По банановым республикам без охраны Ромуло и Хуани

ПО БАНАНОВЫМ РЕСПУБЛИКАМ  БЕЗ ОХРАНЫ               
РОМУЛО И ХУАНИТА               
     Эту историю мне рассказал дон Рауль Энрикес, мой знакомый (и бооольшой любитель пива!) из Сан-Сальвадора  в июле 1999 года. Мы встретились с ним в Сан-Педро-Сула, куда дон Рауль наведывался из соседнего Сальвадора по коммерческим делам чуть не каждый месяц. Я только что закончил работу над сведением звуковых  треков в студии «Сosta Norte Records» и размышлял, сидя в такерии (заведение, где  подают такос - мексиканские лепешки), куда бы мне съездить на несколько дней поразвеяться, пока Макс Урсо, хозяин студии, не подготовит мне мастер-диск. Гватемала  стояла в списке кандидатов на посещение первым номером из-за обилия интересных для любознательного туриста мест, но и в Сальвадоре мне по-настоящему бывать еще  не доводилось, только проездом. Дон Рауль, тоже зашедший съесть несколько тако и запить это дело парой бутылочек пивка, приглашал меня вернуться вместе с ним в Сан-Сальвадор на завтрашнем утреннем автобусе и показать город. В любом случае, до приграничного Окотепеке нам было по пути. А там посмотрим. 
     Сальвадор, как и его соседей, долгое время терзала гражданская война. Но, в отличие от Гватемалы, Гондураса и Никарагуа, повстанческим  отрядам здесь негде было особо укрыться – по территории Сальвадор самый маленький из всех стран Центральной Америки. И самый густонаселенный. Неудивительно, что все леса здесь были давным-давно принесены в жертву плантациям кофе, сахара и хлопка. Крупные  латифундисты ревностно охраняли свою  исключительно плодородную, по причине  вулканического происхождения, собственность, дававшую им стабильную прибыль в течение десятилетий. А быстрорастущее сельское население страны не имело ни малейшей надежды заработать себе денег на что-то более существенное, чем кукурузная лепешка с фасолью и сыром. Бедняки в Сальвадоре не раз пытались выступать  против социальной несправедливости, но правящая элита подавляла выступления немедленно и жестко. Так бы и продолжалось  до бесконечности, если бы одно убийство, прогремевшее на весь мир, не радикализовало общество до состояния вулканического извержения. То есть, до полномасштабной гражданской войны.
     Архиепископ Сан-Сальвадорский Ромеро был убит боевиком одного из прикормленных правительством эскадронов смерти прямо в церкви 24 марта 1980 года, во время выноса Святых Даров. Кровь из его простреленной головы в буквальном смысле залила вначале алтарь, а потом и всю страну, как поток лавы из Везувия залил древние Помпеи. А все дело было в том, что дух Монсеньора Ромеро взбунтовался после нескольких подряд убийств оппозиционных хунте  священников, его коллег, и заставил его изменить традиционную наставническую позицию католической церкви на более активную, пропагандистскую. Прекрасно понимая,  что играет со смертью, Ромеро, тем не менее, решил продолжить дело своих убитых сподвижников по формированию общин среди беднейшего населения Сальвадора. Говоря  о христианских ценностях, архиепископ с той поры неизменно добавлял в проповедь призыв к пастве сплотиться и решительно отстаивать свои социальные права.  В ответ в газетах началась компания по обвинению католической церкви в разжигании классовой ненависти и вражды к правящей элите. Но монсеньор Ромеро был непреклонен и не раз заявлял, что если его собратья были убиты за свои убеждения, то, значит,  это будет и его крестный путь. За день до смерти он обратился по радио к солдатам регулярной армии Сальвадора с призывом прекратить насилие против своих братьев по вере. Терпение правительства и военных лопнуло, и они отдали приказ убить упрямца.
     На похороны архиепископа собралось более 250 тысяч человек. Ни до, ни после, в Латинской Америке не собиралось столько народа, чтобы проводить в последний путь не правителя, а простого человека, пусть и облеченного церковной властью. В стране после его мученической смерти началась безжалостная гражданская война, о которой было написано много книг и даже снято несколько голливудских лент. В одной из них роль архиепископа Ромеро исполняет замечательный актер Рауль Гарсия. Однако в реальной  жизни Ромеро был намного ниже ростом, чем красавец и сердцеед Рауль, с сутулой от  тяжкого бремени спиной и почти никогда не снимал очки. 
     После войны, закончившейся едва ли пять лет назад, Сальвадору осталась в наследство кровоточащая рана взаимного подозрения бывших непримиримых противников, коррупция и повальный подростковый бандитизм, расцветший пышным цветом на базе импортированных из США на местные грядки мафиозных кланов. Ростки нормальной  человеческой жизни с трудом пробивались через это страшное наследство братоубийственной войны и далеко не всегда вырастали до периода плодоношения. История,  которую мне рассказал за кружкой пива дон Рауль – лишь одна из немногих, дошедших до меня от очевидцев тех событий. Мне показалось, что она чем-то похожа на историю двух подростков из Вероны, поставивших первую любовь превыше всего и отстоявших это чувство до самой смерти. Я пересказываю ее без всяких прикрас, так, как сам услышал...   
     В Сойапанго, густонаселенном северном пригороде столицы страны, в баррио Сан Бартоло, жили Ромуло Родригес и Хуана Пас. Вернее, жили-то они в разных частях этого баррио, Ромуло поближе к аэропорту, а Хуанита далеко за автострадой в поселке Сима Куатро. Учились в одном и том же католическом колледже «Хуан Буэно», в одном и том же классе, вот только ездили в школу на разных автобусах - уж слишком далеко дома их семей были расположены друг от друга. Так что в гости особо-то и не находишься. Да и опасно это было - ходить в гости, особенно по вечерам. В Симе, считай,  каждую ночь полиция облавы делала, парней обыскивала, рубашки-футболки им задирала - нет ли у кого татуировок «Сальватручи»? Эта мара, ну, то есть - банда, весь Сан Бартоло в страхе держала. Да что Сан Бартоло, весь Сойапанго, весь Сан-Сальвадор, да и вся страна только что криком не кричали от беспредела молодых бандюков! Как гражданская война закончилась, стали из Штатов нелегалов пачками высылать, так и началось это противостояние «Сальватручи» и «Мары 18», другой подростковой банды.  Различались они между собой только татуировками. А методы выяснения отношений  у них одни и те же были: нож да пистолет.  Вот и охотились они друг за дружкой в свободное от бизнеса и тюремных отсидок время. Что ни день, так в окрестностях или кого-то ищут, чтобы посадить, или уже нашли и  хоронят. И вот Хуаните с Ромуло жутко не повезло, ибо районы, где они жили, контролировали разные мары. И хоть никаких наколок у парня не было, да и делать их он вовсе не собирался, но на «чужой» территории вполне мог нарваться на неприятности. А поскольку подчиняться Ромуло  никому, кроме родителей и пастора, не стал бы, то неприятности могли оказаться весьма печальными. Так что, какие уж тут, карахо, гости!! 
     А побыть вместе ребятам очень хотелось. Сначала-то Ромуло ничего в Хуаните особенного не замечал: девчонка как девчонка, их на переменках по школьному двору  чуть не две сотни скачет-прыгает. Но вот перед последним Днем Независимости 15  сентября увидел он ее, и еще нескольких восьмиклассниц, на репетиции парада барабанщиц в Унисентро, и что-то у него на сердце ёкнуло. Что это было, спросите вы? Нет, а вы представьте себе 15-летнего  пацана из строгой католической семьи, увидевшего одноклассницу не в серой длинной  школьной юбке, а в красной мини, да в красных же, на высоком  каблучке, ботфортах, да в мундире с белым галуном, да еще и с барабаном через плечо!  Представил?? А уж когда она его, забывшего захлопнуть рот, сама заметила, да усмехнулась пухлыми подкрашенными губками - знай, мол, наших! - тут у него вообще ступор наступил и к концу дня перерос в кратковременную потерю ориентации в пространстве.  Однако Ромуло наш, я тебе говорю, был парень отнюдь не робкого десятка и на следующий же день после той репетиции опять пошел в Унисентро под предлогом купить  что-то там для приближающегося праздника. Улучил, паршивец, минутку, когда командир юных барабанщиц что-то объяснял другой девушке, продрался сквозь остальных зевак и убежденно проорал Хуаните чуть не в самое ухо: «Ты самая красивая из них всех!». Хуанита вначале отпрянула, то ли от неожиданности, то ли от сокрушительного натиска пламенного громовержца, но быстро собралась, усмехнулась и кокетливо ответила: «Грасиас!». Ну, то есть, спасибо, да? Потом подумала и добавила: «А в колледже ты тоже так орать будешь? Или найдем место поспокойнее, чтобы поговорить??»
