Как бабка деда исцелила

Жили в одной глухой сибирской деревне, коих много в Сибири,  дед да бабка. Всю жизнь работали не покладая рук, детей вырастили, а к старости одни остались.
Хвори одолели. Деду затянула глаза катаракта, и стал он почти слепой. Да и бабка не лучше, тоже подслеповатая стала. Так и жили вдвоем, как два ёжика в тумане. А куда податься? Почты нет, больница лишь в райцентре за 55 км, куда автобус ходит один раз в неделю. Туда доберешься, а уж оттуда - отдельная история: то погода испортится, то автобус сломается. Съездил как-то дед один раз в районную больницу, привез капли глазные, врачом прописанные, бабка по вечерам закапывать ему их стала, вот и все лечение.
Дед всю жизнь катал валенки вручную, в народе их называют самокатки. Ох, и хороши валенки были, как игрушечки, легкие, аккуратные, а уж теплые, нет сравнения с фабричными, крашеными! Теперь деду те валенки только во сне снятся. Руки помнят, да глаза не видят, не дают возможности любимым делом заняться. Кряхтит дед ночами, ворочается с боку на бок: не спится, вспоминает былую силушку и славу, которой пользовались его изделия. Да ведь и в семью прибыток, ремесло, почитай,  и кормило.
А теперь вот изнашивает последнее свое изделие. В эту зиму и они не сгодятся, прохудились. Взялся было подшить их дратвой, мало того, что глаза не видят: душа не лежит, вот уж неделю пыхтит над ними дед, практически на ощупь прилаживая заплаты:
- Черт-ба их не чинил, лучше ба новые скатать, - ворчит он.
Однажды вечером позвал в очередной раз свою бабку: "Закапай в глаза, я спать ляжу". "Капай не капай, какой толк?! - беззлобно ворчала та - Хоть бы чуть получше стало, только хужее становится"…Взвыл дед от боли, когда закапала ему жена капли:
- Ты что же, старая, совсем загубить меня хочешь?! Ай-я-яй! Ой-ёй-ёй, моченьки моей нет! Угробила, старая ведьма! - на ощупь пробирался дед к рукомойнику. Долго плескал там холодной  водой в глаза. Набрав в сомкнутые лодочкой ладони, опускал лицо в воду. - Раз тудыт твою старуху мать, хоть бы воды влила! Холодной воды мне неси, старая кляча! Убью стерву старую!
Старуха сама не своя носилась по горнице, то хватала тряпку, то ковш с водой:
- А чего я, дедушка, не так изделала? Как всегда из энтой бутылочки закапала. На вот утирку-то, утрись.
- Утрёсси, старая, вот только оздоровею, утресси ты у меня своей кровякой! Идей-то у меня колодки схоронены, так и знай, усю голову тебе имя разможжу-у-у-у! Лярва ты ненасытная! О-о-о-й, головушка моя бедовая! - все подвывал дед у рукомойника. Кое-как добрался обратно до своей кровати, опрокинув по пути табурет. "Мя-у!" - взревела зашибленная табуретом кошка, стремглав бросившись в подполье. Все в маленьком домике пришло в переполох. Старуха, спешно накинув на себя плюшевую жилетку, выскочила из дома.
- Ты кудый-то, старая? Набедокурила и из хаты вон?! - вскричал ей вслед дед.
Старуха вернулась вскоре с соседкой Алёной, тоже пожилой, но еще довольно крепкого вида старухой.
- Ну и что, что ты, скотиний врач, Оленушка, болезни все одинаковые, что у нас, то и у скотины, только что она подюжее нас, людей.
- Ну, ну, - деловито скомандовала соседка - Давай бутылочку-ту, что ты ему закапала.
Старуха незамедлительно подала еще не закрученную пробкой бутылочку:
- Вот же она, завсегда ее капала…
Водрузив большие очки в темной роговой оправе, соседка прочитала вслух:
- Со-ля-ная кислота. Вот тебе раз, кто ж кислотой глаза лечит?!
- Ах, ты, лярва ненасытная, что ж ты изделала со мной, выжгла, как есть глаза мне выжгла! - взвыл в очередной раз дед, услышав от соседки, чем его старуха лечила.
- Погоди-ка сосед, дай я тебя посмотрю, - отставив бутылочку с кислотой, приблизилась соседка  Алена к деду, убрала с лица соседа мокрую тряпку, - Ну, как есть ожог, вон усе веки красные, вспухли. Михаил, глаза-то открыть можешь?
