Глава 6

Ленинград. Январь 1952 год

Могу ли я сказать, что проснулась однажды утром и все вспомнила? Нет. Память возвращалась постепенно, урывками. Все началось с того, что Вера получила по немецкому двойку. Да, это было еще до войны. В ту зиму вел у них предмет кто-то из «бывших», знающий язык как родной. Помню, как хлопнула дверь в прихожей. Дочь швырнула портфель в стену, стянула ботинки и, не раздеваясь, убежала в свою комнату. Павел, который в это время пил чай на кухне и настраивался на сложную операцию, не обратил на дочь никакого внимания. Полная отстраненность от бытовых проблем – девиз моего гениального мужа. С этим легко мириться сейчас, когда у нас личный водитель и дача на Пляжевой улице. Тридцать лет назад было намного сложнее.

Мы познакомились в январе двадцать третьего. Я – замерзшая и вечно голодная ученица фельдшерских курсов и Паша Афанасьев, еще более голодный четверокурсник медицинского факультет. Судьба столкнула нас январским вечером в Климентовском переулке. Я возвращалась с курсов домой, а что делал там Паша истории доподлинно неизвестно. Подозреваю, что провожал однокурсницу, дочку известного профессора, за которой долго и безуспешно ухаживал. От холода и усталости за обедом я съела то яйцо, что отложила на ужин, и чтобы не думать о еде, думала о перспективах мирового кинематографа в целом и советского в частности. Я свернула с Большой Татарской, когда прямо перед моим носом калитка со двора одного из особнячков со стуком распахнулась. От неожиданности я поскользнулась и  упала. Вставать не было сил. Несколько секунд я просто смотрела на звезды, небрежно брошенные на бархат ночного неба и решила, что хочу платье именно из такой ткани. От мыслей о прекрасном меня отвлек порядком взволнованный мужской голос: “Бабушка”, испуганно спросил он, “Вы живы?”
 
Позже Пашка признался, что как будущий врач и оперирующий хирург он, конечно, готовил себя ко всему. Но безвременная кончина старушки на операционном столе это одно, а в замоскворецком переулке и от испуга – совсем другое.

То и дело извиняясь, он помог подняться и даже любезно отряхнул мое пальто. Он уже собрался уходить, когда давным-давно перегоревший фонарь, под которым мы стояли, вдруг зажегся. Пожалуй, именно этому фонарю я и обязана своей счастливой семейной жизнью.

-- И тут зажигается фонарь, -- рассказывал потом друзьям муж – и я вижу перед собой не старушку, как ожидалось, а принцессу с обложки “Cказок народов мира”. Я понял, что это судьба.

В мае мы поженились. Скоро родилась Верочка, потом Машка. Но я, кажется, отвлеклась. Так вот, все началось с Вериного немецкого. Я налила Паше еще чаю и вышла в коридор. Прямо в луже, натекшей с ботинок, валялась тетрадь по немецкому. Я подняла портфель, отряхнула тетрадь и осторожно постучала в комнату к девочкам. Машка читала, а Вера лежала на кровати прямо в верхней одежде.

--Может быть, ты разденешься? -- спросила я.

-- Не трогай меня. В чем хочу, в том и лежу.

-- Что-то случилось?

-- Мама, пожалуйста, не трогай меня.

-- А её немка выгнала. С позором. Сказала, что на её месте ей было бы стыдно приходить на урок – наябедничала младшая.

-- Не выгнала. А ты вообще не лезь куда не просят,-- огрызнулась на сестру Вера.

-- Но ты же её любимая ученица, -- удивилась я.

-- У нас новая пришла. Противная такая, в очёчках. Смотрит на нас, как будто презирает. Она мне сразу не понравилась. А сегодня мы разбирали сочинения. Ну те, которые на прошлой неделе писали. Так вот, она берет мою тетрадь так, что все видят, что это моя тетрадь. Она, конечно, не говорит чья, но Ольга Смирнова с первой парты уж точно видит. И говорит: “Cейчас я прочитаю сочинение, за которое можно похвалить только третьеклассника. Ученицы восьмого класса так писать не должны”.
 
-- И все?

-- Нет, мы пол урока переписывали это сочинение. Она добавила много новых слов. К следующему уроку задали еще одно. И чтобы обязательно новые слова использовать.

-- Мне кажется, что она хороший учитель. Разобрала именно твое сочинение, потому что видит, что ты можешь лучше.

-- Мама, -- посмотрел на меня точь-в-точь моими же глазами старший ребенок – ты-то откуда знаешь, какой учитель хороший? Ты даже в школе толком не училась. Только курсы фельдшириц.

Мне стало так обидно, что я вышла из комнаты девочек и не заходила к ним до вечера. С четырнадцати лет меня воспитывала тётя Клава. Сестра мамы, вся моя семья погибла в большом пожаре. Но я этого не помнила. Я вообще ничего не помнила до того момента, как оказалась у тёти. Она рассказывала, что я чудом добрела до нее и две недели лежала с высокой температурой. Я пыталась вспомнить родных, но не могла. Хорошо, хоть документы мои не сгорели. До августа девятнадцатого, пока наши окончательно не заняли Псков, бои были страшные. Какая уж тут школа?

