Дело царевича Алексея и Брюс 9 ч

  Дело царевича Алексея

В 1713 году Брюс, уже выстроивший в Петербурге собственный каменный дом на Литейном, рядом с Арсеналом, снова был отправлен в Германию для найма мастеровых и закупки картин. В начале 1714 года он уже находился в Москве, куда Петр писал к нему из Петербурга ввиду переноса столицы из Москвы в Петербург, «понеже здесь всем делам заводится начало», и переселения половины мастеровых-пушкарей, «понеже литье ныне великое ныне здесь». И самого Брюса торопил с приездом к празднику.

Все шло своим чередом и не предвещало никаких неприятностей по службе. Как вдруг осенью того же года, вместе с князем Меншиковым, адмиралом Апраксиным, фельдмаршалом Шереметевым, адмиралтейским президентом Кикиным и некоторыми другими, Брюс был заподозрен в «хищении государевой казны» и противозаконных подрядах под чужим именем. С 27 октября по 23 декабря по этому делу было арестовано и допрошено несколько купцов и приказчиков. Большинство артиллерийских подрядчиков, комиссаров, секретарей, бургомистров, извозчиков «взяты под караул». Наложен арест на документы Военного, Поместного и Артиллерийского приказов. Комиссия, созданная для расследования дела в начале 1715 года, под председательством В. В. Долгорукова, признавала виновными в казнохищении Меншикова, Апраксина, Брюса, Кикина и петербургского вице-губернатора Корсакова, из которых пострадали два последних. Остальные получили от государя прощение, более того, царь «изъявил о том сердечную свою радость принятием Меншикова, Апраксина и Брюса к столу своему с пушечною пальбою».

27 декабря 1714 года вышел указ, которым повелевалось: «публиковать в народе, чтоб всех губерний и приказов и канцелярий всякаго чина люди, кто своим именем, или на имя посторонняго подряжался, о всех своих, как о провиантских, так и о других подрядах, какого звания оные и манера ни были, которые поставлены в Адмиралтейство, в Артиллерию и в прочия места, объявили в Сенате… А буде кто какого чина не будь, ведая свои какие подряды, вскоре не объявит, а после того кто на него в том донесет, и по тому доношению сышется: и те люди, яко преступники, жестоко будут наказаны, с разорением движимых и недвижимых их имений»[81].

Ситуацию с подрядами довольно подробно исследовал Н. И. Павленко, придя к выводу, что «ни Шереметев, ни Брюс не были причастны к финансовым махинациям»[82].

Брюс продолжал, по поручению Петра, ученую переписку с Лейбницем о происхождении российского народа и почти ежедневно посещал своего соседа, царевича Алексея Петровича, дворец которого располагался рядом с домом Брюса. При жене царевича кронпринцессе Шарлотте безотлучно находилась тогда жена Брюса Марфа Андреевна. Это подтверждает письмо Петру известной «санкт-питербурхской князь-игуменьи» Ржевской: «По указу вашему, у ея высочества кронпринцессы я и Брюсова жена живем, не на час не отступаем, и она к нам милостива. И я обещаюсь самим Богом, еже ей ей! Ни на великие миллионы не прельщусь и рада вам служить от сердца моего, как умею. Только от великих куплюментов и от приседания хвоста и от немецких яств глаза смутились». О быте царевича один из подчиненных Брюса, видимо адъютант генерал-фельдцейхмейстера Андрей Брюс, рассказывает так: «Зимою 1714 года царевич приехал из-за границы… Я ходил часто с генералом моим (Брюсом) отдавать ему честь, и он часто приходил в дом к генералу, сопровождаемый весьма дурными людьми… Царевича никогда не видно в тех собраниях, где его величество принимает поздравления от всех знатных и чиновных особ в дни торжественные, праздничные, викториальные, спуска кораблей и прочих. Генерал Брюс, живший подле царевича, имел повеление всегда накануне просить его высочество к таким собраниям — и возложил обязанность эту на меня. Но его высочество, чтобы избежать собраний, или принимал лекарство, или открывал себе кровь, всегда извиняясь каким-нибудь нездоровьем, хотя все знали, что он, в то же время, предавался веселостям с своими прегнусными товарищами и не переставал осуждать все действия своего отца»[83].

Действительно, царевич Алексей по складу характера и по убеждениям был полной противоположностью отцу. Вот как о нем пишет Н. И. Павленко: «Безвольный и пассивный, он стоял в стороне от забот, полностью поглощавших неуемную энергию царя, не жалевшего ни сил, ни „живота своего“ для претворения грандиозных преобразовательных планов. Более того, к обновлению страны Алексей относился враждебно, открыто заявлял, что после вступления на престол повернет Россию вспять: откажется от приобретений в Прибалтике, забросит флот, отменит все новшества, приблизит к себе поборников старины»[84].

У царя складывались совершенно особые отношения с сыном. Поначалу Петр старался вовлечь Алексея в круг своих интересов, давая ему различные поручения. Среди них были весьма ответственные: отправиться в Торгау и позаботиться об устройстве снабжения русского корпуса, действовавшего в Польше (в октябре 1711 года), провиантом, отправиться к войскам в Померанию (апрель 1712 года), а затем в Петербург, чтобы участвовать в Финляндском походе и следить за постройкой судов в Старой Руссе и Ладоге. «Царевич Алексей беспрекословно исполнял все приказания отца, разъезжал всюду, смотрел, бранился, даже дрался там, где замечал недосмотры по делам, но все это за страх, а не за совесть, сам опасаясь батюшкиных побоев и пользуясь всякой возможностью отбыть от дела и от личного свидания с отцом»[85].

У царевича развился по отношению к отцу животный страх. Сам он увлекся религией, интересовался вопросами папской власти, то есть действительно это был антипод царю-преобразователю. Это, естественно, беспокоило Петра, однако он пытался удержать при себе Алексея и поддерживать приличествующие их положению отношения. Естественно, в этом тонком деле лучше было действовать через посредников, находившихся в доверии как у отца, так и у сына. И одним из таких людей, едва ли не единственным в свите Петра, был Яков Брюс.

Если вспомнить крестины дочери Брюса, присутствие Брюса на свадьбе Алексея, становится понятно, что отношения их были близкими, а главное, доверительными. Яков Вилимович по-прежнему считал себя обязанным Алексею в самом положительном смысле слова и не изменил своего отношения к нему и в 1718 году. Когда все вельможи подписали приговор царевичу, его подписи (так же как и подписи Б. П. Шереметева) под приговором не было, хотя это могло сказаться на дальнейшей карьере Брюса.

Близость Брюса и царевича породила слухи о том, что в 1715 году жена Брюса находилась при кронпринцессе неотлучно «чуть ли не в качестве шпиона». Слухи, без сомнения, беспочвенные, потому что Яков Вилимович в какой-то степени считал себя ответственным за сына царя, и эта ответственность перекладывалась на плечи Марфы Андреевны, которая добровольно взяла на себя опеку о кронпринцессе Шарлотте. Принцесса не отличалась крепким здоровьем, и в ее положении (она родила сына Петра — будущего Петра II — 12 октября 1715 года) очень важно было внимание женщины, старшей по возрасту. Пережившая смерть своих дочерей во младенчестве, подолгу жившая в разлуке с мужем, постоянно участвовавшим в военных походах и поездках за границу, Марфа Андреевна могла утешить Шарлотту и действительно заменить ей мать.

Шарлотта нуждалась в женском покровительстве еще и потому, что у Алексея, как известно, в начале 1715 года появилась любовница, Ефросинья, дочь его учителя Никифора Вяземского. Поэтому он не только охладел к жене, но и отдалился от нее.

Судьба Шарлотты, как и ее мужа, трагична. После рождения сына она сильно болела. В эти дни Алексей сблизился с женой, однако она прожила после родов всего десять дней и умерла 22 октября.