     С этого дня и, считай, до самого Рождества они так и не смогли наговориться и нацеловаться вдосталь. Чуть переменка или свободная минутка во время внеклассных  занятий – их всегда можно было найти в дальнем конце школьной спортплощадки стоящих под фисташковым деревом в обнимку или идущих, взявшись за руки. И было, вишь ты, нашим голубкам ну, абсолютно фиолетово, что по приходу в класс их ждала надпись шириной во всю доску «жених и невеста» и что набожные учителя стали уже поглядывать на них с упреком. А самым дерзким хлопцам, в особенности тем, кто жил с Хуанитой в одном баррио и советовал парню отстать от «их» девчонки, Ромуло доходчиво объяснил за школьным забором, чтобы они не совали свои носы, куда их не просят. Совать подбитые носы они, конечно, перестали, но обещали поймать парня при случае и разобраться. И вот теперь, накануне праздника, Ромуло отчаянно хотел остаться с подругой наедине, пока все остальные будут сидеть за обильным рождественским столом. Хуанита тоже этого очень хотела, но и очень боялась. Во-первых, традиции есть традиции: что она скажет своей родне, всегда собиравшейся на семейные посиделки у деда в другом доме?  А во-вторых, как возлюбленный доберется до ее Симы, если уже чуть не весь Сойапанго в курсе их отношений?? 
     Однако пришел, наконец, Сочельник, она сослалась на боли внизу живота, попросила, потупив глаза, у родных прощения и осталась одна в доме, сгорая от желания поскорее увидеть Ромуло. Не заметила, как задремала, и проснулась от громких хлопков. Что бы это было? На обыкновенные петарды вроде как не похоже…  Хотя фейерверки обычно и не замолкают после полуночи часа полтора-два, а то и больше. Посмотрела на стенные часы: стрелки показывали пять минут первого, то есть уже пять минут,  как наступило 25 декабря. А где же Ромуло? Не совсем понимая, зачем она это делает, но с нехорошим, сосущим под ложечкой, предчувствием выбежала на пыльную полутемную улицу. На углу их квартала, там, где была пульперия (продуктовая лавка) доньи Гвадалупе, стояли полицейские пикапы со включенными фарами и мигающими  сигнальными огнями. Фары выхватили из темноты несколько стоящих лицом к стене с  высоко задранными руками татуированных парней. Их обыскивали два офицера, а еще  двое держали всю компанию под дулами автоматов. На непослушных, сразу ставших ватными ногах Хуанита подошла поближе. Возле крайнего пикапа, протянув обе руки  по направлению к ее дому, на животе, в какой-то нелепой, неудобной позе лежал её Ромуло. Голову ему кто-то прикрыл полотенцем, но она его сразу узнала по знакомой рубашке.  Та была надета на нем в день, когда он чуть не оглушил ее на репетиции барабанщиц возле «Унисентро». Хуанита попыталась подойти поближе, но офицер грубо велел ей даже не пытаться это делать. Она прерывистым, плохо слушающимся голосом  пыталась сказать в ответ, что это ее парень лежит здесь бездыханный, даже назвала офицеру его имя. Один из гангстеров, услышав ее всхлипывающий голос, стал орать,  что, они поубивают всех из «Мары 18», что это их территория, что они завоюют весь город и всю страну, и вообще весь мир. Но Хуанита уже этого не слышала. Её ноги окончательно обмякли, в голове все поплыло, и она медленно сползла по стене на пыльную улицу. 
     Сердобольная донья Гвадалупе со своим мужем донесла Хуаниту до дома, уложила  на диван и дождалась, пока та пробудилась. Принесла воды, спросила, не надо ли чего,  и что, может, она хочет пойти к ним, пока дома нет никого. Рассказала, что хулиганы потребовали у ней несколько банок пива, она не хотела выходить из-за праздничного стола, но потом подумала, что лучше продать им, и пусть побыстрее уходят, пока  не наступила полночь. Они взяли пиво, но не ушли. Стояли возле лавки, покуривая и громко переговариваясь, когда к ним подошел убитый парень и спросил про дом, где живет Хуанита. Те спросили его, зачем ему это надо и откуда он тут такой смелый взялся, а он спокойно так ответил, что просто хочет найти дом, а не рассказывать  всему поселку, зачем. Завязалась ссора. Потом юноша вроде попытался уйти от греха  подальше, но те его, видимо, догнали. Когда донья Гвадалупе услышала выстрелы, она сказала мужу позвонить в полицию. Наряд приехал почти сразу после звонка, они как раз объезжали район неподалеку и наткнулись прямо на бандитов. Заперев их машинами с двух сторон, приказали поднять руки вверх и опереться о стену. А дальше ты знаешь…
 Хуана напряженно слушала добрую соседку, не прерывая ее, потом  поблагодарила за предложенную помощь, от дальнейшего участия соседей как-то решительно  и убежденно отказалась и осталась одна. Открыла шкафчик, где мать хранила разные  моющие средства и взяла таблетки, которые опускают в воду с фасолью, чтобы обеззаразить её. Медленно, запивая каждую таблетку водой, проглотила штук десять, а может,  и больше. Спокойно легла на диван, сложила на груди руки и закрыла глаза. Вернувшиеся через час-полтора родители нашли побледневшую Хуаниту уже на полу, увидели разорванную упаковку таблеток, попробовали донести её до госпиталя «Молина»,  чтобы там ей промыли желудок, но яд уже был в крови и на рассвете ее не стало...

ПО БАНАНОВЫМ РЕСПУБЛИКАМ  БЕЗ ОХРАНЫ
ТЕГУСИГАЛЬПА
     Когда выходишь из самолета в Тегусигальпе, то первое, что ощущаешь – это напоенный запахом соснового леса воздух. Когда-то в доколумбовы времена, вся территория, на которой сейчас расположен миллионный мегаполис, была покрыта этим  лесом. Сейчас сосны растут только в респектабельных пригородах Тегусигальпы, да  по окрестным горам, где крестьянам затруднительно возделывать почву дедовским  подсечно-огневым методом. Но запах сосен всегда слышен в городе. Особенно после  дождя и по прилету, когда обоняние еще не успело привыкнуть к нему.
     Аэропорт в столице Гондураса маленький, а взлетная полоса коротенькая. Когда  самолет снижается при посадке, то пролетает прямо над крышами домов, потом над дорогой на юг страны, и сразу после дороги начинается собственно посадочная полоса. Сажать самолет здесь разрешают только местным, прошедшим спецподготовку по фигурному лавированию, пилотам. Говорят, что несколько раз самолет выпущенным  шасси касался крыш проезжающих по трассе автобусов, чем приводил пассажиров в животную панику, а окрестных ребятишек - в неописуемый восторг. Не знаю, меня  в эти моменты ни в самолете, ни в автобусах не было. Но вполне допускаю такую  возможность. Все дело в том, повторяю, что полоса настолько коротка, что не нырни  самолет на нее прямо за забором, он неизбежно бы выкатился за ее пределы. Что и  случилось один раз, когда американский транспортный «Геркулес» слишком  поздно коснулся поверхности, протаранил забор с другой стороны аэропорта и остановился, только напоровшись со всего размаху крылом на крутую скалу. Нос самолет грустно так навис над шоссе, ведущим к аэропорту, и один из пропеллеров все продолжал вертеться, видимо, надеясь как-то помочь попавшей в переделку машине. 
