверки некоего принципиально нового варианта. Колесников выделил Саковичу опытного старшего инженера Никитина, а через несколько дней Никитин погиб мучительной смертью. Он работал над принципиально новым составом Саковича под тягой в лабораторной комнате, состав взорвался у него в руках, ударная волна пришлась Никитину прямо в живот… Не знаю как, но этот несчастный случай обошелся без организационных последствий, о нем вскоре забыли.       Больше Сакович не пытался внести личный вклад в спецхимию, но время от времени упрекал сотрудников в отсутствии у них широты взглядов и научной смелости.
      Сейчас он не отдавал прямого предпочтении ни одному из рассмотренных ТРТ, но все поняли, что ему больше нравится состав Колесникова на активных связующих, как новаторский, а состав на бутилкаучуке он считает наименее перспективным, рутинным.
      В защиту ТРТ на бутилкаучуке выступили представитель ИГИ профессор Лосев и главный инженер завода СК. Естественно, они энергично и аргументировано расхваливали свое детище. 
      Заседание совета продолжалось почти весь день, - ведь решался вопрос принципиальнейший для НИИ. Все это время наш директор хранил молчание. Он лишь изредка задавал короткие вопросы выступающим, после чего снова погружался в глубокое раздумье. Я понимал его. Мы молодые, за короткое время успели проникнуться уважением к нему, зотя и сочувствовали пожилому человеку, который всю жизнь проработал на заводе и о прикладной науке имел слабое представление. А сегодня он должен принять решение, от которого зависела не только судьба НИИ, но и его собственная.
      Яков Федорович Савченко пришел в наш НИИ с поста директора крупного завода, который производил взрывчатые вещества и снаряжал ими боеприпасы. На заводе произошла крупная авария с человеческими жертвами. Савченко всю вину взял на себя. Его освободили от должности директора завода, но с учетом немалых заслуг позволили ветерану отрасли реабилитировать себя. Его направили директором в наш недавно созданный НИИ. Видимо, высокое руководство намеревалось временно отложить решение судьбы «штрафного» директора. Если он поставит НИИ на ноги, если молодой коллектив НИИ сумеет на равных с заслуженными предприятиями отрасли войти в число создателей 8К98, - тогда честь и слава директору. Ну, а если он не сумеет встать в ряды победителей, - пусть пеняет на себя.
      Так рассуждали мы, молодые, когда речь заходила о Савченко. Возможно, на самом деле все складывалось совершенно иначе, но нам нравилась эта версия с большим налетом романтики.
      Сегодня после всех высказываний Савченко молча поднялся со своего председательского места, подошел к развешанным на стене плакатам и долго молча разглядывал их. Он стоял спиной к нам, но было видно, что он мучительно раздумывает. В зале стояла абсолютная тишина, все понимали, что наступил исторический для НИИ момент.
      Обычно на научно-техническом совете вносилось несколько предложений, как на любом собрании, окончательное решение принималось по результатам голосования. И сейчас мы ждали, что Савченко обратится к совету с обычным вопросом, вроде того, какие будут предложения, товарищи. И нам придется голосовать за будущую судьбу НИИ. Но молчание Савченко тянулось уже несколько минут, а он все разглядывал плакаты и стоял спиной к залу.
      Но вот он повернулся к нам лицом. Но директорском лице не отражалось никаких эмоций, никаких сомнений и колебаний. И мы услышали спокойный, твердый голос:
      - Будем делать бутилкаучук.
      Забегая вперед, скажу, что эти три слова Савченко со временем вывели наш НИИ в число самых передовых, а сам Савченко к концу жизни стал дважды Героем Социалистического труда. Но тогда мы ничего этого не предвидели. Лично я вздохнул с облегчением: директор освободил нас от нелегкого выбора, он сам принял решение.
      Это решение директора, триумфальное для Голубева, стало и началом его конца. Нет, нет, его лаборатория выполнила свою нелегкую задачу, из ТРТ на бутилкаучуке в конечном результате заводы отрасли готовили заряды для всех трех ступеней 8К98, наш НИИ сразу прославился и победил в конкурентной борьбе остальные заслуженные коллективы спецхимиков. Сам М.Н.Голубев стал Лауреатом Государственной премии. Но освоение производства зарядов для всех трех ступеней на серийных спецхимических заводах прошло уже без него.
      Я тогда многого по молодости не понимал и равнодушно воспринимал то, что заслуженного начальника лаборатории на моих глазах буквально задвигали в тень. Мне казалось, что Голубев по старческому недомыслию сам не понимает, всей важности того, что делает его лаборатория, и что делается с ним самим.
      А после исторического НТС самолюбивый Г.В.Сакович посчитал себя оскорбленным и униженным. Оскорбителем же и унизителем он считал Голубева, который со своим бутилкаучуковым ТРТ поставил его в обидное положение не только перед членами НТС, но и перед большим количеством представителей других НИИ и организаций, которые присутствовали на заседании.
      Его самолюбие сильно страдало оттого, что и директор, и большинство членов НТС не прислушались к его словам, а отдали предпочтение самому «рутинному» варианту ТРТ, который представил какой-то Голубев. Он даже длительное время не принимал всерьез работу лаборатории Голубева, смотрел на нее как-то отстраненно. Лишь когда пошла всерьез отработка технологии изготовления огромных зарядов на опытном производстве НИИ, он понял, что может остаться в стороне от главного направления НИИ. Этого допустить Сакович никак не мог и активно стал наверстывать упущенное, но по-прежнему относился к Голубеву весьма прохладно.
      Видимо, именно тогда он решил расправиться с удачливым Голубевым, а заодно со всеми остальными «взрослыми» начальниками подразделений, подчиненными ему. Подавляющее большинство сотрудников НИИ составляла зеленая молодежь, молодые специалисты. Но начальниками лабораторий и отделов работали приглашенные со стороны научные сотрудники со стажем, вроде Голубева и Поляничко. Как-то само собой получилось, что эти опытные специалисты относились к молодому заместителю директора Саковичу без должного уважения, считали его гордецом и выскочкой, даже пытались поучать. А Саковичу необходимо было стать лидером в подчиненных ему подразделениях, а со временем – и во всем НИИ.   
      В этом неблагородном деле он нашел себе энергичного помощника в лице ближайшего сотрудника Голубева, одного из руководителей групп лаборатории. Назовем этого человека Борисом. Сакович увидел, что он может в интригах против Голубева превосходно использовать Бориса, играя на его честолюбии, и не ошибся в своих предположениях. Не знаю, с подачи ли Саковича или по собственной инициативе, но Борис с удовольствием принял предложенную ему роль. Голубев оказался, выражаясь «по-футбольному», в жесткой «коробочке»: сверху на него давил Сакович, а снизу Саковичу подыгрывал ближайший помощник Голубева Борис.
     Никакого заговора против Голубева, конечно, не было. Просто Саковичу нужно было утверждать своё лидерство, и в этом ему мешали «старые» начальники лабораторий, и в первую очередь, успешный Голубев. А молодой Борис стремился поскорее выбиться в начальники, в чем ему, конечно, мешал прежде всего Голубев, и их стремления просто совпали в цели и направленности.  Я прекрасно узнал Саковича за долгие годы тесного сотрудничества и не допускаю мысли, что он мог «проколоться» заговором с молодым Борисом. Зачем ему попадать в моральную зависимость от честолюбивого молодого, Бориса, с которым ему придется работать долгие годы? Нет, Сакович всегда действовал очень осторожно и преимущественно чужими руками, и в этом случае он добился своего этими «византийскими» методами. За несколько лет ему удалось с помощью молодых честолюбцев, увы, и меня в том числе, избавиться от всех «старых» начальников подразделений и расставить на их места своих молодых союзников.
      Первой его жертвой стал Голубев. Он сам во многом содействовал своему падению. После своей победы на историческом НТС ему, конечно же, надо было активизироваться, и закрепить свой успех. Но он, к сожалению, успокоился на достигнутом. Как-никак, а он разменял шестой десяток, и частые командировки из Сибири в «Европу» интенсивными видами транспорта стали ему не по силам. Почти все организационные вопросы по лаборатории он передоверил честолюбивому Борису. Молодой и энергичный Борис с удовольствием постоянно ездил в командировки: в министерство, в ИГИ, на завод СК, в академические институты, в родственные спецхимические НИИ. Он от лица НИИ  согласовывал всевозможные протоколы, план-графики, прочие документы, искал и находил контрагентов для решения всевозможных научно-технических вопросов. В этих поездках он никогда не забывал подчеркнуть свою ведущую роль в разработке ТРТ на бутилкаучуке и вообще в своем НИИ, а попутно – ненавязчиво и вежливо посожалеть о пассивности своего начальника Голубева.
      Борис любезно взял на себя участие во всех совещаниях по разработке зарядов для 8К98 в самом НИИ. С особым удовольствием он представлял свою лабораторию, когда в НИИ приезжали с инспекционными целями высокие руководители из Москвы. Курирование разработкой зарядов для 9К98 вел заместитель министра В.Н Раевский, и когда он приезжал в НИИ, Борис старался побольше попадаться ему на глаза. По собственной инициативе он взял на себя труд записывать в свой блокнот все, что говорилось и решалось на этих совещаниях, и не раз его слово по этим записям решало споры между участниками совещаний. Постепенно Раевский привык к этой его пунктуальности, и не раз бывало, когда он вдруг прерывал очередного докладчика и спрашивал:
      - А где тот молодой человек, который все так точно записывает?
      Капля камень точит. Постепенно забывалось, что начальник лаборатории – все-таки Голубев, большинство специалистов НИИ и даже командированных стали считать Бориса главным специалистом по ТРТ на бутилкаучуке. И хотя в лаборатории еще работал ее начальник Голубев, работали, кроме Бориса, другие руководители групп, без которых работа не шла бы так успешно, но как-то получалось, что все научно-технические и организационные нити подобрал к своим рукам Борис.
      Наконец, НИИ закончил отработку зарядов для первой и второй ступеней РТ-2. Началось освоение технологии их изготовления на заводах отрасли. Основная роль теперь перешла к технологам. И тут Сакович решил осуществить свой план «освобождения» от «старых» начальников лабораторий. Он пригласил к себе в кабинет двух молодых начальников лабораторий: Вадима Сальского и меня. Вадим руководил лабораторией бронирования и звщитно-крепящих составов, и таким образом, имел непосредственное отношение к внедрению технологии на заводы. Я же теперь руководил лабораторией низкотемпературных ТРТ для вспомогательных движков. Мой бывший начальник Кутиков разочаровался в науке и вернулся на БХК, передав лабораторию мне. Мне удалось успешно и быстро выполнить несколько небольших работ, а заодно защитить кандидатскую диссертацию. Сакович счёл мои успехи достаточными для использования меня в своих замыслах.
      И вот он доверительно заявил нам с Сальским, что прежняя структура крупных самостоятельных рецептурно-технологических лабораторий устарели и мешает дальнейшему развитию НИИ. Он полагал, что теперь надо ликвидировать эти лаборатории и вместо них создать два крупных специализированных отдела: рецептурный и технологический. Кроме того, он заявил, что все «старые» начальники лабораторий – «утомленные люди» и не могут в полную меру работать, и что надо на их новые места поставить энергичную молодежь. Начальником технологов Сакович предлагал поставить Сальского, а на рецептурный отдел – меня.
      Если бы я был опытнее или просто умнее, я бы отказался от участия в этой авантюре. Ни в одном родственном НИИ разработчики рецептур организационно не отделялись от технологов, и сама жизнь потом показала не рациональность такой структуры, которую предложил Сакович. Но я был молод, самоуверен, меня увлекла мысль, что такие корифеи, как Голубев, Поляничко, Колесников,а вместе с ними и молодой Борис окажутся в моем подчинении, и я без особых раздумий согласился. НТС большинством голосов одобрил эту структуру, и директор издал соответствующий приказ. В рецептурном отделе начальником лаборатории разработки ТРТ на бутилкаучуке стал молодой Борис, а «утомленный» Голубев получил под свое начало небольшую лабораторию перспективных разработок.
      Так основного разработчика ТРТ на бутилкаучуке полностью отстранили от его детища, все дальнейшие работы с таким ТРТ теперь будут идти без него. Но Сакович еще не считал свои намерения относительно Голубева выполненными. Голубев мешал ему, как нежелательный и даже опасный свидетель. ТРТ на бутилкаучуке успешно внедрялось в промышленность,  наш молодой НИИ в творческом соревновании победил другие спецхимические НИИ, имеющие большой научный и практический опыт,  впереди виделись крупные награды и большое научное признание. А Сакович на глазах Голубева долго не мог или не хотел объективно оценить перспективность ТРТ на бутилкаучуке и даже всячески  препятствовал его  продвижению. Для Саковича стало жизненно необходимым совсем убрать Голубева из НИИ, а в идеале - вообще из спецхимии.