Именно в эти дни, 9 октября, у Екатерины I родился сын, Петр, и вопрос о роли Алексея в жизни государства царь поставил ребром.

11 октября Петр I пишет роковое письмо, в котором в очередной раз увещевает сына, перечисляя всё, чего добился он за годы войн и преобразований во славу России. Письмо завершается следующими словами: «…с горестью размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще не лицемерно обратиться. Ежели же нет. То известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, и не мни себе, что один ты у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу: воистину исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребнаго, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели свой непотребный».

В ответ на это Алексей не только согласился с отречением, но даже просил об этом отца, добавив «детей моих вручаю в волю вашу; себе же прошу до смерти пропитания».

Петр не ожидал такого ответа. Своим письмом он думал вызвать раскаяние в сыне. Однако этого не произошло, и Петр поставил условие: «…или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах…» На что сын согласился: «…желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения»[86].

Через девять месяцев после последнего послания, находясь в Копенгагене, Петр советует сыну приехать за границу, чтобы включиться в дела. Однако Алексей использовал этот совет по-своему. По рекомендации Кикина он выехал в Вену и укрылся в тирольском замке в Эренберге, где был обнаружен гвардии капитаном А. И. Румянцевым. Именно Румянцев, выполняя приказ Петра, проследил путь Алексея из Тироля в Неаполь, а затем вместе с тайным советником П. А. Толстым добился встречи с ним, и после долгих уговоров они привезли царевича к Петру. В начавшемся следствии, длившемся полгода, Петр хотел выведать у Алексея всё, что касалось его отъезда за границу, все нюансы его планов против «государя и отца». В результате 24 июня 1718 года был объявлен приговор суда, а 26 июня царевич скончался. 30 июня он был похоронен в Петропавловском соборе рядом с женой.

В этот период Я. В. Брюс находился за границей на Аландском конгрессе, поэтому он и его супруга Марфа Андреевна, несмотря на близость к семье Алексея Петровича, были вне подозрений.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

И взбулгачит он своими криками весь народ. Вот и сбежится народ со всех сторон.

— Что такое? В чем дело? Чего ты разорался?

А купец чуть не плачет и весь дрожит:

— Да как же, говорит, мне не орать, ежели каркадил слопать меня хотел?!

— Какой такой каркадил? — спрашивают. — Где он? Покажи!

Смотрит купец… нет никакого каркадила… И сам себе не верит. А народ смотрит на него и удивляется:

— Что же, говорит, это такое?

И не знает, как понимать ему об этом купце. Ежели бы сказать пьян, так этого не видать: человек совсем трезвый. Или сказать — полоумен, так опять же ничего такого не заметно: человек как будто при своем полном рассудке. Может, скуки ради озорничать начал? Так и на это не похоже: человек уже пожилой и борода седая. И примется народ ругать этого купца:

— Ах, ты, говорит, черт новой ловли! Ах ты, бес прокаженный!

А купца стыд берет, и опасается он, как бы по шее не наклали ему. И сам не знает, что подумать: не спал и не дремал, своим делом занимался, а, между прочим, явственно видел каркадила. И народ тоже ничего не понимает.
Повседневные хлопоты

В самом начале 1716 года, перед отъездом Петра за границу, артиллерийское начальство хлопотало о перевозке 15 тысяч пудов пороха из Москвы в Петербург и Ревель, «а сколько какого пороху надобно отправить, — заключал Петр в предписании своем от 12 января, — писал генерал-фельдцейхмейстер Брюс»[87].

Весной был прислан в Петербург подписанный Петром 30 марта в Данциге «Уставъ Воинский», в котором «глава втораянадесять (XII)» была написана не без участия Брюса, поскольку она называлась «о генерале-фельдцейхмейстере».

Вместе с тем Брюс продолжал ученые занятия и время от времени сообщал о них Петру. По этому поводу царь писал Ф. М. Апраксину в январе 1717 года: «Писал к нам господин Генерал-фельдцейхмейстер Брюс, что надобен ему для исправления некоторой книги в переводе адмиралтейской переводчик Гамильтон, которого Генерал-Майор Чернышев ему не отдает и для того велите ему отдать».

К самому Брюсу 3 марта Петр писал из Амстердама: «По получении сего сыщи таково человека, которой учился инженерству и фортификации из Русских, а буде из Русских нет, то хотя из иностранцев, и определи его жалованьем, отправь немедленно в Перейду к Артемью Волынскому, и вместе с тем курьером, которой послан туда будет с нашими письмами из Сената, и прикажи тому Инженеру, чтоб он о себе никому не объявлял, что он инженерную науку знает, для того чтоб об нем в Персиде не проведали; но только-бы, приехав туда, объявил о себе Волынскому, понеже такой человек был у него, да умер». Письмом от 29 июня из Санкт-Петербурга Петр поручал Брюсу «в генеральных терминах положить» с советником Фиком (только что нанятым в русскую службу самим царем), каким делам в какой коллегии быть, сколько чинов в какую коллегию потребно, по сколько которому чину производить жалованья и пр. В конце же этого письма царь прибавлял: «Сего моменту получил я ваше письмо и две книжки, имена на русском и голландском языках на два оборота. Тут же пишете и о скорой стрельбе, что надеетесь, по бывшей пробе, дойти. И ежели сие сыщете, то великое дело будет, за которую вашу прилежность зело благодарствую, также и за присылку книг, а о Истории лучше отложить до меня». До каких результатов дошел Брюс своими «пробами» скорой стрельбы, пока не известно. Все сведения об этом, имеющиеся в архивах, ограничиваются следующими донесениями Брюса Петру: в письме от 6 мая 1717 года: «Изволили ваше величество приказывать мне, дабы сыскать способ, как бы возможно скорее стрелять из больших пушек. И я наперед сего доносил Вашему Величеству, что присовокуплением губки грецкой для обтирания клина оное чинить хотел. Но тот способ не гораздо полезен явился. Того ради паки домогался о том, и изобрел ныне иной способ, им же в семь минут выстрелено пятнатцать раз ис полкартауна, толко патронами без ядер. И тем способом возможно и более двадцати раз выстрелить, не переставая. А людей к тому делу употреблено было только 4 человека. И понеже та скорострельная пушка ненарошно к тому делу вылита, чего для ко оной сделаны были многие приделки, которых довольно укрепить было не возможно, и втое стрелбу оные попортились, и я приказал ее починить, а как починится, буду ядрами стрелять, и аще такожде будет действовать, то такую пушку велю вылить вновь и о том Вашему Величеству донесу»; и в письме от 7 июля 1717 года: «Наперед сего доносил Вашему Величеству, что ис полкартаунной скорострельной пушки, сделав к ней многия приделки, вседмь минут выстрелено пятнатцать раз патронами без ядер, и втое стрелбу те приделки попортились. И починя оные, стрелял ядрами, и более трех раз не могли выстрелить: те приделки паки попортились. И я приказал такую пушку вновь лить, чтоб те приделки купно с нею вылиты были, отчего мню, что оная в действие своем надежнее будет»[88].

Заботясь об укреплении штатов, Брюс обращается с предложением приглашать в коллежскую службу «удобных асессоров из шведских полоняников Лифляндцов, Эстляндцов и Ингерманландцов» и из шведов, живущих в России. Эта мысль была одобрена Петром, который осуществил ее следующим указом Сенату, данным 9 августа 1717 года в Амстердаме: «Господа Сенат! Писали мы к Генералу Брюсу, дабы он заранее приискивал в Коллегии Асессоров, о чем он объявит вам сам: и для того чините ему в том вспоможение»[89].