За ужином я с Верой не разговаривала. Даже Павлик заметил. Машка, неизменный участник всех конфликтов в нашем доме, объяснила папе, в чем дело. Разобравшись, Павел провел воспитательную беседу. После нее женская половина семьи поплакала, обнялась и решила больше никогда не ругаться. Наконец дело дошло и до сочинения – Паша знал немецкий. Вера притащила тетрадь, грязную, но уже успевшую подсохнуть на батарее. Все углубились в текст. И я с ними за компанию. Буквы почему-то начали двоиться. Несколько секунд я бездумно всматривалась в текст и вдруг начала читать. Бегло. Про себя. В голове зазвучал ужасно знакомый и ужасно далекий голос. Вера читала вслух, и я вдруг услышала, какой сильный у неё акцент. Голова закружилась, и я опустилась на стул. Паша сказал, что согласен с учительницей и Вера побрела писать новое сочинение. Машка посидела с нами еще чуть-чуть и тоже отправилась спать.

-- Танюша, что с тобой?

Я не могла объяснить ему что со мной. «Любимый, я вдруг поняла, что у нашей дочери отвратительный акцент. За такое произношение фрау Шульц»… В этом месте я окончательно растерялась, потому что не встречала в своей жизни ни одной фрау.

Утром, когда все ушли, я зашла в детскую и открыла Верин учебник немецкого. Я все понимала. Удивилась ли я? Наверное, нет. Я почувствовала правильность происходящего. Взгляд упал на Машин учебник французского. То же самое. В голове снова звучит голос, более приятный, но менее любимый и родной, чем немецкий. И я вспомнила, что очень любила фрау Шульц. Неделю я ходила как в забытьи. Картинки из давн забытого прошлого всплывали с калейдоскопической частотой. Иногда я не понимала, что происходит «сейчас», а что «тогда». Через неделю я не выдержала. И очень осторожно рассказала Паше. Я рассказывала шепотом, заперев дверь в спальню, предварительно удостоверившись, что девочки уже уснули. Паша сначала ходил по комнате, а потом сел рядом и обнял. Мне стало легче. Казалось, что рассказ длился несколько часов, но стрелки едва ли сдвинулись и на тридцать минут. Когда я закончила, муж снова поднялся.

-- Я понял. Спусковым крючком послужило то, что Верка начала читать по-немецки. Скажи-ка моя дорогая, сопровождалось ли это головными болями?

Врач есть врач. Мне пришлось очень подробно описвать свое самочувствие в течении всей прошлой недели.

-- Но почему ты никак не реагируешь? -- спросила я у мужа.

-- Реагирую. Во-первых имя. То, что ты останешься Таней Афанасьевой мы ведь не обсуждаем?

-- Нет конечно.

-- Во-вторых, мы с тобой забудем об этом разговоре раз и навсегда. Ты ведь и сама все понимаешь. И никому. Ничего. Никогда. Ясно?

-- Да, прости. Я не должна была тебе ничего рассказывать. А теперь… как же мне быть?

-- Тань, я живу с тобой  почти пятнадцать лет. У нас, в первой градской, вначале было достаточно много женщин… из тех. Замученных, сломленных женщин с искалеченными судьбами. То, что ты одна из них, я понял почти сразу. Толпы фельдшериц с курсов незабвенной Клары прошли перед моими глазами. Ты не вписывалась в эту компанию. Я думал, что история с амнезией… просто история. Я же не мог у тебя спросить: «Сударыня, а где Вы нашли документики на имя Татьяны Ивановны Ивановой? И такую душевную тётушку, чье крестьянское происхождение не вызывает никаких сомнений». После того, как я познакомил тебя с профессором Сосницким, старик схватился за голову и сказал мне: “Мальчик мой, опомнись. Что ты делаешь со своей жизнью? Это очень, очень опасно”.

-- Если ты понимал, что это риск, почему же тогда женился?

-- Ответ «я тебя люблю» явно не то, что ты хочешь услышать. Поэтому скажу так: не всякому мужчине встречается принцесса с обложки «Сказок народов мира». Этим шансом нельзя не воспользоваться. И все-таки, сударыня, а где Вы нашли документики на имя Татьяны Ивановны Ивановой и душевную тётушку?

Я ответила, что не помню. Если любопытный Пашка поймет, что я рассказала ему не все, то он во-первых обидится, а во-вторых не успокоится.

С той ночи прошло еще четырнадцать лет. После войны мы оказались в Ленинграде. У нас родился сын Георгий, я назвала его в честь папы, хотя никто этого не знает. Может быть, история нашей страны совершит еще один, пусть не крутой, а плавный поворот и будет можно написать мемуары? Но три вопроса все-таки не дают мне покоя. Кто был тот мужчина, который напал на нас? Кто такая тетя Клава и откуда у меня настоящие документы на имя Тани Ивановой? И как дела у папы, брата и бабушки? Нет, не получатся у меня мемуары. Только детектив.