Последние годы службы Брюс Я В

 Последние годы службы

Безусловно, горное дело, металлургия были близки Якову Вилимовичу, поскольку они связаны с артиллерией, а генерал-фельдцейхмейстер в конце Северной войны, да и после нее продолжал совершенствовать артиллерию и укреплять этот род войск.

Иоганн Готтгильф Фоккеродт, рассказывая о петровских нововведениях, писал: «Устройство артиллерии Петр I предоставил генерал-фельдцейхмейстеру Брюсу, шотландцу по происхождению, который в несколько лет привел ее в превосходное положение, несмотря на понесенную ею великую потерю при Нарве».

В 1720 году он получает новый состав пороха, который превосходит по качествам все известные в то время пороха по точности и дальности стрельбы. Об этом упоминается в «Записке на память, о чем доложить его царскому величеству».

В то же время Брюс, всегда заботясь о пользе и выгоде своих подчиненных, вставал горой за специалистов артиллерийского ведомства, стесняемых требованиями полиции, или требовал немедленной уплаты артиллерийским рабочим за материал и труд, потраченные ими на поделки для других, казенных же, ведомств. Так, в сентябре 1720 года Брюс, особой запиской в Кабинет, ходатайствовал об увольнении артиллерийских инструментных мастеров Ив. Калмыка и Дм. Турченинова, живущих в выстроенном им из кабинетских сумм доме, от обязанности мостить свой двор, возлагаемой на них полициею.

В том же 1720 году в подчинение Брюсу передаются все крепости, то есть фортеции регулярные готовые — Петербург, Кексгольм, Нарва и Ивангород, Рига, Динамент, Перноф, Святого Креста, Киев на Печерах, Архангельск; фортеции и цитадели, строящиеся и планируемые для строительства, — Шлиссельбург, Смоленск, Выборг, Кронштадт; малые цитадели — Пероволочна, Переяславль, Брянск, Павловский, Царицын, Луки, Чернигов, Новый Транжамент; города с башнями нерегулярные — Тобольск, Казань, Уфа, Астрахань, Псков, Новгород. Царский указ от 23 мая 1720 года гласит: «Великий Государь указал: все крепости и в них обретающихся артиллерийских служителей и артиллерию, амуницию, цейхгаузы и прочее, что к артиллерии принадлежит с сего числа впредь ведать в Главной Артиллерии Генерал-Фельдцейхмейстеру и Кавалеру Господину Брюсу, так как и Санктпетербургския крепости у него ведомы суть. И о том обо всем изо всех мест репортовать его, и всякаго о том решения требовать от него, а ему о состоянии тех крепостей репортовать в Военную Коллегию, так как и о полевой артиллерии, по Воинскому уставу. А в каком состоянии те крепости и обретающиеся в них артиллерийские служители, артиллерия и прочее, что к оной принадлежит, о том всякаго надлежащаго подлиннаго ведения требовать из тех губерний в артиллерию указами немедленно, дабы заблаговременно все крепости, который надлежит содержать, во всем, в чем пристойно, исправить и в порядок привести, о чем должен старание иметь Генерал-Фельдцейхмейстер, как о том Воинский Устав повелевает».
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и волшебная наука (продолжение)

Ну, полиция и направилась прямо к Брюсу в дом. А жил Брюс на Басманной — дом и теперь цел. И в доме этом в стену вделана гробовая доска — крышка от гроба, и на ней крест, а повыше доски надпись сделана, только не нашими буквами, а какие это буквы — никто не знает, и прочитать никто не может. Собрались профессора, посмотрели и отвернули нос: не вкусна говядина, не по зубам. Ну, прочесть не сумели, давай Брюса ругать: накрутил, нацарапал, сам черт не поймет! И немцы, и англичане приезжали разбирать надпись, и французы… Ничего у них не выходит.

— Нет, говорят, не нам читать это надписание.

Ну, и приказание было закрасить эту надпись и гробовую доску. И сколько раз закрашивали, а никак закрасить не могут: нынче закрасят, а назавтра доска и надпись опять выступают. Вот она какая тут волшебная наука!

Ну, хорошо… Вот, значит, полиция пришла в Брюсов дом. Пристав и спрашивает жену:

— Где Брюс?

Она говорит:

— Из Москвы уехавши. К вечеру вернется.

А это Брюс научил ее так говорить. Вот пристав и пошел ловить Брюса по заставам. Ну, разослал на пять застав. Смотрит — сам Брюс едет. Тут пристав подкрался, ухватил Брюса.

— А-а, говорит, попался, милачок!

А Брюс ничего: попался и попался, и не вырывается, стоит смирно. Только смотрит пристав — волокут еще одного Брюса. Он и рот разинул.

— Что же это такое? — говорит. — Откуда взялось два Брюса?

А тут и третьего притащили. Да так на пяти заставах пяти Брюсов и наловили. И все как один, тонка в точку, и обличьем, и одеждой, и голосом. Пристав и глаза вылупил, и понять ничего не может — как ошалелый стоит.

— Кто же, спрашивает, из вас настоящий Брюс?

А Брюсы смеются:

— Да мы, говорят, все настоящие, все сами по себе.

Вот тут и разгадывай — где настоящий. Ну, что тут делать приставу? И ничего подумать не может. Ведет к царю всех Брюсов: пусть, мол, сам ищет настоящего. Вот приводит:

— Так и так, ваше эмператорское величество, говорит, наловил я, говорит, на заставах пять Брюсов, а какой из них настоящий Брюс — не мог дознаться.

Продолжает Яков Вилимович руководить монетным двором, проводя денежную реформу, направленную на борьбу с фальшивомонетчиками. Эта борьба была довольно жесткой. Так, 5 февраля 1723 года Брюс лично объявил в Берг-коллегии указ об отсечении головы фальшивомонетчикам, которые, с «влитым в горло расплавленным металлом, не скоро умирают».

После отставки Брюса монетный двор будет выведен из состава Берг-коллегии.

7 мая 1724 года, при короновании Петром Великим Екатерины на престол императрицы, генерал-фельдцейхмейстер Брюс в свите царских регалий нес перед государем императорскую корону. Его жена, Марфа Андреевна, вместе с княгиней Меншиковой, графиней Головкиной и княжной Трубецкой поддерживала шлейф императрицы.

В последние дни января 1725 года тяжело заболел царь. Брюс не только присутствовал во дворце со всею знатью, но и принимал участие в «конгрессе» первейших чинов империи, провозгласившем на рассвете 28 января императрицу Екатерину преемницей умершего императора, причем «в том же преждереченном конгрессе (повествует самовидец) от всех прошен Генерал-Фельдцейхмейстер Сенатор и Кавалер граф Яков Брюс, дабы принял на себя труд о обустроении погребения императорского, и принадлежащего к тому, по обычаю прочих в Европе государств. И его превосходительство, получив себе в помощь господина генерала Бона, и выбрав угодных к тому делу управителей и прочих помощников, також и вся к тому нужная изготовив и мастеров разных художеств созвав, со всяким тщанием ему врученное дело производил и исполнил». Так Брюс в звании верховного обер-маршала печальной комиссии отслужил свою последнюю службу Петру.

В память императора Яков Брюс разрабатывает рисунок к 1160 золотым (от 4 до 50 червонцев) и 10 900 серебряным медалям. Этот рисунок был представлен в Сенате 24 февраля 1725 года. В ходе обсуждения Сенатом он был принят за основу с некоторыми изменениями обратной стороны медали — вместо «лежащих на земле корон и прочего» решено «быть столику и на нем скипетр и держава».

Кроме медалей Я. В. Брюс разрабатывает церемониальные планы погребения Петра. Эти планы включали:

реестр певчих при гробе;

изложение указа императрицы Екатерины I о погребении Петра I и Натальи Петровны (дочь Петра Алексеевича умерла 2 марта и была похоронена вместе с отцом);

порядок, как поступать при погребении (инструкция на восьми листах);

план погребальной церемонии (на 13 листах, в виде раскладушки);

донесения об участниках погребения; опись участников погребения;

опись подданных, шедших в церемонии (всего 69 человек); церемония шествия в рисунках.

В этом огромном труде (на 66 листах) Брюс расписал до мельчайших деталей все нюансы погребения императора.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и волшебная наука (продолжение)

Посмотрел царь на этих Брюсов, и зло его взяло большое:

— Ну, и стерва же, говорит, этот Брюс, ишь, на какие штуки ударился! Ну, как, говорит, отыщешь тут настоящего Брюса, ежели все они один в один? Только, говорит, одно и остается: взять, да и перестрелять всех из поганого ружья. Да и то вряд ли настоящего убьешь: уйдет, говорит, проклятый, козявкой обернется и уйдет, а безвинные люди смерть примут… А я, говорит, не хочу грех на душу брать.

Думал, думал:

— Гоните, говорит, всех вон — добра нечего ждать от них!

Ну, кинулись к Брюсам — кого в шею, кого по затылку.

Побежали пятеро, а стало четверо, и ведь совсем они не Брюсы, а царские генералы. А этот Брюс нарочито обернул их Брюсами, чтобы царю досадить. Ну, стало четверо генералов, а настоящий-то Брюс пропал.

Еще больше взяло зло царя.

— Я, говорит, так и знал, что тут подлость. Ишь, говорит, что выкинул!

А генералы вернулись и жалуются:

— Когда же, говорят, эмператорское величество, посадишь проклятого Брюса на цепь?

А царю и без них тошно. Как закричит:

— Вон из моего дворца!

Генералы и помчались.

А Брюса пристав все же накрыл: сидит в пивной и пивцо попивает.

— А-а, говорит, пристав, — вот где настоящий Брюс!

А Брюс ему говорит:

— Ты вот что: отстань, а не то оберну тебя петухом — будешь на улице лошадиный навоз разгребать.

Пристав как дунет от него — испугался: свяжись, мол, с чертом и кукарекай целый век!

Петр I был похоронен 10 марта. Работами по бальзамированию тела императора также руководил Яков Вилимович Брюс.

Вот как описывает похороны А. С. Чистяков: «На крепости вывешены были черные флаги, по Неве, вдоль мостков, стояло войско с белыми восковыми факелами в руках; народу было видимо-невидимо; Нева, набережная, окна и крыши домов были унизаны зрителями и у всех в руках были восковые свечи. После третьего сигнального выстрела гроб вынесли с церемонией и поставили под балдахином на великолепные сани, обтянутые черным бархатом с золотыми галунами и запряженные восемью лошадьми в черных бархатных попонах, вышитых золотыми государственными гербами.

Шествие открывали унтер-офицеры гвардии с алебардами. За маршалом шли литаврщики, трубачи, пажи и придворные кавалеры. За ними в епанчах с длинным крепом — иностранные купцы и депутаты завоеванных областей, каждое отделение отделялось гоффурьером верхом; за красным военным знаменем вели любимую лошадь государя, на которой он бывал в сражениях; на ней была богатая сбруя, а на голове белые и красные перья. Несли областные знамена, и за каждым лошадь в попоне, также желтый адмиральский штандарт, который император распускал на ботике, во время торжественного плавания. За белым знаменем с изображением ваятеля, отделывающего статую России, — вели лошадь под зеленой попоной с разноцветными перьями на голове; далее следовали латник в золотых латах на коне, а затем пеший траурный латник, с опущенным мечом, и знамя печали — черное. Несли герб государственный и гербы областей, шло духовенство с крестами, при печальном пении певчих, за духовенством несли гроб Натальи Петровны, под балдахином. Герольдмейстеры несли государственные мечи, опущенные вниз, ордена, короны царств, скипетр, державу и императорскую корону. Затем сани с гробом императора. Полковые знамена преклонялись к земле, по мере приближения к ним гроба, и замолкавшая похоронная музыка опять раздавалась. За гробом шла императрица с лицом, закрытым черною мантией, ее под руки вели Меншиков и Апраксин, шлейф несли камергеры, по сторонам шли драбанты, в свите ее — придворные. Таким же порядком, но с постепенно уменьшающейся свитой шли все остальные члены царской фамилии; последним шел великий князь Петр Алексеевич со свитой. За ним придворные, знатные дамы и девицы, чиновники, дворяне и купцы. Шествие замыкали унтер-офицеры гвардии; у всех в руках были зажженные свечи, исключая тех, которым надобно было нести что-нибудь, кого-нибудь поддерживать или держаться за шнуры и кисти катафалка; народ тоже шел с зажженными свечами.

Через каждую минуту раздавался пушечный выстрел; похоронное пение, погребальная музыка, плач и рыдание нескольких тысяч человек производили потрясающее действие на присутствующих.

Гроб поставили на приготовленное место; по окончании службы раздались три оглушительных залпа из орудий и ружей всего войска. Феофан Прокопович сказал надгробное слово; оно было не длинно, но говорил он его долго, потому что его поминутно прерывали отчаянные крики, плач и стоны присутствующих.