Когда же по возвращении Петра из-за границы было получено в Петербурге 29 ноября предложение шведского министра Герца, именем королевским писавшего к вице-канцлеру Шафирову о желании его шведского величества назначить полномочных для мирного конгресса на Аланде, Петр «тот же час, — пишет Голиков, — назначил на сей конгресс искуснейших и верных своих министров: генерал-фельдцейхмейстера и кавалера Брюса и канцелярии советника Остермана», а 30 ноября, в день кавалерского праздника ордена Святого Андрея Первозванного, Петр с Екатериной, посетив Меншикова и графа Головкина, с ними вместе приехали к Брюсу, от которого всей компанией отправились во дворец, смотрели фейерверк и потом всей компанией явились в дом генерал-адмирала Апраксина, где до двух часов ночи забавлялись пусканием ракет, после чего «разъехались довольно веселы». 15 декабря, в день отъезда царя из Петербурга в Москву, Брюсу и Остерману были даны инструкции, а народу объявлен манифест, в котором сообщалось о согласии монархов созвать съезд своих полномочных представителей. В манифесте говорилось: «Того ради мы для сего полезного и всему Христианству потребного дела назначили и учредили наших Генерал-фельдцейхмейстера и кавалера Якова Брюса, Канцелярии Советника Андрея Остермана, и даем им полную мочь с теми, кто от Его Королевского Величества Шведского к тому полезному делу назначены и равенственно уполномочены будут, на определенном месте съехався, в конференции о том вступать, трактовать и становить, которым в том, что они именем нашим, по данной им нашей инструкции, предлагать и трактовать и становить будут, подана б была полная и совершенная вера»[90]. В тот же день, 15 декабря, генерал-фельдцейхмейстер Брюс назначен президентом Берг- и Мануфактур-коллегии, заседавшей в одной из мазанок на Петербургской стороне.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

А тут слышит — другой купец завопил:

— Караул, грабят! — и потому он так закричал, что видит, будто полна лавка свиней набежала. Прибежали свиньи и давай буровить, давай копать, и рвут на клочья ситец, сукно… И видит купец — разор на него пришел, вся его мануфактура пропадает зря. Вот он и давай кричать, чтобы помощь ему дали. Ну, народ слышит — орет человек, надрывается, бежит к нему. Городовые в свистки свистят, пристав мчится, как рысак… Только смотрит — и тут ничего нет, и тут все в порядке, все благородно и никто не грабит купца.

И опять все в удивление приходят:

— Ты что же, говорят, безобразничаешь? Кто тебя грабит? Разуй глаза, обуй очи — посмотри, где тут грабители?

А купец говорит:

— Да я не насчет грабителей, а вот, говорит, свинота меня одолела.

Смотрит народ — ну хоть бы одна свинья была.

— Да ты, говорит, видно, с перепою в белой горячке, или, может, меланхолия на тебя нашла. Ну, где эта твоя свинота?

Смотрит купец — нет свиней и товар цел.

Тут пристав бац его в ухо:

— Подавай, говорит, мерзавец, штраф за беспокойство! — и потянет с него пятерку. Конечно, какой штраф! В собственный карман сунет, а не в казну. Не дурак, своего не упустит.
Аландский конгресс 1718–1719 годов

Роль Брюса в работе Аландского мирного конгресса исследователями оценивается по-разному.

К примеру, М. Д. Хмыров пишет, что при ведении переговоров Брюсом со шведскими дипломатами его помощник А. И. Остерман вел закулисную игру, договариваясь с главой дипломатической миссии шведов Герцем, путем его подкупа. Именно поэтому, благодаря стараниям Герца, с одной стороны, и Остермана — с другой, дело повернулось так, что Герц, польщенный обещанием ему хорошей собольей шубы и 100 тысяч ефимков, в июле отправился уговаривать Карла XII не стоять за Лифляндию и Эстляндию — и немедленно привез согласие короля на уступку этих провинций России. После новых требований шведов и новых поездок Герца к Карлу XII, а Остермана к Петру дипломаты в августе 1718 года заключили племинарный трактат в 23 статьях и 10 отдельных пунктах, копии которого тогда же были повезены: к Петру гвардии капитаном А. И. Румянцевым, к Карлу XII бароном Герцем. Но Карл XII, уже настроенный многочисленными врагами Герца, на все убеждения последнего подписать трактат отвечал: «Тогда подпишу, когда при помощи русских овладею Стральзундом и Рюсеном», и Герц ни с чем возвратился на конгресс, где, предъявив ответ Карла XII, встретил со стороны русских полномочных самый категорический отказ.

Таким образом, из размышлений Хмырова следует, что Остерман вел за спиной Брюса самостоятельную игру, которая оказалась неудачной в связи с особым положением Герца при королевском дворе[91].

Интересную версию предложил исследователь В. С. Гражуль в книге «Тайны галантного века. (Шпионаж при Петре I и Екатерине II)». Он уверяет, что «Петр в особой инструкции, адресованной только Остерману, дал чисто разведывательное задание — завербовать главного уполномоченного шведов, фаворита короля и первого министра Герца»[92]. Слава богу, Якову Брюсу в этом деле у автора отведена пассивная роль.

Основательно принижается роль Я. В. Брюса в исследованиях Н. Н. Молчанова, который сообщает в книге «Дипломатия Петра Великого», что «предстоящие переговоры по своему существу требовали не столь уж большой дипломатической изощренности, как острые задачи, возникавшие в Европе»[93].

И далее исследователь пишет:

«Характерная особенность дипломатии Петра заключалась в его способности любую акцию осуществлять не изолированно, а в тесной связи с другими вопросами европейской политики». Это проявилось в письме Брюсу от 5 января 1718 года. К этому времени западные участники Северного союза фактически уже развалили его и действовали против России. Но формально союз еще считался существующим. Несмотря на то, что союзники давно заслужили, чтобы с ними вообще не считаться, Петр стремился не дать повода обвинить его в ликвидации Северного союза, в сепаратных действиях. Поэтому он поручает Брюсу информировать представителей Пруссии, Польши, Ганновера, Дании о том, что «велено только выслушать шведские предложения, не вступая ни в какие договоры; что мы эти предложения сообщим союзникам и без их согласия ни в какие прямые трактаты не вступим»[94].

Н. Н. Молчанов считает, что эта инструкция, изложенная в личном письме, предназначалась для «союзников». Он даже это слово берет в кавычки. Думается, что в данном случае с такой расстановкой акцентов соглашаться нельзя. Все реформы, проводимые Петром, имели главную цель: сделать Россию европейской державой, добиться ее включения в сферу европейской политики, и поэтому никакие действия правительств Польши, Пруссии или Дании не могли вызвать негативной реакции Петра, который учился там многому и дипломатическим отношениям тоже. А это требовало адекватной оценки положения России в Европе. Вспомним, как Петр Алексеевич лишился союзников в 1707 году, а после Полтавской баталии, когда, казалось, он мог отказаться от помощи и договоров с бывшими партнерами или занять в новом союзе доминирующую роль, ничего этого не получил. Заключаются договоры, работают дипломатические представители России в европейских странах и соглашаются со всеми требованиями и предложениями правительств. Иногда это называют политикой слишком бесхитростной. Но в том-то все и дело, что главная задача русских дипломатов в это время была в налаживании постоянного диалога, контакта со странами Европы. Не случайно именно Петр I открыл для России эпоху целенаправленной внешнеполитической деятельности России на международной арене. Другого способа, в противовес тому, что избрал для своих дипломатов царь, просто не существовало. Поэтому требование сообщить министрам союзных держав, что он, государь, ни в какие трактаты со Швецией без сообщения их государям и согласия с ними не вступит, есть не дипломатический жест, а суть дипломатии Петра.

