Радость моя. Уходящая натура

(портретная зарисовка)


В жизни человека происходит много событий, не попадающих в официальную хронику, воспоминания потомков и надгробные речи. А без них портрет любого из нас будет неполным, однобоким и даже совсем не соответствующим истине.

Вот, например, ветеран советских пассажирских перевозок Кудимыч. Почему-то каждое утро выходного дня начиналось для него с озноба. Тут накладывалось много факторов. Тяжёлая умственная работа по диспетчеризации в одном крупном районе Ленинградской области, собственная тирания в семье, пристрастие к крепким алкогольным напиткам светлых тонов и в связи с этим – похмелье по утрам субботы и воскресенья.

Похмелье, если кто не в курсе, обычно сопровождается ознобом. Практически не контролируемая трясучка конечностей, слабая фокусировка взгляда, учащённый пульс, вибрация двенадцатипёрстной кишки и томное подрагивание желудка.

Внешне Кудимыч не производил впечатления «человека страдающего» – разновидности «человека разумного на загородном отдыхе после тяжёлой трудовой недели». Лишь протянув ему руку для приветствия и пытаясь поймать её примерно такой же дрожащей кистью, можно было определить его реальное самочувствие.

Но Кудимыч утреннее «бон жур» ограничивал  вялым подъёмом руки вверх а ля «враг, может быть, не пройдёт» и делал это издалека, исключая всякий контакт.

Хорошо знающий Кудимыча человек мог определить  степень его похмелья по тому, в  чём выходил ветеран на утреннюю прогулку. Зайцев, Юдашкин и иже с ними могли бы почерпнуть много полезного, прогуливаясь одновременно с ним по российской деревне. Даже в самые жаркие дни Кудимыч выходил в меховой шапке, формой напоминающей коровий блин с замусоленными и обгрызенными завязками, чёрной шубе из искусственного меха, похожей на больного пожилого медведя в период линьки, тёплых шароварах с начёсом изнутри и ботинках на меху.

Ему не надо было никого ни о чём просить, достаточно было просто совершить небольшой променад, тоскливо заглядывая в окна друзей.

Сострадание – вот неотъемлемая и, пожалуй, главная черта русской души. Через пару часов, посетив одного или двух соседей, Кудимыч начинал разоблачаться. Шапка и шуба летели прочь. Черты его лица разглаживались и кое-где розовели, глаза раскрывались и веселели, желудок и двенадцатипёрстная кишка просили мягкой и тёплой пищи, руки сами тянулись в пляс, потому что ноги уже снова плохо могли держать тело ветерана. Выходной продолжался.

– Радость моя! Христос воскрес один раз, а я снова и снова! – наконец восклицал Кудимыч, и все делали вывод, что их товарищ вернулся.

Это «Радость моя!» теперь звучало по всей деревне, теплом откликаясь в сердцах местных жителей. Ветеран дарил всем встречным шапку и шубу, порываясь в экстазе щедрости даже снять с себя последние ботинки на меху и штаны с начёсом.

Но в понедельник с шести утра Кудимыч снова был на посту. Строгий тёмно-синий костюм, кабинет в стиле «советский консерватизм», очки в толстенной оправе, галстук с прошитым наглухо узлом, отглаженная рубашка. А в строгих глазах быстрый ум, выстраданная принципиальность и коммунистический максимализм. Вызов в его кабинет был равносилен приговору к высшей мере.

Как-то его сосед, небезызвестный в своих кругах Пётр Исаевич, проезжая мимо, решил заехать на работу к другу, навестить, так сказать, человека. Он поднялся на второй этаж административного здания, подошёл к кабинету и уже хотел открыть дверь, но услышал зычный голос друга:

– Не достанешь колодки, уволю, Марик, с волчьим билетом!

Дверь распахнулась, и из кабинета вылетел багровый из-за стремительно отмирающих  нервных клеток заместитель Кудимыча по снабжению.

Пётр тихо вошёл в кабинет и проникновенно, но чётко произнёс:

– Радость моя!

Кудимыч зыркнул на него из-за стёкол и рыкнул:

– Автобусов нет!

Петра как ветром сдуло. Больше он к Кудимычу на работу не приходил, потому что там находился совершенно другой человек, никакого отношения к его другу не имеющий. Впрочем, они, похоже, Кудимыч цивильный и Кудимыч дачный, никогда не были знакомы друг с другом. И слава богу.