Гроб Петра только через шесть лет опустили в каменный склеп, а до тех пор он стоял на виду, покрытый порфирой, и при нем постоянно находилась почетная стража».
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс и волшебная наука (окончание)

Вот он какой мастер был по волшебству! И всё ведь наукой постигал. Ну, это что хитро, то хитро, а все же не настоящее. А настоящее вот какое у него было дело: из старых людей молодых делал. И никаким отваром не поил, а поступал деликатно: увидит старика, сейчас перережет уму горло и давай его кромсать — всего на куски изрежет. После того польет одним составом — тело срастется, польет другим — и станет из старика молодой. Вот это наука, всем наукам наука!

Ну, только же она и погубила Брюса. Правду сказать, тут наука не виновата, а лакей Брюсов виноват — такая гадина был человек. Вот кому бы пулю из поганого ружья в затылок закатить — в самый бы раз!

Тоже и Брюса оправдать нельзя. Нашел, кому довериться в таком важном деле — лакею! А может, тут такая судьба Брюса была — пропасть ему от лакейской руки. Это, пожалуй, вернее будет…

А уж стар был Брюс — восемьдесят годов было. И говорит лакею:

— Изруби меня на куски. Сперва, говорит, вот из этого пузырька полей, потом вот из этого, и стану, говорит, я юноша прекрасный.

Вот лакей изрубил его на куски. Из одного пузырька полил — срослось тело, а из другого не стал поливать. Побежал к царю… ну, может, не к самому царю, а к генералу, который при царе находился.

— Вот каким, мол, средствием я сделал конец Брюсу.

Ну, отпустили ему сколько-то денег. А Брюса поскорее тайком похоронили — боялись, чтобы не ожил.

А книги Брюсовы приказал царь разыскивать и жечь. И которые нашли — сожгли… Только еще штук с десяток утаили… ну те, которые разыскивали: пристава, полиция. А самые главные книги под Сухаревой башней в сундуке железном спрятаны. В башне этой у него мастерская была. А из башни ход был проделан в подземелье. Тут вот, в этом подземелье у него главная мастерская была, там он и делал разные секретные составы. Да нешто в одном месте у него такое подземелье было? Он всю Москву избуровил, ходы проделал, как крот. А книги те и посейчас лежат там.

Записано мною в Москве 15 ноября 1925 г.

От крестьянина, ломового извозчика Ивана Антоновича Калины из Волоколамского уезда.

В начале царствования Екатерины I Брюс, как генерал-фельдцейхмейстер, продолжает руководить артиллерийским ведомством, которое не просто управляло мощной артиллерией, главное, был заложен механизм ее дальнейшего развития.

К личному составу этого ведомства, по табелям 1725 года, принадлежали 5579 артиллерийских чинов: в полевой артиллерии пять генерал-майоров, 77 штаб и обер-офицеров, 1435 унтер-офицеров и рядовых, 1010 неслужащих, 270 инженерных нижних чинов, 194 мастеровых артиллеристов и инженеров; при гарнизонной артиллерии, кроме Сибири, 40 штаб- и обер-офицеров, 1995 унтер-офицеров и рядовых, 58 неслужащих, 202 мастеровых; при гарнизонной артиллерии в Сибири 20 штаб- и обер-офицеров, 185 унтер-офицеров и рядовых, 87 неслужащих и мастеровых.

Ядром полевой артиллерии был созданный Брюсом Артиллерийский полк. Он состоял из одной бомбардирской, шести канонирских и одной минерной рот. В гарнизонной артиллерии насчитывалось до тридцати команд, рассеянных по крепостям. Количество орудий полевой и гарнизонной артиллерии, не считая с ними полковых и корабельных, доходило до пяти тысяч единиц. Орудия эти были медные и чугунные, от 6-фунтового до 9-пудового калибра. Медные орудия отливались в Москве и Петербурге, чугунные — в Воронеже, Олонце, Сестербеке и Екатеринбурге. Тяжелая артиллерия хранилась на складах в Москве, по крепостям и особым запасным дворам — в Петербурге, Брянске (на польской границе) и Ново-Павловске (у турецкой границы) — на каждом по 240 пушек и 72 гаубицы и мортиры. Порох изготовлялся на заводах московском, петербургском, охтинском и сестрорецком. Оружие делалось на заводах в Туле и Сестербеке. Специальное артиллерийское образование давала школа при Петербургском лабораторном доме. На содержание всего артиллерийского ведомства 21 мая 1724 года положено отпускать ежегодно по 300 тысяч рублей — из подушного 12-гривенного сбора с купцов и из остатков от 4-гривенного сбора с государственных крестьян.

Брюсу, располагавшему теперь, в 1725 году, не теми артиллерийскими средствами, которые были у него в 1704 году, оставалось только работать в пользу дальнейшего развития русского артиллерийского дела.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс, Сухарев и Пушкин

Их было трое: Брюс, Сухарев и Пушкин.

Брюс на небо летал смотреть, есть ли Бог. Ну, вернулся.

— Есть, — говорит, а сам поскорее к батюшке побежал… — На, говорит, тебе рупь, отслужи молебен.

Ну, а батюшка что ж?.. Рупь — деньги, на тротуаре не подымешь; взял да и отслужил…

И был этот Брюс самый умный: весь свет исходи — умней не найдешь. И знал он волшебство, и дошел до всяких наук. Календари делал… и порошки у него там, составы разные… И мог он обернуться птицей. А жил в Сухаревой башне. Там у него и книги, бумаги, пузырьков наставлено было тьма-тьмущая… и чего-чего только там не было. Понятно, не зря, а все для науки.

А башню эту Сухарев построил… Вот по этому самому и называется она «Сухарева башня».

А Сухарев этот был купец богатый, мукой торговал. Ну, еще и другие лавки-магазины были… бакалея там, да мало ли каких не было. Одно слово — богач… и тоже парень неглупый был, тоже по науке проходил. Ну, до Брюса-то ему далеко было, и десятой части брюсовской науки не знал. Он, может, и узнал бы, да торговля мешала.

— Ну, хорошо, говорит, положим, ударюсь я в науку, а кто же, говорит, за делом смотреть станет? А на приказчиков, говорит, положиться нельзя: всё растащут, разворуют.

Да и правда. Ведь что у нас за народ, я тебе скажу, — анафема, а не народ! Поверь ему — он живо выставит тебя за дверь да еще тебя же и виноватым сделает… Нет, доверяться нашему народу никак нельзя: обманет, а то, еще того хуже, в одной рубашке оставит…

Ну, это одно, а тут еще баба-жена да ребятишки. А при бабе какая наука может быть? Ты, примерно, книгу раскрыл и хочешь узнать чего-либо по науке, а тут жена и застрекочет сорокой: то-се, пятое-десятое… Уж она завсегда найдет, что сказать. Ты нарочито думай — не придумаешь, а она, и не думавши, как примется стрекотать… Уж она трещит-трещит… А ведь все зря, все попусту, лишь бы языку дать работу. Конечно, есть и понимающая, разумная женщина, завсегда уважит мужа. Но ведь мало таких, всего больше — как раскудахчутся, так и жизни не рад станешь…

Ну, тоже и нашего брата похвалить не за что: есть такие соловьи залетные, он тебе напоет такое, что ты уши развесишь, и облупит он тебя, как яичко печеное. Есть такие ловкачи…

Ну, вот и Сухарева такое дело: думал, думал, как быть? И по науке человеку лестно пойти, да и нищим не хочется остаться… Видит — не с руки ему наука, взял, да и построил башню.

— Ты, говорит, Брюс, живи в этой башне, доходи до всего… А чего, говорит, понадобится, скажи, дам.

А чего Брюсу понадобится? Чего нет — сам сделает. Я тебе говорю: на все руки мастер был. Он и золото, и серебро делал. Ну, конечно, не зря, а по малости. А то, пожалуй, наделай много — тут такая бы пошла поножовщина, такое смертоубийство… Смотри, и башню давно бы спалили. Вот он и остерегался. А больше всего испытания делал, над составами работал.

А царь сердится:

— И чего ты, говорит, все мудришь? Что выдумываешь? Забился, говорит, в свою башню и сидит, как филин. Вот, говорит, прикажу подложить под башню двадцать бочонков пороху и взорву тебя. И полетишь, говорит, ты к чертям.

А Брюс говорит:

— Если, говорит, я филин, то пусть буду взаправдашний филин.

И тут обернулся филином. Обернулся, да как закричит: «Лугу-у!» Царь испугался и — бежать…

— Тут, говорит, и до греха недалеко.

И не любил царь Брюса.

— И когда, говорит, черти заберут его от меня?

А тронуть Брюса боялся. А не любил вот почему: он хоть и царь был, а по науке ничего не знал. Ну, а народ все больше Брюса одобрял за его волшебство. Ну, царя и брала зависть.

Однако с воцарением Екатерины I артиллерийская деятельность его почти прекратилась.

За 1725 год Брюс, «доношениями Артиллерийской Канцелярии», подготовил только два указа по артиллерийской части. Первый от 29 апреля 1725 года, о том, что «при артиллерии к покупке и к свидетельству материалов против проб, определить из артиллерийских служителей, кого та Канцелярия за благо рассудит, и быть им при том деле за присягою и свидетельство чинить, как о том в регламенте Адмиралтейском напечатано; а из купецких людей к тому свидетельству не определять». Второй от 7 декабря 1725 года, о прибавке «московским пороховым уговорщикам, за порох, который по указу 17 Января 1724 г., определено делать новым маниром», к прежним 2 рублям 90 копейкам, еще по 34 копейки на пуд казенной цены.

Нельзя сказать, чтобы Брюс, со времени воцарения Екатерины I, предпочел артиллерии Берг-коллегию, «по доношению и мнению», в качестве президента которой издал всего один указ, 27 октября 1725 года, «О определении на Монетные дворы для караулов урядников и солдат из гарнизонных регулярных, с обыкновенною переменою по недельно, а именно: в Москве, на три двора, урядника, капрала, ефретура, да солдат 24 человека, в Санкт-Петербурге, на два двора, капралов 2, ефретуров 2, солдат 16 человек, понеже как в Санкт-Петербурге, так и в Москве, на Монетных дворах без твердого караулу пробыть ни которыми меры невозможно»[98].

Вместе с тем Брюс, в качестве одного из старейших «птенцов Петровых» и полезнейших сподвижников «первого Императора», был весьма уважаем императрицей Екатериной I. 21 мая 1725 года, в день брака цесаревны Анны Петровны с герцогом Голштинским Карлом Фридрихом, ему была поручена весьма почетная свадебная должность брата августейшей невесты. 30 августа того же года в годовщину подписания Ништадтского договора императрица возложила на Брюса, как кавалера Андреевского ордена, орден Святого благоверного князя Александра Невского, учрежденный ею 21 мая.

Сам же Брюс особым рвением в эти годы не отличался, более того, проявлял пассивность к государственной службе, о чем и говорит справка, данная императрице от генерал-прокурора в том, что за последний год как президент Берг-коллегии издал всего один указ. Можно было бы предположить, что Брюс устал и от этого мало занимался государственной деятельностью. Однако думается, что подлинные причины пассивности Брюса кроются в обстановке, сложившейся при дворе императрицы Екатерины I. Да, она почитала Брюса, но это почитание вызывало раздражение и ревность со стороны высокопоставленных вельмож при дворе. Именно в этот период выдвигается А. И. Остерман, с которым у Брюса не было особой дружбы. Но наиболее влиятельной фигурой при дворе оставался А. Д. Меншиков, умело влиявший на императрицу. Для него высокое положение Брюса было не совсем выгодно, и дружба, которая сложилась между ними при Петре, ушла на второй план. Как отмечал В. Н. Татищев, после смерти Петра 1 в сложных условиях обострившейся борьбы за власть Брюс сумел сохранить независимое положение и не примкнул ни к одной из враждовавших группировок «и от обоих в любви и поверенности пребывал»[99].

Так, человек, проводивший активную деятельность при царе-преобразователе, постепенно теряет былую предприимчивость, не видя должного понимания среди власть предержащих. Умный чиновник, порядочный и честный военный, Брюс ощущал и некоторое пренебрежение к себе. В полной мере это новое положение генерал-фельдцейхмейстера проявилось при формировании 8 февраля 1726 года Екатериной I Верховного тайного совета, в который вошли князь А. Д. Меншиков, граф Ф. М. Апраксин, граф Г. И. Головкин, граф П. А. Толстой, князь Д. М. Голицын, барон А. И. Остерман и герцог Голштинский. Последний введен в состав совета через неделю 15 февраля.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс, Сухарев и Пушкин (продолжение)

А тут Брюс такой состав сделал: старого человека на молодого переделывать. Вот и говорит слуге своему:

— Брат, изруби ты меня топором на мелкие кусочки. Полей, говорит, сперва из этого пузырька, а потом вот из этого. Хочу, говорит, снова молодым стать, а то мне, говорит, уже девяносто лет…

Ну, слуга изрубил его топором. Полил из одного пузырька — тело срослось. А из другого не стал поливать, взял да и разбил об пол. А сам побежал к царю.