Н. Н. Молчанов далее справедливо замечает, что «эта инструкция <…> конечно не означала, что у русских представителей не было никакой другой задачи, кроме выслушивания шведских требований. Ни для кого не было секретом, что они имели четкую программу, содержавшую условия согласия России заключить мир». Эти условия уже неоднократно излагались по разным поводам, они были обоснованы в написанном Шафировым в 1716 году и опубликованном в переводе за границей «Рассуждении» о причинах и целях России в войне с Карлом XII. По мирному договору Россия должна была получить Ингрию, Лифляндию, Эстляндию с Ревелем, Карелию с Выборгом. Завоеванную Финляндию Россия соглашалась вернуть Швеции. Россия продолжала соблюдать свои обязательства по отношению к союзникам, хотела, чтобы мирный договор учитывал также интересы Польши, Пруссии, Дании и Ганновера, которых следовало для этого пригласить присоединиться к будущему договору.

Инструкция Петра русским уполномоченным требовала от них гибкости и максимально возможного учета требований Швеции. Им давались полномочия даже обещать русское содействие в получении возмещения за территориальные потери «в другой стороне». Вместе с тем подлежало заявить шведам, что «мы с ними миру желаем, но и войны не боимся». Представители Петра должны были в случае необходимости напомнить, что Россия и одна в состоянии вести против Швеции не только оборонительную, но и наступательную войну. Но задача состояла в том, чтобы как можно скорее заключить договор. В инструкции предписывалось также, «чтобы они предлагать вам не стали, а конгресс не разрывайте ни за что». Таким образом, Россия стремилась достичь мира даже ценой больших уступок, за исключением главного — сохранения за ней всех балтийских завоеваний, кроме Финляндии.

Что же касается деятельности А. И. Остермана, то о ней Н. Н. Молчанов сообщает следующее: «Остерману в специальном письме Петр давал поручение особого рода, основанное на глубоком понимании того, что представляла собой шведская дипломатия. Карл XII не утруждал себя составлением подробных инструкций своим представителям. Лишь в общей форме он требовал выгодного мира. А что конкретно это должно значить, предоставлялось решать самому Герцу. Правда, ему же потом предстояла задача убедить Карла, что этот мир действительно является выгодным».
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

Ну, покончат с этим свинопасом, станут расходиться, а тут третий завыл. И все бегут к нему:

— Ты еще, спрашивают, чего?

— Да я, говорит, великана испугался…

— Какого, спрашивают, великана?

— Да вот, говорит, пришел в лавку великан и стал матерно ругать меня. Я, говорит, тебя, негодяя, в три погибели согну.

Ну, и тут то же самое: нет никакого великана. Народ примется ругаться:

— Да вы, говорит, все нынче перебесились.

А пристав свое дело знает: развернется да как чесанет в ухо купца, так у того аж колокола в башке зазвенят.

— Подай, говорит, штраф, шелапут ты этакий! — и с этого пятерик, а то и всю десятку потянет.

И вот раз происходит такая контробация, а понимающие люди идут мимо. Видят, народ собрался, галдеж поднял.

— Это еще что за синедрион такой собрался? — спрашивают.

Ну, им объясняют, какое здесь дело разыгралось. А они смеются:

— Эх, вы, говорят, скоты неразумные! Да ведь это, говорят, испытание натуры Брюс производит.

А народ не знает, что это за испытание.

— А как, спрашивает, это испытание и в чем тут корень вещества?

А эти понимающие говорят:

— Об этом Брюса спросите.

Пристав, как услышал про Брюса, со всех ног бросился бежать.

— Ну, его к шуту! — говорит. — Свяжись с ним, и жизни не рад станешь.

И как пристав задал тягуля, народ себе бросился врассыпную, кто куда попало.

Работа Аландского конгресса началась 12 мая 1718 года поистине в классической для дипломатии форме: с диалога глухих. Еще на предварительных переговорах Куракин детально информировал Герца об условиях, на которых Россия согласна заключить мир. Однако на первой встрече тот заявил, что «ни о каких условиях ни от кого никогда не слыхал».

Тогда русские представители сказали, что «его царское величество желает удержать все им завоеванное». Шведские дипломаты не менее категорически ответили, что «король желает возвращения всего у него взятого». Герц объявил мир невозможным, если предварительно не будет решено вернуть Швеции Лифляндию и Эстляндию. Русские со своей стороны указали, что мир не состоится без предварительного решения о сохранении Лифляндии и Эстляндии за Россией.

Затем дипломатам пришлось все же перейти к аргументации своих требований. И вот здесь-то в словах Герца и второго шведского представителя Гилленборга все чаще стало употребляться слово «эквивалент». Постепенно стало ясно, что шведы согласны уступить кое-что при условии получения территориальной компенсации в другом месте. В соответствии с полученными инструкциями Остерман и Брюс проявили готовность рассмотреть вопрос об «эквиваленте». Однако на официальных заседаниях русские представители никак не могли получить ясного объяснения того, чего же конкретно хотят шведы. Между тем Остерман вступил «в конфиденциюм», и в частных разговорах стало постепенно проясняться стремление шведов добиться не только согласия России на то, чтобы Швеция вернула себе потерянное в пользу Дании, Ганновера или Пруссии, но чтобы русские помогли в этом деле прямым вооруженным участием в войне против своих бывших союзников. При этом Герц, соглашаясь на переход к России Эстляндии и Лифляндии, решительно настаивал на сохранении за Швецией Выборга, Ревеля, Кексгольма.

Постепенно обнаружилась своеобразная тактика Герца: он явно стремился к затягиванию переговоров. Правда, он вынужден был так поступать, поскольку не имел никаких конкретных инструкций короля. Поэтому конгресс несколько раз прерывался, чтобы дать время Герцу съездить в Стокгольм и получить решения Карла по тому или иному вопросу. Тщеславный карьерист, он любой ценой должен был обеспечить своему королю необычайную дипломатическую победу. Это являлось для него вопросом жизни и смерти. Дело в том, что Герц, голштинский немец на шведской службе, заслужил в Швеции всеобщую ненависть. Все, от простых крестьян до влиятельных аристократов, имели основания для таких чувств. Карл XII доверил ему не только внешнюю политику, но и внутренние дела. Королю необходимо было получить только одно — большую и сильную, хорошо вооруженную армию. Его не интересовало, каким путем, какими средствами и методами такая армия будет создана. Потеряв в России большую армию, Карл XII требовал новых рекрутов. Он действовал так, будто Швеция имела население в 50 миллионов, тогда как она насчитывала лишь 1,3 миллиона. Но эта цифра относится к началу правления короля. В 1718 году число шведов уменьшилось до 700 тысяч человек. В стране невозможно было встретить здорового мужчину в возрасте 20–40 лет, чтобы он не был военным. Катастрофически не хватало денег, производство товаров и продуктов резко упало — работать стало уже некому. А Герц придумал целую серию экономических мероприятий, с помощью которых из разоренной страны выжимались последние соки. Голод, нищета, запустение, эпидемии, всеобщее обнищание — вот к чему привели прославленные «победы» нового Александра Македонского. Герц на Аландском конгрессе сам признавался в беседах с Остерманом, что в Швеции, кроме короля, его никто не поддерживает, что поэтому нужна дипломатическая победа, которая чудесным образом воскресила бы великодержавное величие Швеции и славу Карла XII.

Но пока дипломаты двух стран топтались на месте на неуютном балтийском островке, Остерман изо всех сил обхаживал представителей Швеции. Освободили находившегося в плену в России брата Гилленборга, затем согласились обменять фельдмаршала Реншильда, взятого под Полтавой, на двух русских генералов, попавших в плен под Нарвой. Не скупились на подарки представителям шведского короля, особенно Герцу. «Я ему сказал, — доносил Остерман, — что он может надеяться на самую лучшую соболью шубу, какая только есть в России, и что до ста тысяч ефимков будут к его услугам, если наши дела счастливо окончатся». Таким образом, русская дипломатия на Аландах представала перед шведами в довольно странном виде. Дело в том, что в дипломатической деятельности Остерман руководствовался прежде всего соображениями личного успеха. Поэтому он совершенно отстранил от ведения дел Брюса, который не только по возрасту, но и по чину, не говоря уже о порядочности, был намного выше Остермана, этого, как писал В. О. Ключевский, «великого дипломата с лакейскими ухватками». Остерман, в молодости служивший камердинером у одного голландского адмирала, имел чин канцелярского советника, тогда как Брюс был генерал-фельдцейхмейстером. Вестфальский немец сумел ловко войти в доверие к вице-канцлеру Шафирову. Их дружба объяснялась тем, что Остерман нашел в нем родственную душу: Шафиров, человек очень способный, служил Петру не столько ради величия России, сколько с целью личного возвышения и обогащения.

