Гл-13 На островах

    Александр Никитич, появилось какое «окошко», он скорей на природу: на рыбалку, на охоту, за ягодой, орехом, не важно, лишь бы подальше от людской суеты. Но и с пользой для семьи, разумеется. С пустыми руками редко возвращался. Охотником, да и рыбаком, слыл удачливым. Река и тайга выручали: кормили, поили, одевали, а главное – душу лечили.
    Не всегда получалось «улизнуть» по уважительным причинам, но он не упускал случая побыть наедине с природой, наедине с самим собой. Порассуждать на просторе, не опасаясь, что кто-то подслушает, помешает или, чем чёрт не шутит, донесёт «куда надо». Не с кем поговорить по душам, не с кем поделиться наболевшим; любое слово если прилюдно, то с оглядкой… Сомнения, вопросы без ответов… и снова сомнения. Тяжёлая ноша повседневности давила на плечи, будто короед, точила изнутри. Не желают деревенские «сомневаться» на людях. Прячутся. За высокими заборами укрываются, поодиночке «сомневаются». Ярыгин с утра до ночи на виду. В школе не отмолчишься, дома и подавно. «Семеро по лавкам» – это о нём. Растут дети и тоже с вопросами…
    С 48-го по 55-й год шестерыми обзавелись: Виталий, Миша, Вадик, Вася, Ниночка, Кларочка! А в 64-м – нежданно-негаданно – Машенька родилась! Вот уж повезло с наследниками, так повезло!
– Золотые ребятишки у нас, Наташа, и ты у меня умница! – обняв жену, переполненный отцовскими чувствами, молвил Ярыгин.
Сказал, а сердце дрогнуло, сжалось, заныло в груди. Слова Натальи ножом по сердцу:
– А ты только и способен, что штаны протирать… за копейки.
И как отрезало. Рванул фуфайку с вешалки – и вон из избы. Застонал на морозе раненым медведем. «Ребятишек не брошу, они ни при чём. Потерплю». И снова стон из груди.
    Нащупал Олино письмо во внутреннем кармане пиджака. Только вчера получил, не успел наизусть выучить. «Надо спрятать от греха подальше». Письма помогали, поддерживали, но и почву из-под ног выбивали.
– На что надеешься, Санёк? – пытался успокоить «второй», внутри. – Не вернуть прошлое. Сгорело оно, перегорело, в небытие кануло. Лучше уж не будет. Смирись. Ради детей смирись.
– Но ведь не любит она меня, – возражал Санек, – живём вместе, а любви не нажили. Детей рожаем «по привычке», как говорит тёща. Как же так? Ни с чем за душой… и ради чего? Тошно мне, ох и тошно…
    …Районный особист Филин давно зуб точил на Ярыгина. Не взлюбил учителя и всё тут, бурчал под нос: «Хитрый этот учитель, умный, осторожный; и на рожон не лезет, и язык за зубами держать умеет, не высовывается. Один недостаток, он его с головой выдаёт, – читает больно много, а это настораживает! И книжки у него всё больше не наши, с сомнительным уклоном книжечки. Историю ему подавай с философией и никак не меньше. Читал бы о войне, о шпионах, а то… И что у него на уме? Пойди, разберись на трезвую голову. Мне, что ли, перечитывать за ним этих самых Платонов с Геродотами? Это кто такие – растудыть твою тудыть!» – психовал Филин.
«Маркс, Энгельс, Ленин – с этими понятно – это наши, советские граждане. А что прикажете с этими делать: с Петром, Екатериной, Чингисханом, Македонским, Иваном Грозным? Их к каким отнести? К белым, красным, к неблагонадёжным? Тьфу, зараза! И не подкопаешься: история, видите ли, с философией… На хрена ему в нашей глуши этот Геродот с Платоном дался? Детей настругал, в директорах ходит, жена пальчики оближешь – красавица! А ему неймётся. Вон фельдшер Шамсутдинов – тоже культурный человек, к нему и зайти одно удовольствие: в колбочке спирт медицинский, в графинчике самогоночка хлебная на рябинке настоянная! Он и в шахматы, и в шашки за милую душу. Чем не приятель? Глядишь, подружились бы. А там рыбалка, оба заядлые рыбаки, кирюхами бы стали. И мне спокойней, и им не накладно. Так нет же, он Пифагора выбрал на мою голову. Тьфу ты!..»