     Мы живем в Мирафлоресе, обширном микрорайоне, или, по-местному – колонии  – для представителей среднего класса. Просторный дом с тремя спальнями, гостиной,  столовой, небольшой кухней, крытым гаражом и отдельно стоящим флигелем для обслуги вполне нам нравится. Гостиная дома обшита красным деревом, двери тоже из него. Вообще кажется, что эта порода дерева в стране не является чем-то уникальным, настолько много его использовано в отделке даже небогатых домов. Над домом возвышаются два двухсотлитровых резервуара для пресной воды. Это очень важно для страны, где вода подается не круглосуточно, а только в определенные часы. А запас,  как известно, карман не тянет!
     Дом наш стоит на взгорке, и отсюда открывается прекрасный вид на центр города, лежащий в долине реки Чолутека, и окрестные горы, поросшие сосняком. Соседи  очень доброжелательные и общительные, мы с ними дружим семьями, особенно с доньей Миной и доном Хуаном из дома напротив. Ну, а дочка проводит целые вечера  за игрой в лото, или, как его здесь называют  - бинго - у других соседей, доньи Лети и дона Хайме. У них подрастает пятеро детей, все девочки, и Сюзет, младшая по возрасту  – одногодок нашей дочурки. 
     Дон Хуан  – бывший военный, по рождению – никарагуанец. Во время гражданской   войны в Никарагуа он эмигрировал, не желая участвовать в братском кровопролитии. Не обремененный никакими идеологическими шорами, он всегда старается быть максимально объективным в общении с нами и, даже несогласный с чем-то, никогда не будет стремиться во что бы то ни стало навязать свою точку зрения. Он неизлечимо болен и, видимо, предпочитает не тратить оставшееся ему время на бесполезную болтовню. Его супруга донья Мина – добрейшая женщина. Она, помимо забот о домашнем  очаге и о трех детях, управляет маленьким семейным бизнесом – аптекой и фактически  содержит семью. Двое старших сыновей – обыкновенные шалопаи, любители пройтись по пиву (или чему покрепче!) и повыпендриваться перед своими сверстниками, а еще больше - перед сверстницами. А вот младшая дочь их, Юлисса, кажется, унаследовала от матери всю ее доброту и отзывчивость. Она, помимо учебы в университете,  помогает родителям в аптеке, неплохо разбирается в средствах первой медицинской помощи и оказывает ее всем соседям, невзирая на собственную занятость и усталость. 
     Единственная тема, где мы никак не можем сойтись с нашими дорогими соседями –  это вопрос веры. В странах Центральной Америки существует великое множество конфессий, сект, религиозных групп и прочих объединений, где каждый трактует вопросы веры так, как ему кажется наиболее правильным. С одной стороны, я впервые здесь прочувствовал, что такое есть свобода совести, с другой – удивился, как просто можно основать собственную конфессию, даже не утруждая себя минимальной работой по сведению личных религиозных прозрений и духовного опыта в более-менее стройную и понятную последователям систему. Оказалось, что индивидууму достаточно обладать некими, порой весьма разрозненными, знаниями в истории философии и религий  для того, чтобы провозгласить себя новым мессией и начать набирать себе рекрутов. В большинстве случаев адепты все-таки не пытаются выйти за рамки традиционных  христианских ценностей, но кто может быть уверенным, что в один прекрасный день очередное мессианство не закончиться новой массовой жертвой выживших из ума  фанатиков? Так что мы старались не беспокоить наших друзей в те дни, когда у них дома проходили религиозные собрания. Да и на приглашения других псевдо- , около- ,  бизнес – и прочих не совсем в моем понимании христианских сообществ я всегда отвечал вежливым, ни в коей мере не обижающим приглашающую сторону, отказом.
     Исключением в этом списке была Американская Протестантская церковь, расположенная в вотчине правящей элиты страны – колонии Ломас дель Гихарро. Настоятель этой церкви пастор Джефф Эванс и его супруга Нэнси стали нашими добрыми друзьями на долгие годы. После страшного урагана «Митч», унесшего в конце октября  1998 года жизни около 19 тысяч человек, никто из нашего Посольства в Манагуа не позвонил нам поинтересоваться, живы ли мы, здоровы. Единственными людьми, кто  это сделал, были доктор Фаскель, тогдашний Министр культуры и спорта Гондураса, и пастор Эванс.   
     Джефф представлял собой типичного, в моем понимании, колониста, наподобие тех,  что несколькими веками ранее бежали из Европы от религиозных преследований, и в поисках новых земель, в Америку. Плечистый, крепко сбитый, с неизменной улыбкой на лице, неутомимый труженик, своими руками могущий построить дом (что он и делал после «Митча», помогая беднякам, лишившимся крыши над головой), он и на стройке и на амвоне подавал пример служения прихожанам. Я, понятное дело, не исповедовался ему и не причащался, но любил бывать и в церкви на его воскресной проповеди, и  дома у них с Нэнси в горном пригороде Тегусигальпы – районе Эль Атийо. Длинными  вечерами мы с ним и еще с одним художником из Вермонта, а на самом деле – потомком белорусских евреев - Полом Свечарником, долго беседовали на разные темы  у камина. Вечера в тропических горах могли быть весьма прохладными, температура опускалась  порой до плюс восьми градусов по Цельсию, и камин как нельзя лучше помогал нашим пространным беседам на политические и философские темы. Помню, мы даже  обсуждали, что стало бы с Россией, если бы к власти после смерти Ленина пришел не  Сталин, а Троцкий. Я рассказал о знаменитом письме, где Ленин говорит о «нестерпимой грубости Сталина даже с товарищами по партии», а мои собеседники убеждали  меня, что в авторитарном обществе человек, пришедший к власти, не может не быть тираном по определению. Да и восхождение тирана на трон всегда будет обильно полито кровью с самого начала. 
     Более же всего я был благодарен пастору Джеффу за искреннюю молитву о спасении душ моряков с подлодки «Курск» во время службы в середине августа 2000 года.  Я попросил его об этом прямо в зале, при большом скоплении народа, на английском  языке. Джефф сразу откликнулся, представил меня аудитории, попросил всех встать, закрыл глаза и прочел короткую молитву о наших ребятах, погибших, как писали некоторые СМИ, в результате торпедной атаки американской подводной лодки. Все, включая граждан США, молились  вместе с нами, никто не вышел из зала…
………………………
     «Митч», тропический ураган, сформировавшийся в конце сезона над Карибским морем, шел, как и положено всем ураганам, на северо-запад, в Мексиканский залив.  Против обыкновения он почему-то задержался на целых три дня возле северного побережья Гондураса, зашел на территорию страны и прогулялся почти до Сальвадора, и только затем ушел в сторону Гватемалы и Белиза. За время своей прогулки «Митч» вылил из себя на страну и на соседние государства все, что мог, ослабев по дороге до градуса обыкновенного шторма. Последствия для Гватемалы, Никарагуа и особенно для Гондураса были поистине катастрофические. Скорость в центре урагана достигала 285 км/час, а по числу жертв его превзошел только Великий ураган 1780 года. Погиб  даже алькальд  Тегусигальпы доктор Кастейанос, когда во время облета изуродованного города на персональном вертолете его пилот ошибся с пируэтом и зацепил винтом опору линии электропередачи. За несколько лет, проведенных в Центральной Америке, мы привыкли к многочасовым сезонным дождям, иногда затяжным, иногда ливневым. Но в этот раз дождь шел, не переставая, несколько суток и, когда мы в воскресенье 1 ноября, по обыкновению, выехали за продуктами на рынок, формировавшийся по выходным у стадиона в самом центре города, я увидел вместо этого центра одно большое озеро. Так, наверно, должен был выглядеть мир после библейского потопа, когда Ной с вершины Арарата обозревал его.