Ну а об Остермане и говорить нечего; его ничто не занимало, кроме личной карьеры. В результате Брюс оказался не у дел. Официальные донесения посылались редко, и содержание их не давало представления о ходе конгресса. Реальная связь с Петербургом осуществлялась в форме частной переписки на немецком языке Остермана и Шафирова. Дело дошло до того, что Остерман переменил шифр, а ключа к нему Брюсу не дал, поэтому во время отъездов своего коллеги в Петербург или Ревель наш герой становился совершенно беспомощным. Остерману во что бы то ни стало требовался дипломатический успех, и притом одержанный обязательно им самим. Но беда в том, что и другому немцу, Герцу, представлявшему Швецию, гораздо более смелому проходимцу, тоже позарез нужна была дипломатическая победа. Что же получилось из этой коллизии?

Положение прояснилось, когда Герц представил Остерману и Брюсу проект дополнительных статей к мирному договору, который еще только предстояло окончательно согласовать. Именно в этих дополнениях раскрылась программа действий, которую хотели навязать России. Прежде всего в Польше должно быть восстановлено положение, существовавшее до Полтавы. Россия признает королем Станислава Лещинского и заставит Августа II отказаться от короны. Для этого она введет в Польшу 80 тысяч войск, а Карл XII подойдет к ней с войсками со стороны Германии. Штеттин и померанские земли, отошедшие к Пруссии, будут возвращены Швеции, прусский король получит компенсацию за счет Польши, и его следует принять в союз России и Швеции. Россия обязуется за приобретенные ею земли помочь Карлу получить компенсацию в Норвегии, принадлежавшей Дании. Когда шведский король вступит в Германию, чтобы вернуть себе владения, полученные Данией, Россия направит ему на помощь 20-тысячную армию. Если какая-либо держава выступит против Швеции, то Россия будет действовать на шведской стороне всеми своими силами. Россия берет на себя обязательство содействовать возвращению Швеции Бремена и Вердена, переданных Георгу I, а также передаче ей в вознаграждение за ущерб Целльского герцогства. Если Англия или любая другая держава воспротивится этому, то Россия вместе со Швецией будет воевать против них до достижения победы. Кроме того, Россия должна склонить герцога Мекленбургского передать свою страну Швеции, а ему дать в компенсацию владение в другом месте.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

А боялся народ Брюса от своего недопонимания, от того, что не знал, какое это бывает испытание натуры. А это — наука такая, тут требуется хороший ум, чтобы уразуметь ее. И это самое испытание натуры вот что означает: положим, возьми человека. Вот он живет, делом каким занимается, а то просто ворует. Но только ему и в ум не приходит, какой в нем есть магнит. Ему какой магнит требуется? Нажрался, да спать, а нет — портманет из чужого кармана вытащить — вот какой его магнит. И выходит, что он, как свинья нечувствительная, не шевелит мозгами. Вот от этого самого он натуры не знает, да и где знать, ежели он как божий бык? А Брюс знал и умел отводить глаза. А этот отвод вот что значит: вот, примерно, сидит человек и пьет чай, а Брюс сделает такое, и человеку этому представится, будто полна комната медведей. Вот это и есть испытание натуры. Всем наукам наука. И по-настоящему за нее Брюсу должна быть похвала, а купцы ругают его:

— Он, говорят, окаянный дух, в Сухаревой башне сидит, испытание натуры производит, а мы пугайся, кричи? Нет, говорят, это не фасон. Потому что, говорят, ежели мы будем каждый день кричать, народ скажет: купцы с ума посходили, и покупать у нас ничего не станет.

И как они обсудили это дело, сговорились ехать жаловаться царю Петру Великому. Выбрали людей, которые поразумнее, и отправили с жалобой.

Итак, Россия в обмен за признание Карлом XII присоединения к ней прибалтийских земель, и без того прочно ею удерживаемых, должна выставить 150-тысячную армию и в союзе с разгромленной и истощенной вконец Швецией вступить в войну с Польшей, Данией, Англией, с ее союзниками Голландией, Германской империей, фактически со всей Европой! Задачей петровской дипломатии уже давно было достижение мира и прекращение Северной войны. Вместо этого ей предлагалось вступить в союз с потерпевшим полное поражение противником и начать ради его интересов несравненно более тяжелую, явно авантюристическую, безнадежную войну против целого континента, фактически против всего тогдашнего мира! План Герца находился в вопиющем противоречии с существом политики Петра в Европе, которая состояла в том, чтобы не противопоставлять себя Европе и тем более не воевать с ней, не создавать пропасти между Россией и Европой, а напротив, сосуществовать, жить и действовать вместе на условиях конкурентного сотрудничества. Нетрудно заметить, что план Герца превратил бы Петра в агрессивного завоевателя, каким он не был и быть не хотел. Более того, гигантскую и явно безнадежную войну надо будет вести исключительно ради бредовых замыслов Карла XII, вовлекая Россию на путь, чреватый катастрофическими последствиями. Русская дипломатия прилагала поистине отчаянные усилия, чтобы избежать одновременной войны против Швеции и Турции, которая была очень опасной. Здесь же предстояла фантасмагорическая задача сокрушить противников, неизмеримо более сильных в случае их объединения, чем Россия, не говоря уже о жалкой самой по себе Швеции. Предложенный Герцем комплекс условий заключения мира нельзя было даже назвать ловушкой или западней: настолько предельно ясен был его самоубийственный для России характер в случае принятия этих предложений.

Это прекрасно понимал Я. В. Брюс и однозначно был против такого решения конгресса. Иную позицию занял Остерман. Прикрываясь данной Петром инструкцией, он всеми силами стремился войти с Герцем «в негоциацию» как можно глубже и ни в коем случае не разрывать конгресса. Он старался добиться успеха, это было для него важнейшим вопросом глубочайшей личной заинтересованности. Но при всех своих старательности, усердии, работоспособности Остерман не имел одного — глубокого, инстинктивного ощущения интересов России, то есть того, о чем в дипломатических инструкциях не писалось, ибо это подразумевалось само собой. Да, чем совершенно не обладал Генрих Иоганн Фридрих Остерман, так это естественным, органичным чувством русского патриотизма. Можно ли его винить за это?

Остерман пунктуально выполнял обязанности русского посла. Свои действия он весьма логично продумывал и обосновывал, что видно из исторических документов, писем и донесений полномочного представителя России на Аландском конгрессе. Прежде всего Остерман считал комплекс предложений Герца «делом, от которого зависит все благополучие Российского государства». Интересы России, как было четко сказано в инструкциях, требовали заключения мира со Швецией. И Остерман полагал, что «если не добиться сейчас мира, то война расширится и неизвестно, когда и как она окончится». Поэтому следует идти на уступки, поскольку Герц от имени Швеции уже принял основные территориальные требования России. «Не думаю, — писал Остерман, — чтоб какой другой министр без всякого почти торгу на такую знатную уступку согласился». Остерман признавал, что Россия возьмет на себя тяжелые обязательства участвовать в трудной войне. Однако если она этого не сделает, то европейские страны, враждебные ей, сами могут начать действовать, когда и где они это сочтут нужным. Принятие плана Герца позволит отдалить неизбежную войну от русских границ, перенести ее на территорию недоброжелательных к России стран. По мнению Остермана, было только две возможности: либо ждать, когда союзники, возбуждаемые Англией, выступят против нее, либо предупредить их действия и выступить против них. Последнему варианту он отдавал предпочтение.