      Голубев тоже не захотел мириться с такой несправедливостью. Через полтора года заводы освоили производство зарядов для РТ-2 и прошло награждение участников разработки. Не знаю, какие разгорались при этом дебаты, но Голубев вместе с молодым Борисом и Саковичем получил Государственную премию. Ходили слухи, что в списках на Госпремию Голубева оставили только по твердому требованию Я.Ф.Савченко.
   Вскоре после этого Михаил Николаевич ушел из НИИ, он по конкурсу занял место заведующего кафедрой местного филиала краевого политехнического института. Наши дороги разошлись. А еще года через три он вдруг позвонил мне и пригласил к себе на квартиру по поводу «небольшого торжества». Он принял меня весьма торжественно, предложил немного подождать прихода молодого Бориса, но не слишком огорчился, когда тот не пришел. «Небольшое торжество» заключалось в том, что он собирался в ближайшие дни навсегда уезжать в Среднюю Азию, кажется, в Ташкент, где он по конкурсу прошел на должность завкафедрой крупного ВУЗа. Мы провели отличный вечер вдвоем.
      Мы пили редкие для СССР напитки, слушали записи арий из замечательных русских опер и говорили о жизни. Я впервые узнал, что несколько лет назад у него умерла от рака жена, - сейчас ее портрет маслом висел на стене. Он доверительно сообщил мне, что год назад женился на своей студентке, пятикурснице его кафедры. Такие саязи в ВУЗах категорически не поощрялись, но Голубеву за его заслуги и свежее вдовство это деяние оставили без организационных последствий. Сейчас его молодая жена ушла к своим родителям, чтобы не смущать нас. Михаил Николаевич дал мне множество дельных советов по работе и жизни.
      Это была наша последняя встреча, больше мне неизвестно абсолютно ничего о его жизни.
      Пример Михаила Николаевича Голубева наглядно показывает, что в нашем обществе талантливый изобретатель не имеет ни малейшего веса, если у него нет связей с сильными мира сего. Хорошо еще, что Я.Ф.Савченко настоял на присуждении ему Государственной премии. Не то «отец» лучшего в мире и первого в СССР твердого топлива для межконтинентальных баллистических ракет вообще остался бы неизвестным для страны и полностью исчез бы из истории спецхимии.   
      
      
      


                Гуталин для бедных или «новый русский» татарин
                Земиль Эмирзянович Асматуллов
Великий пролетарский писатель Максим Горький в романе «Жизнь Матвея Кожемякина» писал, что если татарин тебе друг, то он друг до гроба и пожертвует ради тебя всем, а если он тебе враг, то враг смертельный и беспощадный.
      Я учился в казанском Вузе, одном из крупнейших в СССР, и татары там составляли, пожалуй, треть численности студентов. Из остальных двух третей, половину составляли представители народов Поволжья, а половину – русские. Потом я почти всю сознательную жизнь работал в спецхимии, и там татары тоже составляют весьма заметную часть. У меня было немало друзей из татар и огромное количество знакомых татар. В СССР все народы слились в единую социальную общность «советский народ», и никакого различия между людьми разных национальностей не существовало. Поэтому насчет вражды народов в советский период ничего сказать не могу.
      В казанском ВУЗе мы не делились по национальностям, мы все – студенты и советская молодежь. Татары среди нас ничем не выделялись, не «качали прав», не особились. Лишь один-два студента из татар среди всего нашего множества не стремились к близкой дружбе с русскими. Но такие встречались и среди русских, и среди евреев, а один, «из поляков», как мы его стали звать, вообще отличался непомерной чванливостью. Да и то, чванился он не национальностью, а своими талантами и способностями, особенно умением играть на виолончели.
      С нами учились и татарские девушки, которые ничем не отличались от русских, разве что именами с ударениями на последнем слоге: Амина, Назима. Мой друг Женя Цивилев женился на татарке по имени Флёра, и мы не видели в этом ничего особенного.   
       Все мы дружными компаниями ходили в кино, иногда, поднакопив деньжат, «шиковали» в дешевых ресторанах, посещали казанские театры, - студенческая стипендия позволяла такую роскошь. Я старался бывать в театре почаще, тогда это считалось признаком высоких культурных качеств, а кому не хочется слыть высоко культурным человеком? Нередко постановки шли на татарском языке, но это нас не смущало, языковой барьер нас не страшил, и не только с татарским языком. Мы весело цитировали знаменитую «арию Ленского» на псевдоукраинском языке:
         -Паду ли я, дрючком пропэртый,   
         Чи мимо прошпындярит вин?
         Что по замыслу сочинителей означало: «Паду ли я, стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она?»
       В казанском театре оперы и балета имени татарского просветителя Тукая часто давали татарские оперы по мотивам народных сказок, из которых особой популярностью пользовались «Алтынчеч» («Златовласка») и «Шурале» (что-то вроде злого лешего). Из «Златовласки» я вынес убеждение, что настоящие, «добатыевы» татары имели светлые, золотистые волосы и голубые глаза. А сюжет «Шурале» напоминал русские сказки, в которых умный Иванушка-дурачок ловко побеждал свирепых представителей злых сил.
      В казанских книжных магазинах продавали книги на русском и на татарском языках, в трамваях и на рынке наравне с русской звучала татарская речь, местное радио несколько часов в день вещало на татарском. Мы посмеивались над простенькими татарскими народными песнями, довольно монотонными. Русские еще сто лет назад сочинили смешанную  татарско-русскую песню:
      - Мин син яратам,
      Выходи к воротам…
      В дни стипендии мы с удовольствием лакомились квадратными татарскими перемечами с мясом, - аналог русских круглых беляшей. В обычные дни мы довольствовались жареными пирожками с ливером или «с рисом, с яйцем». В студенческой столовой, очень дешевой, нас кормили щами с конский «головизной», в буфете общежития продавали удивительно вкусную, твердую копченую «чесноковую» колбасу из конского мяса по цене почти такой же, как ливерная. Эта дешевая твердая конская колбаса до сих пор кажется мне куда вкуснее, чем все современные сервелаты и салями. Мы с удовольствием ели все эти татарские «деликатесы» и только некоторые наши девушки брезгливо отворачивались от конины. Мы не упускали случая подразнить этих «чистоплюек».
      -Смотри, у тебя в тарелке конский глаз плавает!
      После подобных шуточек девушки иной раз отказывались есть. Но однажды они нам отплатили полной мерой. Как-то в очередной обед мы начали было свои остроумные светские шуточки, но вдруг девушки дружно пошли в контратаку.
      - Ой, у тебя черви в мясе, видишь?
      -А у тебя, - глиста плавает в тарелке!
      В  итоге некоторые из мужественных и совсем не брезгливых юношей побросали ложки. С тех пор мы прекратили дразнить девушек в столовой.
      Один из наших однокурсников-татар охотно рассказывал нам о своей учебе в татарской воскресной школе, кажется, она называлась «медресе», обучал нас татарскому алфавиту и сложной татарской грамматике. Другой посвящал своих русских друзей в тонкости ислама и шариата, которым обучали его и других татарских  юношей и детей их ученые старики.    
      Все это я пишу для того, чтобы показать: в советское время национальной розни среди нас не было ни малейшей. После окончания ВУЗа мы все вместе пошли работать на спецхимические заводы, выпускали порох, взрывчатку,  ракетные топлива, - и русские, и татары, и чуваши, и мордва, и марийцы, и евреи, хотя сейчас те же евреи с пеной у рта уверяют, что в СССР несчастных евреев не допускали к учебе по секретным специальностям и к работе на секретных предприятиях. Кому и зачем это враньё нужно, - не знаю, хотя догадываюсь. Могу лишь отметить, что тогда сами евреи не задерживались надолго в опасных мастерских, а оседали в разного рода техотделах, техбюро, в заводских и цеховых лабораториях, - от греха подальше, они очень дорожили своими драгоценными жизнями.
      Примерно через двадцать лет после меня тот же казанский ВУЗ окончил и герой этой новеллы, Земиль Эмирзянович Асматуллов. Он ничем особенно не отличался от своих однокурсников, старался учиться, исправно платил комсомольские взносы, женился на студентке-татарке, получил назначение в крупный подмосковный спецхимический НИИ. Они с супругой стали работать инженерами в смежных отделах, получили комнатушку в общежитии НИИ, - с жильем там было очень напряженно, - но не унывали и твердо надеялись на близкое светлое будущее. Земиль Эмирзянович и его молодая супруга Садзия отлично вписались в коллектив НИИ. Земиля здесь стали звать Джамилем, а его супругу – Светой.  Джамиль разрабатывал газогенерирующие составы для пироавтоматики и небольшие «изделия» из них, работа ему нравилась, он поступил в заочную аспирантуру, стал набирать материал для будущей кандидатской диссертацией. В общем, у них все шло, как у множества молодых советских инженеров. Они снисходительно посмеивались над своими бытовыми трудностями, ибо свято верили, что скоро наступит светлое будущее в виде коммунизма.
      К сожалению, начало их инженерной деятельности по времени совпало с последним этапом существования СССР. Генеральные секретари КПСС начали вымирать друг за другом, будто предвещая гибель самой идеи коммунизма. Смерть полумаразматика Брежнева, смерть безнадежно больного Андропова, смерть дряхлого Черненко, - все это не внушало оптимизма советским гражданам и молодым специалистам. Светлое будущее явно задерживалось. Приход к власти «молодого» и энергичного Горбачева возродил у молодых супругов, как и у большинства советских людей надежды на скорое изменение жизни к лучшему. Но эти надежды очень быстро рассеялись. Горбачев много говорил о перестройке, об ускорении,  но в стране если что и менялось, то только к худшему, жизнь становилась все труднее.
      С легкой руки высокопоставленного болтуна в стране развелось великое множество «демократов», они громогласно критиковали советскую власть, рассказывали, как надо жить, чтобы жить хорошо, но ничего конкретного предложить не умели. Появились многословные громкие рассуждения о социализме с человеческим лицом, власть  допустила некоторое послабление в коммунистических идеалах, появились первые хозрасчетные кооперативы. Однако вместо благоденствия они принесли «звериный оскал капитализма» в лице резкого всплеска бандитизма. В глубинах советского общества к этому времени уже созрели вполне капиталистические подпольные структуры из предприимчивых жуликов, первое обогащение первых подпольных капиталистов стало расслаивать общество. Магазины опустели, цены росли будто сами по себе, хотя номинальные расценки оставались прежними, народ стремительно нищал.
      Горбачев продолжал болтать о демократизации советского общества, а остряки уже разъясняли непонимающим разницу между демократизацией и демократией. Демократия отличалась от демократизации, по их мнению, тем же, чем канал отличался от канализации. Последней каплей, переполнившей чашу терпения советских людей, стало поведение Горбачева в период трагикомедии с ГКЧП. Супруги Горбачевы тогда находились на отдыхе в Форосе, там наш уважаемый генсек праздновал невероятного труса. Когда его, почти невменяемого от страха, привезли в Москву, он выступил по телевидению. Это было зрелище!
       Перепуганный до полусмерти генеральный секретарь КПСС и первый Президент СССР совершенно забыл свой гражданский долг перед народом и даже забыл, кто он такой. Он ни слова не сказал об обстановке в стране, не нацелил граждан на нечто конструктивное. Нет, он заплетающимся от смертельного страха языком лепетал о том, как им с Раисой Максимовной было страшно в Форосе, как они каждую минуту ждали смерти. «Нас могли в любой момент расстрелять», - то и дело бормотал он. Уж лучше бы сторонники первого Президента СССР не показывали его по ТВ!
      После такого всенародного позора в стране все покатилось под гору с нарастающим ускорением. Наступил период развала и распада СССР. Президент РСФСР Борис Ельцин на глазах у миллионов телезрителей буквально заставил дрожащего от трусости Горбачева подписать указ о запрете Коммунистической партии Советского Союза. Это был полный и окончательный крах СССР и всей коммунистической идеи.