- Кой там открыть, Оленушка, так и жжеть усё до самых мозгов! Как есть выжгла проклятая! Соляная кислота, это ж надо додуматься, усю жисть в пимокатном ремесле ее применял, а она в глаза закапала! Как есть нарочно!
- Да чтой-то я нарочно, дедушка, сослепу я, - оправдывалась старуха.
- Сослепу! - передразнивал дед - Иде ты  ее только выкопала?!
- Так в колидоре ж, на окошке.
- В колидоре, дура старая, мои капли у меня в головах, вон на окошке стоять! Погоди только подымусь, я тебе энтой кислоты во уси дырья закапаю!
- Там уж и капать неча, - робко оправдывалась старуха.
- То-то же неча, усю бытылку надоть думать, на меня вылила, от же ж короста старая! Доберусь я до тебя!- Тихо, для одной соседки добавил: - Это ладно я яё уже на десять раз водой разбавил.
- Не бранитесь, таперича уж поздно выяснять: кто прав, а кто виноват! - прицыкнула на них соседка, - Неси-ка, Матрена, жир гусиный, чистое перышко из крыла вытащи, да тряпицу замени на  чистую, опять смочи ее водой холодной.
Засуетилась старуха, собирая все необходимое. Вскоре дед несколько успокоился: соседка обильно смазала ему гусиным жиром обожженные веки, зажмуренные глазницы и вновь прикрыла мокрой холодной тряпкой.
- Ну вот, пожалуй, пойду я, там как бы мой старик без меня не нашкодил, - поднялась Алена. - Смотри, Мотря, как только полегшеет яму, надоть в райцентру ехать, шутка ли дело, я-то усю жисть скотину врачевала, чем смогла, помогла…
- Ой, спасибо тебе, Семеновна, на добром слове, вроде полегшело ему малость.
- Полегшело-то полегшело, все одно в райцентру надо.
Спустя полчаса, как за Семеновной захлопнулась дверь,  в избенку ввалился ее муж - Санька, прозванный так смолоду в силу своего мягкого характера. Семеновна была баба крутая норовом, а он, Санька, частенько прикладывался к горькой. Ох, и гоняла же она его, чем под руку попадется за эту слабинку. Побаивался ее Санька откровенно, а вот перед мужиками хорохорился, сочинял небылицы, с точностью до наоборот, пересказывая, как в очередной раз "гонял" свою Алену.
Санька был слегка подшофе, не здороваясь, ввалившись в дом, с порога спросил:
- Угробила мужика, глупая баба?
- Чего ты лаешься от порога, ишо от тебя хулы не слыхала? Чего приперся?
- Как чяго?! Ты, можно сказать, мужика чуть на тот свет не спровадила, все вы бабья порода такие, плетки хорошей на вас нет! Иде ён, соседушка мой болезный?
- Иди, Санька, иди, вон счас Алену покличу, она тебе задаст плетку!
- А ты мене Олёной не стращай, я ее, може быть, во как держу! - Санька показал твердо сжатый кулак. Неверной походкой направился в горницу, где лежал на своей кровати пострадавший.
- Куды ты, герой? Хоть онучи с ног сыми: в нонешнем году лакеи не в ходу, буду я тут за тобой грязь выметать!
Дед Санька покорно снял башмаки, прошел к соседу:
- Здорово, Миша, - крикнул наклонившись  к уху соседа Санька.
- Чёй ты орешь, здорово. В ухи-то мне не попало, слышу пока ишо хорошо. Бери стулку, присаживайси.
- Ага, я вот тутачки,  - примостился дед Санька на табурет. - Ну, что Миша, угробила тебя твоя благоверная?
- Да, не говори, черт ее разодрал те капли подобрать.
- Ох, и баба, Миша, у тебя - не баба, а прорва! Это ж надоть, угробила такого мастера! Я бы на твоем месте задал ей! Бывалоча, моя Олёнка чего нашкодить, я ее сурово наказывал, что сурово, то сурово! Ой, Миша, гляди, не оставляй энто дело так. Бабу ее держать надоть! Она ведь, баба, совсем от рук отобьется: сегодня кислоты в глаза тебе влила, а завтра, гляди, в глотку каленое масло вольёть. Этта, как пить дать вражина, вольёть!
Ты, Миша, как подымисси, возьми шлангу резиновую да всыпь ей как следовает. Али полено-кругляш, хошь, я табе припасу, как есть под подушку спрячем, как  ёна подойдет, по горбяке ей, будет знать, как кислотой обливаться!