— Брюс, говорит, помер.

А царь говорит:

— Помер, и черт с ним — собаке собачья честь.

А нешто он собака был? Самый ученый человек был, самый умный. Тут царская злоба, зависть… Живому ничего не мог сделать, боялся, так вот дай хоть мертвого облаю… Злоба, конечно.

Ну вот… Ну, похоронили Брюса… И очень народ жалел его. Да что поделаешь? Умер, значит, конец.

А этот подлец, слуга Брюсов, как ни таился, а все же люди узнали про то, как он Брюса погубил. Ну, понятно, не поблагодарили за такое дело: ругали всячески и ребра пересчитали. Да толку-то от этого чуть. А его бы из поганого ружья пристрелить, вот это в самый раз было бы: чего заслужил, того и получай.

Ну, а Пушкин… Пушкин в Москве жил и планы разводил: ведь это он застроил Москву, ведь это он завел порядок.

А ежели бы не Пушкин, была бы не Москва, а черт знает что… Ведь у нас как? Ты дом построил, ты сад развел. И я дом построил, только у меня он неказист, да и сад не тово, подгулял. Вот меня бес и начинает мутить, зависть разбирает… Вот я возьму, ночью перелезу через забор и спилю твои деревья в саду. И после того пойдет промежду нас грызня: я тебя «подлецом», ты меня — матерными словами… И дойдет дело до драки: один другому рожи исковыряем. А Пушкин это воспрещал… Вот и завел порядок.

Умнейший был господин. И книги тоже писал, все описывал. И чтоб люди жили без свары, без обмана, по-хорошему…

— Вы, говорит, живите для радости.

Да ведь наш народ какой? Окаянный народ. Я мостовую мету, своим делом занимаюсь, а он, шут его знает, кто такой, по тротуару идет, и ровно бы ветром его качает… самогону через край хватил. Ну, качался, качался, остановился и давай меня ругать.

Уж он конопатил, конопатил… А за что? Я ему не должен, ничего не украл у него, да и вижу-то его впервые…

Ну что ты поделаешь с ним? Драться с дураком не приходится — сам дурак станешь, да и не одолеешь, ведь он какой оглоед — быка за хвост удержит… Поругал-поругал, пошел, закачался… Пьяный, конечно… ну, пьян-пьян, а башкой об стену не стал колотиться. Хам.

Вот Пушкин и правду написал: «На подлеца хоть аполеты надень, а он как был свинья, так и останется свиньей». Что ж, и верно: ты его как ни полируй, а он все такой же хамло будет… Вот Пушкин и хотел, чтобы у нас дружелюбие было, чтобы мы не хватали один другого за горло, чтобы свиной жизни не было. Только у нас дело на свой лад идет, не на пушкинский. Нам бы вот сивухи-матушки через край хлебнуть, да человека матом разутюжить — это так… вот это и есть радость наша. А дружелюбие это… Обманул человека, обработал как нельзя лучше, в одной рубахе оставил — вот и дружелюбие твое.

Пушкин-то хорошо знал обхожденьице наше — какой мы народ… Человек умнейший был, а иначе нешто поставили бы ему памятник?

Оказавшись вне членов Верховного тайного совета, которые были такими же, как Брюс «птенцами гнезда Петрова», Яков Вилимович обратился к Екатерине I с просьбой о выдаче ему жалованной грамоты с подтверждением его заслуг. Видимо, Яков Брюс не мог рассчитывать на дальнейшее расположение к нему членов Верховного тайного совета и поэтому решил заручиться документом — поддержкой самой императрицы. Вообще необходимо отметить, что в истории России это был первый случай, когда выдавалась жалованная грамота по просьбе ее получателя. Брюс и в этом создает прецедент.

Для Екатерины I, видимо, было понятно уже тогда, что Яков Брюс собирается уходить в отставку, благо ей не нужно было делать это самой. Тем более что генерал-прокурор П. И. Ягужинский, подавая императрице сочиненную им «Записку о состоянии России», отмечал: «Не малый апартамент в государстве артиллерия, а генерал-фельдцейхмейстер уже весьма ослабел, а на его место не токмо кто видится быть достоин, но ниже и в помышление приходит кому, чтоб на его место человека заранее усматривать»[100].

31 марта 1726 года Брюсу была выдана жалованная грамота императрицы. По всей видимости, оценив масштабность всего, что было сделано Брюсом в петровское время, императрица жалует ему чин генерал-фельдмаршала. После этого Яков Вилимович подает прошение об отставке и получает ее со всех военных и государственных постов 6 июля 1726 года в возрасте 57 лет.

Брюс вместе с женой выезжает из Санкт-Петербурга в Москву, где он владел одним домом, тем самым, подаренным в 1706 году светлейшим князем А. Д. Меншиковым в Мясницкой части. Он подыскивает место под Москвой, где можно было бы найти уединение. Таковым оказалось Глинково (Глинки).

27 апреля 1727 года Я. В. Брюс приобретает за 4500 рублей серебром у князя А. Г. Долгорукова усадьбу в 42 верстах к востоку от Москвы у впадения реки Вори в Клязьму. Здесь он отстраивает новый усадебный комплекс. С этой усадьбой, старейшей из сохранившихся в Подмосковье, связаны последние восемь лет его жизни.
Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым
Брюс, Сухарев и Пушкин (окончание)

Им, видишь, всем троим хотели поставить памятники: Брюсу, Сухареву и Пушкину… Это уж после было, при другом царе… Три памятника хотели поставить, да царь воспротивился:

— Брюсу, говорит, не за что: он волшебством занимался и черту душу продал.

Вот, видишь, как человека опорочили. А ведь напрасно, совсем зря. Чего ему было душу продавать черту, ежели он наукой дошел? Умный человек и без нечистой силы дойдет. И волшебство он наукой взял.

Да ведь у нас как? Озлился на человека и давай его чернить. Вот и тут так: один царь невзлюбил Брюса, ну, и другие цари той же дорожкой пошли. От дедов-прадедов пошла эта царская злоба… Вот от этого и не приказано было ставить Брюсу памятник.

И Сухареву тоже не приказал царь.

— Какой, говорит, ему памятник надо? Есть Сухарева башня, и довольно с него. Да и не за что, говорит, ставить ему: он, говорит, мукой торговал, барыши в карман клал.

Ну и клал… А как же иначе? На то ведь и торговля, чтобы барыш был. А станешь торговать без барыша — проторгуешься, в трубу вылетишь. Без барыша нельзя.

Ну, а Пушкина все же одобрил.

— Он, говорит, умнейший человек был.

Вот и поставили памятник Пушкину, и стоит… Да ведь наш народ какой? Проклятый народ, с ним не сговоришь. Иной-то тысячу раз прошел мимо памятника, а спроси его: какой был человек Пушкин?

— Не знаю, — говорит.

«Не знаю». Да ведь и я тоже не знал, а как расспросил знающих, и узнал… И вот ты расспроси, послухай, что скажут. И никто тебя за это не оштрафует, и никто не заругает…

— Нам, говорит, это не требуется.

А вам что же требуется? Чужие карманы обчищать да замки сворачивать, а? Поверишь ли? Четырнадцати вершков голенища — сапоги были… елецкие вытяжки, к Пасхе справил… И что ты скажешь? Пришли, свернули замок, все забрали, все унесли. Бекеша на вате была… я бы за нее и пяти червонцев не взял бы… уперли и бекешу. Да мало ли чего не взяли… Валенки старые — и с ними не расстались! Ну, что за народ такой? Им вот про Пушкина знать не требуется, а воровать по квартирам да в карман залезать — это самое любезное дело… Эх, народец!..

Легенду рассказал дворник с Арбата Филипп Яковлевич Болякин.
Глава 5 БРЮС В ГЛИНКАХ
Добрюсова история Глинок

Глинково (Глинки), позже Глинковская мыза, — это территория, расположенная при слиянии двух рек Вори и Клязьмы. До сих пор нет единого мнения о происхождении названия этого поселения. Самая вероятная версия увязывает название деревни с породами глины, которые могли быть в этих местах и могли использоваться для изготовления гончарных изделий. Однако в настоящее время глин в окрестностях нет. Почва в этих местах суглинистая и большей частью супесчаная. Другая версия происхождения названия указывает на представителей известного боярского рода Глинских, которые могли быть владельцами поселений в этих местах. В ходе исследований краеведам удалось зафиксировать факт владения Глинскими одним из поселений, находящимся в 15 километрах от Глинок. Это село Жегалово, которым владел Иван Михайлович Глинский (умер в 1602 году), двоюродный брат царя Ивана Грозного. Других свидетельств присутствия Глинских в этих местах не обнаружено.

Видимо, места вдоль берегов Вори и Клязьмы были хорошо знакомы бывшему генерал-фельдцейхмейстеру и президенту Берг- и Мануфактур-коллегии Якову Брюсу, ибо здесь в начале XVIII века возник один из центров порохового и кожевенного производства России.
Заводы Е. Избранта

Первые предприятия, пороховой и оружейный заводы, у Глинкова были созданы в 1695–1698 годах датским предпринимателем Елизаром Избрантом.

Елизарий (Эбергард, Эдвард) Елизарьевич Избрант Идес (1657–1708) был уроженцем города Глюкштадта в Шлезвиг-Голштинии. В России начал торговую деятельность с 1677 года, приезжая сюда через Архангельск, занимался торговлей в Гамбурге. В 1687 году переселился в Москву и стал одним из активных иноземных купцов, тесно связанных с государственными поставками.

В 1688 году им были сделаны большие закупки на основе представленного перечня товаров для дворца.

Видимо, во время конфликта Петра и Софьи в августе 1689 года Избрант поддержал молодого царя. Не случайно исследователь М. М. Богословский отмечает, что 6 марта 1691 года царь обедает у Избранта. В. А. Ковригина также отмечает Е. Избранта и А. Стельса среди тех, с кем молодой царь в Немецкой слободе поддерживал дружеские отношения[101]. Этому немало способствовало то, что Избрант был родственником Ф. Лефорта. Возможно, по этой причине в 1692 году Избрант был поставлен во главе русского посольства в Китае (14 марта 1692 года — 1 февраля 1695 года). Впечатления о пребывании в Китае были записаны Избрантом в соавторстве с Адамом Брандом и с разрешения Петра изданы в качестве краткого описания путешествия на немецком языке в Гамбурге в 1697 году, на английском — в Лондоне в 1698-м, на французском и голландском — в Амстердаме в 1699-м, а в 1704 году уже как полное описание — в Голландии, на голландском языке. Издателем был Н. Витзен. В русском переводе эта книга с названием «Записки о русском посольстве в Китай: 1692–1695» была выпущена издательством «Наука» в 1967 году. В библиотеке Я. В. Брюса в Глинках есть эта книга 1707 года издания под названием «Описание путешествия в Китай».

В 1696 году после взятия Азова среди рассылавшихся известий о столь славной победе фигурирует и сообщение некоего министра, прозванием Избрант, от июля 31 дня: «<…> город Азов поддался, да и другой де некакой турской же городок сдался ж»[102].

Именно Избранту 9 июня 1698 года была выдана привилегия печатать в Голландии и продавать в России книги. При этом в исследованиях опять же подчеркивается, что он не случайно такую привилегию получил, так как был свояком Лефорта, поскольку его сестра Елизавета вышла замуж за племянника Лефорта капитана русской службы швейцарца Ф. Ф. Сенебье. На этой свадьбе в 1692 году присутствовал Петр Алексеевич. В письме Франца Лефорта брату Исааку в Женеву, датированном 12 мая 1693 года, когда Е. Избрант находился в Китае, сообщается:

«Я заверяю Вас в том, что г-н Избрант сможет вернуться из Китая с пятнадцатью тысячами экю, если он осмотрительно ведет дела»[103].

16 февраля 1695 года после возвращения Избранта из Китая Лефорт сообщает в письме брату Ами: «У меня изобилие рабов и рабынь; я послал бы вам нескольких, но расходы большие, и в других странах они очень легко могут заболеть. Г-н Избрант, который уже вернулся, привез с собой человек пятнадцать, также, как и многие из его свиты. Его путешествие было удачным. <…> У него есть очень красивые камни, а среди них — сапфир стоимостью, как говорят, в двенадцать тысяч экю. Он очень красивого цвета и весит двадцать золотников».

Позже Елизар Избрант вместе с Францем Тиммерманом руководил казенными верфями в Переяславле, Воронеже и Архангельске. Избрант был комиссаром от Адмиралтейства на верфях Архангельска, выступал при строительстве кораблей в Воронеже в качестве подрядчика для русских купеческих и дворянских «кумпанств»[104].

В. А. Ковригина уточняет обстоятельства смерти Избранта в 1708 году: «<…> умер в Вологде на полпути между Москвой и Архангельском. Его заводы были конфискованы, как и дворы в Архангельске и Москве, причем двор на Чистых прудах стоимостью 800 руб. в 1713 году был отдан безденежно любимцу Петра I кухмистру Яну Фельтену»[105].