      Удивительное дело, в СССР к этому времени образовался многомиллионный класс партийной «номенклатуры», то есть, профессиональных коммунистов. Эти партаппаратчики получали хорошую зарплату и множество неофициальных материальных благ за пропаганду идей коммунизма, они призывали советских людей активнее строить коммунизм, жертвовать ради этого своими личными интересами. Но когда коммунизм рухнул, ни один из них не вышел на улицу с призывам строить баррикады и с оружием в руках защищать идеи коммунизма. Ни один из них не облил себя керосином на Красной площади и не совершил самосожжение в знак протеста. Нет, они все дружно побросали свои партийные билеты в мусорные корзины и помчались, расталкивая себе подобных, занимать теплые места у капиталистических кормушек. И первыми среди таких профессиональных коммунистов оказались профессиональные комсомольцы. 
     А у молодых супругов Асматулловых уже родился второй сын, расходы семьи резко увеличились, но зарплата оставалась прежней. Спецхимик Джамиль вынужден был без отрыва от основной работы в НИИ заниматься самыми разными работами, чтобы семья не впала в нищету, чтобы хотя бы просто прокормить жену и детей. Однажды он привез их своей родной деревни две пятидесятилитровых фляги меда и продавал мед знакомым. А однажды он с товарищем нанялся распилить огромный рулон писчей бумаги пополам, чтобы получившие половинки рулона можно было разделать на бумагорезательной машине. Они двое суток почти без отдыха пилили вязкую бумагу обычной двухручной пилой, а выручка от этой каторжной работы получилась мизерной. Надо было что-то предпринимать радикальное, и Джамиль мучительно ломал голову и днем, и особенно ночью. 
      На родное предприятие никакой надежды не было. Горбачев объявил ускорение, пошло массовое сокращение штатов. Выброшенные на улицу бывшие сотрудники советских предприятий образовали впервые в СССР толпы безработных. Горбачев все пытался завоевать уважение у своих «западных друзей» в США, ФРГ, у других капиталистов, и экономика СССР разваливалась на глазах. Особенно страдала оборонная промышленность. «Демократы» во главе с Горбачевым объявили, что отныне у СССР нет никаких внешних врагов, и мощная армия нам не нужна. Заказы оборонным предприятиям резко сократились, сотрудники месяцами не получали зарплату. 
      В других родственных фирмах более предусмотрительные директора разрешили сотрудникам организовывать кооперативы при своих предприятиях, часть сотрудников там могла получать приличные деньги. Но в НИИ, где работали супруги Асматулловы, директор оказался на редкость безинициативным и не предпринимал абсолютно ничего, он просто весь рабочий день сидел в своем кабинете, читал кипы газет и ждал, что вот-вот снова «придут наши», и все пойдет по привычному руслу. Но «наши» не приходили, наоборот, после Фороса Президент РСФСР Борис Ельцин в сговоре с Президентами Украины и Белоруссии в Беловежской Пуще объявил о ликвидации СССР и вскоре просто выгнал Горбачева из его кабинета на Старой площади.
      В стране, теперь она называлась просто Россией или Российской Федерацией, наступил полный бардак. Развал охватывал уже все отрасли народного хозяйства СССР, в стране откровенно воцарялся бандитизм. Первые капиталисты силой оружием захватывали и защищали свою собственность и своё первое богатство. Самое смешное: советских людей 70 лет, не считая коротенького периода НЭПа, всеми мерами отучали от частного предпринимательства, отучали мощной пропагандой, отучали статьями уголовного кодекса, отучали Моральным кодексом строителей коммунизма. И вот теперь Горбачев и Ельцин вдруг объявили, что идея коммунизма неправильная, что коммунизм никогда не настанет, а надо каждому создавать свое богатство самому. 
      В городе, где жили Асматулловы, в их микрорайоне по ночам, а иногда даже среди бела дня раздавались выстрелы, гремели взрывы гранат, - «новые русские» с помощью платных бандитов устраняли конкурентов, расчищали себе дорогу к богатству. Джамиль с отчаяния иной раз подумывал, не податься ли и ему в бандиты, но здравый смысл брал верх.
      И вот однажды в НИИ к нему подошел некий доктор наук, профессор и спросил, не хочет ли молодой аспирант Асматуллов организовать производство инновационного обувного крема, дешевого  гуталина для бедных. Джамиль довольно долго размышлял над этим предложением. В магазинах и ларьках лежали груды баночек разнообразного дорогого импортного обувного крема, недоступного по цене для огромных масс обнищавшего российского народа. Предложение профессора привлекло его по многим причинам. Во-первых, сырье для этого гуталина имелось в стране в неограниченных количествах. Во-вторых, сырье это отличалось исключительной дешевизной. В-третьих, все другие крема для обуви готовились на летучем растворителе: керосине, уайт-спирите и т.д., - летучий растворитель при чистке обуви улетучивался и крем приобретал сильный блеск. Но зато такие крема при хранении затвердевали и делались непригодными для использования. Кроме того, летучий растворитель испарялся прямо в атмосферу и отравлял ее.  А этот гуталин не содержал летучего растворителя, ничего не выделял в воздух, не твердел при  хранении.
      После долгих колебаний Джамиль взвесил все «за» и «против» и решил принять предложение профессора. Но одному такое дело не поднять, нужен энергичный помощник. Сам профессор по причине возраста и не очень хорошего здоровья участвовать в налаживании производства не мог. «Я уже стар бегать за пьяными слесарями и отбиваться от бандитов, я буду вам только помехой», - говорил он, и Джамиль не настаивал. Он нашел себе верного помощника на соседнем заводе. Помощника звали Сергей Александрович, он был на десяток лет старше Джамиля, прекрасно знал  химическую технологию, был очень грамотным инженером- спецхимиком.
      Первые партии «своего» гуталина им пришлось делать самым примитивным кустарным способом. Они приобрели небольшие партии сырья и первых попавшихся пластмассовых баночек для гуталина, привезли все это в недостроенный гараж Джамиля, Сергей Александрович поставил в гараже небольшой обогреваемый смеситель собственной конструкции для гуталина. Они положили на земляной под доски, расставили на них баночки и вручную залили расплавленным гуталином первые несколько сотен баночек. Заливали из простых чайников. На баночки наклеили самодельные этикетки, крем они решили назвать «Эффектон».  Незадолго до этого Джамиль договорился в Москве с кавказским продавцом обувного крема в киоске у Ярославского вокзала о количестве «товара» и о цене. Компаньоны сложили баночки в четыре больших мешка и на электричке повезли их в Москву к покупателю. 
      Однако с покупателем сразу же получился сбой. Кавказец категорически забраковал гуталин, потому что тот не давал яркого блеска, и не хотел его брать. Кое-как «фабриканты» уговорили капризного кавказца взять товар по половинной цене. Это не окупало затраты, но деваться было некуда. Как говорил один американский миллиардер, «так я заработал первые 15 центов, остальные девятьсот миллионов мне оставил отец». Но у начинающих изготовителей гуталина для бедных не было богатых отцов, им пришлось пробиваться к хорошим заработкам самим.
      С сырьем проблем не оказалось, в России такое сырье имелось в избытке, и заводы отдавали его по очень низким ценам, лишь бы сбыть и не затовариться. Профессор, изобретатель этого гуталина, на самом деле дальновидно выбрал сырье очень дешевое и распространенное в России, можно быть уверенным, что пока в России есть нефть,- с сырьем трудностей не будет. С технологией тоже дело наладилось довольно быстро. За скромную оплату им изготовили пару высокопроизводительных смесителей конструкции Сергея Александровича. Расплавленный готовый крем из смесителей набирали в пластмассовые «чайники» вроде небольших леек, и этими лейками заполняли баночки, которые заранее сотнями расставляли на длинных узких столах. Крему надо было охладиться, чтобы застыть и не выливаться из баночек. С баночками тоже не было вопросов, их согласилось изготавливать соседнее небольшое производство пластмассовых игрушек. Постепенно изготовление «Эффектона» стало по-настоящему промышленным.
      Оставался нерешенным главный вопрос: сбыт готовой продукции.  Двигатель бизнеса в капитализме - реклама. Но на хорошую, мощную рекламу у производителей не было денег. Ограничились несколькими статьями в местных газетах, да удалось дешево напечатать несколько тысяч простейших «листовок». Компаньоны загружали видавший виды «Жигуленок» Сергея Александровича картонными ящиками с баночками гуталина и ездили по городам и весям России, которая впадала в нищету и разваливалась буквально на глазах. Они с трудом находили покупателей на пару коробок гуталина, оставляли в каждом селе и городке свои рекламные листовки и отправлялись дальше в поисках богатства и счастья.
      Но ни богатства, ни счастья они таким способом обрести не могли. Компаньоны понимали, что сбытом надо заниматься всерьез, профессионально, но для организации службы сбыта тоже не было свободных денег. Производство «Эффектона» набирало темп, все наличные свободные помещения были забиты картонными коробками с гуталином, но денег все не было. Друзей уже иной раз начинало охватывать отчаяние, приходили мрачные мысли: не лучше ли бросить это дело, закрыть производство «Эффектона» и заняться чем-нибудь более доходным. Но тут поднимало голову самолюбие: поддаться трудностям означало оказаться простыми слабаками, да и жаль было бросать организованное с таким трудом производство. Однако время шло, а перелома к лучшему все не происходило. Груды коробок «Эффектона» завалили все, что могли найти друзья для их хранения, а выручки от реализации едва хватало на питание двум семьям.
      Друзья выросли в СССР, а в стране победившего социализма частный бизнес преследовался законом. При плановом хозяйстве и государственном распределении никто не учился искусству сбыта готовой продукции, коммерсантов презрительно звали торгашами. Сейчас друзья пожинали плоды своего советского воспитания. Перед ними реально вставал призрак банкротства и нищеты.   
      И вдруг… В один прекрасный день, не суливший ничего нового и светлого, у друзей в их маленькой конторке появился высокий молодой человек. Он оказался энергичным начинающим коммерсантом из Твери.
       - Я прочитал вашу рекламу по гуталину, «Эффектон», кажется. Хочу купить небольшую партию. Для начала тысяч сто баночек.
      Этот высокий и тонкий молодой человек оказался спасителем для друзей. Как первая ласточка означает начало весны, так и за первым оптовым покупателем чередой пошли другие. Одни покупали десятки  тысяч банок, другие – сотни тысяч. Они не рассчитывались сразу, а брали товар «на реализацию». Но вскоре деньги стали приходить. Сначала тоненькой струйкой, потом скромным ручейком. Ручеек стал набирать силу. Впереди открылись неплохие перспективы. Друзья арендовали отдельное небольшое промышленное здание со всеми необходимыми коммуникациями, и производство «Эффектона» увеличилось сразу в несколько раз.
      Но тут друзей ожидали новые неприятности.  Новая Россия – страна чиновников. Причем, чиновников коррумпированных. На производство «Эффектона» потянулся непрерывный поток проверяющих. Пожарники, работники санитарного надзора, аудиторы, представители «Мосэнерго», «Водоканала», строительных контролирующих фирм… Каждый из проверяющих находил серьезные недостатки в организации производства и затем  скромно намекал, что на некоторое время закроет глаза на эти недостатки, - естественно, не за красивые глаза производителей. Поначалу друзья не знали «расценок» на взятки этим людям без стыда и совести и не раз попадали впросак. Как-то один представитель пожарной охраны даже в изумлении воскликнул:
      - Да таких взяток не бывает!
      За проверяющими пришла очередь арендодателей. Они каким-то образом узнавали, что у изготовителей «Эффектона» дела наладились, что они  получают неплохую прибыль, и тоже без зазрения совести стали резко повышать арендную плату за помещение. Не раз приходилось «освобождать помещение», перебираться на новое место  заново налаживать производство. А это приносило заметный убыток производителям гуталина. Однако все эти неудобства хотя и доставляли много хлопот, но уже окупались возрастающей прибылью. И тут перед друзьями встала еще одна чисто коммерческая проблема.
      Дикий капитализм России создавал дикую систему ценообразования. На рынке господствовал принцип: каждая вещь стоит столько, сколько за нее можно содрать с покупателя. И продавцы любой продукции уверенно и абсолютно произвольно задирали цены. Никакой системы разумного контроля цен в России не существовало. Если какой-то производитель оставлял цены низкими, на него тут же набрасывались конкуренты. Они подсылали своих наемных бандитов, и остальным продавцам оставалось два выхода: повышать цены или разоряться.  Довольно быстро во всех сферах производства и торговли образовались монопольные фирмы, которые диктовали свои условия всем остальным. В итоге цены неуклонно и заметно росли, покупатели кряхтели, но раскошеливались. А куда деваться, других-то продавцов нет, все держат одинаково высокие цены.