Здесь в рассуждения Остермана вкралась вопиющая нелепость: почему союзники должны обязательно воевать против России? Он считал это аксиомой, тогда как это было лишь вероятностью, которую следовало и можно было избежать, что, кстати, и будет сделано. Такого рода «пробелов» в логике Остермана было очень много. Он, например, предполагал, что Франция в большой континентальной войне, в которую Россия должна вступить по плану Герца, будет поддерживать Швецию и Россию. Между тем Франция в это время была союзником Англии.

Сознавая в глубине души, каким чудовищным риском является вся эта затея, он, наконец, надеялся на счастливый случай, благодаря которому вообще удастся уклониться от выполнения столь опасных обязательств. «Надобно и то принять в соображение, — писал Остерман, — что король шведский по его отважным поступкам когда-нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит. Если это случится по заключении с нами мира, то смерть королевская освободит нас от дальнейшего исполнения обязательств, в которые входим».

Словом, Остерман советовал идти на уступки Герцу. Правда, логика Остермана практически была не столь простой и ясной, ибо он умел всегда запутывать свои мысли в сложную паутину многословия или, как писал Ключевский, «начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам себя». Вот так эта, по выражению того же Ключевского, «робкая и каверзная душа» влекла Россию к опаснейшей дипломатической авантюре.

Впрочем, у самого Остермана, кажется, начал заходить ум за разум. От неоправданного оптимизма он бросался к самой черной меланхолии. Заканчивая письмо Головкину и Шафирову, в котором он считал план Герца приемлемым, Остерман признавался: «Богу известно, как я утомлен, я не могу собрать мысли».

Каким образом ему удавалось влиять на Шафирова, вопроса не составляет: их связывала тесная дружба и духовное родство. Понятно также, что Головкин не всегда мог разобраться в туманных рассуждениях хитроумного немца. Но Петра, который, как говорят, умел поймать пулю на лету и понимал всё с полуслова, ему все же опутать до конца не удалось. Правда, до поры до времени царь как-то не вникал в аландские переговоры. Не зная, какие хитросплетения делает Остерман за спиной у руководителя делегации, царь был уверен, что Брюс сможет соблюсти интересы России. К тому же в Европе разворачивались такие дела, что голова могла пойти кругом. Да и в самой России Петру приходилось несладко — это был трагичный для него год дела царевича Алексея…
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

Вот приезжают эти разумники к царю и свою жалобу рассказали. А Петр Великий такой был: не любил бумаги писать, а сам до всего докапывался.

— Надо, говорит, посмотреть, что за испытание натуры такое.

И как приехал в Москву, взобрался на Сухареву башню. А Брюс только что собрался обедать идти. И как он отворил дверь, Петр ухватил его за волосья и давай таскать. А Брюс и понять не может, за что ему такое наказание от царской руки.

— Петр Великий! — кричит. — Да ты что это? Ведь за мной никакой вины нет!

— Врешь! — говорит Петр. — Есть: ты московскую торговлю портишь!

Трепанул еще Брюса раза два, а может, и три, и после того рассказал про купцову жалобу.

Тут-то Брюс и уразумел, каким ветром нагнало на него черную тучу, тут-то и понял, через что, собственно, воспоследовало ему наказание от царской руки. И тут он принялся разъяснять Петру свою практику насчет испытания натуры. А Петр еще не знал эту инструкцию насчет отвода глаз и не дает веры словам Брюса.

— И как это, говорит, возможно, чтобы отводом глаз сделать каркадила? Тут, говорит, может, какая другая наука?

А Брюс на своем стоит:

— Раз я, говорит, сказал «отвод», значит, и есть отвод. А так как, говорит, тебя берет сумнение, то идем сейчас на площадь, и там увидишь этот отвод.

— Ну, идем, — говорит Петр, — только смотри, Брюс, ежели ты подведешь пантомиму насчет брехни, я тебе по зубам двину.

А Брюс только посмеивается.

Петр получал информацию о ходе Аландского конгресса только из весьма скупых официальных донесений Остермана. О содержании его подробных секретных писем Шафирову он не знал. Вообще сам факт секретной переписки между Остерманом и Шафировым по вопросам не частного, а политического характера, которая велась тайно от царя, представлял собой действия, которые в дипломатической практике любой страны рассматривались как нечто совершенно недопустимое, граничащее с государственной изменой. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы это стало известно Петру. Карьера обоих дипломатов наверняка сильно бы пострадала. Но, к счастью для Остермана и Шафирова, Петр об этом так ничего и не узнал. Нанести же какой-либо серьезный вред интересам России они просто не могли, даже если бы и хотели этого, из-за фактического провала конгресса. Вопреки всему основную политическую линию на Аландском конгрессе определял по велению Петра Брюс, и помешать ему не мог никто.

Аландская дипломатия Петра основывалась на последовательном проведении в жизнь сложного, но хорошо рассчитанного замысла. Здесь снова использовалась стратегия непрямых действий, представляющая собой сущность и душу дипломатического искусства, без чего, собственно, вообще нельзя говорить о существовании дипломатии в истинном смысле этого слова. Аландский конгресс должен был убедить западных участников Северного союза, что без помощи России они быстро потеряют всё приобретенное.

Поэтому Петр приказывал не отвергать даже совершенно неприемлемые предложения Герца, и Остерман в своей исходной позиции поступал строго по этой инструкции. Но для него эта позиция была окончательной, тогда как в действительности она была лишь предварительным этапом для дальнейших действий. Ведь Петр приказал Брюсу сообщить союзникам еще перед Аландским конгрессом, что «без их согласия ни в какие прямые трактаты не вступим».

Предварительное согласие с идеей союза с Карлом XII для войны против Европы и согласованный проект мирного договора должны были явиться превосходным козырем для того, чтобы в определенный момент поставить союзников перед выбором: либо они восстанавливают действие Северного союза и помогают Петру принудить Карла к миру, либо им придется вступить в тяжелую войну за сохранение полученных ими шведских владений в Северной Германии. Чтобы побудить их сделать правильный с точки зрения интересов России выбор, не было ничего более убедительного, чем уже согласованный проект мирного договора с Карлом XII.

Разумеется, они предпочли бы избежать войны ценой согласия признать за Россией шведские восточные прибалтийские провинции, уже завоеванные Петром. Ведь в конечном счете так и произойдет. Только из-за непредвиденных осложнений, вызванных внезапной смертью Карла XII, осуществление этого замысла надолго отодвинулось. Но именно он был единственной реальной программой аландской дипломатии Петра. Предварительное согласие с проектом мирного договора на основе плана Герца явилось, таким образом, переходным этапом, необходимым средством воздействия на Данию, Ганновер, Пруссию. Ошибка Остермана состояла в том, что эту дипломатическую операцию он принял за окончательную цель Петра.

Чтобы избежать ее, требовалось лишь очень внимательно изучить инструкцию Петра: «Вы по инструкции исполняйте со всяким осмотрением, чтоб вам шведских уполномоченных глубже в негоциацию ввесть и ее вскорости не порвать, ибо интерес наш ныне того требует, и весьма с ними ласково поступайте, и подавайте им надежду, что мы к миру с королем их истинное намерение имеем и рассуждаем, что со временем можем по заключению мира и в тесную дружбу и ближайшие обязательства с его величеством вступить»[95].

Для Петра важно было не разрывать конгресс только в ближайшее время, «вскорости», чтобы подать шведам надежду. Он подчеркивает, что обязательства Россия может взять на себя «по заключению мира», то есть после подписания договора. Инструкция Петра не оставляет никаких сомнений, что Аландский конгресс — лишь средство, этап для более сложной, более серьезной дипломатической операции.