- Не мели, чего не попадя! - огрызалась из кухоньки бабка Матрена, - Тоже мне, праведник нашелся! Гляди, как бы тебе Олёнка в заднее место кипяток не влила, али шлангом тем не отходила: сидеть не на чем станет!
- Молчи, баба-дура. Натворила делов-то, варначка! Как ён таперича в слепую доживать свой век станет? Ты яму поводыря с городу выпиши.
- Я те выпишу, я счас быстро за Олёнкой сбегаю, будет табе капяток и поводырь!
- Эк, ты скорая какая, "сбегаю"! - передразнивал ее Санька - Ты скорая только кислотой человека изжечь. А как чаго доброго - табе век не дождешьси: как та черепаха волочишьси. Лучша ба предложила нам с Мишей микстуры какой грамм по 100.
- Да ты уж остограммился, я погляжу, иди, Санька подобру-поздорову, не видишь, Михаилу не можется?!
- Через тебя, проклятую, и не можется. Я его, Мишу, незнамо как жалею, такого мужика угробила!
Дед Михаил молчал: та первоначальная злоба, которая распаляла его и жаждала мести, постепенно угасала по мере того, как пустослов Санька внушал ему, каким образом он, Михаил, должен расправиться со своей бабкой. Теперь чем больше Санька вступал в перепалку с хозяйкой, дед Михаил отчаянно раздражался и думал уж о том, чтоб Санька поскорее убрался из их хаты. А тот, как назло распаляясь, продолжал свои нравоучения и советы по воспитанию бабок:
- Намедни моя Олёнка учудила, нашла у мене припасенную бутылочку "Зубровки" и решила схоронить. Гляжу, вона чтой-то в пазухе прячеть и в палисад направилась,  я за ей. Ага, нагнулась она, значится, у куста энтих своих еархинов, как их там, и "Зубровочку" мою прячет. Я енто, подкрался к ей, да подол-то на голову ей завернул - Санька зашелся хохотом до слез - Не успела ёна сообразить в чем дело, а я ей крапивой по голяшкам: "Будя шкодить, анчихрист ты в юбки!"
- Когда ты крапиву-то сорвать успел, когда за Олёнкой кралси? - не стерпев Санькиного бахвальства, спросил дед Михаил.
- Как когда? На ходу, Миша, и сорвал, ёй у нас, крапивы-то, полон двор, почитай.
- Что ж ты ее, крапиву, во дворе развел, не хозяин вроде? - не унимался сосед.
- Да почто енто, Миша, сам знаш, хозяин я крепкий. Я ее специяльно для Оленки рощу, как ослухаиться: "Получай, анчихрист!"
В сенцах кто-то хлопнул дверью - вернулась Алена, зашумела с порога:
- Ах ты, хрыч старый, ты уже здесь?! Смылся плут, сказал "до ветру" выйду.
- Ась?! - Саньку как шилом подбросило с табурета, - Чаго шумишь? Живот у мене чёй-то прихватило, вот я по пути решил Михаила навестить. Плохой Михаил-то, сама видала…
- Ты чего энто меня хоронишь?! - рассердился дед Михаил.
Алена, уперев руки в бока, уже стояла на пороге горницы:
- А ну, марш домой, засранец! Живот у его скрутило, я те счас мигом скручу в бараний рог!
Санька, попав в невыгодное положение, боком продвигался к дверям, с опаской поглядывая на свою половину.
- Ты, Олёна, не шуткуй, знашь, я на расправу горячий, не ровён час…,- он не договорил, от полученной по затылку тяжелой оплеухи вылетел на кухню, а затем, подхватив свои обувки, выскочил в коридор, не попрощавшись с хозяевами.
- Орёл нашелся, я те быстро пёрья-то повыщиплю! - выкатилась вслед ему Алена.
Хозяйка робко заглянула в горницу, дед по-прежнему лежал на кровати, отвернувшись лицом к стене. Не могла она видеть, как у него расплылось в снисходительной улыбке лицо под мокрой тряпкой.