      И тут наши друзья решили идти «против течения». Они держали цены на гуталин постоянными. Баночка импортного гуталина постепенно и уверенно повышалась в цене, сначала она стоила пять рублей, потом восемь, десять, пятнадцать и так далее. А баночка «Эффектона» много лет подряд продавалась за два рубля, несмотря ни на какие дефолты, непрерывный рост курса доллара и угрозы конкурентов. На них не раз «наезжали» крутые бритоголовые братки от конкурентов и рекетиров, но Джамиль и Сергей Александрович держались стойко. Они усилили охрану производства и складов, а наглым браткам смущенно разъясняли, что их гуталин не идет ни в какое сравнение с остальными кремами для обуви. Главное, он не дает блеска, а зачем такой крем уважающим себя людям? Производство «Эффектона» едва-едва окупает себя, какой уж тут навар?  Они дарили браткам коробки с «Эффектоном», и это действовало на братков, они иной раз даже с негодованием возвращали подарки, мол, что это за крем, который не дает яркого блеска, пусть его берут бомжи и прочие лохи. Они обложили «Эффектон» вполне посильной «данью» и оставили друзей в покое.
      Их доходы уже обеспечивали им приличную жизнь. Они купили престижные квартиры, солидные иномарки. Оба сына Асматуллова учились в элитных школах. В надежном банке постепенно рос личный счет. Для сотен тысяч «новых русских» такое благополучие означало исполнение  убогой мечты. Если у «простых» новых русских прибыль продолжала нарастать, они покупали дорогих проституток, жрали икру белуги-альбиноса, строили нелепые уродливые «дворцы» из красного кирпича. При дальнейшем накоплении богатства они покупали дворцы на берегах теплых морей, пальмовые острова в океане, отвоевывали у конкурентов нефтяные вышки и так далее, и тому подобное. На большее у них фантазии не хватало, их примитивные мозги не умели мыслить.
      А вот Джамиль и Сергей Александрович не захотели идти таким путем. Не знаю, хватило бы у них долларов на какой-нибудь небольшой пальмовый остров в океане, но о таком «счастье» они  не думали. Джамиль видел, в какой бедности живут его родители и земляки в его родной убогой татарской деревне и решил помочь соотечественникам. У него появилась цель в жизни, и теперь он твердо стремился к ней. Для начала он серьезно благоустроил родительский дом. Потом проложил приличную автодорогу к селу. Раньше деревню с внешним миром соединял грунтовой проселок, по которому можно ездить лишь половину года, в остальное время на ней застревали в грязи даже трактора.  Потом, - все это на свои деньги! – построил в деревне мечеть. И земляки благословили его.
      Земляки не знали, чего стоили Джамилю эти строительные дела. Пока он благоустраивал отдельно взятый родительский дом, местные чиновники его не беспокоили. Но как только его благодеяния вышли за пределы родительского двора, - чиновники оживились и набросились на богатенького бизнесмена. Их совершенно не волновало то, что и дорога, и мечеть, - это благотворительные мероприятия, и никаким обложениям они не подлежат. На дорогу и на мечеть нужны проекты, - ну, как в далекой заволжской деревне без дорогих проектов!? Проекты должны быть согласованы со всеми мыслимыми и немыслимыми местными, районными и республиканскими инстанциями. А любое согласование – это официальная оплата работ и неофициальные огромные взятки.
      Поначалу Джамиль пытался было воздействовать на национальные чувства чиновников-татар, - куда там. Нажива не имеет национальности. Приходилось каждый шаг в благотворительной деятельности «мостить» пачками купюр. Дело осложнялось тем, что Джамиль жил в Подмосковье, и бывал в родной деревне лишь короткими наездами. Взяточники стали донимать его сроками действия согласовательных подписей, каждый документ приходилось согласовывать по несколько раз, а цены на взятки, как и на все в демократической России росли с каждым днем. Джамиль нервничал, чертыхался, матерился про себя по-татарски, а материться татары умеют не хуже русских, но не отступал. Постепенно у него образовались «связи» в районе и в Татарстане, высокие покровители несколько умерили аппетиты взяточников. И вот настали оба торжественных момента. По новой асфальтированной дороге в родную деревню пошли первые автомобили, в новую мечеть впервые пришли его земляки.
      На этом его благотворительность не остановилась. Он выделил деньги на капитальный ремонт заброшенной школы, и дети перестали ходить в школу за много километров. Он нашел рабочих и привел в порядок полуразрушенное кладбище, а такое у мусульман ценится очень высоко.
      Но в производстве «Эффектона» оставался нерешенным вопрос с арендодателями. Они по-прежнему периодически вздували арендную плату, и постоянно приходилось искать новое помещение для производства. Но и этот вопрос в конце концов решился. Компаньоны как-то подсчитали свои возможности и купили за сходную цену полуразрушенную «башню» бывшего цементного завода. Прежние хозяева продавали «башню» на снос, но друзья не стали ни сносить, ни восстанавливать «инвалидное» здание. Они провели  косметический ремонт обширного первого этажа, а все остальное оставили в состоянии некоторого хаоса. Они купили у некой архитектурно-строительной фирмы официальную, согласованную и заверенную во всевозможных инстанциях справку о том, что полуразрушенной башне дальнейшее разрушение не грозит, и что в уцелевшем первом этаже можно разместить взрывобезопасное производство гуталина. Теперь «Эффектону» стали не страшны никакие арендаторы. Но постоянное счастье в России недостижимо.
      Но в демократической России жить и работать без постоянно возникающих трудностей невозможно. Новые хозяева нефтеперабатывающих заводов, наконец, сообразили, что их продукция имеет огромный спрос на Западе. И тут же стали вздувать цены на свою продукцию. Это оказалось самым сильным ударом для наших концессионеров. Повлиять на нефтяных магнатов они никак не могли. Цены на когда-то самое дешевое в мире сырье стали расти с каждым днем. Верные принципу во что бы то ни стало держать стоимость «Эффектона» неизменной, наши концессионеры стали испытывать серьезные трудности.
      И наступил момент, когда перед ними встал нелегкий выбор: поднять цену на свой гуталин, чтобы сохранить рентабельность производства, или свернуть производство и заняться каким-то другим бизнесом.
      Как ни печально им было расставаться с «Эффектоном», который принес им неплохую прибыль в самые трудные для России годы, но другого выхода не оставалось. Они удержали цену в два рубля за баночку даже в бандитские годы ельцинского правления. И сейчас, когда экономика страны стала, вроде бы, выкарабкиваться из пропасти, куда ее сбросили безграмотные и корыстолюбивые хозяева нашей жизни, поднимать цену на «Эффектон» и наживаться за счет простых людей друзья никак не могли.
      После долгих разговоров и прикидок, они решили оставить небольшое производство гуталина, лишь бы оно окупало само себя, а каждому теперь предстояло выбрать новый путь в жизни, уже каждому  самостоятельно, без поддержки друга. 
      Но это уже совсем другая история. А пока даже в диких условиях криминального первоначального накопления Джамиль и Сергей Александрович делом доказали, что бывшие советские спецхимики в самые мрачные годы российской истории сумели выстоять в окружении немыслимых трудностей и обеспечить себе прочное будущее не за счет грабежа народа, а творческой силой своей мысли.
      Не всем дано такое. Из спецхимического НИИ, в котором работал Джамиль, в постыдные для России ельцинские годы ушли «на вольные хлеба» сотни инженеров, как опытных, так и молодых специалистов. Через десять-пятнадцать лет почти половина из них вернулась на свои  рабочие места, не добившись ни богатства, ни счастья. Еще почти половина ушедших бесследно сгинули в дебрях рыночной экономики. И только двое выбились «в люди», один из них -  Земиль Эмирзянович Асматуллов. Он правильно выбрал объект приложения своих сил, и у него оказался надежный, верный и честный помощник. Всем остальным, из сотен ушедших в бизнес, сильно не повезло.
       
      
      
                Ауто-да-фе
                или мастер Римма Михайловна Валова (Анисимова)
      Правила техники безопасности на пороховых и прочих спецхимических заводах резко ограничивали любую самодеятельность исполнителей и их начальников. Эти правила разработаны на крови и муках пострадавших, и каждый запрещающий параграф в них, даже нелепый на первый взгляд, сберег немало жизней.   
      Однажды мне в руки попала страничка из правил техники безопасности на динамитном заводе Альфреда Нобеля начала XX-го века. Я немало повеселился, когда читал ее. Ну, что скажет нормальный человек о таких требованиях при промывке только что полученного нитроглицерина:  нитроглицерин вливать малыми порциями в воду в деревянных бадьях, осторожно перемешивать смесь деревянным веслом, не делать резких движений, работник должен быть при этом босым и одетым в холщовую спецформу? Умрешь со смеху, не так ли? Но веселье мое длилось недолго, я быстро понял смысл этих требований.
      Почему надо вливать нитроглицерин в воду? Да потому, что если вливать воду в свежеполученный нитроглицерин, то остатки крепкой нитрующей кислоты в нем мгновенно разогреют легкую воду до кипения, и брызги нанесут трудно излечимые химические ожоги работнику. Деревянная бадья и деревянное весло исключают образование искр при работе. Малые порции и осторожные движения понятны без специальных разъяснений. Холщевая одежда предохранит работающего от накопления статического электричества. Босые ноги обеспечат ему безопасность, ведь маленький гвоздик в подошве сапога или башмака при задевании о маленький камушек в асфальтовых полах может дать все ту же смертельно опасную искру.
      Спецхимия – отрасль науки и техники очень опасная и вредная для здоровья. Занятым в ней на производстве выплачивают надбавки за вредность и опасность, им установлен укороченный стаж для выхода на пенсию. Что будет чувствовать обычный, нормальный человек, если попадет на спецхимическое производство? Он будет испытывать вполне понятный нормальный страх и  будет свято соблюдать требования ТБ. Будет соблюдать – поначалу. При постоянном страхе человек не сможет нормально работать. Потом он привыкнет к постоянному чувству опасности, постепенно осмелеет и потихоньку, полегоньку начнет «нарушать». Человек ко всему привыкает. Даже в сказке купеческая младшая дочка довольно быстро привыкла к ужасающему виду хозяина Аленького Цветочка и перестала бояться Чудища.
      А потом происходит «несчастный случай на производстве с человеческими жертвами». При  разборе причин любого такого несчастного случая можно только изумленно спросить себя, почему этот случай не произошел гораздо раньше, ведь люди здесь давно шли к нему прямой дорогой, выложенной мелкими нарушениями правил техники безопасности. Любая гибель человека на производстве, при всей ее трагичности, поражает своей глупостью. Чем, как не глупостью назвать смерть человека на производстве, если человек сознательно и умышленно шел к своей гибели, не обращая внимания на существующие предписания и запреты? Тем более, что эти предписания и запреты он прекрасно знал и каждый год сдавал экзамены на их знание.
       Римма Анисимова родилась в небольшом волжском городе Кинешма Ивановской области за три года до Великой войны. Отца своего она почти  не помнила, он пропал без вести на фронте осенью сорок первого. Мать одна воспитывала двух дочерей, жили трудно. Старшая сестра училась неважно, за учебу в старших классах надо было платить, а семья сильно нуждалась, поэтому после окончания 7 классов сестра пошла работать на местную прядильную фабрику. Римма была на два года моложе, училась на отлично, но после 7 класса тоже оставила школу, пошла учиться в местный химико-технологический техникум, где при учебе без троек давали двести рублей стипендии, - половину зарплаты старшей сестры. 
      Учеба в техникуме заняла четыре года. За это время голенастая белобрысая девчонка Римма превратилась в красивую девушку с льняными волосами и с чудесной фигуркой. Парни ходили за ней табуном, но Римма не позволяла им никаких вольностей, ей надо сначала получить диплом техника и устроиться на работу с приличной зарплатой, а там видно будет.  В начале выпускного 4-го курса в техникум приехали представители заводов со всех концов СССР, они агитировали будущих выпускников поступать к ним на работу. Римма долго не колебалась. Ее старшая сестра собиралась выйти замуж за хорошего, непьющего парня, но им негде было жить, прядильная фабрика жилья не давала. На семейном совете Римма предложила сестре жить у матери, а она сама после защиты диплома уедет на работу в Сибирь. Там в городе Бийске строился новый огромный химический завод, представитель завода гарантировал, что ее примут туда бригадиром, а это – зарплата в семьсот рублей, да еще доплата за удаленность 15 процентов и доплата за вредность 20 процентов. Таких зарплат в Кинешме не бывает вовсе, а цены там непривычно низкие, картошка стоит три рубля ведро, а в Кинешме – шесть рублей, зарплаты хватит не только ей, она еще сможет посылать кое-что матери.
