Домовина

А во Львов я приехал трахаться.

В шесть пятьдесят утра на львовском вокзале я представлял из себя нерадостное зрелище, ибо всю ночь на второй полке мне снилось землетрясение. Во сне я был совсем один в квартире и мебель двигалась толчками по дергающемуся полу. Я судорожно соображал, что нужно пихать в рюкзак в первую очередь: паспорт, кошелек, что-то теплое. Успел засунуть компьютер в диван, чтобы потом найти его в холодных развалинах, отбить от мародеров. Вдруг он останется там целым. В развалинах будут пищать дети. Мне заранее было стыдно думать среди криков и слез о своих мерзких вещичках, но я уже заранее думал. Лестница, наверное, вся развалилась, я боялся, что мне придется совершать паркур по падающим балконам.

Конечно же, тут играл роль мой подсознательный страх одиночества. Вероятно, он даже сознательный, иначе бы я не поехал трахаться так далеко. Когда я проснулся, на меня странно смотрели соседи по купе.

Серые лица на львовском вокзале снуют по сторонам.
Первый кофейный автомат не дает кофе и плюет назад только половину моих денег. Я думаю про себя, что, раз уж здесь такие серые лица и никто по-одесски не улыбается, то поставьте хотя бы честные автоматы. Второй автомат дает кофе, но оставляет себе половину сдачи.
В платном зале ожидания с рекламой вайфая -  вайфая нет. Покимарив часок, я начинаю звонить маклерам по записанным вчера на мятый листочек телефонам. Номеров штук пятьдесят. Свободной квартиры нет ни у одного. В день моего приезда начались школьные каникулы, праздники вина, сыра, шоколада, УПА, пива, Захер-Мазоха и дни польско-советской дружбы.

Разговаривая с последними маклерами в списке, я уже плачу навзрыд. Пани, хнычу я, вы поразумляйтэ самы, ну яка ж порядочна дывчина, а уж тем более парубок, приидэ к мэни ся трахаты на вокзал? Дайте хучь кимнатку, а?
Я живу в Одессе уже много лет, мне давно пора бы уже взяться за мову. Одесситы немного стесняются говорить по-украински, а львовяне, похоже, по-русски, хотя и те, и другие владеют обоими языками.

В рюкзаке, помимо паспорта и кошелька, болтается коньяк в подарочной упаковке и трухлявый пирожок из одесской сети "Обжора", на закусь.
Перезвонил пан. Из его галыцко-волынского потока я улавливаю, что хата есть, кто-то у него там спрыгнул раньше времени и, естественно, все будет дороже, чем я рассчитывал.
Дякую вам! Дякую! -кричу я на весь отсутствующий вайфай. Слезы мои испарились, от испуга пан переходит на русский.

Трамвай номер один, едущий в центр, вполне европейского вида, новенький, как игрушечка, вызывает радость. С беспечной одесской улыбкой я поднимаюсь на удобную ступень, она почти у самой земли, сантиметров тридцать. Трамвай плывет, стыков не слышно, прямо как в Германии, телевизоры в каждом отсеке показывают виды с кормы, носа и, даже трюм, полный зябких пассажиров.

Талончик надо было заранее покупать в киоске, очередь из глупых туристов выстраивается к водителю, восседающему за стенкой из плексигласа. Водителем работает женщина лет сорока с высокой прической. Бумажку в две гривны нужно совать ей в задвигающуюся полочку, как в кассе банка.
Женщина смотрит исключительно вперед и отчаянно машет правой рукой позади себя. Иногда ей везет и она громко попадает ногтями в полочку. Женщина безостановочно произносит что-то с недобрым выражением на своем галыцко-волынском диалекте, обращаясь к обширному лобовому стеклу. Размахнувшись в очередной раз, она ударяет в мои две гривны, щелчком задвигает полочку к себе и пребольно щемит мне пальцы.
Мои две гривны падают от ветра на пол под ее сиденье. Женщина что-то говорит дальше, смотря исключительно вперед. Я тихо ругаюсь и засовываю ей еще две гривны. Женщина берет у себя спереди два талона и с нескольких попыток устраивает их на несчастной полочке.
За два талона я еще сильнее уважаю женщину.

Трамвай плывет по улице Городецкой. Вполне европейская улица, фасады местами аристократичны и, в общем, не обшарпаны. Когда-то это был богатый польский город, не хуже Кракова и много живописнее Варшавы.
Впереди у самых рельс лежит куча дров.
Ах, как было бы романтично потрахаться в хате с камином. Чтобы языки пламени бросали блики на влажную загорелую кожу, на бокалы с вином и тд. и тп.
Женщина резко тормозит, отворяет свою плексигласовую дверь, выбегает к дровам и что-то страстно объясняет сторожащим их парубкам. Парубки начинают лениво перекидывать поленья подальше от рельс, женщина некоторое время стоит зрителем, потом не выдерживает и сама принимается за расчистку.

