Такая судьба. Гл. 6. 7. Лосев

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 6.7.

     А Лев Лосев (1937-2009) сам был одним из уехавших евреев. Разумеется, у каждого писателя, обращавшегося к еврейской теме, обнаруживался свой подход к ней и свои особенности ее воплощения. Но трудно указать еще хотя бы одного, у кого этот подход был бы так своеобразен, так не сходен с другими, как у Лосева. Он не оставил по этому поводу никаких законченных суждений, перед нами калейдоскопическая картина, которая складывается из отдельных деталей, связь межу которыми таится где-то в глубинах авторского сознания.
     Начнем с сопоставления двух высказываний. Писатель вспоминает, как в детстве его, первоклассника, обогнал старший мальчик и, загородив ему путь, спросил: «“Ты жид?“ – “Кажется, да…“ – ответил я, искренне не зная <...> Я и правда не знал. То казалось, что да, жид. То, что нет». И сразу вслед за этим приводит другой эпизод: «На одиннадцатом году, зимой сорок восьмого года, когда в газетах рисовали отвратительных карикатурных евреев и подписывали “безродный космополит“, когда уже и моего отца  бегущие всегда впереди мелкие шавки облаяли “безродным“, я понимал много больше <…> Двое краснорожих, в веселом подпитии парней топтали ногами, втаптывали в слякоть старика. Он извивался и кричал. Он кричал дружелюбно: “Ребята! Что вы делаете! Ребята! Вы ошиблись, я не еврей!“ А они все месили и месили».
     Он видит происходящее вокруг: «Работаешь, работаешь двадцать лет, а едва сводишь концы с концами. А кругом полно тупиц, прирожденных бездельников, вдохновенных тунеядцев, да и с красными книжечками, да с благополучным “пятым пунктом“… Им – все…». И понимание его однозначно: «Антисемитизм? Для меня – русского по рождению, по языку, по воспитанию, по всей моей русской любви-ненависти к родине? Да что бы они ни писали мне в паспорте, я-то знаю, кто я!..».  Для него нет ответа на вопрос, еврей ли он, «потому что и вопроса-то нет. Вопрос не требует ответа, он даже не может быть задан. Потому что я – это только я, и ничего больше». Думается, что эти фрагменты прозы Лосева способны помочь нам уловить системность упоминаний о евреях в его стихах. Сама их многочисленность подтверждает, что с мыслями на эту тему он не расставался. Приводимые примеры – ничтожная часть их действительного количества.

Жить стало лучше. Веселей.
Ура. СССР на стройке.
Уже отзаседали тройки.
И ничего, что ты еврей.

     Эти строки сопрягаются с рассказом о ребятах, топтавших старика: в обоих случаях проведена важная мысль: так называемый бытовой антисемитизм направлялся антисемитизмом государственным. «Ребята» творили свое изуверское дело, начитавшись газет с отвратительными карикатурами на евреев, а теперь вот «отзаседали тройки» (понятно, какие!), минул пик репрессий и «ничего, что ты еврей».
     «Ветхая осень» Лосева – это откровенная полемика со стихотворением Слуцкого «У Абрама, Исака и Якова». Слуцкий, как мы помним, горевал, что у них сохранилось немногое от Авраама, Исаака и Иакова. Лосев же отказывается от наследия этих «почитаемых всюду господ». Он пишет:

              Обсыпается знаковость, а заповедь
оголяется. С перекрестка душа пошла вразброд:
направо Авраамович, назад Исаакович,
налево Иаковлевич, а я  – вперед.

     Нельзя обойти молчанием и статью Лосева «Солженицынские евреи». Основное ее содержание, естественно, заслуживает рассмотрения в контексте идеологии и творчества Солженицына. Но в ней есть интересные суждения, с «солженицынскими евреями» напрямую не связанные, а характеризующие место евреев в советской жизни  и литературе. Лосев отмечает как парадоксальный факт, что даже в период разгула официального антисемитизма евреи  удерживаются в ряду литературных персонажей. «В газетах, журналах шла разнузданная травля “безродных космополитов“, а в литературе все еще нет-нет да и появлялись евреи как положительные герои, становясь иногда даже вторым по значению после центрального персонажа.
     Функция еврея в таких литературных произведениях была, по мнению Лосева, двоякой. «Во-первых, он сплошь и рядом мелодраматически погибал или, по крайней мере, переносил тяжкие страдания, увечья, в то время как главный герой оставался цел и, в общем, невредим, а читатель получал необходимую ему порцию щекотания нервов. Во-вторых, он предоставлял автору возможность  подбавить “теплинку“, “юморок“ и вообще “человечинку“ в сухомятную его прозу. Так внешность и поведение еврея могли иметь слегка комические элементы, и – sine qua non – еврея можно было показать уязвимым, болезненным, физически неполноценным – по контрасту с железобетонным главным героем».