      Так Римма оказалась в Бийске на предприятии почтовый ящик №47. В свои 18 лет она впервые оказалась одна, без родных в совсем незнакомом месте и поначалу даже разок-другой поплакала ночью в подушку. Их устроили жить в общежитии «почтоящика», которое размещалось в новеньком четырехэтажном доме из белого кирпича, по два человека в комнате на 15 метров. В этом общежитии жили несколько ее однокурсниц, а также выпускники химико-технологических техникумов из  Казани и Дзержинска. В это же общежитие поселили одиноких молодых выпускников-инженеров из Казани, Ленинграда и Москвы и несколько молодых семейных пар. Римма быстро привыкла к новой обстановке, подружилась со многими соседями, и будущее перестало пугать ее. Все новое и незнакомое тревожит только при одиночестве. А здесь рядом жили несколько сотен молодых техников и инженеров, свежих выпускников техникумов и институтов, они тоже впервые попали на «настоящий» завод, к тому же не какой-нибудь кирпичный, а пороховой, и все верили, что ничего страшного нет, что они научатся работать не хуже других.
      «Почтоящик №47» оказался новеньким пороховым заводом, как им говорили молодые инженеры, - крупнейшим в мире. Его строительство уже заканчивалось, и он скоро должен вступить в строй. На завод уже приняли рабочих, их распределили по цехам и сменам, в каждую смену направили по два техника бригадирами и по одному мастеру-инженеру. Римму распределили в цех №5, в мастерскую №1, на здание №47/1,  в смену мастера Емельянова Валерия Филипповича.
      Молодой инженер понравился всем девушкам смены. Высокий, стройный брюнет с интеллигентной бледностью лица, он никогда на повышал голоса, а если молодые аппаратчицы ошибались или проявляли нерасторопность, он только недоуменно поднимал брови и укоризненно смотрел на провинившуюся. Кое-кто из аппаратчиц откровенно пытался завязать более тесные отношения с интересным инженером, но вскоре оказалось, что у него есть жена, тоже с высшим образованием, и даже маленькая дочка. Так что «активисткам» пришлось ограничиться разочарованными вздохами.   
      Для начала их послали на уборку здания 47/1 от строительного мусора. Римма впервые увидела оборудование, на котором ей скоро придется работать. Ее назначили бригадиром аппаратчиков-прессовщиков, которые будут обслуживать шнек-пресс Ш-34 и прессовать из пороховой «таблетки» готовые «изделия»: пороховые трубки для артиллерийских зарядов и пороховые «шашки» для ракетных снарядов. Это было очень интересно и приятно волновало ее, опасность предстоящей работы придавало особый интерес жизни.
      Когда здание оказалось подготовленным для обкатки на холостом ходу, смены стали работать по скользящему графику. Долгое время «приезжие» из европейской части СССР не могли привыкнуть к работе по сменам, тем более, что местное время опережало привычное московское на целых четыре часа. Но молодой организм легко справлялся с неудобством «ломаного» ритма жизни, а смены продолжались всего по шесть часов, и в сутках оставалось много свободного времени.
      Город оказался довольно скучным, серым и пыльным, в промзоне еще не построили никакого культурного заведения, на танцы приходилось ездить в центр города за десять километров в страшной давке переполненного автобуса. При такой поездке приходилось собираться целой бригадой, потому что нравы в городе оказались серьезными. Основной контингент городской молодежи составляли зэки, у которых окончился срок, Они, как говорилось, недавно «откинулись», и девушкам попадаться в укромном месте таким парням не рекомендовалось. Парни в городе одевались почти все по одной и той же смешной  моде:  темные пиджаки, широкие черные сатиновые шаровары с напуском на кирзовые сапоги. «Приезжие» девушки смеялись, когда при появлении их «интеллигентных» ребят на танцах в скромных, еще студенческих костюмах с галстуками, здешние барышни показывали на них пальцами и кричали:
      - Смотрите, стиляги!
      Редко когда танцы заканчивались без драки, а драки – без поножовщины. Поэтому «приезжие» быстро разочаровались в городских танцах, и стали танцевать в просторном коридоре общежития под радиолу.
      Зато природа вокруг очаровывала. Бийск стоял на правом берегу красивой сибирской реки Бии, которая несла быстрые зеленоватые воды с горного Телецкого озера. Под крутым высоким берегом вдоль воды тянулись довольно широкие пляжи из чистейшего, очень мелкого песка, и хотя уже началась осень, а вода в Бие оказалась ледяной, но солнце почти никогда не закрывалось тучами и грело с непривычной силой. Воздух здесь тоже отличался какой-то необычной бодрящей свежестью. А вокруг города расстилались прекрасные сосновые леса с чудесными чистыми озерами. Так что Римма и ее новые подруги не скучали в пыльном городе, а отлично проводили время «на природе».
      Здесь ничто не напоминало привычные пейзажи волжских берегов у  Кинешмы, все выглядело как будто чужое, диковато. Даже небо отличалось от неба  над Волгой, здесь оно было не голубым, не синим, а бирюзовым, будто в небесную краску добавили чуть-чуть зеленой. Сосны и ели тоже не походили на привычные, березы казались тоньше, кора на них – белее, почти без черных пятен. И даже солнце, родное и теплое солнце, одно на всю Землю, здесь обжигало своими лучами, будто хотело прогнать всех этих чужаков, взявшихся нивесть откуда.
      Местные говорили, что в лесах полно грибов и ягод, что всего за сотню километров от города по Тогульскому тракту в сторону Телецкого озера или за Семинским  перевалом по Чуйскому тракту начинаются кедрачи, и там можно «набить» сколько угодно кедровых шишек с орехами. Римма видела на базаре в городе эти шишки, большие, красивые, пахнущие смоляной свежестью. По берегам Бии и ее мелких притоков росли густые заросли облепихи, которая как раз сейчас, осенью дала обильный урожай ярко оранжевых ягод со специфическим вкусом. На рынке в городе торговые столы ломились от ведер с облепихой. Здесь же продавали замечательный мед и целительный барсучий жир. Но ни Римма, ни ее подруги не рассматривали всю эту экзотику как предмет пополнения пищевого рациона. Аборигены хвастались, что в Бийске находится единственный в Союзе витаминный завод, который выпускает облепиховое масло, - страшный дефицит и единственное надежное средство при ожогах. Когда Римма подумала, что ей или кому-то из подруг вдруг придется воспользоваться лекарственными свойствами облепихового масла, по ее телу пробежала неприятная дрожь.
      Обкатку оборудования на холостом ходу вели очень долго. То и дело обнаруживались неполадки, их устраняли цеховые механики, но тут же выявлялись новые. Емельянов часто приносил на пятиминутки перед сменой модели аппаратов, которые он дома вырезал из сырой картошки, и показывал, как они работают.  Римме не терпелось начать работать со «спецпродукцией», а аппаратчиков и многих техников вполне устраивала такая имитация работы. Они получали все положенные льготы, а вредности или опасности при этом – никаких. Потом оборудование перестало ломаться, и мастерская начала обкатывать его на инертной массе. Емельянов объяснил, что инертная масса очень похожа на настоящий порох, только не горит.
      Сначала обкатывали каждый аппарат отдельно, и Емельянов водил всю смену на работающие аппараты, чтобы аппаратчики привыкали видеть и понимать их работу. Римма и ее аппаратчики впервые увидели свой пресс в работе. Когда в бункер пресса посыпалась с третьего этажа «таблетка», винт пресса погнал ее в раструбный прессинструмент. Из латунных втулок на приемный стол поползли канальные трубки, очень похожие на макароны, только темно-коричневые. Аппаратчицы-приемщицы должны были подхватывать их в два толстых пучка и резать педальным ножом на одинаковую длину. Сразу обнаружилось, что каждая трубка ползет со своей скоростью, выровнять их концы для получения «изделий» одинаковой длины - задача очень непростая. Молодые и неопытные приемщицы путались в непрерывно ползущих трубках, они долго не умели научиться выравнивать их свободные концы. Римма сама быстро освоила работу приемщицы, - она все-таки техник, - и несколько смен подряд «тренировала» своих подопечных. 
      Наступила зима, холодная, снежная, с сильными сибирскими метелями, подобные которым Римма никогда за свою жизнь «в Европе» не переживала. Каждая смена теперь приходила в мастерскую на полчаса, а то и на час раньше, чтобы расчистить от снега цеховые дороги и тропинки. Они продолжали обкатывать оборудование то на холостом ходу, то на инертной массе. Несколько раз «сбивалась» противопожарная автоматика, и дренчерная система заливала кабины а зазевавшихся аппаратчиц холодной водой. Приходилось сушиться самим и убирать воду из кабин.
      Незадолго до Нового года Емельянов на пятиминутке объявил, что завтра они начнут работать на настоящей, боевой массе. Все радостно зашумели, но мастер остановил шум.
      - Четвертый цех все еще не готов и варить массу не будет. Нам придется работать на привозной массе. Будем делать артиллерийские трубки.
      На следующие сутки они работали в четвертую смену, и Римма увидела в промежуточной кабине возле ее пресса штабеля оцинкованных кубических коробок на 90 литров каждая. Емельянов назвал эти коробки лысьвинскими банками. В банках оказалась готовая пороховая масса, ее привезли со Стерлитамакского завода. В дороге масса смерзлась в ледяной монолит. Емельянов вызвал вальцовщиков с транспортировщиками и велел им раздолбить массу латунными ломами. Когда раздолбили четыре банки, Емельянов отправил одного вальцовщика на вальцы, раскрошенную мерзлую массу отнесли в кабину отжимного пресса, и аппаратчица Тамара Черепанова стала небольшими порциями ручным лотком загружать ледяное крошево в транспортный шнек. Винты погнали массу через дозаторы третьего этажа на вальцы.
      Возле кабины вальцев собралась почти вся смена. Римма тоже с интересом смотрела на историческое событие: первый на новом заводе запуск аппаратов на боевой массе. Емельянов разогнал любознательную толпу по рабочим местам, но Римма успела услышать, как по длинной дозирующей трубе сверху на горячие вальцы с громким шумом посыпалась измельченная пороховая масса.
      В своей кабине Римма застала всех трех аппаратчиц и двух сменных слесарей, которые присоединяли раструбный прессинструмент к аппарату Ш-34, в выходной решетке прессинструмента сверкали новенькие латунные матрицы, - все 64 штуки. Когда прессинструмент подсоединили, Римма сама замерила зазор между винтом и втулкой корпуса и включила пресс на холостой ход. Несколько минут все внимательно слушали работу аппарата, не шумит ли, не скребет ли винт по корпусу. Все было нормально, и она выключила аппарат. Теперь надо терпеливо ждать, когда «таблетка» дойдет через сушилку до их пресса. По работе с инертной массой Римма знала, что это произойдет через несколько часов, примерно за час до конца смены. Она отослала слесарей в их бытовку, велела им придти в прессовую кабину через три часа, а сама с аппаратчицами стала терпеливо ждать.
      Наконец, пришел Емельянов и велел включить пресс, сейчас «таблетка» посыплется в бункер.
      - Готовы? Не оплошаете?
      - Готовы, - за всех ответила Римма и подбадривающе посмотрела на девчонок.
      Гудение пресса за метровой бетонной стеной постепенно меняло тональность, вот оно стало натужным, и из приемного окна на транспортер поползли первые трубки. Приемщицы с некоторой опаской, - все-таки настоящий порох! - подхватили их в два пучка и стали выравнивать и резать педальными ножами, сначала робко, потом все уверенней. Работа на инертной массе не прошла даром, приемщицы быстро справились с волнением, не нервничали, не путались в трубках. Беда оказалась совсем в другом.
      Приемщицы заполнили первый лоток, транспортировщик Кагикин перенес его в сортировочную кабину, Римма взяла пучок трубок, рассмотрела их и обомлела. Ни одна трубка не могла пройти контроль. Все они напоминали бамбук, их наружная поверхность оказалась рваной, каналы на просвет были не цилиндрическими. В кабину зашли начальница мастерской Костычева и технолог цеха Новикова Наталья Михайловна. Они посмотрели трубки, переглянулись, покачали головами.
      - Что ж ты, Римма Михайловна, брак гонишь? – шутливо спросила Новикова.