Создание Избрантом предприятий в Глинках положило начало промышленному освоению реки Воря, на которой впоследствии строились плотины, устанавливались мельницы, обслуживавшие предприятия. Елизар Избрант выстроил у Глинок две плотины, а чтобы предприятия обезопасить в случае разлива реки во время весеннего паводка, он создал водоотводной канал на реке Воре таким образом, что образовался остров, где и располагались предприятия. Еще один водоотводной канал прокопали ниже по течению Вори, чтобы не допускать затопления поймы Вори и Клязьмы при соединении этих рек. Каналы сохранились до настоящего времени и сейчас выполняют функции водоотвода.

Пороховой завод Избранта в Глинках ежегодно поставлял в русскую армию до десяти тысяч пудов пороха, оружейный — восемь тысяч ружей.

В окрестностях Глинок в это время появляются и другие предприятия.

В 1704 году на реке Воре в районе деревни Савинки (Саввинское) был создан пороховой завод купца Пороховщикова. Он поставлял в артиллерию по контракту четыре тысячи пудов пороха. Пороховщиков арендовал земли у Лопухиных, имевших рядом с деревней усадьбу на правом берегу реки. Завод Пороховщикова располагался в полверсте от усадьбы вверх по течению реки.

В 1708 году на берег реки Клязьмы в версте от Глинок был переведен Московский кожевенный двор и создана Казенная лосиная фабрика, занимавшаяся изготовлением обмундирования и амуниции для русской армии.

В начале XVIII века в селе Успенском, входящем ныне в черту города Ногинска (Богородска), на реке Клязьме был основан еще один пороховой завод Ф. Аникеевым. Его мощность определялась в четыре — шесть тысяч пудов пороха в год[106].

Вслед за ним на реке Клязьме появляется Обуховский пороховой завод английского купца и коммерсанта Андрея Стельса, пользовавшегося особым расположением Петра.
Первые хозяева Глинок А. Стельс и князь А. Г. Долгоруков

Знакомство Петра со Стельсом отмечено в «Юрнале» — путевом журнале Великого посольства. Оно состоялось 31 января 1698 года. Запись гласит: «В 31 день были у Андрея Стелса и у него кушали и приехали домой веселы», затем в феврале «в 23 день были у Стелса, и у Кармартена ночевали»[107].

М. М. Богословский отмечает, что уже тогда Стельс вел торговые дела с Россией, и приводит выдержку из «Юрнала» в редакции Гюйссена: «У сего Стельса есть в Москве сродники домовитые и богатые»[108].

В дальнейшем в ходе Великого посольства Андрей Стельс делал закупки «лекарских инструментов» и участвовал в найме специалистов на русскую службу и даже занимался их приездом из Англии. По этому поводу Яков Брюс в письме Петру пишет о математике Фарварсоне, перед отъездом из Англии самого Петра принятом на русскую службу. Дело в том, что Фарварсон обратился к Брюсу с жалобой на Стельса, который отказался сделать запись в договоре о возмещении ущерба от несчастного случая в ходе поездки в Россию. В этом письме Яков Вилимович писал царю: «Прошу, государь <…> пожалуй, изволь отписать, как быть с математиком, которого изволил перед поездом принять, для того, что приходил он ко мне и жаловался на Стейлся, что прошает у нево такое письмо, что когда грехом корабль разобьет или потонет, или какое бесщастие случится, чтоб ему те деньги после на ево порутчиках взять мошно, и он сказывает, что ему такое письмо дать невозможно, для того, что никто не хочет быть в таком случае порукою по нем»[109].

Андрей Стельс ведает поставками различных товаров через Архангельск, поэтому часто Петр дает ему поручения о доставке того или иного инструмента, книг и других товаров. С 1690-х годов он находился в дружеских отношениях с Петром. По словам бывшего спальника, а затем известного дипломата Б. И. Куракина, Андрей Стельс в числе первых иноземных купцов «принимал его величества крайнюю милость и конфиденцию, и начал иметь свой свободный вход» к царю. По мнению же его соотечественника английского посланника Ч. Уитворта, А. Стельс «вообще был в милости у царя, так как снабжал его величество нужными людьми и вещами из Великобритании»[110].

В окрестностях Глинок Андрей Стельс владел пороховым заводом в Обухове. Краевед А. Смирнов утверждал, что до порохового завода у Андрея Стельса здесь был полотняный завод, построенный им в первые годы XVIII века. По утверждению исследователя, завод вырабатывал для нужд военного и торгового ведомств простое и парусное полотно и именно работниками этого завода были выстроены первые дома подгородной слободы. А пороховой основан на месте его же полотняного завода.

Не случайно исследователями отмечается, что из всех иностранных торговцев в то время особенно выделялись активностью на внешнем рынке России англичанин А. Стельс, голландец Ф. Тиммерман, датчанин Е. Избрант, у которых вывоз русских товаров преобладал над ввозом импортных. Это позволяло им налаживать внешнеторговые связи и выполнять самые разнообразные поручения Петра I как государственного, так и частного характера: приглашать мастеров, закупать инструменты, материалы и пр. А. Стельс через своего брата Томаса — члена совета директоров Английской торговой компании в Лондоне — строил и покупал для России за границей корабли, закупал оружие и лекарства, оплачивал векселя.

В 1708 году Обуховский пороховой завод опережает всех конкурентов не только по количеству поставок (16 тысяч пудов), но и по качеству. Порох Стельса был высшей кондиции. Кроме того, он был еще и на 18 процентов дешевле пороха других производителей.

Судьба этих предприятий непосредственно связана с Глинками, которые в 1710 году были пожалованы Андрею Стельсу вместе с деревнями Вачутино (современное Марьино), Мишуково, Громликово (современное Громково) и Кабаново «в вечное пользование… за ево к нам Великому Государю верную услугу». К тому времени английский коммерсант, объявивший о возможности увеличения производства, получает монопольное право на производство пороха по указу Петра I. Прочим царь «делать порох не велит».

Артиллерийское ведомство Брюса заключает с ним контракт на ежегодную поставку 20 тысяч пудов пороха.

Такое положение дел не устраивало владельцев других пороховых предприятий. Тем более что Е. Избрант одним из первых затоварил Глинковский пороховой завод, на котором скопилось вместе с незавершенным производством 10 тысяч пудов пороха, не находящего спроса. Подобная ситуация возникла у Пороховщикова и Аникеева. А Обуховский завод продолжал увеличивать производство, доведя его в 1710 году до 34 тысяч 814 пудов [111].

Единственным средством борьбы для конкурентов была экономическая блокада Стельса. В обход артиллерийского ведомства владельцы пороховых заводов скупают сырье (серу и селитру), взвинтив при этом на него цену. В итоге Обуховский завод в 1711 году остается без сырья и останавливается. В 1711 году монополия Стельса разрушается, а в январе 1712 года он умирает. Его жена Варвара (урожденная Марли) пыталась восстановить производство, но после неудачи она продает завод и возвращается в Англию. В 1717 году через поверенного, брата Варвары Ф. И. Марли, к которому перешли все дела А. Стельса, Глинково было продано с деревнями князю А. Г. Долгорукову.

Глинковские заводы Е. Избранта, отошедшие после его смерти в казну, прекратили свое существование после 1725 года. Савинский Пороховщикова действовал до 1767 года, пока не был уничтожен взрывом, и более не восстанавливался. Успенский завод, поменяв нескольких владельцев (Клюевых, Рахманиных, Панфиловых и др.), прекратил производство пороха в середине XIX века. Обуховский завод после Стельса принадлежал Фухтеру, Беркузину, Раушеру, Беренсу и действовал до 1819 года.

После приобретения Глинкова князем Долгоруковым выяснилось, что сделка купли-продажи оказалась незаконной.

Дело в том, что, согласно жалованной грамоте 1710 года, Андрей Стельс получал Глинки в «вечное пользование». Значит, права владения этой территорией у него не было. Поэтому продажа вдовой А. Стельса Глинок в 1717 году оказалась незаконной без «купчей крепости». Купивший имение князь А. Г. Долгоруков, десять лет владея усадьбой, вынужден был вести постоянную судебную тяжбу с экономическим ведомством, стремившимся отторгнуть у Долгорукова эти земли. Продажа им усадьбы Я. В. Брюсу, видимо, оказалась единственно приемлемым выходом из создавшегося щекотливого положения. Тем более к 1727 году положение Долгорукова при дворе резко изменилось.

Это было связано со смертью Екатерины I в мае 1727 года и воцарением на престол одиннадцатилетнего внука Петра Великого, сына Алексея — Петра II. Среди друзей малолетнего императора оказался сын князя Иван Алексеевич. Он фактически становится не просто ближайшим другом, а и направляет дальнейшие действия Петра II. Этим умело пользуется опытный царедворец. Вполне возможно, предвидя такую ситуацию, Алексей Григорьевич с радостью избавляется в апреле 1727 года от судебной тяжбы по поводу Глинок, продав Брюсу сельцо Глинково с деревнями и усадебным комплексом. Главный усадебный дом Долгорукова находился на территории современного парка, был деревянным на каменном фундаменте. Создатель русского фарфора Афанасий Гребенщиков

Прежде чем рассказать о строительстве усадьбы Глинки Я. В. Брюсом, обратим внимание читателя на очень интересного человека, владевшего глинковским предприятием и ставшего основателем российского фарфора. Хотя, надо признать, к производству фарфоровых изделий предприятие в Глинках никакого отношения не имело. По всей видимости, место, где владел усадьбой Я. В. Брюс, притягивало таких талантливых и предприимчивых людей, какими были А. Стельс и Е. Избрант. Им в этом нисколько не уступал А. В. Гребенщиков, который, по словам издателя «Русского биографического календаря» А. А. Половцова, будучи президентом московского магистрата, высоко поднял выделку лосиных кож для армии.

Афанасий Гребенщиков (умер в 1757 году) был богатым купцом — «гостиной сотни торговым человеком», как тогда говорили. Он, так же как Избрант и Стельс, занимался военными поставками. Построив в Москве шорно-седельную фабрику, Гребенщиков изготавливал для петровской армии хомуты, седла, сбрую и другой шорный товар. Скопив на этом деле небольшой капитал, он решил вложить его в новое производство, сулившее более высокие прибыли.

В 1724 году Петр I издал указ о производстве посуды из белой глины. В указе отмечалось, что те, кто будет делать из белой глины «ценинную всякую посуду и табашные трубки», получат привилегии. Гребенщиков до этого много лет изучал месторождение, свойства и возможность добычи белой глины в Гжели для организации производства изделий и создания русского фарфора. После выхода указа в том же 1724 году он строит на Яузе, в Басманной части, ценинную фабрику по изготовлению изделий из глины, нанимает на фабрику гжельских мастеров и начинает производство русского фарфора. Именно на фабрике Гребенщикова появились первые российские керамические изделия в широком ассортименте. Наиболее известны сервизы из 126 предметов. В конце 1740-х годов началось создание императорского фарфорового завода под руководством Виноградова. Афанасий Гребенщиков активно способствовал передаче технологий производства изделий из глины в Гжели императорскому фарфоровому заводу. В 1748 году завод Виноградова начал выпуск российского фарфора, а фабрика Гребенщикова в этот же год сгорела. Больше он к изготовлению фарфоровых изделий не возвращался, но остался в российской истории как основатель российского фарфора.

В 1729 году Афанасий Гребенщиков стал арендатором Казенной Лосиной фабрики, располагавшейся на реке Клязьме в версте от Глинок. В 1734 году он заключил арендный договор с Я. В. Брюсом на участок земли с плотинами и строениями сроком на десять лет, продленный затем до 1754 года, и создал здесь собственную кожевенную фабрику. На этой фабрике обрабатывали такие же кожи и изготовляли такую же продукцию, что и на Казенной. Изделия частной фабрики сдавались в военное ведомство вместе с продукцией Казенной фабрики. По сведениям за 1741 год, в Глинковскую фабрику было вложено 20 тысяч рублей. Она производила товара на 43 тысячи 900 рублей в год. На ней было занято вместе с надомниками более трехсот рабочих. По всей вероятности, трудились на этой фабрике крепостные Я. В. Брюса, проживавшие в соседних деревнях Вачутино, Кабаново и Мишуково. Видимо, для использования на производстве Брюс перевез из своих калужских владений 250 крепостных.

Глинковская кожевенная фабрика после истечения срока аренды в 1754 году перестала существовать.
Строительство усадьбы Брюсом

Место, где располагалась усадьба, было удобным для проживания и уединения. Она размещалась на кромке леса, находящегося на северо-востоке. С юга границей усадьбы была река Воря, с построенными на ней производственными помещениями предприятий Избранта. С запада за Старицей открывалась пойма Клязьмы при впадении в нее Вори, с видом на Казенную Лосиную фабрику, расположенную на другом берегу Клязьмы.