Думать иначе — значит считать Петра способным совершить невероятную дипломатическую ошибку. Ведь принятие плана Герца было бы нарушением аксиомы дипломатического искусства, состоящей в том, что дипломатия должна прежде всего не увеличивать, а уменьшать число внешних противников. Между тем, приняв на себя обязательства по плану Герца, Россия получила бы вместо одного врага — уже разгромленной Швеции, по меньшей мере десяток новых противников, среди которых оказались бы все великие державы тогдашней Европы — Англия, Франция, Германская империя, не говоря уже о многих менее крупных странах.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

И спустились они с башни, приходят на Красную площадь, а народ прослышал, что царь приехал, собрался его смотреть. Ну, вот, хорошо… И как приехали на площадь, Брюс взял палочку и нарисовал на земле преогромного коня с двумя крыльями и говорит Петру:

— Смотри, сяду я на этого коня и вознесусь в поднебесье.

А Петр молчит, только смотрит, не станет ли Брюс посыпать этого коня каким-нибудь порошком. Только нет, не посыпал, а только махнул три раза рукой, и сделался этот конь живой и поднялся на небеса, а Брюс сидит на нем верхом, смотрит на Петра и смеется.

Задрал Петр голову кверху, смотрит на коня этого, и народ тоже смотрит и в удивление приходит.

Вот Петр смотрел, смотрел и говорит:

— Удивительное дело, до чего Брюс наукой дошел.

Только слышит, кто-то позади него говорит:

— Петр Великий, а ведь я — вот он!

Обернулся Петр, смотрит — стоит Брюс и смеется. Тут Петр в большое удивление пришел:

— Что же, говорит, это такое? Был один Брюс, а стало два? Только, говорит, не знаю, какой настоящий, какой поддельный?

А Брюс разъясняет ему:

— Я, говорит, есть настоящий, а который летает — одно лишь твое мечтание. И коня, говорит, нет никакого.

А Петр сердится:

— Как, говорит, нет? Не пьян же, говорит, я в самделе!

Ну, Брюс не стал с ним спорить, а только махнул рукой и не стало крылатого коня на небе. После этого Брюс и говорит:

— Вот это и есть отвод глаз. Что, говорит, я захочу, то и будет тебе представляться. Вот, говорит, я сделал купцам отвод глаз, только они не вразумились и нажаловались тебе на меня, а ты, не разобрамши дела, ухватил меня за волосья и давай трепать.

А Петр говорит:

— Купцово дело можно поправить.

И отдал он приказ собрать всех купцов.

Сам Остерман стал постепенно понимать, что со своим безоговорочно благожелательным отношением к плану Герца он оказался в одиночестве. Большинство русских дипломатов считали принятие его просто безумием. Особенно ясно это выразил посол в Гааге князь Б. И. Куракин в письме Петру 7 октября 1718 года. Он оценивал шведские замыслы как крайне опасные и порочные, ибо они ставили под вопрос всю внешнюю политику России. По мнению Куракина, следовало, несмотря на все трудности в отношении с Англией, Францией, Австрией и другими державами Европы, продолжать прежний курс постепенного и терпеливого проникновения России в европейскую систему международных отношений. Осуществление плана Герца в корне подорвало бы всё, что было достигнуто в укреплении международного положения России. Ей предлагали очертя голову броситься в опаснейшую войну, выгодную даже не Швеции, а только лишь ее сумасброднейшему королю. В отличие от Куракина, который в университетах не обучался, но зато обладал умом тонким и проницательным, Остерман слабо представлял себе, что происходит в Европе. Он считал, что русско-шведский союз поддержит Франция, а еще год назад русские в Париже убедились, что Версаль при регентстве намерен повиноваться во всем Георгу I. Расчет на якобитов был наивен, ибо без поддержки какой-либо сильной державы эта кочующая королевская семейка ничего собой не представляла. Надежды на Испанию и на кардинала Альберони, направлявшего ее внешнюю политику, потерпели крах в августе 1718 года, когда англичане пустили ко дну почти весь испанский флот. Словом, шведский план установления мира был неизмеримо опаснее продолжения войны против Швеции.

Не зря Петр, познакомившись с ним и с оправдывающим его письмом Остермана, свое отношение к замыслу Герца выразил словами: «странно и удивительно». Петр дал своим представителям на Аландском конгрессе полномочия обещать только вспомогательные войска численностью до 20 тысяч. Но это было вовсе не то прямое и широкое участие в войне против десятка европейских держав более чем 100-тысячной русской армии под командованием Карла XII, о котором мечтал Герц. Поддержку флота можно было обещать только в восточной части Балтики и только для прикрытия, а само это обещание следовало сформулировать как можно более туманно. В ноябре Герц потребовал немедленного согласия на вступление России в войну против Дании. Царь повелел решительно отказать ему, хотя это поставило конгресс на грань срыва. Когда были получены тексты дополнительных, а по сути, самых важных статей договора, Петр созвал тайный совет для их обсуждения, в котором участвовали Г. И. Головкин, П. П. Шафиров, А. Д. Меншиков, Ф. М. Апраксин, Я. Ф. Долгоруков и А. А. Вейде. После этого 16 ноября Петр направил указ Брюсу и Остерману, в котором предписывалось отказать в передаче Польши шведскому королю. Ведь восстановление ее королем Станислава Лещинского привело бы именно к такой передаче. Приказано было также отклонить требование об участии России в войне против Георга I и о вмешательстве в дела империи. Ясно, что объявление Герцу этих положений означало провал всего его плана и, следовательно, конец конгресса. Видимо, Петр, так искренне стремившийся к заключению мира, все же считал это предпочтительнее.

Однако он не хотел разрыва конгресса, ибо в своем указе 16 ноября соглашался принять на себя все обязательства, которые требовала шведская сторона, но в будущем, через три года, когда можно ожидать изменения внешней политики Франции, ее отказа от безоговорочно проанглийской ориентации. Конечно, такое предложение вряд ли могло соблазнить Карла, который должен был бы признать окончательное присоединение к России потерянных им территорий уже сейчас, а плату за это, пресловутый «эквивалент», согласился бы ожидать в неопределенном будущем. Идея трехгодичной отсрочки была лишь попыткой не допустить срыва конгресса. Его продолжение имело только один смысл для России — воздействие на западных противников Швеции.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

И как их собрали, он и говорит:

— Вы вот нажаловались на Брюса, будто он вашу торговлю портит, а ведь зря: это не порча, а только отвод глаз. А так как, говорит, вы не вразумились, то у меня есть такой состав: как примете, сразу вразумитесь.

Купцы и думают, что он будет давать им Брюсовские порошки или капли. И очень боятся, думают: от Брюсовского состава добра не жди, примешь — и обернешься каркадилом или свиньей.

И говорят они Петру:

— Лучше штраф наложи, а лишь бы не этот состав.

— Нет, — говорит Петр, — что такое штраф? Заплатил и опять без умственного понятия остался, а от моего состава ясность ума будет. Ну-ка, говорит, снимай по очереди портки и ложись.

И делает он распоряжение дать каждому купцу двадцать пять горячих. Ну, их сейчас разложили и отпустили каждому. И как отполировали их, Петр говорит Брюсу:

— Пойдем-ка, Брюс, в трактир, чайку напьемся.

А он простецкий был, ему этого чох-мох не дал Бог, не разбирал, где пить чай: трактир — трактир, харчевня — харчевня, а не то чтобы беспримерно дворец.

Ну, а Брюс что? Чай пить — не дрова рубить, при том же приглашает не черт шелудивый, а сам Петр Великий. Вот Брюс и говорит:

— Что ж, пойдем.