      Римма растерянно посмотрела на нее и ничего не ответила. Новикова стала серьёзной.
      - Не обижайся. Ты тут не при чем. Будем отрабатывать температурные режимы. Но это займет немало времени. А вы пока продолжайте работать и сдавайте оборудование на ходу следующей смене.
      Отработка режимов шла очень долго, собственно, вся работа целый год сводилась в постоянному изменению температурных режимов. Не раз казалось, что вот, нашли нужную температуру для корпуса пресса, для винта, для раструба, трубки шли гладкие, ровные, глянцевые, но через час-другой неизвестно почему опять появлялись то «бамбук», то «рванина», то «ёлочка», то «бородавки», то эксцентричность канала. На других фазах тоже постоянно меняли режимы работы, но брак оставался в ужасающих количествах.
      К тому же постоянно приходилось останавливать  пресс, потому что он начинал «жевать» массу, вроде того, как обычная мясорубка «жует» жилистое мясо, в котором много пленок. Вместо того, чтобы выдавливать массу через прессинструмент, винт начинал тереть массу и гнать назад в бункер безобразные «жеваные» комки. Но с этой бедой все смены быстро научились бороться, правда, весьма диким способом. Придумал этот способ мастер Егоров. Когда в его смене пресс начинал «жевать», он отключал блокировку бетонной кабины пресса, садился верхом на работающий пресс и руками проталкивал «жеваные» куски массы внутрь аппарата. После этого примерно час пресс работал нормально, но потом опять начинал «жевать». Мастера проделывали этот жуткий прием втихомолку, начальство,  скорее всего, даже не подозревало, что у него под носом творятся такие грубейшие нарушения техники безопасности.  А может быть, подозревало или даже знало, - «информаторы» были в каждой смене, - но делало вид , что ничего особенного не происходит, просто смены постепенно осваивают производство, и сменная выработка понемногу растет. 
      А вот брак «по внешнему виду» оставался высоким. Технолог и начальница мастерской каждый день проводили в мастерской по две, а то и по три смены, технолог цеха Новикова тоже по нескольку часов не уходила из мастерской, но все было напрасно. Вместо проектных минимум трех тонн трубок, за всю смену удавалось отпрессовать более-менее кондиционных трубок двести, от силы триста килограммов.
      Поначалу Римма сильно переживала из-за брака, потом постепенно привыкла к его неизбежности. И мастера, и аппаратчики часто обсуждали причины брака. Каждый предлагал свои способы, но пока никакие меры не помогали избавиться от него. Даже такие опытные пороходелы из пермского завода, как Новикова и Костычева так и не справились с массовым браком. Брак приходилось сжигать, попытки  вводить его в «свежую» массу вообще давали сто процентов брака.  начинала работать еще в войну, повидала всякое, но и ее опыт не помогал. Сейчас все твердо считали, что брак появляется из-за того, что привозная масса в долгой дороге «стареет» и не перерабатывается нормально. Вот начнем работать на своей массе, и все само по себе наладится.
      После года мучений с привозной массой четвертый цех начал, наконец, «варить» свою массу. Но эти ожидания не сбылись, со «своей» массой тоже хлопот хватало, брак «по внешнему виду» составлял  больше половины сменной выработки. Теперь этот брак стали перерабатывать на отдельном здании №46 в дальнем углу цеха. Каждая смена должна успевать переработать брак предыдущей смены в «таблетку» и использовать его в основном производстве. Это добавило еще один вид брака: «сухие включения» вроде бородавок  на трубках.
      Вскоре брак заметно уменьшился, но вскоре прошел слух, что мастера Егорова хотят отстранить от работы со спецпродуктом и направить работать в несекретный тарный цех. Оказывается, Егоров нарушал режим работы производства и наливал воду в транспортный шнек, который подавал таблетку от вальцев на сушку. Это сильно снизило брак, но Егорову за такую самодеятельность самодеятельность здорово влетело, и он вскоре уволился с завода. Вместо него мастером стал Алексей Тимофеев с соседней второй мастерской, со здания 47/2, которое еще не работало.
      За год все освоились с работой, привыкли к постоянной опасности, ведь до сих пор никаких серьезных несчастных случаев не происходило. Самой неприятной работой считалась генеральная уборка в мастерской. Ее проводили раз в месяц, и выполняла ее смена, которая в этот день работала с утра. При генеральной уборке мастерскую полностью останавливали, помещения и оборудование очищали от малейших следов пороховой массы и пыли, потом включали на несколько минут дренчерную систему, чтобы мощные струи воды как следует промыли и оборудование, и кабины. В этот день вторая смена начинала работу на чистеньком оборудовании в стерильно чистых кабинах.
      Однажды Костычева поручила генеральную уборку смене Емельянова, хотя смена работала в четвертую, ночную смену. Говорили, что днем в мастерскую прибудет высокая комиссия из Москвы, и ей надо показать «полный марафет» при рвботе аппаратов. Начальница детально расписала в журнале распоряжений все виды работ при уборке, и указала, чтобы на здание переработки брака послали для уборки одного человека. Емельянов удивился такому распоряжению, по правилам никакие работы не полагалось проводить в одиночку, рабочих всегда должно быть двое, чтобы в случае неожиданностей один рабочий помог другому. Но народу в сменах постоянно не хватало, а Емельянов был дисциплинированным мастером и послал на генеральную уборку в зд.46 аппаратчицу с фазы отжима Тамару Черепанову.
      В середине смены Емельнов послал транспортировщика Кагикина на 46 здание забрать у Черепановой сметки. Буквально через пять минут Емельянов со вторым транспортировщиком на втором электрокаре на полной скорости помчались в сторону 46 здания. И тут же разнесся слух, что Тамара Черепанова погибла  в том здании, ее замотало в шнек, и некому было помочь ей.
      Этот первый несчастный случай со смертельным исходом на почтоящике №47 произвел большой шум. Мастерскую №1 наводнили всяческие комиссии, какие-то представители ходили по кабинам, что-то высматривали, расспрашивали аппаратчиков, что-то записывали. Потом начальницу мастерской Костычеву сняли с работы и поставили технологом этой же мастерской. Емельянова из мастеров отправили простым инженером в техбюро цеха. Начальником мастерской поставили мастера Федина, который обычно принимал смену у Емельянова. Мастером  вместо   Емельянова совсем неожиданно поставили Римму Анисимову, ее рекомендовал Емельянов и его рекомендацию поддержал новый начальник мастерской. А вместо Федина мастером стал молодой специалист-инженер Вадим Лысенков, тоже со второй мастерской.   
         Обязанностей у Риммы прибавилось, особенно потому, что после несчастного случая в мастерскую то и дело стали набегать всякие проверяющие. Ей было на новом месте немного неудобно, потому что из четырех «старых» мастеров остался один Абрамов, у которого она теперь  принимала смену, он смотрел на нее насмешливо-снисходительно, как на выскочку и явно обижался, что его вроде затирают. Но хлопот у мастера оказалось столько, что входить в такие тонкости было некогда.
      Она приходила в мастерскую за полчаса до своей смены, обходила все кабины, смотрела, все ли в порядке, потом заполняла журнал приема-сдачи смены, они с Абрамовым расписывались в нем, - после этого она становилась полной начальницей в мастерской и если кто-то хотел дать ей какую-команду, он доложен был спросить разрешении у начальника мастерской и чтобы тот написал распоряжение в журнале. Она принимала работу у Абрамова строго и детально, как недавно принимала у его прессовщиц пресс Ш-34, и Абрамов все холоднее и насмешливее смотрел на нее.
      Вальцовщиком в смене Абрамова работал Юрий Валов, красивый, рослый и широкоплечий молодой парень из местных. Он всегда смотрел на Римму как-то особенно, и это ей нравилось, а потом стало даже  тревожить. Неужели она влюбилась в Юрия? Она не раз давала себе слово, что будет относиться к Валову, как к любому аппаратчику в мастерской, но стоило ей зайти в его кабину вальцев, - и сердце у нее опять начинало биться сильнее.
      А весной взорвался нитроузел в 4-м цехе, где готовили нитроглицерин. Это произошло не в ее смену, но даже в жилом поселке, за три километра от периметра, все стекла вылетели из окон, а стены в общежитии задрожали будто при землетрясении. На нитроузле, чтобы полностью исключить возможность искры, полы были застелены листовым свинцом, и искореженные куски свинца мальчишки еще долго подбирали во дворах. Так за полтора года работы «спецпродукт» впервые проявил свой настоящий характер. А они все уже привыкли к тому, что предосторожности в инструкциях написаны для формы. Оказывается, не для формы. На нитроузле погибли две девушки, бригадир и аппаратчица, Римма знала бригадира, Галку Захарову, техника из Казанского техникума, веселую, насмешливую девушку, они не раз встречались в общежитии и на разных развлечениях. Теперь же от Галки, как и от ее аппаратчицы, не осталось даже пепла. Семьсот килограммов чистого нитроглицерина мгновенно раздробили тела обеих девушек на молекулы. Почти все общежитие провожало два пустых гроба на кладбище. 
      Когда в день взрыва Римма пришла в мастерскую на смену, то оборудование не работало. От сильного сотрясения сорвалась дренчерная система, и все здание обильно залило водой. Нитроузел взорвался в смену Алексея Тимофеева, и абрамовские аппаратчики все еще очищали аппараты от залитого холодной водой «спецпродукта», который теперь стал похож на твердую пластмассу. Римма задержалась в кабине вальцев и полюбовалась работой Юрия Валова. А он в этот раз смотрел на нее с заметной тревогой, и она поняла, что он беспокоится за нее. Это ей очень понравилось.
     После взрыва нитроузла цех опять перешел на привозную массу, но теперь стали прессовать не трубки, а шашки для ракетных зарядов к системе залпового огня «Град». Порох для шашек сильно отличался от трубочного, и всю отработку пришлось начинать заново. Хлопот хватало с избытком, на шашках тоже часто получался и «бамбук», и эксцентричность канала, и рванина, и «бородавки». Опять в каждой смене по распоряжению начальства приходилось менять режимы работы. 
      И в это время Римма стала встречаться с Юрием. В первый раз он подошел к ней за проходной после смены, и они пешком дошли до общежития. Юра отказался зайти к ней, и поехал домой на автобусе, а она почти всю эту ночь не могла уснуть и задремала только на рассвете. После этого Юра каждый день ждал ее за проходной, они вместе шли в поселок, и хорошо знакомая дорога с каждым днем становилась все длиннее. Прошумело листвой лето, осыпалась золотая осенняя листва, потом снег укрыл унылый пейзаж с голыми деревьями, налетели из недалекого Казахстана метели, и снова появились первые проталины.
      Перед Восьмым марта Юра сделал Римме предложение, и она приняла его. Пока шел месяц, который им дал на раздумье ЗАГС, они решили, что первое время после свадьбы им придется жить врозь, пока Римма не получит комнату в общежитии, а они подадут заявление на квартиру. Юра сказал, что весной он подаст заявление в военкомат, чтобы его взяли в армию в весенний набор. Он, как работник спецпредприятия, имел отсрочку от армии, но теперь Юра твердо заявил, что после его дембиля они оба должны уйти от этого опасного «спецпродукта» и найти нормальную работу, если не в Бийске, то в любом другом городе Союза. Дембелей везде берут с удовольствием. 
      Юра ушел в армию, он служил в Средней Азии, где-то в Таджикистане,  и писал Римме почти каждый день. Римма отвечала ему на каждое письмо, она очень скучала без него.
      А на работе все продолжалась борьба с браком. Выработка постепенно увеличивалась, но до проектной мощности оставалось еще далеко. Из мастерской ушел в центральную заводскую лабораторию Абрамов. – последний «старый» мастер, вместо него теперь работал молодой специалист Добряков. Римма уже считалась опытным мастером, с ней советовался начальник мастерской, и даже технолог цеха Новикова подолгу и без обычной иронии расспрашивала ее о работе аппаратов в ее смену.
      В тот  летний день ничто не предвещало беды. Римма работала во вторую смену, с двух часов дня, и когда она утром проснулась и привела себя в порядок, Шура Бушуева обрадовала ее, сказала, что новый дом, где им обещали квартиру, на этой неделе будет принимать комиссия. Римма написала об этом Юре, и пошла на работу с очень хорошим настроением.
      В середине смены забился дозатор таблетки на третьем этаже. Раздвоенный бункер дозатора обслуживал сразу оба пресса и по форме напоминал штаны, его так и звали. Римма велела остановить пресс и со сменным слесарем поднялась на третий этаж. Оказывается, полетел подшипник шнек-транспортера, который подавал таблетку от «штанов» на пресс. .