    …Александр Никитич вёл свой, личный календарь: расписал времена года по месяцам, датам, неделям, дням. Рассчитал для себя, когда какой «день год кормит», и старался придерживаться этих дат.
К примеру, открывается сезон охоты – семья со свежатиной на столе; поспели грибы, ягода, орех – закрома полны-полнёхоньки. Варенье на любой вкус, грибочки солёные, маринованные, орешки калёные; рыбка не выводилась круглый год: солёная, вяленая, свежемороженая.
Сенокос, заготовка дров, уборка урожая – туда же, в закрома. Заботы, заботы… плюс школа. Хотя нет – школа, разумеется, на первом месте. О какой личной жизни речь? Поспать некогда – всё бегом, всё на ходу, – выручал календарь.
    …Приближался сенокос. Сегодня Александр Никитич выехал затемно. Лодчонка, надрывно тарахтя видавшим виды мотором, отчаянно боролась с тугим напором Киренки. Таёжная речка, разделившись на десятки рукавов, паутиной накрыла широкую полосу тайги. Вольно разливаясь и блестя шиверой на мелководье, она с шумом втискивалась в узкие расщелины меж сопок, с грохотом круша склизкие зелёные валуны на перекатах. Отдохнув на песочной косе, с разбегу ныряла в глубокие ямы, а вынырнув, щетинилась частоколом камыша на тихих заводях. «Вот она, свобода выбора! – восхищался Ярыгин. – Вот как надо жить! Жить, как душа велит»!
Лодка, не сбавляя ход, проскакивала одну отмель за другой. Слышно было, как камешки постукивают о днище, но винт оставался невредим. Человек и лодка, будто единый организм, слились – шли на ощупь; интуиция таёжника не подводила. «Филигранная работа, – усмехнулся Ярыгин, – руки помнят реку, руки помнят всё!»
Протоки, искромсав тайгу на причудливые лоскутки, образовали бесчисленное количество островов, спрятавшихся под сводами лохматых сосен, молчаливых лиственниц и голубого кедрача. С ранней весны и до поздней осени острова радовали глаз калейдоскопом ярких красок, немыслимых оттенков. В начале лета кутались в сиреневый туман багульника и полыхали кострами жарков, к середине – нежно переливались розовым иван-чаем и желтыми лилиями, позже – укрывались коврами алых саранок и белоснежных ромашек. И весь этот «рай» мелодично раскачивался на волнах длинновласого ковыля. На островах царили покой и благодать. Шумели только птицы. Но разве это шум? Это музыка для души! Любимые места для уединения и единения…
Александр Никитич направил лодку к знакомой заводи. Искусно маневрируя, проскочил мохнатые валуны, обогнул серую корягу, похожую на лешего, прикинув на течение, заложил мастерский вираж и на «бреющем» дотянул до берега, мягко ткнувшись носом в плешивую кочку, похожую на лысеющий затылок фельдшера Шамсутдинова.
«Добрались, слава Богу!» Лайка по кличке Байкал спрыгнула прямо в воду и, озорно тявкая, ринулась к прибрежным кустам. «Бурундука, видать, почуял или белку, – сам машинально потянулся к ружью, – ишь как подхватился с места в карьер, засиделся на привязи».
Вытянув лодку на сухое, подхватил потрёпанный рюкзак и зашагал вглубь острова. За пять минут добрался до старенького зимовья. Почерневшие от времени брёвна испещрены трещинами, а по торцам зияли глубокими щербинами. Сама избушка напоминала каменную пещеру, не зимовье. По всему видать, давно и многим давала приют. Не только охотникам, рыбакам, но и вольным бродягам и беглым каторжникам тоже.