     По озеру, начинавшемуся выше по реке где-то далеко за стадионом и заканчивающемуся каменным мостом возле старого президентского дворца, плавали бревна, перевернутые автомобили, куски деревянных лачуг и прочий мусор. Целый поселок трущоб на другом берегу реки сполз на несколько метров в низину, оставив висеть над обрывом половину не сдавшегося стихии дома. Хибары бедняков сжались в спичечные  коробки, а некоторые вообще смылись в мутную воду со всем содержимым. Река попросту не выдержала  такого объема обрушившейся с небес воды и снесла со своих берегов все, что мешало  ее движению вниз к морю. Смытые дома и мусор сплелись у моста в прочную плотину,  и вода запрудила все низинное пространство центра города, включая Национальную  Консерваторию страны и прочие учреждения, стоявшие слишком близко к реке. Построенные на глинисто-песчаных холмах вместо уничтоженной растительности, лачуги  не вынесли бешеного натиска стихии. Потоки воды, не задерживаемые ни лесом, ни  подлеском, ни даже травой с кустарниками, катились с гор, унося с собой и постройки с нехитрым скарбом, и людей, в них спрятавшихся. Природа отомстила легкомысленному человеку за пренебрежительное к себе отношение.
     Самое удивительное, что при таком количестве выпавшей дождевой воды в городе  немедленно начала ощущаться нехватка воды питьевой. Резервуаров на крыше нашего  дома хватило на неделю, а трубы, по которым вода подавалась в дома, были снесены  или искорежены оползнями. В других колониях, чьи обитатели не запасались водой впрок, положение стало просто угрожающим. Ведь вода нужна была не только чтобы постирать или помыться. Смывать после себя, извините, тоже чем-то надо было! В  стране нависла угроза распространения эпидемий дизентерии и холеры. Надо было  срочно что-то делать, и я стал волонтером миссии ООН, занявшейся организацией экстренной помощи наиболее пострадавшим регионам.
     Куратор нашего подразделения немец Ульрих Фечтер-Эскамийа для начала получил задание от руководства миссии проехать по раскуроченному городу и собрать сведения  о неотложных нуждах непосредственно от представителей местных сообществ. Мы были в разных колониях, участвовали в нескольких собраниях жителей, и я поражался, как эти бедняки в условиях нехватки самого необходимого сохраняют спокойствие, достоинство и даже уверенность в завтрашнем дне. До сих пор у меня перед глазами стоит одна из жительниц баррио Гвадалупе, красивая, высокая, мать пятерых детей, о  которой какой-нибудь гондурасский поэт мог бы написать, как в свое время написал  Некрасов: «Есть женщины в русских селеньях!» В ее рассказе о нехватке воды, продовольствия и медикаментов для жителей были и глубоко спрятанная боль, и временами даже искренний гнев на моментально расплодившихся после урагана мародеров. Но она ни разу не заплакала, не попросила ничего для себя лично и не обвинила ни правительство, ни небеса в выпавших на их долю испытаниях.
     По результатам этих собраний руководство миссии выделило  средства на организацию немедленной доставки питьевой воды в наиболее пострадавшие районы, и мы, волонтеры, стали сопровождать водовозы от заправки до раздачи. Очереди за водой везде выстраивались километровые, чуть только по баррио разносилась весть о приезде цистерны. Поскольку ездили мы только в дневное время, взрослых мужчин на раздаче было мало, в основном женщины и дети. Они бежали с ведрами, тазами, флягами,  бидонами – любой посудой, в которую можно было бы набрать воды. Моя задача была следить, чтобы емкости наполнялись безостановочно, а этому постоянно препятствовали безработные представители сильного пола, пытавшиеся залезть без очереди и создававшие давку. Ругаться с ними было нельзя, нервы у бедняков итак были на пределе, да  и характер у них был, как у наших казаков времен гражданской войны: чуть что – сразу  за шашку, то есть – за мачете. Приходилось просто огораживать собственной спиной  более слабых женщин и детей, чтобы они могли спокойно подойти к крану и наполнить свои емкости. 
     Слава Богу, кроме ругани в свой адрес, типа «проклятые гринго» и «мусор иностранный», я ничего не получал. Единственный раз мне пришлось повысить голос, когда группа отвязных подростков начала уж совсем откровенно отпихивать бедных женщин. Я сказал шоферу, чтобы он закрыл кран и пообещал юнцам немедленно  уехать, если они не прекратят создавать давку. Наезд возымел действие, и мы опорожнили цистерну до конца.
     Через неделю Ульрих сказал, что на северном побережье страны ситуация близка  к гуманитарной катастрофе. Началась эпидемия дизентерии и холеры, и нам, волонтерам, необходимо было срочно доставить в пострадавшие районы медикаменты и продовольствие. Все, кто мог отправиться в командировку, немедленно пошли делать прививки от столбняка и желтой лихорадки. Помню, в детстве нас пугали в пионерском лагере, что прививка от столбняка очень болезненная и делается в живот. Ничего подобного с нами не случилось, вкололи все в мягкие места, да и боль была вполне терпимая. В общем, дали нам аванс от ООН в размере 200 долларов и велели на следующий день прибыть с личными вещами в аэропорт Тонконтин. Еще сказали, чтобы  вещей много не брали, только самое нужное. Я обналичил чек, отдал деньги супруге  (зачем они мне в сельве?) и покидал в рюкзак средства личной гигиены, пару нижнего белья, несколько футболок, плавки, сланцы, запасные джинсы и штук пять банок разных мясных консервов. Был конец ноября.

ПО БАНАНОВЫМ РЕСПУБЛИКАМ БЕЗ ОХРАНЫ
ЛА-СЕЙБА и ГРАСИАС-А-ДИОС
     Самолет вначале довез нас до Ла-Сейбы, резиденции транснациональной компании «Юнайтед Фрут», плотно обосновавшейся на плодородных побережьях Центральной Америки с начала века. Эта компания до сих пор является самым большим производителем тропических фруктов в мире. А начиналась она с очень удачных вложений миллионеров из Цинциннати в земельные участки, которые выкупались у марионеточных  правительств «банановых республик» по цене аж 10 центов за акр. Плантации бананов и ананасов, разбитые на этих участках, плодоносят до сих пор и приносят потомкам  первых предпринимателей неплохие барыши. А на страже интересов хозяев плантаций всегда стоит посольство США, вполне могущее пригласить для ясности обозначения  своих приоритетов какой-нибудь линкор. Как это и было описано писателем-сатириком О;Генри в его романе «Короли и капуста».
     Мне уже не раз доводилось бывать в Ла-Сейбе по приглашению доктора Йохана Лейтца, выходца из ГДР, женившегося когда-то на местной, да так и  застрявшего в тропиках, подальше от «Штази». Доктор Лейтц помимо врачебной практики занимался еще и туристическим бизнесом. Выстроил рядом с собственным домом два корпуса по пять номеров в каждом, закупил микроавтобус, каноэ, байдарки и плот для рафтинга, и стал возить к себе бывших своих соотечественников, только-только сломавших Берлинскую  стену. Мини-отель доктора Лейтца был образчиком немецкого педантизма во всем. Как и положено потомку трудолюбивых бюргеров, Йохан лично нарисовал проект и руководил строительством от закладки фундамента до отделки стен неизменным красным деревом. Мне очень хотелось еще раз побывать у него в гостях и спуститься на плоту по реке Кангрехаль, но нам даже не дали выйти из аэропорта Ла-Сейбы. Через  два часа был рейс в Паласиос – последнюю точку нашего авиаперелета. 
     Мы с ребятами забрались по приставной лесенке в самолетик чехословацкого еще  производства емкостью в 15 пассажиров, где все пассажирские кресла стояли с одной стороны, а с другой был проход, прямо у борта. Кабина пилота даже не была отделена от салона. Пришел пилот в бейсболке, снял ее, обнажив почти лысый череп, кряхтя, уселся в жалобно скрипнувшее сиденье, подергал плечами и что-то повернул на приборной доске. Самолетик погудел немного, потом как-то испуганно вздрогнул, закрутил пропеллером, заходил ходуном, затрясся в падучей и поехал-таки, покатился по  взлетной полосе!
