***

Сейчас время такое – свет словно медленно приглушают, накидывают рубашку на плафон или плавно подкручивает напряжение, растворяя его в гуще сумерек. Солнце постепенно тускнеет, бросая последние блики на верхние этажи, подсвечивая окна без занавесок. Наверху живут молодые, ангелы и бесы, поближе к небу, подальше от земли. Напротив меня вообще парень ремонт делает по ночам и когда я торчу на кухне, то смотрю на то как он красит стены, раздевается, растирает плечо и уходит куда – то вглубь квартиры. Жалко будет, когда он закончит.
Потом – вечер, да и так – если облачно то прямо с утра можно не дожидаться вечера что бы зажечь свой собственный, домашний свет. Чернильные кружева штрихов веток золотятся фонарями, по низу тянет новым годом, стоит открыть дверцу машины и опустить ноги на асфальт, как под колени толкнется холодный воздух с запахом предконечного и предпраздничного.  Особый запах такой, я вообще обонятельное животное, мне важны запахи, я на них реагирую, не окружая при этом себя ими осознанно, да и сам вроде не особо пахну.  Поэтому когда вхожу в квартиру – сразу чувствую его присутствие. Теплый, немного сладкий, смешанный с потом и такой знакомый. Потом уже – ботинки в прихожей, сброшенные абы как, включенный свет в комнате, признаки присутствия постороннего человека рядом с тобой. Прохожу и укрываю его, спящего прямо на диване, под своей же кожаной курткой, скидываю со спинки мягкую шкуру, смотрю какое то время на длинные ноги, не помещающиеся на сиденье, на профиль, узкую ладонь под щекой. Забираю пустой бокал из под виски, дожрал таки мой неприкосновенный запас, когда я еще доберусь новый купить. Тем более зима на носу, сезон такой горячий, сейчас, вот вот встряхнут шкатулку со снегом, он полетит в бок и вверх, потом станет медленно опускаться и мне станет совершенно не до чего.
Всегда хотел быть тем, кто может дать ключи от своего жилья кому то еще, и сказать – «Приходи, когда захочешь». Потом, конечно, ужаснуться и представить вечную очередь в ванну и беспорядок, орущую музыку, грязную посуду, все по списку сожительства, но день за днем никого в гостях не обнаруживать. А когда наконец видишь на своем диване того, по которому, оказывается очень скучал и запарился следить за его жизнью только на мониторе и экране телефона то все становиться по своим местам. И уходишь на кухню, как знакомому кивая парню, делающему ремонт в окне напротив, через двор, достаешь что – то из шкафов и холодильника, готовишь, со странным ощущением, что гостя же кормить надо, и объявлялся бы он почаще что ли.
- я уснул. – стоит, растирает щеку, выйдя на кухню.
- привет. -  улыбаюсь, разглядывая его, чувствуя сколько непривычной нежности поднимается внутри. Вспоминаю, сколько лет знаем друг друга, и как давно и странно знакомились, с трудом притирались друг к другу. Как он рос и менялся из капризного засранца в сосредоточенного, талантливого и ясного, острого молодого мужчину.  Обнимаю его, стоим так немного, просто и хорошо.
- ****ец ты длинный.
- я еще расту – сообщает, улыбаясь своей неожиданно светлой, широкой улыбкой.
Замечаю, что в 25 расти перестают, выставляю на стол ужин, открываю бутылку вина.
- а нет покрепче чего?
- я не твой отец, это у него что покрепче, хоть кровь хоть выжимка из драконов. Ты вообще какими судьбами здесь?
Он вздыхает и в два глотка выпивает свой бокал.
- на границе был.
- и что?
- там кричат – смотрю на него, а он смотрит в пол – кричат заблудившиеся, не знаю, как вы вообще на охоту ездите.