При обустройстве усадьбы Я. В. Брюс проявил свойственные ему энергию и изобретательность. Старица была превращена в два пруда, на берегах которых разместился усадебный комплекс. Место для строительства зданий и разбивки парка площадью в 20 гектаров было тщательно выровнено. Оно имело прямоугольную форму, вытянутую с юга на север. Усадьба отстраивалась по западноевропейскому образцу в стиле дворцово-парковой архитектуры. Подобные усадьбы уже строились в окрестностях Санкт-Петербурга.

Об одной из таких усадеб, принадлежавшей Я. В. Брюсу на берегу Финского залива, сообщает исследователь В. А. Коренцвит в статье «Последний дворец А. Д. Меншикова „Монкураж“», опубликованной в ежегоднике «Памятники архитектуры. Новые открытия» за 1988 год. Автор сообщает, что «в рукописном наследии первого историка Петербурга А. И. Богданова сохранился замечательный документ — опись участков, „которые по указу с первых лет Петром Великим пожалованы были“ по Петергофской дороге, начиная от Петербурга, от Автова, до деревни Красная горка. Из этой описи узнаем, что на территории нынешней Александрии располагались участки четырех владельцев, а именно (в направлении от Петергофа к Петербургу): подьячего Александра Яковлева, от гвардии поручика Данилы Чевкина, генерала-фельдцейхмейстера Брюса и Петра Мошкова. К моменту составления описи застроились лишь двое: Д. Чевкин и Я. Брюс. В описи указано, что „у господина Брюса дом 1, покоев 3, изб 2, баня 1, амбар 1, пруд 7“.

А. И. Богданов признается, что ему неизвестно, когда была сделана опись…»

Автор на основании фактических данных определяет дату составления описи — 1718 год. Затем он сравнивает эту опись с генеральным планом Петергофа Н. Микетти 1722 года и заключает, что «владения Я. Брюса остались за ним, а соседний участок гоф-интенданта П. Мошкова перешел к барону П. Шафирову. Шафиров… продал свой участок, „расположенный близ Петергофа рядом с местом графа Брюса, архиатеру Блюментросту“». Итак, делает вывод В. А. Коренцвит, вопреки распространенному мнению, территория современной Александрии не принадлежала А. Д. Меншикову в петровское время. Участки переходили от одних владельцев к другим, и лишь имение генерал-фельдцейхмейстера Я. В. Брюса оставалось за ним, по крайней мере до 1725 года. Этот видный деятель Петровской эпохи, полководец, дипломат и ученый, не желая терпеть над собой временщика А. Д. Меншикова, отдалился от двора и в 1726 году навсегда покинул Петербург, поселившись в своем имении Глинки под Москвой. По-видимому, в том же году Меншиков приобрел петергофский участок Брюса, а заодно и ряд соседних участков на территории не только современной Александрии, но и почти столько же в смежной Знаменке. На этот факт до сих пор исследователи не обращали внимания, а между тем и в документах, связанных с конфискацией имений А. Д. Меншикова, в длинном перечне владений, наряду с Ораниенбаумом, «Фаворитом», «Монкуражем» и другими, упоминаются также приморские места: «Чернышевское, Ржевское, Дохтурское, Брюсовское. О последних двух мы уже знаем — это бывшие дачи Брюса и доктора Блюментроста».

Автор отмечает, что названия дач Чернышевской, Ржевской, Брюсовской и других оставались за этими участками и после конфискации имений Меншикова. При этом обращается внимание, что они «перечислены в том порядке, в каком… следуют по направлению от Петергофа к Петербургу. Упомянутый в этом перечне „Монкураж“ находится перед дачей Брюса, т. е. на бывших участках Д. Чевкина и А. Яковлева. На самом деле, — утверждает автор, — это не совсем точно. Усадьба Брюса не только вошла в состав „Монкуража“, но и составила его основное ядро, так как именно взамен усадебного дома Брюса А. Д. Меншиков поставил свой дворец». В этом убеждает находящийся в ЦГА ВМФ уникальный чертеж — план местности с обозначением участков Чевкина, Брюса, Блюментроста, Ржевского и «г-на генерала-майора Синявина».

Далее, опираясь на план местности, исследователь отмечает: «…на… участке Брюса возвышается двухэтажное каменное здание в девять осей с центральной увенчанной куполом башней — ротондой. По сторонам стоят одноэтажные в три окна флигельки, связанные с главным зданием оградой с арочными проездами. Трехчастная композиция напоминает „Монкураж“, но у А. Д. Меншикова взамен ограды появились галереи, в которых, однако, также имелись центральные проезды во двор. Совпадают и размеры Брюсовской усадьбы и Монкуражского дворца — 45 саж. в длину, причем центральный корпус в обоих случаях одинаков по длине — 16 саж. Нельзя не отметить, что в решении башни-фонарика заметна перекличка с аналогичной башней в доме Брюса. Но на этом сходство между двумя постройками кончается. В архитектурном значении усадьба Брюса не идет в сравнение с великолепным княжеским дворцом. Любопытно, что на участке Брюса по другую сторону оврага показано еще одно довольно большое одноэтажное здание со службами и перед ним — Нижний сад. <…> Наличие сада с центральной аллеей, ведущей к дому, говорит о том, что перед нами, скорее всего, не служебная постройка, а старый господский дом, рядом с которым Я. В. Брюс построил новый, более красивый и вместительный».

Такой усадьбой Брюс владел в окрестностях Санкт-Петербурга до выхода в отставку. Подобную же усадьбу он создает и в Глинках.

Планировка усадебного комплекса имела в основе перспективы с юга на север и с запада на восток. Последняя начиналась у Лосиной фабрики, проходила через Клязьму, через пруды по специально сделанной насыпи, попадала на парадный двор.

Перпендикулярная ей вторая перспектива проходила через парадный двор от южного флигеля к обсерватории, далее следовала через парк и уходила в лес. Заканчивалась она в Савинском. Сохранились рассказы о том, что Брюс часто бывал у Лопухиных в Савинском. Эта усадьба располагалась на живописном берегу реки Вори. Местность была сильно заболоченной. В 1730-е годы владельцем Савинского был сенатор В. И. Лопухин (1703–1797), которому Брюс якобы посоветовал облагородить это место искусственными прудами, создав пейзажный парк английского типа. Эта идея осуществилась через 50 лет после смерти Брюса сыном сенатора Иваном Владимировичем Лопухиным (1756–1816) — известным государственным деятелем времен правления Екатерины Великой.

По поводу авторства архитектурного проекта обсерватории Брюса существуют разные точки зрения. Приписывают его известному архитектору П. М. Еропкину, вернувшемуся в 1724 году из Италии, где он обучался архитектуре во Флорентийской академии наук, называют имя итальянского зодчего Н. Микетти. Однако более вероятным автором проекта этого здания, видимо, следует считать самого Я. В. Брюса. И. Э. Грабарь в журнале «Старые годы» писал, что Яков Вилимович «…был очень сведущ в делах архитектуры. В его библиотеке много разных архитектурных увражей и очень возможно, что тот прелестный дом, который он выстроил себе в деревне, сочинен им самим».

Напомним, что до 1728 года действовал указ Петра I о запрете каменного строительства, в связи с застройкой новой столицы. Поэтому на территории усадьбы Долгорукова каменных построек не было. Однако был главный усадебный дом, который оказался на перспективе север — юг в парке Брюсовой усадьбы. Брюс селится в этом доме, строит на берегу Вори собственный кирпичный завод и создает усадебный комплекс. Были выстроены обсерватория и химическая лаборатория, кордегардии, служебные и хозяйственные постройки. На плане усадьбы 1767 года, обнаруженном в архивах исследователем Г. В. Ровенским, можно увидеть десять зданий, среди которых были конные дворы и кладовые.

Так уж получилось, что Яков Вилимович после покупки усадьбы овдовел в 1728 году, поэтому никакого грандиозного строительства в усадьбе он не делал.

По описи 1825 года здесь было 21 каменное и 12 деревянных зданий. Это означает, что основное строительство комплекса происходило на территории усадьбы при внучатом племяннике Якове Александровиче Брюсе (1729–1791), вступившем во владение после смерти отца в 1760 году.

В настоящее время уцелело восемь каменных построек XVIII века. Среди них — легендарная обсерватория. Это здание действительно совершенно необычно. Оно строилось с использованием различных архитектурных стилей, среди которых голландский рустованный стиль, итальянское барокко и ранний классицизм (Палладио). Брюс, видимо, сам проектировал это здание, подчиняя строительство нуждам наблюдательной астрономии и нарушая привычные каноны архитектуры. Отсюда лоджии — открытые площадки, размещенные на перекрытиях первого этажа. Обсерватория имеет, по мнению архитекторов М. Г. Карповой и В. И. Якубени, два периода застройки. Первоначально — первый этаж с мезонином, возвышающимся на уровне второго этажа. Из мезонина был выход на лоджии. Затем боковые помещения на втором этаже, на месте двух из трех открытых площадок. Лоджия на северном парковом фасаде оставалась незастроенной до 1934 года, пока при создании на территории усадьбы дома отдыха этот фасад не был перестроен. Уникальность этому зданию придают маски, сделанные техникой резьбы по камню. Они украшают наличники окон. На первом этаже по периметру здания этих масок 57, при этом двух одинаковых найти невозможно. Каждая является индивидуальной работой мастера. Маски эти всегда вызывали суеверный страх у местных жителей, считавших их колдовскими. Мнения об этих изображениях различны. Их называли карикатурами на вельмож того времени, масками скоморохов. Среди масок есть поющие, смеющиеся, показывающие языки. Есть даже маска, меняющая выражение лица. Словом, это совершенно уникальные изображения, тайна которых не разгадана по сей день.

Обсерватория при въезде фланкировалась двумя флигелями, один из которых, западный флигель парадного двора, использовался под кладовую. Во втором, расположенном в парке, размещалась химическая лаборатория Брюса. Симметричное расположение флигелей читается и сейчас, несмотря на то, что подъездной дороги через пруд уже больше нет, а берег пруда, где проходила подъездная аллея, застроен современными постройками и сильно зарос деревьями и кустарником. На парадном дворе также сохранились южный и восточный флигели. Каждый из них выполнял функции кордегардий, в южном размещался также взвод охраны.

Сохранились в усадьбе и постройки на хозяйственном дворе. Бывшая конюшня, каменная оранжерея, складские помещения и мастерские в XIX веке были соединены в одно здание, составляющее в настоящее время основу хозяйственного двора усадьбы. На хозяйственном дворе также присутствуют бывшая конюшня и двусветлая каменная оранжерея, надстроенная позже третьим этажом[112].

Усадьба Глинки совершенно не обследована искусствоведами, специалистами садово-паркового искусства, поэтому можно только предполагать, что на месте современного основательно запущенного парка был когда-то регулярный парк французского типа. Об этом парке писал побывавший здесь в 1920-е годы искусствовед А. Н. Греч: «Схематическая планировка этого небольшого французского сада сводится к четырем квадратам в ширину главного дома (обсерватории. — А. Ф.), разделенным тремя широкими аллеями. <…> В четырехугольник перед домом вписан многоугольник, состоящий из вековых лип. Дальний четырехугольник занят квадратным водоемом, по оси которого дальше, уже за парком, стоит церковь. Два других прямоугольника справа от средней аллеи заняты: один звездообразным пересечением аллей, а другой — лужайкой, где, согласно народному поверью, была беседка с самопроизвольно играющей музыкой». Трудно определить, что в этом рассказе осталось от Брюсова парка, но несомненно одно: парк в усадьбе был одним из самых интересных в России. К сожалению, в настоящее время парк потерял прежнюю красоту.

В архиве профессора В. В. Чердынцева, ученика В. И. Вернадского, сохранился интересный рисунок усадьбы, на котором написано: «Глинки по специальному плану 1855 г.».

Рисунок довольно условный, однако на нем четко обозначена аллея, проходящая на восток от усадебного комплекса. Аллея тупиковая и заканчивается площадкой округлой формы, похожей на «кабинет», характерный для парков французского типа. Пруд на рисунке, так же как и на плане 1767 года, разделен на две части. Раздел между прудами находится на месте предполагаемого моста и является частью центральной оси — перспективы с запада на восток. Южная часть пруда имеет форму квадрата и значительно меньше северной. Этот квадратный пруд занимает промежуточное положение «среднего» по отношению к северной части и реке Воре, что вызывает вопрос о возможном применении этого пруда при проведении опыта по «замораживанию» пруда летом, как это предполагает доктор технических наук, профессор кафедры гидротехнических сооружений МГСУ В. В. Малаханов[113].