     Я на таких агрегатах до сих пор не летал и в какой-то момент, честное слово, даже пожалел в душе, что согласился на командировку. Однако в воздухе этот раритет эпохи социалистического реализма держался очень даже неплохо, только шум от мотора и вибрация изрядно досаждали нам все полтора часа полета. Наконец, описав круг над лагуной, ограниченной с одной стороны берегом моря с белой полоской прибоя, а с другой – разбросанными в зарослях там и сям крышами домов, самолетик начал снижение. Я пытался разглядеть в иллюминатор, куда же это он, родной, собирается  садиться? И не увидел ничего, кроме узкой зеленой поляны с пасущимся на ней крупным, и не очень, скотом. Внезапно из кустов выбежали два пацаненка и начали размахивать длинными прутьями, разгоняя коров, свиней и коз в разные стороны. Помахав минут пять, ребята добились полной зачистки поляны, на которой в отсутствие скота обозначилось что-то вроде длинной тропинки. Это и была взлетно-посадочная полоса  международного аэропорта Паласиос. 
     Рассказывали, что именно такими полосами, наспех расчищенными в сельве, пользуются наркодилеры, переправляющие кокаин из Колумбии и Боливии в Соединенные  Штаты. Самолетик садится, дозаправляется керосином и летит себе дальше до следующей полосы где-нибудь на Юкатане, а эта благополучно зарастает в течение 2-3 недель.  Вот приблизительно на такую полоску мы и приземлились, смачно приложившись об невидимые из-за травы бугорки. Самолетик еще попрыгал на луговых неровностях, повилял из стороны в сторону похожим на бумажного змея хвостом, потом замедлил  ход и остановился у какого-то одноэтажного строения с облупившейся белой краской. Надо полагать, это и был аэропорт. Пилот выключил мотор, пропеллер еще повращался минуты две для порядку и, недобрав немного до полного оборота, замер навытяжку. Наш рулевой натянул на лысину бейсболку, выкарабкался из вновь скрипнувшего, теперь уже  от облегчения, кресла и пошел, насвистывая что-то, по проходу. Полет был окончен, начиналось знакомство с департаментом Грасиас-а-Диос, что переводится с испанского как «благодарение Богу».   
     Благодарение Богу, наши кости не пострадали во время мягкой, по местным понятиям, посадки. Выйдя из самолетика, мы размяли их для начала, а потом, продравшись сквозь плотную толпу окруживших нас ребятишек, пошли к зданию, служившему  офисом. Нас там уже поджидал, сидя на табурете, дородный мужик с необъятным, ни в какую не желавшим оставаться в рубашке, пузом, по имени Феликс Мармоль (мрамор).  Дон Феликс был в буквальном смысле падрино всего Паласиоса и ближайших территорий, собравшим в своих загребущих руках гектары земли, недвижимость, скот, водные и сухопутные средства передвижения, а также топливо для них. Ничто во владениях  дона Мармоля не совершалось без его волеизъявления, и никто не дерзал оспаривать  его суверенитет. Многочисленное потомство capo di tutti capi от разных мам подрастало как в самом Паласиосе, так и в окрестных селеньях, непрерывно пополняя армию  его верноподданных помощников и телохранителей. Хотя хранить всемогущего (в этой  части Гондураса) дона, собственно, было не от чего. Пока у него были покровители во всех столичных министерствах и даже в самом парламенте, дон Феликс был поистине неприкасаем. Жаль только, что обыкновенных человеческих болезней это не касалось.  Вскоре после того, как мы уехали из Паласиоса, дона Мармоля среди бела дня хватил самый заурядный инфаркт. И все бы ничего, он бы с ним и сам разобрался по-свойски,  но в тот момент потерял на мгновение сознание и упал, приложившись темечком о кусок мрамора, специально им привезенный и установленный перед складом с горючим. Так что, пожалуй, известную эпитафию можно было бы перефразировать на «мрамором ты был, и мрамор тебя убил». Царство ему небесное.
     Дон Феликс, даже не пытаясь поднять обширное тело с табурета, поздоровался со всеми разом, сказал, что его предупредили из Тегусигальпы о нашем приезде и предложил пройти в свою двухэтажную гостиницу неподалеку. Надо ли говорить, что гостиница некоронованного короля Паласиоса была целиком (даже толчок на свежем воздухе!) сооружена из красного дерева? Мы с ребятами разместились в трехместном  номере на втором этаже. С веранды открывался прекрасный вид на лагуну и на несколько зданий чуть правее. Между ними было утоптано что-то вроде широкой тропы.  Это, судя по всему, и была главная улица Паласиоса, ибо остальные дома в поселке  были раскиданы в хаотическом порядке. Рядом с гостиницей стояла столовая из соснового горбыля, где ежедневно, без выходных, утром и вечером немногочисленные  квартиранты и заезжие гаучо дона Мармоля могли харчеваться за умеренную плату. Причем, по установленному хозяином прейскуранту, каждая кормежка стоила ровно двадцать пять лемпир (около 2 долларов). Ни больше, ни меньше. Не важно, что вам  подавали – курицу ли с рисом, рыбу с картофелем или салат с лангустами – все стоило  двадцать пять лемпир и ни сентаво меньше. Кукурузные лепешки – тортийас – не в  счет.   
     Вечером с нами пришли знакомиться кубинские врачи, приехавшие сюда по просьбе  правительства страны. Терапевт Хуан из Пинар-дель-Рио и медсестра Ана из Гаваны работали здесь уже вторую неделю не покладая рук и термометра, скальпеля и шприцов. Рабочий день у них начинался в 6 утра и заканчивался в 10 вечера. За день они принимали не менее 100 пациентов, прослушивая легкие, измеряя температуру, прививая детей, делая небольшие операции взрослым и, насколько я помню, улыбка никогда не сходила с их лиц. За этот каторжный труд в опрокинутой ураганом чужой стране, среди всеобщей антисанитарии, тотального невежества и нехватки самого необходимого, им платили аж по целых 100 долларов в месяц. Хуан рассказывал, как некоторые из их пациентов его изумляли до всей глубины его широкой кубинской души. Один  бедный гражданин чуть не отдал богу душу, наевшись поутру вымоченного в кока-коле  хлеба. Это такая хитрость есть у вечно недоедающих крестьян: замочить кусок черствого хлеба в блюдце с пенным напитком. Кусок весь углекислым газом пропитается,  съешь его – и как будто желудок наполнился. По крайней мере, утробных песен не поет какое-то время. Только проблема в том, что в тропическом климате всякая зараза возникает из ниоткуда и размножается со страшной скоростью. Вот и сожрал вместе с кусочком хлеба несчастный поселянин колонию какого-то прожорливого грибка, а  через полчаса его буквально выворотило наизнанку. Потом его, уже почти в бессознательном состоянии соседи донесли до медпункта, а Хуан с Анькой промыли ему  желудок. Говорит, что парню повезло, что реакция слизистой была такая бурная. Если бы он тогда не извергнул из себя содержимое так быстро, то ужинал бы уже яблочками  в садах эдемских. Жили кубинцы при медпункте, а столовались у дона Мармоля. Мы,  как могли, поддерживали этих замечательных, самоотверженных людей, а я, по возвращении в столицу, послал им на Кубу диск их кумира Хулио Иглесиаса. Уж не знаю,  дошел ли он до адресата или был прослушан соответствующими органами на предмет  содержания подрывной информации и экспроприирован во избежание нежелательных  для кубинской революции последствий?
    Мы вручили несколько коробок с привезенными медикаментами кубинским врачам. Попросили их сняться на камеру вместе с нами и с грузом для отчета в миссию ООН, и стали подготавливать план доставки остальной помощи в удаленные районы.  Население в  Грасиас-а-Диос живет, в основном, по берегам моря и рек, так как дорог,  в нашем понимании этого слова, в департаменте не существует. Можно, конечно, в  сухое время года, добраться на джипе до отдельных поселков, но сезон дождей только  закончился, кругом грязь непролазная. Да и джип мы как-то забыли захватить… Так что путь наш отныне пролегал исключительно по воде. А в качестве транспортного  средства могла быть использована только моторная лодка. Каковую, вместе с мотором и проводником, нам и выдал всемогущий дон Феликс. Надо отметить, что оформление в лизинг транспортного средства и получение ГСМ заняло у нас не более 10 минут.  Дон Феликс только поинтересовался, кто будет платить за предоставленное судно с  командой и горючим на борту? Услышав, что это сделает международное сообщество и дружественные страны-доноры, аккредитованные в Гондурасе, он немедленно выдал нам лодку и несколько двадцатилитровых канистр с бензином и моторным маслом. Даже расписки не взял. Не мешало бы всем офисным крючкотворцам поучиться эффективному ведению дел у этого хозяина! 