Ночью старики не спали. Дед, отвернувшись к стене, молча сносил боль от ожогов. Бабка крутилась на своей кровати, переживала, думки всякие невеселые лезли в голову: "Ну как Михаил вовсе ослеп, ладно, пока я жива, а как помру, кто за им ухаживать станет? Надо ж мне было кислоту эту проклятую подхватить! Энтот еще приперся обвинять: нарочно, мол! Неужели и Михаил так думает?" Дед слышал, как ворочалась бабка, но злоба его уже давно прошла, улетучилась вместе с выскочившим из горницы Санькой. Жалел он теперь, что наговорил своей старухе много обидных, оскорбительных слов. Угрожал даже расправой, а куда ж он без нее, почитай, уж больше полувека вместе. Дети, вон, разлетелись, а она всегда рядом, и в последний час воды подаст. Надо бы извиниться перед старушкой, да язык не поворачивается, гордость не позволяет. "Ладно, утром видно будет", - успокаивает себя старик.
Пропел на насесте полуночный петух. Летние ночи короткие, вот уж светать стало. Лишь теперь, он слышит, как засыпает его старуха. Вскоре и утренние петухи запели свою песню, перекликаясь друг с другом. Осторожно спускает старик сухие ноги с кровати, рукой придерживая тряпку на глазах, крадучись наощупь выходит из горницы в кухню. В родных стенах все знакомо: вот и дверь в сени, там без труда нащупывает уличную дверь, сбрасывает с петли кованый крючок. Выходит на низкое крылечко, вдыхая утреннюю свежесть. Ногами нашаривает на крыльце свои чуньки - обрезанные и подшитые дерматином просторные валенки, старость не радость, мерзнут у старика ноги, поэтому даже летом предпочитает он носить своё изделие. Осторожно снимает с глаз мокрую тряпку и, "была, не была", открывает глаза узкой щелочкой. Но тут, же невольно прикрывает их козырьком ладони, так нестерпимо остро бьет в глаза хоть еще и неяркий утренний свет. Постепенно привыкает и уже увереннее взглядывает из-под руки. Дед Михаил не верит глазам своим, но видеть он стал как в молодости: отчетливо различая все контуры и оттенки предметов. Невольная улыбка расплывается по старческому лицу, собирая и без того морщинистое худощавое лицо в лучистые стрелки:
- Эх-ма, будто заново на свет народился! - невольно вырывается из его груди. Дед семенит за угол дома, наскоро справляет малую нужду, при этом, не переставая радостно переводить взгляд с одного предмета на другой, вновь убеждаясь в том, что его зрение восстановилось чудесным образом после вчерашних приключений. Из конуры потягиваясь, вылезает дворовый пес, ластится к ногам деда.
- Вот оно как обернулось! - ласково треплет его дед по загривку. Пес радостно подпрыгивает, норовя лизнуть необычно ласкового хозяина в лицо. - Но будя, будя, разыгрался он!
Где-то на конце улицы уже слышно, как щелкает кнутом пастух, собирая коров в стадо. Зычно перекликаются хозяйки, выпуская подоенных  коров из денников на широкую деревенскую улицу. Дед спешит выйти за калитку: ему не терпится поделиться с кем-нибудь своей радостью. Он садится у своего заборчика на скамейку и смотрит вдаль. День загорается веселый, ярко расцвечивая зеленя, золотит верхушки леса первыми лучами. Все сегодня выглядит праздничным для старого пимоката.
Коровы собираются в стадо, не спеша, растопырив задние ноги, оставляют на дороге свои дымящиеся лепешки. Сзади ободряя их, щелкая кнутом, по дороге идет в длиннополом плаще немолодой уже пастух дядька Петро, протяжно покрикивая периодически:
- Вы-го-няй! Эй,  Зинка, опять заспалась? Вы-го-няй! Валюшка, вы-го-няй!
Стадо приближалось к дому деда Михаила, когда тот, не дождавшись, когда с ним поравняется пастух, вдруг молодо подскочив со скамейки и выбежав на дорогу,  начинает выписывать ногами  кренделя, хлопая руками по бедрам, подпевая сам себе:
- Эх, заиграла сторублевая моя!
Шарахнулась от деда пестрая телка, соседская Ночка остановилась как вкопанная и смотрела на деда вполне осмысленным взглядом, всем своим видом выказывая, что человек явно не в себе. Пастух, слышавший вчерашнюю новость, подумал ненароком, что старик спятил с ума или принял с утра с горя.  Но дед бодро окликнул его:
- Здорово, Петро!
- Здорово, Михаил Иванович! А я думаю - ты или не ты? Вчерася, как с выпасов возвращался, бабы на околице трещали, мол, пимокату нашему старуха глаза выжгла…
- Не, Петро, стало быть, она меня вылечила. Да я таперича на свою Матрешку молебен закажу. Вылечила, как есть вылечила, Петя!