Усадьба, созданная Брюсом, хранит еще много тайн, которые во многом и рождали легенды. Одна из этих тайн — система подземных ходов, якобы находящаяся в усадьбе. Согласно исследованиям группы лозоискателей под руководством кандидата технических наук И. Е. Кольцова, проведенным в 1988–1989 годах, подземные ходы соединяют все здания усадьбы и выходят далеко за ее пределы.
Научно-просветительская деятельность Брюса

Именно в Глинках Яков Вилимович наконец-то смог активно заняться научной деятельностью. Здесь у Брюса располагалась огромная библиотека (вывезенная из усадьбы после его смерти, согласно далеко не полной описи, она насчитывала 1579 томов): книги по двадцати научным дисциплинам на четырнадцати языках. Поистине он был ученый-энциклопедист, занимавшийся не только переводами и научными исследованиями в различных дисциплинах, но и активно пропагандирующий знания, настоящий просветитель и организатор науки в России, всю свою жизнь занимавшийся научно-исследовательской деятельностью.

Безусловно, ведущую роль в формировании Брюса-ученого сыграла поездка в Англию в составе Великого посольства в 1698 году. Об этой поездке и занятиях Брюса в Англии уже было рассказано, однако добавим, что к моменту его приезда в Англию Лондонское королевское общество представляло собой не просто группу ученых. Оно имело сложившиеся традиции развития экспериментальных знаний, достигших своего высшего подъема на уровне теоретического анализа. Кроме этого, возникает своего рода синтез бэконовского эмпирически-индуктивного и декартовского математически-дедуктивного метода (хотя номинально представители этих направлений научного исследования противостояли друг другу). И Брюс, оказавшийся по воле царя в Англии в 1698 году, аккумулировал знания, накопленные учеными за предыдущие десятилетия. Поэтому он и получает комплексное универсальное образование энциклопедиста. Тем более получаемые Брюсом знания попадают на подготовленную почву, что было обусловлено его несомненными талантами. Так что выбор Петра был не случаен.

И все же, говоря об энциклопедичности ученого Брюса, необходимо обратить внимание на некоторые отрасли знания, которым Брюс отводил особую роль.

Безусловно, для совершенствования в науках в целом требовалось поднять свой уровень знаний в математике. Этим и занимался Яков Вилимович, обучаясь у Джона Колсона.

В библиотеке Брюса имелись рукописные книги и тетради с пометкой Bruciana, написанные во время пребывания в Англии в 1698 году. К сожалению, этих книг сохранилось немного. Среди них наиболее интересны как раз математические. Прежде всего это «Сводная рукопись по математике и фортификации» на шведском языке. Рукопись включает такие разделы, как «Арифметика», «Геометрия», «Практическая геодезия и геометрия», «Осада крепости», «Инструкции по фортификации» и многое другое. На 286 страницах здесь подробно изложен теоретический и практический материал с упражнениями и схемами по использованию математических знаний для всяких целей. Более того, книга имеет добавления, которые Брюс вносил в апреле 1699 года, а также во время военных походов 16 ноября 1702-го и 18 января 1704 года.

Несмотря на то что отсутствуют имена авторов книги, мы склонны предполагать, что данная «Сводная рукопись…» является своего рода конспектом, который составил Брюс при изучении различных трудов по математике, геодезии, фортификации.

Подобным же конспектом, составленным в 1698 году, безусловно, является и рукописный текст «Заметки по математике» на немецком языке. Я. В. Брюс обозначен в качестве автора этого труда. Однако эта книга не что иное, как конспекты, составленные Яковом Вадимовичем при его обучении у Джона Колсона.

Конспект включает практически все разделы математики. Здесь «Правила треугольника», «Правила двойных углов», «Арифметические прогрессии», «Геометрические прогрессии», «Извлечение квадратного корня», «Дефиниции», «Теоремы», «Проблемы геометрии», «Тригонометрия». Все это показывает, что Якова Вилимовича очень серьезно интересовала математика. И связано это не только со строительством кораблей, военной и артиллерийской деятельностью, а еще и с занятиями астрономией.

Брюс занимался математикой не только как ученый-теоретик. Ему необходимы были знания для дальнейшей практической деятельности. И, как мы уже видели, он эффективно их использовал.

Вообще занятия математикой были одним из важнейших разделов научной работы Брюса. Он стал одним из первых составителей и издателей таблиц логарифмов в России. Это произошло не случайно, поскольку основателем таблиц логарифмов был шотландский математик Джон Непер, опубликовавший первые таблицы логарифмов в 1614 году.

Что же касается рукописей Я. В. Брюса, то из 53 рукописей исследователям удалось обнаружить в фондах Библиотеки Российской академии наук всего 24, из которых четыре — русскоязычные, являющиеся по содержанию историко-лингвистическими.

Самая ранняя из них — «Степенная книга с добавлениями выписок из хронографов (от царствования Федора Иоанновича до царствования Василия Шуйского)». По всей вероятности, именно она была использована М. В. Ломоносовым при составлении «Краткого российского летописца» для изложения событий времен Ивана Калиты. Книга имеет на полях карандашные пометы, сделанные М. В. Ломоносовым. «Степенная книга…» была написана в 1671 году, о чем говорит экслибрис XVII века, помещенный на листе седьмом (об.) в разноцветной рамке. Этот рукописный экслибрис гласит: «Сия книга, глаголемая Степенная, Степана Герасимовича Дохтурова. Лета 7180 (1671) году, месяца сентебря в первый день». Кроме этого, на листе 754-м следующая запись: «Лета 7114 (1606) июня в 3 день на память великомученика Лукьяна», а на обороте этого листа: «Сия книга, глаголемая Летописец Сильвестр Артемьевич Огибанов; Книга господня, глаголемая Летописец государя Ивана Федорова сына Михаила».

Заслуживает также внимания вторая рукопись — сочинение Федора Поликарпова «История о владении российских великих князей в кратце. О царствовании десяти российских царей, а наипаче всероссийского монарха Петра Алексеевича (тем именем) Первого и его войне против свейского короля Карола Второго на Десят пространнее описуюшая». В этой книге, написанной в 1715 году, автор подробно излагает историю России, начиная с древних славян, описанных еще при Александре Македонском. Третья книга — «Лексикон латинский с русским толкованием речей» (№ 3 в каталоге). Четвертая — «Латинско-русский словарь».

Живя в Лондоне в 1698 году, Яков Брюс общался с крупнейшими учеными Королевского общества, впитывая все то новое, что было достигнуто научными исследованиями.

Ньютон, тогда уже признанный авторитет в научном мире, именно в 1680-е годы акцентировал свое внимание на астрономии и оптике. В 1671 году им был представлен в Лондонское общество зеркальный телескоп. В 1687 году появляется эпохальный труд Ньютона «Математические начала натуральной философии». И это определяет круг интересов Брюса в 1698 году: математика, механика, астрономия, оптика. Как уже отмечалось, во время пребывания в Англии он близко общался с директором Гринвичской обсерватории Джоном Флэмстидом. Этот ученый был принят в число членов Лондонского королевского общества в 1676 году и вскоре стал королевским астрономом, работавшим в недавно построенной обсерватории в Гринвиче. Но она не была подчинена обществу, будучи сугубо частным королевским учреждением. К постройке обсерватории короля побудила надежда, что с ее помощью будет быстро найден способ определения долготы мест, столь необходимый для нужд мореплавания. Но хотя здание в Гринвиче было построено очень быстро, король относился к своей обсерватории с тем же пренебрежением, какое он проявлял и к научному обществу. За 15 лет не было куплено ни одного инструмента, и Флэмстид располагал лишь тем, что получал в дар от частных лиц. Лишь благодаря исключительной энергии и самоотверженному труду Флэмстида обсерватория в Гринвиче, которую он возглавлял до 1719 года, смогла начать серию замечательных по своей точности наблюдений. Через 150 лет первый директор Пулковской обсерватории, астроном В. Я. Струве назвал их «основой наших астрономических знаний». Пик расцвета деятельности обсерватории Флэмстида пришелся именно на конец 1690-х годов. При этом посчастливилось присутствовать Брюсу.

Не случайно, вернувшись из Англии, Яков Вилимович направляет научные устремления Петра, и не только в области астрономии. Брюс по праву становится консультантом царя в разных отраслях.

С. П. Луппов писал: «…Брюсу поручались должности, требовавшие инженерного образования и хорошего знания иностранных языков. <…> Высокообразованных людей при дворе Петра было немного, и поэтому он стремился как можно лучше использовать знания каждого из них. Помимо исполнения высших государственных должностей, Брюс всегда имел от Петра много других поручений, главным образом связанных с распространением просвещения в России. Он учреждал школы с инженерным уклоном, принимал непосредственное участие в развитии книгопечатания в России, вербовал иностранных специалистов на русскую службу, вел переписку с иностранными учеными».
Переводческая деятельность Брюса

Еще одной из сторон обширной деятельности Я. В. Брюса были переводы. С 1706 года Брюс «надзревает» за Первой гражданской типографией, созданной в Москве, и издательская деятельность становится частью его обязанностей. В ноябре 1707 года Брюс пишет Петру: «Всемилостивейший Царь Государь. От величества вашего присланную ко мне книгу, об употреблении циркуля и линейки, получил я сего месяца (ноября) 7 числа; и уж начел оную переводить, которою незамешкав переведу. Також и книгу Бухнерову, по переводе вышеписанной, исправляти буду. А математическую книгу, которую изволил мне прислать, и та изрядная, толко отчасти узловата есть. А писано во оной об оптике, или зрителном художестве, от части о астрономие, також о хранологие, си есть время ведание и пространно о Гномонике, или делании солнечных часов, за которую вашему величеству всеуниженно благодарствую и остаюсь вашего величества, моего всемилостивейшаго государя, нижайший раб Яков Брюс».

12 мая 1708 года Брюс просит у князя Репнина книгу «Часовник» «хотя на один день», а 31 мая, из Дубровны, сообщает царю: «Всемилостивейший царь государь. Вашего величества тчанием внов напечатаную ко мне посланную книжицу о комплементах получил я сне малою радостию не токмо ради того, что оная так преизрядно напечатана, что едваль возможно латынскими литерами оныя путчей напечатать, но и ради оныя надобности, понеже будет многим вползу, за которую всеуниженно благодарствую. Что принадлежит первыя части Брауновой артиллерии, я оную еще всю немог выправить за проклятою подагрою, которою одержым был болшии четырех недель, а потом припала было горячка, от которой у меня так было повредились глаза, что долгое время немог оных кмногому читанию и писанию употребить. Ктому оная такова неисправна, что принужден чуть не каждою строку переписывать не толико переводчика, которой таковым делом был незаобычен, но сам творец тоё книги такой стилус в оной употреблял, что зело трудно ево мнение разуметь и тому, кто оному делу и сам искусен, а наипаче в Геометрическом вымерении и вычитание. И мню я, что еще небудет оное дело доволно внятно тем, который таким вычитам незаобычайны. Теперь у оной осталось до совершеннаго выправления дней на пять дела, и по окончанию тое части, начну другую, от вашего величества вновь присланную, исправляти».

Вместе с этим письмом переводчик И. Ф. Копиевич, состоявший тогда при Брюсе, послал Петру книгу Э. Брауна «Новейшее основание и практика артиллерии».

Параллельно Брюс работал над переводами книг А. Кугорна «Новое крепостное строение» и «Геометрия, словенски землемерие» Буркхарда фон Пуффендорфа. О последней старший научный сотрудник Библиотеки Российской академии наук Е. А. Савельева сообщает, что это была первая книга, напечатанная гражданским шрифтом в типографии Киприанова в 1708 году. «Некоторые исследователи даже считали Я. В. Брюса ее автором».

7 марта 1709 года он пишет Петру I из Богодухова: «По приказу вашего величества, послал я при сем письме половину книги Брауновой, выправленную и, дабы Кугорнову не остановить в выправке, того ради оная токмо тем подьячим, которым ее переписывал, поверивана. Токмо прошу не прогневаться, что оную не в переплете посылаю, для того, что здесь переплетчиков не обретается. Так же послано тут две книги, именуемые Зерцало Комендантов. Что же принадлежит политической книжицы, о которой ваше величество изволили писать, и оная ныне у г. Шафирова, у котораго я ее наперед сего займывал». Мало того, 22 июня, то есть за пять дней до Полтавского сражения, Брюс опять писал Петру: «Кугорнову книгу еще я на страстной недели довершил, и прочтена оная от того подъячаго, который ее писал. Токмо за походом, который нам случился в первый день праздника, и до сего числа, я не мог оною сам прочесть. И ежели получу час свободный, то немедленно оную, выправя, пришлю вашему величеству».

5 сентября 1709 года, следуя к Прибалтике для осады Риги, Брюс писал из Слуцка Петру: «К Вашему Величеству послал я при сем письме книгу Кугорновой фортификации, которую вновь прочел и выправил где какие описи были. И мню, что внятна будет разве не во многих местах не гораздо изъяснено; и то может выразумитесь, ежели если двою или трою раза с прилежанием причтется. Ради Бухнеровой артиллерийской книги послал я нарочно к Москве, а как привезут оную, и будет где стоянка, то начну и ее выправливать». 11 октября 1709 года из деревни Саботиной, близ курляндской границы, Брюс вновь сообщает Петру: «Вашего Величества из Пустой Сольцы письмо, 16 сентября, получил я сего месяца 4 дня, в котором изволите приказывать, дабы наперед исправлять трактатец о механике. И я Вашему Величеству доношу униженно, что намерен я оный трактатец вновь переводить (понеже он гораздо плохо переведен), кой час на место придем; и деже стоянка будет. А в пути, за непрестанным маршем, зачинать было невозможно. А хотя в третий день и стоянка (дневка) бывает, то от непрестанных жалоб и докук здешних поляков не можно за нее принятись».