Вот приходят. Заказывает Петр чаю две пары, графинчик водочки. Вот выпили, закусили, после за чай взялись. Только Брюс и думает: «Неспроста это Петрово угощение!» А не знает, к чему тот дело клонит.

Русские представители не успели объявить Герцу категорические условия царя: 12 ноября в штормовую ночь он отправился в Стокгольм, расстроенный отказом России воевать против Дании… Зато Остерман окончательно образумился, получив указ царя от 16 ноября. В тот же день он послал Головкину и Шафирову письмо, в котором уверял, что шведские условия таковы, что требуют зрелого размышления и «может быть, что продолжение войны против Швеции не так нам тягостно будет, как новая война, в которую входить имеем». Если бы Остерман проявлял искреннюю заботу об интересах России, то к этому заключению он обязан был бы прийти еще в июле, когда Герц впервые рассказал ему о своих замыслах. Но тогда они показались ему увлекательными. Петр, решительно отклоняя шведские идеи, в то же время предписывал конгресса не прерывать, а затягивать его всеми возможными способами. Брюсу и Остерману предстояла трудная задача. Но судьба освободила их от ее решения. Странным образом сбылось предсказание Остермана: 14 декабря на острове Сундшер стало известно, что король Карл XII убит в Норвегии при осаде крепости Фридрихсгаль шальной пулей. Обстоятельства смерти короля были загадочны и до сих пор не выяснены. Из Стокгольма пришли также известия, что Герц арестован и предстанет перед судом. Вскоре топор палача положит предел его жизни и его фантастическим затеям.

Если верить Н. Н. Молчанову и согласиться с его мнением, то Брюс на Аландском конгрессе предстает в качестве «свадебного генерала», не способного ничего решать и предпринимать.

Хотелось бы возразить этому мнению, хотя исследования Н. Н. Молчанова действительно очень обоснованны и заслуживают огромного уважения. Однако в этом вопросе они не учитывали масштаб личности Я. В. Брюса, ее особенностей и личных связей. Начнем с факта назначения Брюса.

Действительно, Яков Вилимович не был таким опытным и, что важнее, хитрым дипломатом, какими были Куракин, Шафиров, Толстой, Матвеев, но он перед каждым из перечисленных лиц имел главное преимущество — он был одним из ближайших сподвижников Петра, и шведские дипломаты понимали, что Брюс мог иметь самые широкие полномочия, данные русским царем.

Кроме этого, прославившийся в сражениях Северной войны как командующий войсками артиллерии, имеющий опыт дипломатической работы по вопросу востребования контрибуции с Гданьска в 1710 году, Яков Брюс был очень авторитетным для всех государственных деятелей Западной Европы.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

Вот Петр за чаем и давай Брюса расхваливать:

— Это, говорит, ты умной штуки добился — глаза отводить. Это, говорит, хорошо для войны будет.

И стал объяснять, как действовать этим отводом:

— Это, примерно, идет на нас неприятель, а тут такой отвод глаз надо сделать, будто бегут на него каркадилы, свиньи, медведи и всякое зверье, а по небу летают крылатые кони. И от этого неприятель в большой испуг придет, кинется бежать, а тут наша антиллерия и начнет угощать его из пушек. И выйдет так, что неприятелю конец придет, а у нас ни одного солдата не убьют.

Вот Брюс слушал, слушал и говорит:

— Тут мошенство, а честности нет.

А Петр спрашивает:

— Как так? Какое тут мошенство?

А Брюс разъясняет:

— А вот какое, говорит, на войне сила на силу идет, и ежели, говорит, у тебя войско хорошее и сам ты командир хороший, то и победишь, а так воевать, с отводом глаз — одна подлость. Я, говорит, мог бы невесть что напустить на купцов, а сам забрался бы в ящик и унес бы деньги. Так это, говорит, будет жульничество.

А Петра за сердце взяли Брюсовы слова:

— Ну, ежели тут жульничество, зачем же ты, так-растак, выдумал этот отвод глаз?

А Брюс говорит:

— Я не выдумал, а так наука доказывает. Я, говорит, на свой манер повернул науку, вот у меня и вышло, а другой, говорит, как не вертит ее, ничего у нее не выходит, потому что он скотина и поврежденного ума человек.

Только Петр не сдается:

— После таких твоих слов, говорит, ты есть самый последний человек. Ты, говорит, своему царю не хочешь уважить, и за это, говорит, надо надавать тебе оплеух.

Только Брюс нисколечко не боится:

— Эх, говорит, Петр Великий, Петр Великий, грозишь ты мне, а того не видишь, что у самого змея под ногами.

Глянул Петр — и взаправду у него змея под ногами. Как вскочит… Схватил стул, давай бить змею. А хозяин и половые смотрят, а подступиться боятся: знают, что он царь, и Брюса тоже знают.

И разломал Петр стул об пол. Смотрит — нет никакой змеи, и Брюса нет. Тут он и понял, что Брюс сделал ему отвод глаз. Отдал за чай и за водку — четвертной билет выкинул и сдачи не взял.

— Это, — говорит половому, — тебе на водку. — И поскорее вон из трактира.

Как в Англии в 1698-м, так и в Германии в 1714 году, на Аландском конгрессе Брюс имел «свободные полномочия», данные ему Петром, потому что прекрасно понимал потребности России, знал ее интересы, чего так не хватало Остерману. Поэтому именно его, а никого другого, Петр I посылает на этот конгресс.

Не забудем также и то, что одновременно с этим назначением Брюс становится президентом Берг- и Мануфактур-коллегии — нового учреждения, работу которого необходимо было организовать в этот период, — значит действительно на Аландских островах его присутствие было необходимо.

Как известно, переговоры продолжались и после смерти Карла XII и казни Герца.

Брюс и Остерман, узнав о смерти шведского короля, высказались за немедленное возобновление военных действий значительными силами с целью заставить шведское правительство заключить мир. В этот период, замечает Н. Н. Молчанов, «Остерман постепенно для вида смягчает свою вражду с Брюсом, тем более что Аландский конгресс явно не сулил дипломатической победы. Неудачу же выгоднее было разделить со старшим коллегой, и теперь они действуют вдвоем».
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и Петр Великий (продолжение)

И сильно осерчал он тогда на Брюса. А тронуть его боится. И уехал ни с чем, а после жаловался:

— Он, говорит, из прохвостов. Правда, говорит, он самый ученый человек, а все же ехидна.

Ну, Брюсу передали царские слова:

— Ты, говорят, что же это наделал? Вон царь обижается на тебя.

А Брюс говорит:

— А что я наделал? Ничего, говорит, такого особенного от меня не было. Действительно, говорит, я по науке работаю. Только у меня этого нет, чтобы наукой на подлость идти. Вот, говорит, я умею фальшивые деньги делать, а не делаю, потому что это есть подлость. Чего добивался от меня? Он хотел, чтобы я помогал ему весь свет обманом завоевать, только я на это не пошел. Вот, говорит, через что его обида…

Ну, уж, разумеется, Брюсовы слова передали Петру. А тот ругается:

— Ничего, говорит, пусть храбрится, так-растак! Но только, говорит, придет время и его черти заберут, и никакая наука ему не поможет.

Ну, это что? Понятно, каждый умрет, как придет его время, тут чертей и науку нечего перемешивать… А только Брюсова смерть такая была: пропал он, можно сказать, дуром. Вот он и умный человек был, и ученый, а все же была в нем дуринка: своему лакею доверился, а тот и уложил его в гроб. И как это он не взял в свой ум, что прислуге нельзя вполне доверяться?.. Ведь это что за народец такой? Нынче ты для него хорош и он для тебя хорош. А назавтра погладь его против шерсти, он и ощетинится. Выберет время и тяпнет тебя исподтишка. А Брюс не взял этого в расчет. Конечно, человек думал, как жил у него этот лакей много лет и ничего такого заметно за ним не было, — вот он и понадеялся на него, и доверил ему свой секрет.