     На следующий день план путешествия был окончательно готов и утвержден по рации нашим руководством в Тегусигальпе. Нам предстояло пересечь лагуну Ибанс  и подняться по реке Платано до местечка Пиедрас Пинтадас (Разрисованные Камни), названного так из-за найденных там огромных речных валунов с выбитыми на них неизвестным этносом петроглифами. Недалеко от этого места располагался поселок.  После этого нужно было попытаться добраться до другого поселка, расположенного на реке Паулайя. Нам предписывалось без крайней нужды не выходить в море из-за обилия плавающего в нем мусора, который выносили в течение нескольких недель после урагана возмущенные реки. Проводник, развеселый негр-гарифуна по имени Билл,  проживший всю свою жизнь в этих местах, уверил нас, что даже в сухой сезон у лодки всегда есть возможность пробраться по каналам между главными водными артериями, а уж после прошедшего урагана и подавно. Решено было отправляться на следующее же утро.
     Покидав в большую лодку наши коробки и рюкзаки, мы отплыли от причала Паласиоса. Билл вел лодку уверенно, как заправский штурман. Ему, да и остальным его  сородичам, промышлявшим в здешних местах рыбкой и прочими водоплавающими со времен великого переселения их народа с острова Сан-Висенте, были прекрасно известны все фарватеры, отмели и затонувшие коряги в местных водах. Пока мы плыли  по лагуне, Билл держал скорость до 40 км/час, виртуозно уворачиваясь от подозрительных предметов, то и дело попадавшихся нам навстречу. Показалось море. Нам нужно было по-любому проплыть по нему метров пятьсот вдоль берега, чтобы попасть  в другую реку. Волнение в этот час было небольшое, так что уже вскоре мы вновь повернули в сторону протоки, разделяющей береговой песок. По реке Билл продолжал передвигаться довольно резво, по самому фарватеру. У берегов реки торчали старые, с серыми голыми стволами, и вновь принесенные потоком, с еще уцелевшими корой и  кое-какими листьями, полузатопленные деревья. По линии уреза воды, отпечатавшейся на обрывистом берегу, как на трафарете, было видно, насколько высоко поднимался ее уровень еще пару недель тому назад. Билл сказал, что в некоторых местах море и  реки сливались в неистовом братании, смывая напрочь все, что мешало их воссоединению. Памятником этому союзу остались стоять немногочисленные уцелевшие деревья с обвившим их стволы мусором почти на высоте человеческого роста. Так, разглядывая  свидетельства буйства природы по берегам реки, мы довольно быстро очутились в мутноводной лагуне Ибанс, подняв при этом на крыло десятки пеликанов и королевских цапель. Они так и продолжали взлетать с грязного песчаного берега, не зная, чего можно ждать от приближающейся лодки с ревущим мотором. Прошло еще около получаса. Мы плыли прямо на противоположный берег лагуны, вдоль заросшей пальмами  песчаной косы, отделявшей ее от моря. Не доехав до берега с десяток метров, Билл снизил скорость, и лодка в буквальном смысле слова нырнула в прибрежные мангровые заросли. Мы только головы пригнуть успели, как оказались в узком, не более  пяти-шести метров шириной, канале. Честное пионерское, если бы у меня была вместо проводника только нарисованная какими-нибудь пиратами карта этой местности, я бы  нипочем не нашел спрятанных ими  сокровищ! 
     Проехав по извилистому каналу с полкилометра, Билл внезапно приподнял голову  и навострил уши, прислушиваясь к чему-то, чего нам, бесталанным горожанам было явно не дано услышать. В следующий момент навстречу нам из-за поворота вынырнуло другое суденышко, идущее, судя по задранному над водой носу, на довольно приличной скорости. Билл резко направил нашу лодку вправо к берегу, прижавшись к нему бортом, но столкновения избежать не удалось. Встречное плавсредство хорошенько прошлось по нашему левому борту и пошло вилять по каналу, пока не уткнулось носом в обрыв. Мотор заглох. Но вместо мотора обитателей мирной сельвы стал  немедленно распугивать его очнувшийся от сладкой дремы хозяин. Ругаясь всяко-разно на темы, затрагивающие только что случившееся воднотранспортное происшествие, он оттолкнулся веслом от противоположного берега и кормой подплыл к нам.  Это был ладино, или метис, а посему он немедленно набросился с бранью на бедного  чернокожего Билла, как единственного, из доступных на лодке, объектов отмщения. 
- Ты кого хрена тут ездишь??                - А что?
- А то! Те сколько раз говорили, что в ту сторону нужно по морю ехать, а не по каналам?               
- А я что-то не заметил, чтобы на входе в канал «кирпич» висел.                - Да ты еще поговори у меня!!
Тут я понял, что пора вмешиваться и, улыбаясь, спросил:               
- Синьоры, синьоры, в чем проблема-то? Ну, потерлись маленько – с кем не бывает?  У вас, уважаемый, между прочим, только краска с носа слезла, а вот у нас приличная вмятина. И, вон, даже трещина по верхней доске пошла. Что скажет дон Мармоль, когда мы будем возвращать ему лодку?                - А это его лодка? – Сбавил обороты скандалист.       
- Ну, да, его. И мотор его. Вот только коробки с медикаментами наши. Дон Мармоль  любезно предоставил нам лодку и лодочника для доставки их в отдаленные районы. Так что давайте-ка разойдемся с миром и будет нам всем счастье. А Вам персональная благодарность от дона Мармоля и международного сообщества. 
     Окончательно осознав, что лодка и мотор принадлежат благородному дону, и что мы везем гуманитарный груз, хозяин полностью остыл, буркнул что-то типа «удачи!»  (а, может, и послал куда подальше!), оттолкнулся от нашего борта, рывком завел мотор, да и был таков.
- Это один из гаучо дона Феликса. – Пояснил Билл. – Они тут пасут скот на отдаленных участках весь год. А сейчас вот не только луга, но и коров кое у кого посмывало. Злые стали – сил нет! Думают, что хозяин с них за скотину слупит по полной. И этот, наверно, на ковер, то есть, на полянку перед складом с горючим, был вызван. – Он  облегченно вздохнул вслед уплывшему на возможную взбучку гаучо, и улыбка снова вернулась на его широкое лицо. - Ладно, проехали.
     И мы отправились дальше. Только теперь Билл, видимо, избегая неприятных встреч, еще больше снизил скорость передвижения. Мотор уже не ревел, а только булькал дружелюбно, и я решил воспользоваться этим и расспросить Билла об урагане поподробнее.