Так во время военных походов, руководя артиллерийскими частями, Яков Вилимович занимался переводами необходимых для распространения в России книг.

С. П. Луппов отмечает, что для Брюса, как для переводчика, характерно чрезвычайно ответственное отношение к своей работе, желание сделать переводы как можно более понятными будущим читателям. Выступая по поручению Петра в качестве редактора переводов, сделанных другими людьми, он не просто правил текст, но, сличая его с оригиналом, исправлял как погрешности переводчика, так и стиль самого автора, становясь, таким образом, и редактором оригинала. Перевод книги Севела «Искусство нидерландского языка» натолкнул Брюса на мысль составить русско-голландский и голландско-русский лексиконы (словари), которые могли, по его мнению, пригодиться Петру I во время его поездки за границу.

С лета 1716-го до лета 1717 года этот перевод становится главнейшим ученым занятием Брюса, о котором он 18 июля 1716 года писал Петру: «…опасаюсь, что за недовольством сего языка (якоже вашему величеству известно), по желанию своему исправно и вразумительно написати не возмогу, понеже грамматика, пред иными книги, особливо достаточно искуснаго обоих языков переводчика требует, котораго здесь не изобретается».

2 ноября 1716 года Яков Вилимович сообщает о ходе своей работы, затрудняемой различными препятствиями: «При сем доношу вашему величеству, что ныне две книги переведены, а именно география, ея же автор Гибнер называется, и како обносится, будто оная, удобства ради, уже и на английский и французский язык переведена, которая зело потребна будет всякому человеку ко знанию всех государств, также законов, обычаев и соседов, при том и фамилии владетелей их объявлены <…> и аще ваше величество соизволите их приказать печатать, чтоб о том его светлости кн. Меншикову приказать изволили, понеже от меня посланные фигуры, принадлежащие ко артиллерии французской, по се время еще не вырезаны». И Петр, сочувствовавший ученой деятельности Брюса, то предписывал из-за границы князю Меншикову, «когда генерал-фельдцейхмейстер Брюс заготовит к печатанию своего перевода книги и в них разные фигуры, то б велел он все то от него принимать и печатать», то сам, в ответ на последующие донесения Брюса, писал генерал-фельдцейхмейстеру: «Письма твои октября от 2-го и декабря от 2-го же чисел, до нас дошли, из которых мы уведомились о трудах ваших в переводе книг, за что вам благодарствуем; что же упоминаете, для прибытия нашего в Голландию, потребны нам будут именования русских слов с голландскими по алфавиту из грамматики, и для того, оставя прочее в грамматике голландской, начали поспешать оными именованиями, и за сие паки вам благодарствую, и когда будет готово, то вели напечатать маленькую книжку (такую, чтоб можно носить в кармане), и пришли к нам сюда немедленно».

Петр, как следует из его переписки, проявлял необыкновенный интерес к переводу иностранных трудов на русский язык. Именно поэтому он и писал Брюсу по поводу Голландской грамматики, а также насчет Азбуки для детей.

Относительно книги для детей Брюс писал в ответ, что он нашел две «подходящие» книжечки, и когда переведет одну из них, то пошлет Петру гранки и, если его величеству что-либо не понравится, «пожалуйста соизвольте пометить это и можно будет это место выправить». Так же и с Голландской грамматикой, когда Петр получил часть перевода на просмотр, он отвечал Брюсу через своего камер-секретаря Макарова: «перевод хороший и (его величество) просит ваше превосходительство продолжать с тем, чтобы вашими трудами перевод был полностью выполнен вами лично».

Обремененный многими другими обязанностями, Брюс искал возможности справиться с переводом своевременно. Однако в переписке встречаются различные оправдания задержки. Петр предложил Брюсу некоего Ларионова в помощь, «а если он очень занят… возьми другого русского, кто преподает русскую грамматику». Огорченный Брюс в ответ писал, что у него и самого русский язык хороший, но дело не в этом, так как русскую часть можно выправить при чтении гранок в типографии. Ему нужен был человек, знающий не столько русский язык, сколько голландский. Меншиков предложил ему услуги переводчика из Адмиралтейства по фамилии Гамильтон, который знал латинский и немного голландский, но «по причине каких-то интриг» Гамильтона умыкнули. И вот теперь, когда он дошел до главы деклинаций (склонений), он не знал, как продолжать.

Брюс написал письмо в Амстердам автору Голландской грамматики с просьбой прислать ему словарь, с помощью которого можно было бы «расшифровать» оставшиеся 300 слов. Лексиконы (грамматика) русско-голландский и голландско-русский были не только переведены, но и изданы в 1717 году. В том же 1717 году появилось первое издание наставления для детей, о котором упоминал в письме Петру Брюс, оно называлось «Юности честное зерцало…».

Среди переводов Брюса были также книги З. Бухнера «Учение и практика артиллерии…», А. Влакка «Таблицы синусов, тангенсов и секансов…», И. Гюбнера «Земноводного круга краткое описание…».

Тот же Луппов, ссылаясь на авторов описания изданий гражданской печати, называет Брюса переводчиком «Книги мирозрения, или Мнение о небесноземных глобусах или их украшениях» Христиана Гюйгенса, чаще называемой «Космотеорос». С изданием этой книги произошла настоящая детективная история, о которой нельзя не рассказать. Воспользуемся уже приводимым переводом В. И. Зотова работы канадского ученого В. Босса «Ньютон и Россия».

«Вскоре после выхода в свет второго издания „Начал“ Ньютона, Петр Великий приказал перевести на русский язык книгу Христиана Гюйгенса „Космотеорос…“, которая была первой книгой на русском языке, интерпретирующей космологию Ньютона. Она стала также первой научной книгой, переведенной на русский язык. Автор труда, один из величайших ученых-математиков того времени, был другом Ньютона. Они оба восхищались работами друг друга. Действительно, за несколько лет до Ньютона Гюйгенс разработал математические данные для центробежного действия.

Однако их взгляды по поводу сохранения энергии, а также по вопросам пространства и времени сильно отличались друг от друга. Прочитав научный труд „Математические начала натуральной философии“, голландский ученый критически отнесся как к постулату Ньютона о всемирном тяготении, так и к его вере в существование абсолютного космоса и движения. Будучи интеллектуальным последователем Декарта, он оставил основные очертания его философии. Даже его обращение к изучению центростремительной силы и закона динамического воздействия было скорее подсказано ему Декартом, чем Ньютоном. Гюйгенс не мог сопоставить свои механистические теории с законом обратных квадратов гравитационной силы, которая, по его мнению, была „новым и важным качеством гравитации, причину которой крайне необходимо было найти“.

Но „Космотеорос“ был написан Гюйгенсом в самом конце его жизни, когда, по его собственному признанию, он находился под очень сильным влиянием фантазии картезианства. Поэтому оригинальное издание на латинском языке, увидевшее свет через год после его смерти, в 1695-м, отражает окончательную точку зрения Гюйгенса. Эта точка зрения представляет огромный интерес не только потому, что она занимает среднее положение между взглядами Декарта и Ньютона, но и тем, что она является „profession de foi“ великого ученого XVII века. Спрос на книгу был необыкновенно высок, и вскоре она была переведена на английский, французский, русский и немецкий языки. Брюс заверял читателей, что он старался „полнее передать мысль ученого и, по возможности, сохранить манеру автора“. То, что изданию этой книги придавалось особое значение, подтверждается тем, что Петр Великий прочел рукопись нового предисловия, а, возможно, даже и сам участвовал в написании предисловия.

В России книга Гюйгенса явилась совершенно новым жанром научной литературы. Переводчик безусловно стремился разъяснить открытия, достижения науки Запада и сделать их понятными „читающей по буквам публике“.

Вступление к русскому изданию открывается несколькими цитатами из Библии, которых нет в оригинале. Таким образом, читателю незаметно и мягко вселяют веру в то, что „таинство достойно удивления“. А именно, наш мир не является центром Вселенной — „как кажется нам живущим на этой земле“. В действительности, наша Земля такая же, как и другие планеты, и вращается вокруг Солнца. Русский перевод начинается благословением, а заканчивается выражением „Соли Део Глория“. Должно быть, так Брюс пытался придать этому смелому открытию ауру духовного одобрения.

Действительно, основной целью предисловия было сгладить для маловерных читателей жесткую прямоту текста книги. Староверы буквально набросились на этот труд, а несчастный издатель говорил об этой книге, как о промысле дьявола.

Причина этого страха ясна, так как революционная идея всей книги высказывается на самой первой странице: „Любой человек, который разделяет мнение Коперника о том, что наша Земля является Планетой и, как другие Планеты, вращается вокруг Солнца и освещается им, не может, хоть иногда, не предположить, что другие планеты имеют свою одежду и мебель и своих жителей так же, как и эта наша Земля, особенно, если он (человек) принимает во внимание последнее, сделанное после Коперника, открытие спутников Юпитера и Сатурна, а также обнаружение равнин и возвышенностей на Луне, что явилось доказательством родственной связи между ними и нашей Землей, а также доказательством этой системы…“

Ранние писатели, такие как Николай Кузанский, Кеплер, Джордано Бруно, „и, если можно верить, то и Тихо Браге были того же мнения“, они также „населяли“ планеты жителями, но их ошибка состояла в том, что они сочиняли сказки о людях на Луне. Гюйгенс, с другой стороны, „придавал этому вопросу серьезное значение“ и пришел к выводу, что „исследование этой проблемы имеет практическое значение, и нельзя останавливаться перед трудностями, а также имеется огромное поле для предположений…“

От некоторых, „чье невежество или рвение не знало границ“, можно было ожидать „ужасного приговора“:

„Люди, не имевшие представления о геометрии или математике, будут смеяться и сочтут это чудачеством и смехотворным предприятием. Для них разговор об измерении расстояния до звезд, а также разговор об измерении размера звезд — является самым настоящим колдовством: а что касается движения Земли, сделали замеры, точно ли, по крайней мере случайное мнение; и не удивительно поэтому, если они примут то, что основано на такой шаткой почве для мечты фантастической головы и для расстроенного сознания“.

Все это касается любителей, дилетантов и невоспитанной публики. Вторая группа, которую он имеет в виду, — духовенство. Против них, впрочем как и в других подобных случаях, он прибегает к тем же самым аргументам, что и Галилей. Гюйгенс здесь более искренен и стремится к „ясности выражений“, то есть к тому стилю, который так высоко ценил Ньютон.

Когда они слышат, что мы говорим о Новых Землях и Животных, наделенных таким же разумом, как и они, эти люди немедленно проявляют готовность к религиозным восклицаниям, что мы выдвигаем свои гипотезы против мира Бога и что наше сверлящее мнение прямо противоположно Священному Писанию…

Но что касается миров на Небе, „они хранят полное молчание. Либо эти люди приняли решение их не понимать, или они абсолютно невежественны: так им так часто отвечали, что мне даже стыдно повторять это: совершенно очевидно, что Бог не имел намерения делать такого подробного Перечисления в Священном Писании всех деяний его Мироздания“.

„Но может быть, — иронически замечает Гюйгенс, — они скажут, что нам не пристало быть настолько пытливыми и так назойливо любопытными в этих вещах, которые Всевышний Создатель кажется сохранил в тайне…“ И он отвечает им более резкими словами.

Далее Гюйгенс пишет, что если бы человек прекратил научные исследования, то так бы ничего и не узнали о размерах и форме Земли, не ведали бы, что такое Америка и где она есть. Все люди считали бы, что Луна светит своим светом и, может быть, все мы стояли по уши в воде при каждом затмении, как до сих пор это делают индейцы. Не стали бы известны нам и многие другие открытия в астрономии.

Затем следует интересная защита права натурального философа „вести исследование в природе вещей“. Предположение — это перевод латинского слова „гипотеза“ — оно не бесспорно, так как еще не доказано. Если же предположение доказано наблюдениями, оно становится „значительной помощью прогрессу, разуму и морали“.

Один из биографов Ньютона, Л. Т. Мор, считает, что такие люди, как Роберт Гук и Христиан Гюйгенс, полагались на внутреннее чувство и, возражая Ньютону, „просто противопоставляли теорию гипотезе“. Вне зависимости от значения этого определения. По „Космотеоросу“, становилось ясно, что Гюйгенс все еще колебался между картезианством, по которому объекты научного исследования являются продуктом мысли, и между феноменолизмом Ньютона, который рассматривал их как внешние реалии. Таким образом, если русский читатель впервые знакомился с современным научным методом по книге Гюйгенса, то ему становилось очевидным, что для доказательства любого утверждения следует шире практиковать „наблюдения“, как явно недоказанная эмпирически двойственность „миров“.