- спокойно ездим. – наливаю еще, смотрю как его щеки розовеют а взгляд становится мягче. – это же законы равновесия, ворота границы открыты, октябрь, понятно что есть те, кто заблудится, но значит – это их судьба. Кто выживет – добро пожаловать, а кто нет – что ж, лесу тоже надо чем – то питаться, особенно лесу пограничному. У нас еще все спокойно, нет никаких лесовиков с мешкам отрубленных голов за плечами, и нет трехглавых хищных монгольских коней. Я читал отчеты с других рубежей, там не сладко, а у нас так, дивный лес, туман под утро, Гамаюн поет,  лисы бегают, черный плющ всегда готов обнять. Сиди себе у костра, смотри на звезды, грей лицо и жди путников на огонек.
Смотрит на меня прищурившись, осуждающе и зло, потом смягчается, вздыхает. Всегда бы так, а еще лет шесть драться бы со мной полез.
- мне не понять.
Протягиваю ему еще один полный бокал и подвигаю тарелку, полную горячего, ароматного жаркого.
- это потому что ты неуч свалил из университета на рок сцену, песни горланить.
- сам же меня поддержал – улыбается довольно, прожевав и распрямляя плечи. – смотрел выступление последнее?
- смотрел, конечно, и не зря ты неуч, кому граница а кому так вот стадионы на дыбы ставить.
- спасибо.
- за что?
- ты же понимаешь, если бы не ты – быть мне хирургом, как отец.
- мы его слишком много сегодня вспоминаем. – поднимаю бокал – давай за тебя лучше.
- за призвание тогда уж.
Призвание. Призвание опадает нарезанными лепестками белых, стеклянных роз, стирается в муку поземки, под утро кидается одичалое на стекла окон, воет, заблудившимся путником, просит забрать к себе, жалуется что продрогло и одежда давно отсырела, а ты сидишь в тепле и зачем открывать ставни, да? Разве что вконец отчаявшимся, тем, которым некуда идти, не на что смотреть позади и господи, лучше бы это все просто вырвать из памяти. И при этом есть горячее и больное внутри, рвущееся туда, через призрачные кордоны в сторону распахнутых дверей откуда запах такой, который даже одинокими, дикими, злыми ночами чувствуешь во сне, хотя какой во сне запах? Какой вкус? И почему все эти сновидения – единственный смысл жизни, в них и вкус и любовь и дом, где тебя ждут.  У тех есть силы бежать со всех ног, скользить по снегу, падать, хватаясь за обледенелые и живые стволы деревьев на свет, туда, где горят огни, слыша как позади захлопывается, сворачивается и догоняет со страшной силой то, от чего считается, не убежать – ты сам. Выбежать, иногда к приграничной избе, иногда – в предгорье, на ярмарочную площадь, где или напоят горячим и медовым, с привкусом сырого мяса, таким, от чего отшибет память, и уйдешь пастухом, самым счастливым, наконец то на месте.  А иногда в чьей то сад, в шум праздника, или в тишину заброшенного заднего двора, где на кованной ограде, овитой черным плюющем полустертая табличка, зачем – то с названием улицы, которой никогда в твоем городе не было. И рухнуть там на влажные булыжники, у убранной на зиму уличной мебели, задохнувшись с непривычки совершенно другим воздухом, разрыдаться, потому что все, или умер, или наконец то родился. С криком и кровью, такой, душевной кровью которой истекаешь невидимо, и поранится, поцарапать руку, напоив это новое место своей настоящей, горячей и живой кровью – единственно правильное. Шаг такой, навстречу призванию. Что бы где нибудь, много лет спустя сидеть у костра, греть лицо и вытянутые ноги, грудь, чувствуя как по бокам, не прикрытым накинутой на плечи шубой, покалывает холод, слышать крики заблудившихся, постепенно перестающих верить в самих себя же и ждать тех, кто выйдет на твой огонь сквозь густой пограничный лес собственных иллюзий, заблуждений и нагромождений чужих предрассудков.