      - Ну, это я одной левой, - уверенно заявил слесарь. – Надо позвонить в механическую, пусть пришлют кого-нибудь.
       Горячая «таблетка» с вальцев продолжала поступать в «штаны», скоро они переполнятся, и «таблетка» посыплется на пол.
       - Придется останавливать блок, - со вздохом сказала Римма.
      - Зачем? Поставь сюда пару девчат, пусть принимают «таблетку» вручную и куда-нибудь ссыпают. Я сейчас отсоединю шнек с вальцев, а ты пришли девчат и позвони в мехмастерскую.  Мы за полчаса все наладим.
      Римма подумала. В таких случаях инструкция однозначно предписывала остановить весь блок, очистить все помещения и все оборудование от «спецпродукта», и только после этого приступать к ремонту. Но слесарь уверенно обещал справиться за полчаса, а из-за этого останавливать весь блок, проводить генеральную уборку и потом снова запускать оборудование, - просто смешно.
      Слесарь уже отсоединил шнек-транспортер с вальцев, они вдвоем расстелили на полу брезент, таблетка посыпалась на него. Римма крикнула прессовщице в переговорную трубу, чтобы та остановила пресс и поднялась сюда со своей помощницей, принимать таблетку вручную. Когда девочки пришли, Римма спустилась вниз, прошла в кабинет начальника мастерской и позвонила в механическую мастерскую. Там никого не оказалось, рабочий день уже закончился. Римма позвонила в КИПовскую и попросила КИПовца придти на помощь слесарю, потом об этом же попросила сменного электрика. Она подумала, не позвонить ли начальнику мастерской, но Федин был в отпуске, а с говорить Костычевой ей не хотелось. Та сразу примчится сюда, начнет командовать, велит остановить блок, ну и все прочее.
      Когда она снова поднялась на третий этаж, там кипела работа. Сменный слесарь, дежурный и КИПовец уже поставили новый подшипник и присоединяли шнек-транспортер. Еще минут пятнадцать, и можно включать пресс. Римма мельком взглянула на табличку нормы загрузки, в кабине при работе разрешалось одновременно находиться не больше трех человек, а их тут набралось уже шестеро: три слесаря, две аппаратчицы, которые принимали «таблетку» на брезент, да она сама. На полу, на  брезенте уже скопилась заметная куча горячих таблеток, а они все продолжали сыпаться из транспортера с вальцев. Тревога слегка шевельнулась в сердце, но Римма успокоила себя, - через несколько минут все наладится.
      Позже комиссия установила, что один из слесарей работал обычным ключом из черного металла. Видимо, он неосторожно задел этим ключом за втулку подшипника, тоже из черного металла, мельчайшая искра по горячему воздуху, насыщенному пороховыми парами, подожгла горячую таблетку, в изобилии рассыпанную по полу. Сейчас я уверен, что загорание «таблетки» произошло из-за искры статического электричества. В начале шестидесятых входила в моду одежда из синтетических волокон, капрон, нейлон, нитрон и так далее. А синтетическая одежда легко и сильно электризуется.   Первые синтетические шубки принесли их владелицам немало неприятностей. Окружающие жаловались, что вот эта дамочка в шубке умышленно подкалывает их иголкой, которую специально носит с собой. Как раз в самом начале 60-х произошли печально известные трагические события в Минске с десятками человеческих жертв. Только после этого специалисты стали изучать электризуемость синтетической одежды при ее носке.
       Так или иначе, но горячая пороховая «таблетка», насыпанная на полу в помещении дозатора, вспыхнула и сгорела мгновенно, как горит порох в  пушечном стволе. Из шестерых человек, которые находились в помещении дозатора, на улицу сумел выскочить только КИПовец Ходырев. Но он тут же упал, у него через сгоревшие мышцы живота вывалились внутренности. Одна из аппаратчиц упала на наружной металлической лестнице, остальные четверо вместе с Риммой остались на месте. Вальцовщик к этому времени уже успел вызвать пожарную машину, он же позвонил начальнику цеха и в «скорую помощь». У здания появились люди, с сиреной примчалась машина «скорой помощи», из ЦЗЛ прибежал Абрамов, стал помогать пожарным. Горение давно закончилось, и пожарные выносили обугленные тела. Нет, не тела. Если бы тела! Все пострадавшие еще жили и мучились несколько суток. Убить человека не так-то просто.
      Абрамов позже рассказывал, что когда они с пожарным подняли Римму, то на полу осталась вся кожа ее спины, она приварилась к асфальту.
     Римма умерла в больнице на пятый день. Первые двое суток она находилась в шоке и не чувствовала боли, потом ее держали на морфии. Всех погибших хоронили в один день. На похороны успел приехать из Средней Азии ефрейтор Юрий Валов. Рослый, широкоплечий сильный мужчина плакал и не стыдился слез.


 
    
      К Читателю
Уважаемый читатель, прошу Вас при чтении «Спецхимиков» здесь, на Федин 3 и на основном варианте Федин проза.ру,  вспомнить своих знакомых спецхимиков и сообщить мне хотя бы их фамилии. Не оставляйте в забвении этих беззаветных тружеников, которые своим опасным для жизни трудом обеспечили Советскому Союзу оборонную мощь сверхдержавы. Даже сейчас достижения Российской оборонной техники – это всего лишь реализованные разработки «тех» спецхимиков,- через тридцать лет после их разработки.
      Если кому-то описание жизни моих героев покажется сухим и черствым, то причиной тому лишь мое стремление показать Читателю как можно больше биографий этих специалистов. На самом же деле они - нормальные люди с обычными чувствами и эмоциями. Одного из них при всем моем глубоком уважении к нему я не могу назвать иначе, как бабником, уж очень много внимания он уделял прекрасной половине человечества. Другой в ранней молодости сгоряча женился на энергичной еврейке. Та, как принято у евреек, вышла замуж за него в надежде на его таланты, потом глубоко разочаровалась, изменяла ему направо и налево, а он из-за детей долго не разводился с ней. Ничего хорошего из этого, конечно, не вышло. Из знакомых мне женщин-спецхимиков ни одна не была счастлива в личной жизни, ибо невозможно сочетать увлеченность прикладной наукой с прилежным выполнением семейных обязанностей жены и матери. Ну, и так далее. Я не писал об этих «мелочах» в своих новеллах, ибо не хотел жалости Читателей к моим героям. Может быть, напрасно.
      Еще раз прошу Читателей сообщить мне об известных Вам спецхимиках. Заранее благодарен. Автор.





                Заведующий кафедрой пиротехники или
 Коробков Александр Михайлович, доктор тех. наук, профессор.
      Часто бывает так, что проживешь всю жизнь в тесном контакте с каким-то очень интересным человеком, и лишь потом спохватишься, что ничего о нем не сообщил людям. Так у меня чуть не получилось с Александром Михайловичем Коробковым. К его 60-летию я сочинил шутливую «оду», и она даже опубликована в моей книге «Советские социалистические сказки». Но книга эта вышла мизерным тиражом, и широкому Читателю неизвестна. Поэтому я приведу мою «оду» здесь, а потом добавлю то, что не вошло в шутливое описание. 

                А. М. КОРОБКОВУ
                д. т. н., профессору, зав. кафедрой КГТУ
У Волги широкой,
У Выксы далекой
Родился мальчишка в разгаре войны.
К пожарам и взрывам,
К огням и разрывам
Привык он с рожденья, как все пацаны.
В раймаге все спички
Он сжег по привычке,
Увлекся всерьез он искусством огня.
И вот он в Казани,
С дипломом в кармане,
А взрывы и пламя все так же манят.
Он стал чуть постарше,
Понравился Аршу,
Тот был в пиротехнике признанный босс.
Потел он в натуре
И в аспирантуре
Спалил все, что мог и поджег купорос.
Не ведая скуки,
Опасной науке
Студенток учил молодой кандидат.
В студентку влюбился,
Но быстро женился,
Вдогонку качал головой деканат.
А годы мелькали,
Сыны подрастали,
Жену и детей он любил всей душой.
Но в сердце горело
Заветное дело,
И шел он упорно к науке большой.
Вот тайны все вскрыты,
Пора на защиту,
Давно уже мог бы он доктором стать,
Но – водку прикрыли,
Банкет запретили,
А без алкоголя Совет не собрать.
Вопрос с алкоголем
Закончен был вскоре,
Но тут подоспел Беловежский декрет.
Союз развалили,
И ВАК распустили,
Опять для защиты возможности нет.
Мы в рынок вступили,
Все цены открыли,
Но в рынок забыли науку включить.
Пришли демократы,
Доцент на зарплату
Бутылку вина не способен купить.
Нужны миллионы.
Со скрипом и стоном
Известную сумму с трудом он собрал.
Защиту умело
Провел между делом,
И вот наконец-то он доктором стал.
Профессор в почете,
Горит на работе,
Открыты теперь для него все пути.
Студентов он учит
Все лучше и лучше,
Он в поиске вечно, он весь впереди.
В награду за это
Он – член всех Советов,
И грамот почетных собрал целый воз.
Женил сыновей он,
Внучат он лелеял,
Уже не семья, а приличный колхоз.
С него взятки гладки,
Всегда все в порядке,
Детишек и внуков скопил полный дом.
Без травм и увечий
Сумел обеспечить
Любимой жене кандидатский диплом.
Заслуги большие,
Размахи все шире,
И вот сел на кафедру наш юбиляр.
А кафедра в ВУЗе
С наукой в союзе
Престижней, чем самый доходный товар.
Теперь ассистенты,
Доценты, студенты
К высотам науки шагают при нем.
Сульфаты, фосфаты
И все карбонаты
Теперь разгораются ярким огнем.
Все славно на свете,
Таланты в расцвете,
Студенты в промышленность рвутся толпой.
И будет порукой
Высокой науке
Зав. кафедрой – наш юбиляр молодой.
      
    Примерно так сложилась судьба героя этой новеллы в его лучшие годы. Но здесь, как в любой «Оде» многое осталось за кадром. Со студенческих лет судьба Александра Михайловича тесно переплелась с судьбой заведующего кафедрой пиротехники доктора технических наук, профессора Арша Михаила Марковича. Даже, пожалуй, теснее, чем нужно для воспитания твердости характера и стойкости в борьбе с  недоброжелателями и завистниками.
          А в ВУЗе завистников хватает. Не потому, что народ там особо вредный, а просто потому, что ВУЗовскому преподавателю очень трудно найти свое направление в прикладной  науке и отстоять здесь свой приоритет. Поэтому борьба за малейшее новшество здесь идет весьма остро.
            После ухода М.М.Арша с поста заведующего кафедрой, все ожидали, что престижное место займет его ближайший ученик и соратник доцент Коробков. Но увы и ах. На кафедре  трудился и почти тридцать лет мечтал занять пост заведующего некий доктор наук, профессор … назовем его дядя Федя. Этот человек уже ушел в мир иной, и не будем тревожить память о нем, называя его настоящее имя. 
         Дядя Феди отличался на редкость наступательным характером, остановить его было невозможно, ибо он не хотел знать, что такое поражение. Про таких на Руси издавна говорят: плюй ему в глаза, он скажет: Божья роса. По национальности он был мордвин-эрзя. Не хочу прослыть великорусским шовинистом, но я по работе близко знал троих мордвинов-эрзей, и все они по характеру были будто близнецы-братья. Все они отличались ярко выраженным наступательным характером, все они считали свое мнение единственно верным и всем сомневающимся готовы были выцарапать глаза, все они не знали преград в достижении своих целей.
         Вполне естественно, что вакантное место заведующего кафедрой занял этот энергичный и очень честолюбивый человек. Ничего плохого о нем я сказать не могу. Наоборот, еще в институте именно он привлек меня, студента третьего курса, к научной студенческой работе и тем самым невольно определил на всю жизнь мою судьбу. Но при всех весьма положительных качествах дядя Федя был уж очень честолюбив и самоуверен. А мой герой, наоборот, отличался явно излишней скромностью и, естественно, не стал бороться с соперником, просто отошел в сторону. И тоже не он виноват в своей скромности, нас в советское время с самых младых ногтей всемерно приучали именно к скромности и даже к безинициативности. Большинство доверчивых моих сограждан, и я сам в том числе, свято верили тому, чему нас учили лозунги и Моральный Кодекс строителя коммунизма. Именно поэтому, на мой взгляд, рухнул великий и могучий, нерушимый Советский Союз: порядочные люди скромно молчали, а перехватили инициативу и карабкались вверх по чужим плечам и головам люди честолюбивые, наглые и беспринципные. Вроде недавнего нашего министра обороны и его верной сподвижницы.