Несмотря на такую явную демонстрацию своей беспристрастности, справедливость Гюйгенса определяется характером „предположения“, которое он пытался доказать. Христианство существует уже много веков на предположении, что человек является вершиной творения Бога. Если расширяющаяся Вселенная и возможность существования разумных существ в других мирах не разрушают уникальность, единственность Христа, то это, безусловно, подвергает огромной опасности христианскую теологию. Гюйгенс предпринимает попытки устранить возможность такого опасного вывода, обходя стороной религиозные выводы. Он оперирует в основном такими светскими концепциями, „идеями“, как смысл, справедливость, мораль и т. д. Парадоксальность его положения заключается в том, что для доказательства абсурдности чего-либо по первому впечатлению он должен подчеркивать абсолютную разумность нашей собственной Солнечной системы.

Система Коперника, эллиптический курс, открытый Кеплером, а также и представление о гравитации, „которую И. Ньютон объяснил так подробно, с необыкновенной простотой“, и послужили неопровержимым доказательством того, что природа имеет понятную структуру. Из этого можно сделать логический вывод, что по картезианской теории природа является шифром или тайнописью, зафиксированной и решенной. По крайней мере в общих чертах в математике, в этом памятнике человеческому разуму, ключом от которого мы владеем.

Это является основной темой всей работы Гюйгенса, что же касается его категоричных выводов, то они ясно выражены в его нападках на А. Кирхнера. Иезуит, автор книги „Итер Экстатикус“, Кирхнер, как и Гюйгенс, верил во множество миров. Эта вера являлась основной нитью его книги, в которой он посещает различные планеты в своих сновидениях. Однако, вместо того чтобы найти в нем ценного союзника, Гюйгенс отрицает эту книгу за ее легковесность и ненаучность. Выводы Кирхнера могли бы быть идентичными, если бы он не совершил грубую и непростительную ошибку своей привязанностью к взглядам Тихо Браге, Аристотеля и других докторов в то время, когда было совершенно ясно, что „Коперник их всех освободил… тем, что доказал движение Земли“.

Из этого следует, что книга Кирхнера является „пустой и бессмысленной чепухой“ — не потому, что выводы неправильны, а потому, что они основаны на ложных логических предпосылках. Главной целью Гюйгенса было не столько доказать состоятельность теории Коперника, сколько показать в „Космотеоросе“, что та же неотъемлемая логика, с помощью которой была определена роль природы по отношению к Земле, эта же логика может быть в равной степени применима и к другим планетам. <…>

О глубине потрясения, которое вызвала книга Гюйгенса, можно судить по жалобам ее издателя Михаила Петровича Аврамова, называвшего эту книгу сатанинской. По мнению издателя, „атеистические и богохульные“ книги таких авторов, как Фонтенель и Гюйгенс, приводят к разложению общества. Однако Аврамов не делает никаких теоретических выводов, не сообщает критических замечаний по поводу идей книги, вызвавших его возражения. Он просто неоднократно повторяет обвинение „атеисты“, считая, что этого вполне достаточно, чтобы осудить их. Аврамов предлагает таким авторам „запечатать рот“.

Гравитация Ньютона, а также физические аспекты картезианской космологии, как они были описаны Гюйгенсом, выглядели для Аврамова бессмысленными и незначительными наряду с транспланетарной жизнью.

Аврамов был старовер, хотя вначале он приветствовал светские нововведения Петра. Затем он изменил свое отношение, углубился в религию еще больше и направил свою энергию на различные законодательные проекты по восстановлению патриархата и ослабевающей власти духовенства. Он заводил интриги против Феофана Прокоповича, которого считал виновником того, что Петр начал секуляризацию. Аврамова неоднократно арестовывали и сажали в тюрьму. С невероятным упрямством он использовал любую возможность, чтобы поддержать противодействие духовенства. При Петре II, при Анне и Бироне его преследовали и отвергали. Когда пришла к власти набожная Елизавета и влияние духовенства опять усилилось, его голос, наконец, услышали и Аврамов направил императрице петицию, в которой сообщал, что еретические идеи „Космотеороса“ были частью той зловещей иностранной программы, предназначенной для разложения его сограждан.

И хотя петиция Аврамова была написана через 20 лет после публикации „Космотеороса“ в России, все же это письменное свидетельство представляет исключительную ценность, так как проливает свет на авторство перевода книги. Работа Гюйгенса была известна ученым, а оба издания перевода этой книги являются редкостью и еще недостаточно изучены. Все же одни ученые приписывают этот перевод барону Гюйссену, а в библиографии Сопикова его относят к Джону Вернеру Паусу. Однако ни Паус, ни Гюйссен не были переводчиками „Космотеороса“; этот перевод принадлежит перу Якова Вилимовича Брюса. Что и доказывает петиция Аврамова.

„В 1716 году, — писал Аврамов, — генерал Яков Брюс подарил его величеству императору <…> только что переведенную книгу. Воздействуя на царя, как обычно, своими скрытыми и хитрыми похвалами, скрывая таким образом безбожные и вероломные намерения, Брюс расхваливал книгу этого безумного автора Кристофора Гюйгенса, утверждая, что она очень умная и полезная для образования нашего народа, а особенно она необходима для навигации. Вот такой обычной и безбожной лестью обманул его величество“.

По Аврамову, царь принял перевод Брюса, даже не прочитав его. Обращаясь к Аврамову, царь Петр строго приказал ему напечатать максимальное количество экземпляров — 1200 штук. Но, как оказалось впоследствии, в судьбе „Космотеороса“ отрицательное мнение Аврамова оказалось более важным, чем мнение самого Петра Великого. Хотя Аврамов не имел влияния при дворе, но от него многое зависело, так как он был директором Санкт-Петербургской типографии, которой было поручено печатание этой книги. Царь в это время был в Европе, вначале в Голландии, а затем во Франции, где из рук Фонтенеля получил награду Парижской академии за заслуги в развитии науки. Аврамов считал, что нельзя упустить такую благоприятную возможность — отсутствие Петра. „Царь в отъезде. Я еще раз прочел эту книгу и убедился, что она во всех отношениях противна Богу. Я пал на колени перед Богоматерью со слезами на глазах (с трепещущим сердцем и благоговейной душой) и молился, не зная, что делать, — боялся печатать и боялся не печатать“. Эта нерешительность вскоре была преодолена с „помощью Иисуса Христа“. Его посетила мысль „просветить этих сумасбродных безбожников, этих безбородых богоборцев“, сократив тираж. Он напечатал всего лишь 30 экземпляров. И даже эти тридцать он надежно спрятал.

Брюс не знал об этой нечестной игре Аврамова и писал Петру, который находился все еще во Франции, жалуясь на непонятную задержку в печатании. Кроме того, летом 1717 года Брюс был занят переводом не только „Космотеороса“. Одновременно по заказу царя он переводит Голландскую грамматику и Азбуку для детей.

Аврамов рассказывал, как по приезде царя из Европы он „взял эту сумасбродную книгу и дрожащими руками положил ее перед его высочеством и рассказал ему, что книжища эта самая противная Богу, самая отвратительная. Она заслуживает только одного — быть сожженной вместе с ее взбешенным, лживым переводчиком Брюсом“.

Как пишет далее Аврамов, „царь выслушал его и, забрав книгу, долго обдумывал этот вопрос… Прошло две недели никакого приказа распространять ее в народе не последовало“. Конечно, „не последовало“, так как Петр прибыл из-за границы с уверенностью, что перевод напечатан, как было условлено, и вторично давать указание о „распространении ее в народе“ не имело смысла. Но Аврамов не мог лишить себя удовольствия сказать: „…царь указал вернуть ‘Космотеорос’ бешеному переводчику Брюсу, чтобы он отослал все экземпляры в Голландию, а также и все тридцать напечатанных книг“.

Написанная много лет спустя петиция Аврамова выглядит скорее как оправдание, нежели как попытка описать действительные события. Но описание разговора с Петром вряд ли было преувеличением со стороны Аврамова. Оно было включено умышленно с вполне определенной целью: показать важность своей роли общественного цензора.

По всей вероятности, Петр не распознал настоящие цели Аврамова.

Совершенно очевидно, что Аврамов и сам не всегда ясно себе их представлял. По характеру он был человеком страстным и неустойчивым, и его „решимость“ во время печатания „Космотеороса“ вряд ли могла быть такой неожиданной, окончательной или до такой степени непоколебимой, как он утверждает. Это доказывается тем фактом, что его компиляция по Овидию вышла в свет не до книги Гюйгенса, а четырьмя годами позже, то есть в 1721 году.

И еще из письма Брюса Петру от 2 ноября 1716 года явствует, что „филозофо-математическая в готовности, о которой ваше величество, отъезжая отсюда письмецо ко мне изволили прислать, чтоб ее мне самому перевесть и преж сего предисловие от оной у меня в доме изволили читать. И понеже во оной из субтильнейших частей ума человеческаго представляется, того ради, наипаче ж от зело спутаннаго немецкаго штиля, которым языком оная писана, невозможно было переводом оныя поспешить, понеже случалось иногда, что десять строк в день не мог внятно перевесть, чтоб авторово мнение довольно изъяснити мог“.

Письмецо, на которое ссылается Брюс, не было опубликовано, но если Петр читал предисловие, то естественно нет никаких оснований верить утверждению Аврамова, что царя обманным путем уговорили напечатать эту книгу, а также сомнительно, что Брюс использовал только навигацию как аргумент в пользу издания книги, так как в работе Гюйгенса нет ничего, даже отдаленно связанного с навигацией. Однако все это доказывает то, что идея сделать перевод Гюйгенса исходила именно от Я. В. Брюса.

Кроме всего этого, разносторонний Брюс тогда уже занимается естественными науками и начинает собирать в своем доме кабинет редкостей, впоследствии известный по всему миру. 23 марта 1716 года он пишет в Казань, к состоявшему в артиллерийском ведомстве майору Молоствову: „Благородный господин майор. Посланной от вас камень я получил, за которой благодарствую. А оной камень подлинно мармор. И вы пожалуйте отпишите ко мне, ежели можете наведатца, и с которых мест оные туда приваживаны. Да сказывал мне брат ваш, что он видел многие камни у Карованных гор. И я прошу вас тамо между оными поискать таково ж родства, и ежели сыщете, то хотя небольшой пришлите ко мне. А паче прошу, о чем и наперед сего просит вас, о присылке каменя алебастра, под которым сера самородная водитца, чтоб онаго, выломя, прислали ко мне, а именно чтоб алебастр вместе с серою срозсаб“.

Брюс, как видно из письма его Петру от 16 марта 1716 года, имел корреспонденцию с нюрнбергскими географами по вопросу о создании среднего атласа из 24 карт, и „во что оныя станут и сколь скоро сделаются“.

Кроме того, Брюс был автором книги „О превращении фигур плоских во иные такого же содержания“ (1708).

М. Д. Хмыров писал о Брюсе: „…астроном и математик, артиллерист и инженер, ботаник и минералог, сфрагист и географ, автор нескольких и переводчик многих ученых сочинений, — граф Брюс, бесспорно, был просвещеннейшим из всех сподвижников Петра и чуть ли не первым деятелем на поприще тогдашней русской педагогики“.

Уникальна не столько энциклопедичность знаний и устремлений петровского сподвижника, но еще и глубина осознания необходимости популяризации новых знаний в России. Чего, например, стоят коллекция китайских редкостей из собрания Брюса и изучение им восточных языков. В одном из писем Якова Вилимовича, адресованном, видимо, профессору Байеру, излагаются результаты исследований мунгальского (монгольского) и китайского языков.

В 1731 году Брюс сообщает в письме профессору механики и оптики Петербургской академии наук Георгу Лейтману об исследованиях по определению удельных весов металлов. Им была составлена методика, на основе которой определены удельные веса меди, золота и серебра. Удельный вес меди совпадает с современными показателями.

При активном участии Брюса составляются первые для России таблицы логарифмов.

Совершенно уникальна находка, сделанная Брюсом в Кенигсберге в 1711 году, список „Повести временных лет“ Нестора (Радзивилловская летопись). Летопись была переписана одним из служителей Брюса и передана им В. Н. Татищеву в 1719 году с пожеланием заняться историей России. Поэтому в своей книге „История Российская“ Василий Никитич писал о Брюсе как о своем наставнике и учителе, как о человеке, давшем ему путевку в жизнь. При этом автор свидетельствует, что граф Брюс был „высокаго ума, остраго разсуждения и твердой памяти; будучи из младых лет при Петре Великом многие к знанию нужныя и пользе государя и государства с английскаго и немецкаго на российский язык книги перевел и собственно для употребления его величества геометрию со изрядными украшениями сочинил“».