- Сурьезно лучше видишь, Михаил Иванович?
- Ей бо, Петро, как в отрочестве, вот думаю: таперича опять пимы катать стану.
- Ну, чудеса  прямо! На веках-то видно, что обоженно.
- Это, Петя, не беда, зарастеть, как на собаке, главное - вижу!
- Дай-то бог, чудеса, право! А правда, что соляной кислотой?
- Как есть ёй. Другому-то она, Петя, вряд ли поможет, а я с ей усю жисть провозился, вот она меня, голубушка, и вылечила. И бабку мою сам Господь надоумил!
 - Ну, в таком разе давай, Михаил Иванович, не хворай больше, - протянул руку, крепко пожав стариковскую сухую, но жилистую ладонь пастух. - Пойду я, а то разбегутся мои Буренки, - на ходу проговорил он, догоняя своих подопечных, еще несколько раз обернувшись на деда, качал головой, улыбался. Дед постоял еще на дороге, из-под руки взглядом провожая удаляющееся стадо, и зашаркал обратно к дому. Все ходил по своему двору, по-новому оценивая хозяйским взглядом, что где  не так лежит. Зачерпнув под навесом в кадушке ковшом зерен пшеницы, направился в денник, всыпал курицам в корытце. Пошел к кадушке под стрехой, намереваясь им же, курицам, унести водицы. Невольно заглянул в кадушку и ясно увидел там, в зеленом темном нутре, свое отражение, как в зеркале, зачерпнул тем же ковшом, и слегка расплескивая воду, зашаркал обратно, вылил воду в большую, плоскую ржавую консервную банку, приспособленную под куриную поилку. Вот и все хозяйство у них со старухой на сегодняшний день. Мелкий дворовый пес по кличке Черноух да кошка Мурка. Старые стали, не под силу другую скотину содержать.
Не терпится деду еще с кем-нибудь поделиться своей радостью. "Чтой-то старуха моя заспалась", - думает, возвращаясь в дом. В доме по отвесной лесенке взбирается на лежанку русской печи и перебирает там, на пристроенной к стене  полке, всякую хозяйственную утварь. В горнице, наконец, просыпается старуха и, вспомнив вчерашний день, с тревогой смотрит на кровать деда и, не обнаруживая его на своем месте, спешит на кухню, к своему удивлению обнаружив супруга на печи.
- Матрена, куды ты мои колодки прибрала?
- Дык я их сожгла намедни в баньке, - со страху лукавит бабка, вспомнив вчерашние угрозы деда о расправе колодками по ее голове.
- Мотря, она и есть Мотря! На что ты их сожгла?
- Дык на что оне табе таперича?
- Как на что, глупая ты баба, пимы валять буду!
- Какие уж табе таперь пимы, дедушка?! - плачет старуха, утираясь в передник.
- Дык ты еще не знашь, старушка, прозрел ить я с твоёй помощью. Ты меня прости, Мотя, что вырвалось вчерась грубое слово супротив тебя. Да ведь я думал всё, совсем глаз лишуся. А седня чуть свет поднялси, думаю, дай глаза-те открою. Чуть от радости с крылечку не упал. Вот так-то, Матрешечка, стал быть, излечила ты мене окончательно, - слез дед с печи и обнял свою благоверную. - Я ж таперь опять пимы катать стану. Вот соберу всю свою оборудованию, кликну, чтоб бабы шерсть несли. За лето сработаю новые колодки, а к зиме и займусь. Эх, наскучали руки-те по настоящей работишке!
Бабка заливалась слезами радости, не в силах вымолвить слова:
- Целы колодки-те, я их в казенку прибрала, думала, бить имя станешь, как вчерася  пообещал.
- Голубушка моя, я ж таперча через энто век жалеть тебя стану, - растрогался и дед, пустив скупую слезу. - Однако жжёть ещё по векам-то, смажь-ка бабка, опять гусиным жирком.
- Ложись, дедушка, ложись в постелю, я сейчас мигом смажу. Можа вздремнешь ешо, а я тем временем завтрак приготовлю, исть будем.
- А и то верно, вздремну малость.
- Шибко болить?- заботливо спрашивала старуха, смазывая красные отечные веки супруга.
- Не шибко, ерунда вовсе, - морщился дед от боли и тут же блаженно улыбался, зажмурив веки.