Пока разгорался костёр, решил прибраться в зимовье. Из-под навеса, сбитого на скорую руку, принёс две охапки прошлогоднего сена с ароматом хвои и минувшей зимы, свалил на нары и тщательно расправил. Подумав, ещё раз сходил за сеном. Закончив с постелью, с удовольствием отметил: «Царское ложе! Ни дать ни взять. Одному грех ложиться…» Нахмурился, услышав, как заныло в груди: «Не будет тебе покоя, Санёк, не надейся. Эхо-хо…» – горько усмехнулся и потянулся к котелку с кипятком, бросил пару щепоток грузинского, добавил листочки смородины, прикрыл дощечкой и отставил настояться. Обождав, пока чай наберёт крепость, налил в кружку и устроился на пеньке. Призадумался. «Жизнь пролетела как один миг… Неужели у всех так… Чего-то ждёшь, надеешься, важное на потом оставляешь, а в результате… Стоп-стоп! – прервал себя, – с результатом рановато, да и с выводами погодить бы, не стоит торопиться. Время ещё есть – пока есть»…
Допив чай, решил прогуляться вглубь острова, разведать, не пересохла ли трава. Весь май стояла жара, да и сейчас печёт спасу нет. Обогнув заросли облепихи и миновав неглубокую балку, Ярыгин оказался у края широкой поляны, убегающей дальним краем к горизонту. Байкал, как чумной, вылетел из зарослей и чуть не свалил хозяина с ног, с разбегу врезавшись широким лбом в колени. Сообразив, что оплошал, пёс присел на задние лапы, прижал острые ушки к красивой голове и энергично завилял пушистым хвостом. Пару раз тявкнул, взвизгнул, крутнулся на месте и замер, скаля белые клыки в счастливой улыбке: прости, мол, хозяин, совсем голову потерял на воле.
– Не извиняйся, понимаю тебя, веселись на здоровье. Под ноги смотри, а то расшибёшься в кровь.
Ярыгин потрепал пса по загривку. Байкал от избытка чувств со всей дури метнулся на грудь, пытаясь лизнуть в губы. И лизнул…
– Знаю, знаю, любишь – взаимно! Но мужчинам не пристало целоваться в засос. Меня коробит от новой моды, – кивнул в направлении «запада», – и тебе не советую подражать «им»… тьфу, стыдоба.
Инцидент был исчерпан. Пёс счастливый снова юркнул в кустарник и был таков.     Александр Никитич, утопая где по пояс, а где и по грудь в душистых травах, с удовольствием отметил: «По всему видать, не пересохла травушка, наоборот – соком налилась под завязку, косить будет одно удовольствие. С двумя сыновьями: Виталику – четырнадцать, Мише – десять и с доченькой Кларочкой удовольствие не из лёгких. Но пацаны у меня молодцы – не по годам помощники! Остальные «гвардейцы» пусть подрастают, да и по дому работы хватает. Куда ни глянь, везде руки требуются. С утра до ночи в заботах, а иначе никак, иначе «зубы на полку»…
    …Сенокос – с какой стороны ни посмотри – хорошее подспорье. Для учительской семьи финансовый вопрос – тот ещё вопрос! «Почему так сложно выживать деревенской интеллигенции в условиях деревни? – Александр Никитич хмыкнул. – Читайте историю, читайте классиков, господа-товарищи, тогда и поймёте почему? Нарушен вековой уклад деревни; уничтожена сама культура взаимоотношения крестьянина с землёй; в зародыше задавлено понятие «частная собственность». Да и не было её на Руси, этой «собственности» по большому счёту никогда. Пытались – да сломались».
– И что? Дальше как? – Ярыгин привык задавать вопросы и отвечать на них. Себе и тому, «поперечному», который в голове поселился.
– Верните кресты на храмы, а там посмотрим. Отвернувшись от Бога, угодили в лапы Сатаны. С чем и поздравляю вас, люди добрые!