После счастливого заселения, траха и сна мы выходим погулять на площадь Рынок. Туристов так много, что приходится продираться через толпу боком. Больше всего детей, то и дело мы слышим объяснения: вот смотрите, это ратуша, а у нас в городе ратуши нет...

Туристы одеты повеселее, чем местные, их сразу видно, они глупо лыбятся. И я, наверное, тоже.

Я тоже что-то объясняю: смотри, это америкосы, они постоянно жуют, то жвачку, то антидепрессант. А вот два немца идут. Они и здесь, как на работе, даже смеются усиленно, будто по команде. А поляков-то сколько! На вид - как мы, но здесь их уважают, не то, что в Германии.

Самый намоленный собор во Львове - иезуитский, Святых Петра и Павла. Старые обшарпанные стены, гармония высоты и ширины и еще что-то, непонятное и волшебное, влекут и долго не дают уйти. Высоченный потолок с полуотслоившейся росписью парит над залом, я долго смотрю вверх и мне кажется, что все уже стало легче, проще и не так важно.
В проходе зачем-то лежит гроб, на нем листок с надписью: домовина. Гробу на вид лет пятьсот.

В средневековых переулках напиханы по несколько штук церкви, костелы, соборы. Их здесь ненормальное количество, город кажется музеем христианства. Золотой век тут явно позади, но видно, что власти стараются. Львов мог бы быть немецким, голландским или бельгийский Лембергом, если не смотреть на людей.

Обедать в центре нельзя, там сплошной маркетинг для тупых туристов, дорого и плохо. Мы выходим вон, за оперный, дальше, в реальный город, где бурлит нормальная, не экскурсионная жизнь.

Центр кончился. Местная публика ниже ростом, спешит, одета, как с привоза, в руках у многих огромные клетчатые сумки, рваные по швам. Опять бледные советские лица с отсутствием выражений. Серые одежды у женщин расходятся на животах, нечищенная обувь мужчин удачно гармонирует со следами жизни на лицах.
Люди походят на серых муравьев, двигаются, несут чего-то, без настроения, ждут маршруток, терпят жизнь. Попадаются красивые, повыше ростом и хорошо одетые, они, как вставные зубы, не подходят к общей картине.

Мы находим супермаркет, берем там кучу разной кулинарии да побольше французского вина, выбираем бутылки с этикетками не на украинском и не на русском языке, в надежде, что вино в них настоящее.
Я говорю что-то умное про то, что мы тут едим сливочное масло не из сливок, пьем винный напиток вместо вина, пиво из порошка, коньяк из какой-то подслащенной ссаки и, чего уж удивляться, даже вот и страсть принимаем за любовь. Хотя, конечно, из страсти еще может вырасти что-то путное, а вот из винного напитка - совсем ничего.

После вина, кулинарии и траха, ближе к ночи, мы решаем пойти в караоке.
Караоке находится недалеко, в центре, в подвале кукольного театра. Здание театра не лишено оригинальности, немножко ренессанс, немножко модерн. Гадаю, когда оно могло быть построено. На входе нас тщательно обыскивает охранник. В зале сидят совершенно деревенские гопники, сильно неказистые; и подруги их с такими же обрубленными лицами и неловко наложенной косметикой. По некоторым видно, что их родители были крепко пьяны в момент зачатия.

-Шмаровая публика, -замечаю я.
-Они с гор спустились, а культурно ассимилироваться им нет никакой возможности, потому что весь город уже такой. Это в Одессе у вас широкое культурное предложение, литературные вечера на каждом углу, и даже ты крутишься там на своих тонких передастических ножках. А здесь не то, что тебя слушать никто не станет, здесь даже на Лободу народ не собрать, здесь любой артклуб мигом превращается в грязную пивнуху.

Спустившиеся с гор гуцулы, лемки и бойки нудно орут в микрофон вечно зеленые напевы Юрия Шатунова, широко путая тональность. Они танцуют между столов и делают глупые селфи на свои дешевые телефоны. Кто-то поет Кричевского, тоже по-русски. Оказывается, и Кричевский из Львова.
А я так надеялся послушать красивые украинские песни. Я сам выучил несколько, у меня получается почти без москальского акцента, но здесь я не решаюсь их петь.
Я спою их для тебя потом, когда ты приедешь ко мне в Одессу. Ведь ты приедешь?

На обратном пути сосед по купе предлагает мне выпить вместе с ним. У него спирт и маленькие железные рюмочки. После спирта мы курим в тамбуре.
Я пью с ним еще, в надежде, что усну покрепче и мне больше не будет сниться землетрясение, в квартире, похожей иногда на домовину.