         Дядя Федя командовал кафедрой лет десять или даже больше. Не знаю, как к нему относились преподаватели кафедры после интеллигентного и исключительно корректного М.М.Арша. Я часто встречал его в самых разных местах спецхимии и всегда поражался его неколебимой уверенности в себе. В любой обстановке, в любом кабинете дядя Федя сидел, будто первое лицо во всей советской науке, вальяжно развалившись в самом мягком кресле, и лишь изредка изрекал свое непреложное мнение. Он полностью оправдывал старинную русскую поговорку: нахальство – второе счастье. Но еще раз повторяю, ничего плохого о нем, как о человеке и ученом я сказать не могу. Ну, нахал и честолюбец, но ведь это не самые плохие черты советского человека, да и не только советского. Попробуйте прожить в наш нервный век без этих замечательных качеств.
              Надо сказать, что герой этой новеллы стал кандидатом тех.наук еще при Арше, а при дяде Феде он защитил докторскую диссертацию. При его защите коллеги сожалели, что он так долго тянул с оформлением докторской, потому что материала у него набиралось достаточно еще лет десять назад.
              Все на свете имеет свое начало и свой конец. Пришел конец и правлению дяди Феди на кафедре. Он состарился и по состоянию здоровья уступил место заведующего кафедрой нашему герою. Но он остался на кафедре простым профессором и теперь страшно мешал работать новому заведующему. Мешал не по злобе, а просто по привычке, он по-прежнему искренне считал, что без него кафедра придет в упадок. Однако мой герой тоже не лыком шит, он все уверенней стоял на руководящих ногах и набирал авторитет в отрасли.
Мы познакомились с ним в далекой молодости. Он вместе с М.М.Аршем приехал в наш далекий НИИ налаживать научный контакт. Тогда мы заключили хоздоговор с их кафедрой на использование коллоидных металлов для повышения скорости горения наших твердых ракетных топлив, - тогда шла судорожная гонка всех спецхимических НИИ по разработке быстрогорящих топлив для первой советской антиракеты. Наша совместная работа продолжалась года два и, к сожалению, не закончилась успехом. Несколько позже моя однокурсница Алла Степанова решила эту крупную проблему, но ей пришлось для разработки быстрогорящего топлива использовать одновременно несколько, как сейчас говорят, революционных инноваций. Но эта первая совместная с А.М.Коробковым работа положила начало нашему многолетнему сотрудничеству и, смею надеяться, нашей дружбе.
После этого неудачного дебюта мы провели еще несколько совместных научных работ. В те годы наше спецхимическое министерское руководство считало необходимым привлекать к работам ВУЗы и академические институты. Кафедра М.М.Арша постепенно становилось ведущей кафедрой в спецхимии, а вот моя родная пороховая кафедра все так же постепенно отходила от работ со смесевыми ракетными топливами и ограничивалась модернизацией старых добрых баллиститных порохов. Поэтому мне приходилось привлекать в помощь именно кафедру М.М.Арша.
Через несколько лет А.М.Коробков защитил докторскую диссертацию, и я был у него вторым официальным оппонентом. – первым оппонентом диссертант пригласил, естественно, профессора Н.А.Егорова из Артакадемии имени Дзержинского. Защита состоялась в трудные для многих из нас годы. К власти пришел «молодой», но непомерно честолюбивый Горбачев, он стремился во что бы то ни стало добиться любви и дружбы у западных правителей, и ради этого губил многие достижения СССР. Финансирование оборонных научных работ стало заметно сокращаться, о совместных работах оборонных НИИ с ВУЗами приходилось забыть.
Кроме того, по подсказке Лигачева, бывшего томского «Первого» Горбачев ввел резкие ограничения на производство и потребление алкоголя, традиционные банкеты после защиты диссертаций оказались под строгим запретом. Авторы «сухого закона» считали, что члены ученого совета во время защиты будут думать не о диссертации, а о предстоящей дармовой выпивке, поэтому качество диссертаций будет неизбежно снижаться. Свежеиспеченный доктор наук А.М. Коробков организовал небольшой стол у себя дома. Я впервые увидел его симпатичную супругу Екатерину Федоровну, которая оказалась доброжелательной и хлебосольной хозяйкой. Мы с профессором Егоровым уезжали в этот же день вечерним поездом «Татарстан», поэтому я с удовольствием ограничил собственное потребление алкоголя. Мы превесело провели несколько часов в тесном общении с профессорами моего родного КХТИ и не спеша отправились на вокзал.
Н.К.Егоров имел огромный авторитет среди спецхимиков, поэтому провожать нас набралась довольно большая компания казанских профессоров. Солидные, «остепененные» люди после обильного угощения заметно расслабились и потеряли бдительность. Кто-то прихватил с собой бутылочку коньяку. В ожидании поезда мы пристроились в дальнем углу вокзала, конечно, бутылочка пошла по кругу. Мы совершенно забыли и о Горбачеве, и о Лигачеве, и о «сухом законе». Но казанская милиция оказалась на высоте. Довольно скоро перед нами выросли два милиционера, один - с капитанскими погонами, и напомнили нам о запрете распивания алкогольных напитков в публичном месте. Если бы полковник Егоров был в мундире, то, возможно, дело бы закончилось полным миром. Но ему полагалось при командировкам носить штатское одеяние, к тому же он считал, что какой-то капитан, да еще милиционер ему, полковнику, не указ. Начинал разгораться скандал, который мог кончиться только крупными неприятностми.
Слава Богу, профессора быстро протрезвели, у кого-то оказались связи в казанской милиции, он позвонил какому-то крупному милицейскому начальнику. Однако милицейский капитан оказался принципиальным стражем трезвого образа жизни, он даже решился возражать своему высокому начальству.  Да еще полковник Егоров никак не мог правильно оценить ситуацию и все время продолжал «качать права». С большим трудом казанским профессорам удалось уговорить капитана милиции замять явное нарушение общественного порядка и отпустить нас с Егоровым на поезд, который уже стоял на первом пути под парами.
А вскоре у заведующего кафедрой дяди Феди закончился конкурсный срок, заодно у него резко ухудшилось здоровье, и его уговорили уступить заведывание кафедрой более молодому А.М.Коробкову. Так Александр Михайлович, как говорится, «вышел на оперативный простор».
Теперь он стал часто приезжать к нам в Подмосковье, привозил своих студентов на практику, на дипломирование, заодно заключал договоры на проведение научно-исследовательских работ с различными отделами нашего НИИ и с окрестными заводами. У нас возникла традиция: в конце каждой его командировки к нему в гостиничный номер заявлялись вдвоем я и Виктор И. с парой бутылок и с закусками. Мы приятно проводили время, говорили о жизни, Александр Михайлович охотно читал стихи, в основном, Губермана, которого я терпеть не мог, обсуждали положение в стране и в спецхимической отрасли. На этих встречах мы заочно познакомились с супругами участников встреч, и слегка посмеивались над Александром Михайловичем, который уверял, что держит свою Екатерину Федоровну в ежовых рукавицах.
Мы узнали историю женитьбы Александра Михайловича на его же студентке, - событие, весьма рискованное в ВУЗовской среде, ибо «связи» преподавателей со студентками резко осуждались. Но Александр Михайлович опередил возмущение общественности, он дождался, когда его избранница начала дипломную работу, затем они быстренько официально оформили брак. Общественность КХТИ, которая насторожилась было неизбежными слухами о его «связи» со студенткой, облегченно вздохнула. Против брака неженатого доцента со студенткой никто не имел ничего против.
Так мы провели конец XX-го века и начало XXI-го. За эти годы рухнул великий и могучий Советский Союз, в стране воцарился пьяница Ельцин с камарильей и «семьей», потом его сменил Путин. Наши встречи становились все реже, Александр Михайлович с трудом набирал денег даже на свои командировки по у4сройству практики студентов, его договоры с нами и с заводами постепенно разваливались из-за всеобщего безденежья.
За эти годы его супруга Екатерина Федоровна резко активизировала свою научную деятельность. Она после окончания ВУЗа работала на Казанском спецхимическом заводе имени Ленина и к этому времени уже имела диплом кандидата технический наук. Сейчас она написала докторскую диссертацию, и после довольно долгих проволочек стала доктором наук, а затем профессором. Мы искренне поздравили Александра Михайловича с большим успехом его супруги, и с легкой иронией посочувствовали ему, потому что командовать супругой-профессором куда как непросто. За эти же годы Александр Михайлович стал дедом, и уж тут наши поздравления были самыми искренними.
Но оставались еще и научно-технические вопросы. В эти годы развала страны и обнищания народа А.М.Коробков на кафедре провел большие исследования по разработке пиротехнических составов на так называемых окислителях второго рода. Обычно энергонасыщенные составы, - смесевые твердые ракетные топлива, взрывчатые вещества, пиротехника,- разрабатываются на опасных окислителях первого рода: нитратах, хлоратах и перхлоратах. Уже чуть не сто лет спецхимики пытаются использовать в своих разработках окислители второго рода, например, сульфаты, карбонаты, фосфаты и так далее. Эти вещества совершенно безопасны при переработке и на несколько порядков дешевле нитратов и хлорных окислителей, ведь из тех же карбонатов и сульфатов состоят целые горные массивы. Однако до сих пор никто не сумел разработать реальных составов на этих окислителях, уж очень трудно заставить их гореть.
И вот Александр Михайлович взялся реализовать это почти гиблое направление спецхимии. Он взял себе двух аспирантов, и они за два года разработали несколько таких составов и изучили их свойства.  Но эти составы все еще не годились в настоящее дело. Поэтому мы с Виктором И. в своих отделах уговорили двух молодых специалистов поступить в заочную аспирантуру и при совместном с Александром Михайловичем научном руководстве поручили им довести эти составы до практического использования.
А у Александра Михайловича на солнечном небосклоне стали появляться облака, пока еще легкие. Причем облака эти шли сразу с двух сторон. С одной стороны облака приняли вид двух крутых парней. Они пришли в кабинет заведующего кафедрой, - прошли через военизированную охрану института, прошли без пропусков! – и вежливо спросили Александра Михайловича, известны ли ему студентки по фамилиям…, ну, скажем, студентка А. и студентка Б.  Александр Михайлович знал таких студенток. Посетители с прежней вежливостью поинтересовались, почему у этих студенток не сдан зачет по одной из дисциплин. Александр Михайлович пояснил, что студентки не явились на зачет, причем не явились не только в день сдачи зачета по расписанию вместе со всей группой, но и на два последующих отдельных приглашения. Посетители удивились и спросили, нельзя ли назначить еще один день для сдачи зачета и посоветовали заведующему кафедрой на этот раз согласовать эту дату с указанными студентками. Александр Михайлович пояснил, что в институте существует график зачетной сессии, так же как и сессии экзаменационной. Посетители подумали и сказали, что у студенток А. и Б. тоже есть график работы, который срывать никак невозможно, что клиенты у них очень солидные, и заведующий кафедрой сделал бы правильно, если бы согласовал график сдачи зачетов и экзаменов с графиком работы указанных студенток…
    А со второй стороны легкие белые облачка постепенно превращались в свинцовые грозовые тучи. Казанский химико-технологический институт имени С.М.Кирова был объявлен национальным учебно-научным центром Татарстана, и откуда-то с высокого татарстанского верха пришла рекомендация, что в таком центре желательно иметь, в основном, преподавателей-татар, и со временем всех преподаватели иных национальностей должно заменить на татар, а что касается заведующих кафедрами, то тут надлежит как можно быстрее поставить на эти должности национальные кадры, которые имеются в названном центре.
С  проявлениями непогоды от облаков первого типа еще можно как-то бороться. Но свинцовые тучи национальных интересов разогнать нельзя, оставалось лишь подчиниться им.
И как только у Александра Михайловича закончился конкурсный срок, заведывание кафедрой методом тайного голосования на Ученом Совете  перешло к национальному кадру. Александр Михайлович остался на кафедре простым профессором. В его работе практически ничего не изменилось, за исключением вычета небольшой надбавки из зарплаты, но теперь все свои действия ему приходится согласовывать с национальными интересами учебно-научного центра. Остается надеяться, что в этом мире все делается только к лучшему, даже в национальном центре.