- А что ураган? – Пожал он плечами. – У нас они, считай, каждый год в одно и то же  время приходят. Как по расписанию. – Он помолчал немного, а потом продолжил. – В  этот раз, правда, лило, не переставая, неделю. Даже надоело. Спать ложишься – льет,  встаешь – льет: ни на рыбалку съездить, ни на материк. Дома все тоже одурели со скуки. У нас же телевизора нет, в карты тоже надоедает играть. Хуже всего детям было, они прямо извелись. Спрашивали чуть не каждый час: папа, а когда дождь прекратится, папа, а когда мы в поселок поедем за продуктами. А какие тут, карамба,  поездки?  Вон, у нас из соседней деревни, тоже на косе, Рианна, ей вдруг приспичило на третий  день дождя поехать в поселок, чего-то купить. Испилила мужа до полусмерти: вынь ей,  да положь! Он ей говорил-говорил, уговаривал-уговаривал, мол, куда ты, дура? Посмотри, что с морем, как реки вздулись, ведь снесет потоком – и квакнуть не успеешь! Нет,  все-таки, достала она его. Единственное, на чем мужик настоял, так это чтобы до протоки они по косе пешком пошли. Да и не вытолкали бы они каяк в открытое море при такой погоде нипочем. Бес-по-лез-но! А и вытолкали – их бы тут же перевернуло.  Короче, дошли они под дождем до протоки. Ну, это, по которой мы сегодня в реку зашли. Мужик, как только увидел этот поток мутной жижи с тоннами мусора, так и сказал  своей бабе: все, заворачивай оглобли! А той и хочется, и колется: в башку вот втемяшилось попасть в поселок, а в воду залезать страшно до смерти: а ну, как и впрямь унесет в неведомые дали? Вот подошла Рианна к самому обрыву, прислонилась к пальме кокосовой, а у той уже потоком корни подмыло. Торчат над потоком как красные щупальца и подрагивают от порывов ветра. Пригорюнилась тетка, повернулась к мужу сказать  что-то, а тут пальма возьми, да и поползи прямо в реку вместе со шматом песка, на  котором она до этого дня безмятежно росла и хорошела. Рианне бы оттолкнуться от ствола, прыгнуть, а она, с испугу, наоборот в него вцепилась что есть мочи, и вместе с ним плюхнулась в бурные воды. Нырнула, протащило ее под водой, потом закрутило, опять на поверхность вытолкнуло, а она ствол все равно не выпускает и только воздух судорожно заглатывает. И несет ее, как на тобоггане в аквапарке, со страшной скоростью прямо в хищную пасть рассвирепевших морских волн. Мужик ее даже понять ничего не успел толком, так быстро она исчезла из видимости. А Рианна обняла пальму, что есть мочи, и орет ему, воду выплевывая, мол, спаси, родненький! Мужик было к берегу побежал, да куда там – жену уже метров на сто в море оттащило, настолько сильное течение у реки было. И что теперь ему делать-то, горемыке? Вплавь пускаться – так это верная  смерть, причем, для обоих. Помощи просить неоткуда – только его полоумная жена  могла в такую погоду из дому выйти. Вот сел он под проливным дождичком на мокрый  песочек и завыл от тоски и бессилия. Ну, и ветер ему с усердием подвывает: «Ууу,  ууу!». А Рианну уже невесть куда вынесло, она по вкусу воды почувствовала – это уже  не река, это открытое море, и кричать тут бесполезно. Так и провела она пять дней в  море, в обнимку со стволом. Только уже не с пальмовым – ей во время странствий попался ствол сейбы, гораздо более плавучий и со многими ветвями. Некоторые вообще  в человеческий обхват были, ей на счастье. Так что она хоть положение свое время от времени менять могла, чтобы руки-ноги не затекли. Море на третьи сутки почти совсем успокоилось, солнце проглянуло, чайки появились. Рианна, когда волна приподнимала ствол сейбы, видела вдалеке берег, но отважиться плыть к нему не могла. Слишком далеко. Вот так и мучилась все это время. Особенно от жажды. На четвертую  ночь она совсем обессилела, устроилась, как могла, между двумя большими сучьями,  помолилась Христу и Деве Марии (а заодно и негритянскому Папе Легбе) и, изможденная донельзя, заснула. Ее нашли на следующее утро на пляже деревни Сангрелайя,  рядом с огромной сейбой, которую море не смогло даже на половину вытолкать на  землю. Так она и лежит волнорезом до сих пор. Мальчишки деревенские каждое утро  после шторма на берег бегают наперегонки  - а вдруг что полезное в хозяйстве море на песочек выложит? Вот и выложило в этот раз Рианну. Позвали взрослых. Кто-то опознал ее (здесь все друг друга знают!) и привел двумя пощечинами в чувство. Сбегали  за водой, дали ей попить, а она, как напилась, обвела всех мутным взором, застонала и снова в обморок упала! Наверно, от счастья, что жива оказалась.
     Тут Билл прервал рассказ потому, как мы, наконец, вышли из канала в реку Платано, повернули против течения и мотор вновь заорал на всю окрестность. Поток встречного воздуха освежил наши потные лица и подсушил намокшие футболки. А ведь мы даже не заметили, насколько тяжело было дышать горячим влажным воздухом, идя на  малых оборотах, настолько увлеклись рассказом нашего проводника! Вот что значит волшебная сила искусства. 
     Река петляла по сельве, как гигантская анаконда. Иногда мы описывали чуть не полный круг для того, чтобы оказаться почти в том же самом месте, только с другой стороны какой-нибудь косы или берегового выступа. Билл сказал, что на равнине река вся такая, а вот в горах, откуда она берет начало, путь ее бывает прорублен гораздо прямее. Есть даже места, и довольно протяженные, где река полностью уходит под базальтовые скалы, чтобы сократить себе расстояние до воссоединения с морем. 
     На одном из изгибов нам попадается рыбацкая лодка – пипанте – с двумя мужичками на борту. Они немедленно прерывают свои труды, выпрямляют спины и ждут, пока Билл не подведет нашу лодку к ним поближе. Наш моторист пропускает нос лодки мимо рыбаков, мы только киваем им в знак приветствия, а сам останавливается  прямо напротив и начинает о чем-то негромко беседовать. В результате этой приватной  беседы он просит нас передать рыбакам пару пачек кукурузной муки и риса, а взамен принимает речную черепаху и пару куйамелей. Надо думать, это такой натуральный  обмен, типа бартера времен гайдаровской перестройки. 
     Куйамель – очень вкусная рыба размером с хорошего карася, но водящаяся, в отличие от него, только в горных реках с чистой проточной водой. Найти ее ниже по течению, особенно после проливных дождей, практически невозможно, и мы весьма радуемся предстоящему ужину с ее участием. А вот насчет черепахи, спутанной  каким-то хитроумным способом по рукам и ногам, как военнопленный, мнения разделяются. Лично для меня это животное ассоциируется с домашними питомцами из моего детства, с которыми я делил не только листики капусты и ломтики яблок, но и ареал обитания, то есть родительскую квартиру. Согласитесь, съесть родственника, пусть и дальнего, одного из твоих бывших друзей - это требует некоторой внутренней подготовки и определенного волевого усилия над собой.
     Но Билл уже оттолкнулся от пипанте поставщиков речной живности и завел мотор. Вместе с его восторженным ревом и свежим, остужающим напряженную работу мозга, «вмордувиндом» (по точному определению капитана Врунгеля), все мысли об этическом выборе и нравственной составляющей мгновенно улетучиваются. Попетляв по начавшей сужаться и ускоряться реке еще часок, Билл стопорит мотор и утыкает лодку в  высокий глиняный берег. Это – общественная пристань нашего поселка. От берега на двухметровую высоту ведут хорошо утоптанные тропы, что указывает на несомненное присутствие в близлежащих окрестностях тех, кому мы везем гуманитарную помощь. Билл быстренько вскарабкивается на скользкий берег и исчезает среди зелени: он пошел в разведку, оставив на наши плечи тяжелую работу по подъему коробок.  Затаскивать их по едущему под тобой грунту, в стоячем влажном воздухе, да еще при  температуре плюс тридцать два по Цельсию – это, скажу я вам, не в гамаке с бокалом джин-тоника и томиком Маркеса покачиваться! Хорошо хоть, что вскоре, минут через двадцать этого каторжного труда, послышались звонкие детские голоса, потом из-за кустов повыскакивали сами их издававшие, и вот, наконец, появился и наш разведчик в компании очень темнокожего индейца, с хитрой-прехитрой ухмылкой на лице.
     Индеец представился, как Хасинто, местный касик, просто касик, и, по совместительству, глава  поселковой администрации. Был он одет в выцветшую клетчатую рубаху от Валентино и в защитного цвета шорты со множеством всяких полезных карманов и кармашков. На ногах касика не было ничего, кроме грязи напополам с глиной. Поздоровавшись со всеми нами, Хасинто зычно повелел детворе брать на загривок коробки и тащить их прямо к муниципальной гостинице, то есть к нему домой. Гостиница, как он объяснил пока мы шли, была специально построена для экотуристов, которые после «Митча» исчезли напрочь, а посему мы можем выбирать любой из номеров. Дома в показавшейся из-за густой зелени деревне были раскиданы точно так же, как и в Паласиосе, так что,  я думаю, проблем со сварливыми соседями здесь не возникало ни у кого. 