– Тебе бы книжки писать «запрещённые», – усмехнулся «поперечный», – далеко бы пошёл, пока не остановили. Особист Филин не дремлет. Присматривается, принюхивается…
    Скривил рот, но промолчал. После паузы будто на предохранитель поставил: «Спокойно, Санёк, всё под контролем. Спокойно… Ребятишек к школе одевать надо? Надо! А их семеро сорванцов – растут, как на дрожжах. За лето раздадутся на вольных хлебах, а к школе форму вынь да положи. Чтоб всё с иголочки. Пальтишки для дочек, валенки, кофточки; фуфайки для пацанов, шапки… всё надо. Вот и выходим из положения, кто как горазд. Кому сказать – засмеют, не поверят. Просеки прорубаем вдоль телефонной линии да сено который год косим на островах. Работка, я вам скажу, та ещё работка – будь она неладна. Гнус, мошка: лицо, шею, руки до крови объедают. Веки распухают так, что глаз не видать; напрочь заплывают. Ладно, я взрослый, а ребятам каково? Терпят! Наравне со мной упираются: косят, гребут, стога мечут. Помощники! Наталья Петровна тоже не присядет: и по хозяйству, и в школе, и шьёт на заказ. А денег как не хватало, так и не хватает. На самое необходимое: одеться прилично – и то проблема. Один костюм на все случаи жизни, а я директор школы – не хухры-мухры! Бывало, на новое место переедем – и давай «новую» школу ремонтировать. Сами белим, красим, окна конопатим; всё своими руками. Наглядные пособия: учебники, тетрадки, мел, тряпки – всё за свой счёт. Как-то умудрился, вместо того чтобы Наташину заявку выполнить, из города глобус припёр. Думал, на голову наденет. Обошлось. Когда-нибудь точно наденет. Не умею крутиться, как её «бывший»… Тьфу ты, вспомнил…»
    …Река в половодье широко разливалась, острова под воду уходили. Вот и дурила трава с человечий рост. Взрослого с головой укрывала, ребятишек и подавно. С одного краю дом инвалидов косил, с другого «Узел связи» – почта. На почте своя конюшня имелась. Конюх из «бывших» – зверь мужик! За лошадками сам приглядывал в четыре глаза и за коллективом в четыре. Разговор у него с нерадивыми короткий… нагайку из рук не выпускал. Если что не так (какой недогляд за лошадками) – пиши пропало. Выпорет по первое число, невзирая на звания и ранги. Прилюдно Кузьмичом величали конюха, за глаза – «оборотнем». Сам-то он из золотарей – рисковый народ, сам себе на уме. К таким с расспросами не лезь. Тут куда ни глянь, каждый со своей мастью. У того белым отсвечивает, у другого черней ночи, у третьего кумачом отливает. Меньше знаешь – крепче спишь. А узнал что, лучше помалкивай – дольше проживёшь…
    …Косили вручную. Литовки, грабли, вилы… С утра до ночи – и никаких тебе отгулов. Зарод метали на глазок, но каждый раз, как по заказу, на восемь тонн вытягивал. Сдавали по семь копеек за килограмм. Выходило пятьсот шестьдесят рубликов, минус подоходный 60 рублей. Итого: пятьсот на руки чистоганом. Если учесть, что зарплата у деревенского учителя и до сотни не дотягивала (в районе шестидесяти, семидесяти), то прибавка к семейному бюджету в размере пятисот рублей очень даже ощутимая.
Хорошо, Наталья Петровна выручала – портниха искусная; у неё и клиенты свои. «Повезло с женой», – крякнул Ярыгин… После смерти Серёжи врачи ей объявили, как приговор вынесли: «Не ждите деток, не будет у вас наследников, не способны вы забеременеть».
А вышло вона как: семеро! Сыновья и дочки – и все как на подбор!
Как Лука предсказал, так, слово в слово, всё исполнилось. Что тут скажешь? Противиться глупо – слушать надо и слышать. Доказывать прилюдно? Не стоит рисковать. Лука предупреждал: «Плетью обуха не перешибить. Сохранить надобно то, что Господь завещал: верность вере, преданность слову Божью и самоконтроль за мыслями и поступками. Принять руку Господа. Не отвергать любовь святую. Восставать против зла. Силы копить, братьев сберечь, сестёр защитить, на рожон не лезть, но и в стороне не стоять. Ведь были же на Руси мудрецы, святые, пророки, создатели великих культур, писатели, композиторы… просто чистые люди, наконец. Извели безбожники окаянные. Детей бы уберечь от безверия – вот что важно!..»