Дашка

К 69 годовщине ВОв

Мама, мамочка, как хочется кушать… Мама, у меня животик болит…  А в горлышке жарко, как в печке. Мама, я так замёрзла… А там так красиво горят огоньки… Но ты мне сказала тихонько сидеть здесь. Потому что там злые. Они будут смеяться и стрелять из винтовок, больно стрелять.

Мама, мамочка, ты молчишь ещё с ночи… Мамочка, мне так жалко тебя… Жальче папки. И страшно, страшно быть совсем-совсем одной. Мамочка, забери меня к себе…

Мама, мамочка, мне так страшно…

***

В деревню два партизана ползли огородами. Там уже неделю стояли немцы. Ванька и Николай пробрались к дому председателя и тихонько постучали в окно и спрятались в сарае. Вскоре вышел сам председатель и с ведром помоев направился к сараюшке. Он рассказал бойцам последние новости и передал записку командиру, а вместе с запиской краюху серого хлеба, бережно замотанную в газетку, и десяток вареных яиц.

Возвращались той же дорогой, через лес. Николай немного отстал от молодого товарища. Начала ныть нога, её ранили ещё под Сталинградом. Из-за ноги, да ещё из-за контузии, его отправили в тыл. Но возвращаться в родную Сибирь, когда другие воюют, было стыдно, а потому партизанил он теперь по лесам да по сёлам.

Николай сам не знал, что дёрнуло его, но он ощутил странную тягу. Почему-то он сразу решил, что в землянке кто-то есть, хотя оттуда не доносилось ни звука.

- Куды ты, Петрович?

- Погоди, Ванька, землянку проверю, авось найду там что. Ты иди, догоню потом.

В землянке было темно. Свет шёл только из двери, в которую он влез, да из тонкой щелки под крышей, служившей окном.

На полатях в углу съежилась крохотная девчушка. А рядом лежала женщина. Одного взгляда на неё хватило, чтобы понять, что она уж преставилась. А девчонка была живой. Круглыми глазами, выделявшимися на фоне тощего лица, она смотрела на мужчину, боясь пошевелиться.

- Подь сюды, родная, - ласково позвал Николай. – Не бойся, я свой. Я тебя в деревню сведу.

Девчушка заскулила, как щеночек, которого бьют.

- Не надо в деревню, дяденька, там фрицы… - едва слышно прошептала она. – Мы с мамкой от фрицев бегли. Быстро бегли, испужались крепко, сюда прибегли. А фрицы с огнём ехали, на мотоциклах и лисапедах, страаашно. Мы с мамкой сюда спрятались, сидели, сидели, с голоду пухли. А вылезть боялись, вдруг фрицы. Долго сидели. У нас хлеб был да молоко, всё съели, дааавно съели. А мамка потом легла и померла. Я одна теперь сижу. А в деревню я не пойду, дяденька, там фрицы…

Партизан внимательно слушал девочку. А сердце его обливалось кровью, глядя на эту кроху. Ручки её что твои спички. Худющие-худющие. И сама она как щепка. А глаза синие-синие, как небо, в озере отражающееся. А зубки – ровные, детские, беленькие, как берёзки в лесу. А тонкие, растрепанные косицы точно рожь, на поле колхозном колосящаяся.

Вот только плакали два синих небушка, дождём солёным плакали. И не было горше этих слёз ничего. Да что ж это за война такая! Что ж за падаль это всё сделала! Почему девчонка, которой бы грамоте учиться, да пряники грызть, голодная, с травинкой во рту в темноте сидит возле мертвой матери? Да как же ж так можно-то? Да вот за что воевать нужно! Не только за родину, да за коммунизм, которого не было. А за эти глазёнки, за эти косицы, за худобу эту! Онемел Николай, на глаза слёзы навернулись…

- Ну что же ты, родная, до конца войны сидеть  здесь собралась? Пойдём тогда со мной, к партизанам. Голодно у нас только, а так хорошо… Пойдёшь?

- Пойду, дяденька, пойду. Страшно мне тута!

- Как тебя зовут-то, родная?

- Дашка, дяденька.

- А братья или сёстры у тебя есть, Дашка?

- Нету, дяденька, нету. Мамка была, померла вчера. Папка был. Да только убили нашего папку фрицы поганыыые! – девчушка вдруг неожиданно громко завыла, по-бабьи, по-деревенски, как по покойнику. – А папка у нас хороооший был! Меня любииил, мамку любииил! Молодооой, красивыыый! А фрицы, черти, чтоб им пусто было, сгубили моёво папкууууу!

Ещё больнее стало Николаевому сердцу от этих причитаний. Знал он, что вот так, по-женски, по-колхозному завоет, запричитает когда-то мать его и бабка, и дочка, даром, что она лет на десять старше Дашки и ушла после смерти матери из деревни в город, на завод работать. По всей стране стоит плач и будет стоять ещё долго, даже после конца войны…

***

Тихонько вылез из землянки мужчина с девочкой на руках. И похромал в сторону, куда пошёл Ванька.

Не успел он далеко уйти, как услышал громкие шаги по траве и немецкую речь…

- Мы с тобой, Дашка, сейчас в кустах схоронимся. Только надо тихо-тихо сидеть, чтоб немцы не услыхали, а то достанут! Если напугаешься чего, не кричи, нельзя.

Дашка кивала и крепче жалась к партизану. Николай засел прямо в гуще тёмно-зелёных кустов смородины и притих.

- Schnelle, schnelle! Nach links! Schnelle! Партизаны… глюпый Russisch! Всех вас поймать! Всех стрелять, не будет Russisch! Совсем не будет!

Когда солдаты проходили мимо смородных кустов, Николай увидел пленного. Это был Ванька. В разодранной рубахе, без фуфайки, с разбитым носом. Подгоняя его пинками, гогоча и прикрикивая «Schnelle, Schnelle», шли сзади трое фрицев. Но Ванька шёл гордо, молча, слизывая капающую из носа на губы кровь. Николай знал, что фрицам он ничего не расскажет.

Едва только эта страшная процессия удалилась, Николай припустился бегом, забыв про больную ногу. Страх и злость гнали его вперёд.

Война! Проклятущая стерва! Сколько Ванек ещё замучают фрицы в подвалах да концлагерях? Сколько Дашек сиротами останутся? Сколько ещё натерпится Русь от фашистов, сколько подбитых железом сапог пройдётся по её священной земле, калеча её? Да разве ж так можно… Ах, война, ты, война, проклятущая…

2014