     Единственной проблемой было то, что проклятые дожди смыли в реку все, что было посеяно местными земледельцами – и готовые к жатве растения, и проросшие побеги, и даже  только что воткнутые в землю семена. А запасы продовольствия, как в наших северных  широтах, делать аборигены не приучены. Да и зачем? Постоянная на протяжении года температура и обилие дождей с мая по декабрь дают возможность снимать столько урожаев в год, сколько позволяют тебе твои участки и сколько требуют голодные домочадцы. Посадил там маис или фасоль в одном месте, расчистил, пока урожай подрастает, другое, и там тоже посадил и так далее. Лишь бы почва выдерживала. А то она в сельве шибко неплодородная из-за избыточной кислотности. Не наш  родной тамбовский чернозем, одним словом. Поэтому все доступные берега рек в ареале обитания  этих первобытнообщинных земледельцев уже давно принесены в жертву под посевы  возделываемых культур, расчищены от вековых деревьев и прочей ненужной растительности. 
     Маис, фасоль и юка составляют основу рациона местных жителей. Охота, рыбалка и собирательство не могут прокормить постоянно увеличивающиеся, после решительных правительственных мер по вакцинации населения, семьи. И в этот раз «Митч» сыграл с поселянами злую шутку, смыв за неделю все плоды их труда и оставив тем самым как без подоспевшего урожая, так и без надежд на последующий. Все надо было расчищать, распахивать и засеивать заново. А вот как дотянуть до новой жатвы, никто из бедолаг уже не знал. Немногочисленные домашние животные тоже не могли гарантировать ежедневный ужин: кур было мало, уж больно их любили змеи и прочие ночные лакомки, а свиней было накладно содержать из-за нехватки корма. В общем, подоспели мы со своим грузом как нельзя вовремя. Да и медикаменты тоже очень и очень пригодились. У народа даже простого аспирина в наличии не было, чего уж там про вакцины говорить! Нет, мы, конечно, не претендовали на роль дипломированных  медиков, хотя обрабатывать раны и делать уколы нас научили перед отъездом. Но ставить диагноз или, там, смешивать лекарства в нужной пропорции для инъекций и не входило в нашу задачу. Наверно, для этого сюда и были переброшены с далекой Кубы  профессиональные врачи, не знаю. Мы поставленную задачу выполнили, медикаменты  доставили по назначению, и теперь люди могли хоть жаропонижающее принять или,  там, рану раствором йода обработать. В общем, хреново в ООН соображают и проектируют подобные миссии. Наверно, как всегда у всех бюрократов: лишь бы перед  начальством о заслугах отчитаться, да в прессе пропиариться!
     Раздача продовольствия затянулась до конца дня. По подготовленному Хасинто  списку поселян мы выдали пайки с рисом, фасолью, маисовой мукой и растительным  маслом. Надо было видеть, с какими глазами эти несчастные, в основном женщины с детьми, забирали пакеты. Как побитые собачонки, прости Господи! Ревущий грудничок в одной руке и на бедре, драная футболка то и дело сползает с худющего плечика, а в глазах голодный страх: а вдруг нам не достанется? Слава Богу, досталось всем и даже еще осталось на потом. Медикаменты мы просто оставили самому касику. Пусть  распоряжается, как сочтет нужным. Ведь не будет же он их своим собственным односельчанам  за деньги впаривать? Или будет??
     Иссохшая за день глотка, да и весь обезвоженный организм, усиленно требуют пополнения уровня жидкости, угрожая, в случае отказа, поломкой основных агрегатов.  Мы, разумеется, взяли с собой несколько бутылей питьевой воды, не из реки же ее  брать, в самом деле. Холеру, гепатит и дизентерию в этих краях еще никто не отменял!  Но поверьте мне, друзья мои, ничто так не успокаивает мягкие ткани истосковавшегося по общению с жидкостью горла, как бутылочка хорошо охлажденного пива. Вот  только где ж его взять в такой глуши, да еще и в это время?
     Делюсь своими несбыточными мечтами с Хасинто, и что же я слышу в ответ?  Есть у него пиво в кулере. Есть! Лед, говорит, наверняка растаял, но вода должна еще оставаться прохладной. Спрашиваю его, мол, ты что, к нашему приезду готовился? А он опять хитро так улыбается и говорит, что все белые, без исключения, после целого дня, проведенного в сельве, спрашивают у него, нет ли бутылочки-другой? Вот он и держит этот кулер, а лед ему в пластиковых ведрах из Паласиоса привозят. Воткнут одно ведро  в другое, а сверху еще одно поменьше нахлобучат – вот тебе и холодильник! У меня,  да и у других ребят тоже, начинают немедленно течь слюни, и мы чуть не пинками подгоняем запасливого касика поскорее открыть нам доступ к заветному кулеру. Нас не пугает даже цена, сопоставимая с ценами ночного бара где-нибудь в американском  даунтауне, но я упрекаю себя в том, что не взял достаточно денежных знаков в поездку.  Да кто ж знал-то, что они и в сельве будут необходимы, эти разукрашенные портретами фантики?
     Пока освежаемся, из-под навеса за гостиницей, служащего кухней, появляется Билл  с фразой, похожей на классическую: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалста!» Это  означает, что он приготовил рыбу и черепаху. Мы вспоминаем, что помимо жажды есть и голод, берем еще по бутылочке из кулера и дружно идем под навес. На тарелках уже лежит по кусочку рыбы, отварной рис, половинка авокадо и кукурузная tortilla. Широкое блюдо с разобранной на составные части черепахой стоит особняком посередине дощатого стола. Этические послеполуденные терзания даже не напоминают о себе, когда я, засунув в рот мягкое мясо, тщательно его пережевываю, стараясь запомнить  вкус. Мясо этого родственника наших домашних питомцев на цвет темно-красное, почти коричневое и напоминает по вкусу шею обыкновенной утки. Прекрасно сочетается  с красными столовыми винами региона Бордо, а также с немного теплым пивом, если  вино достать нет никакой возможности. День заканчивается великолепно.
     На следующее утро перед нами встает выбор: попробовать спуститься по реке Платано, выйти в лагуну Брюс и подняться по реке Паулайя или возвращаться в Паласиос. Постоянной связи с Тегусигальпой у нас нет, Хасинто выходит в эфир только около пяти вечера, так что приходится принимать решение самим. Порасспросив касика и еще двоих местных охотников о состоянии водных артерий, понимаем, что можем только зря потратить горючее и не пройти даже половины пути. Есть еще вариант из  Паласиоса долететь авионетой до Ауас, и попробовать добраться до Паулайя с другой  стороны, но это уже другие расходы. В общем, придется-таки возвращаться на базу и уже там определяться с дальнейшими планами. Однако день только начался, дорога  до Паласиоса, да еще вниз по течению займет не более четырех часов, как уверяет нас  Билл. Надо использовать оставшееся время с пользой, и мы решаем взять экскурсию с местными гидами к Пиедрас Пинтадас. И сами посмотрим, и поселковый бюджет поддержим. Хасинто немедленно выделяет нам двоих семнадцатилетних на вид парней,  забирает деньги (но кассового чека, зараза, не выдает) и отправляет в экспедицию. 
     Ребята ведут нас к своей лодке, чуть повыше того места, где мы вчера высадились.  Лодка намного уже нашей, скорее это типичный рыбацкий пипанте, предназначенный  для движения с шестом, а не с мотором. Но на этом пипанте есть кольца для весел,  каковые ребята туда и вставляют. Мне, проведшему детство на Волге, любопытно  глядеть, как весло скользит вверх-вниз по веревочному кольцу, существенно понижая эффективность гребли. До металлических уключин, фиксирующих длину весла  в одном положении, в этой части планеты, надо полагать, еще никто не додумался. Я, как бы ненароком, рассказываю тяжело гребущему пареньку о возможном существенном увеличении КПД весельного хода путем небольшой модернизации процесса. Он  тяжело дышит и молчит. Я предлагаю погрести немного вместо него. Он отвечает, что  за все было уплачено. Я говорю, что это мне не в тягость, а в удовольствие. Он смотрит  на меня примерно так же, как раньше смотрели остальные местные жители в других  странах этого региона: ну, что с него взять, с долбанутого гринго? Но весло отдает. Мы плывем быстрее, хотя не намного. Тем не менее, парня это явно задевает. 
     Где-то через час после отплытия проводники причаливают пипанте к высокому  берегу. Говорят, что дальше на лодке не пройти. Местность и в самом деле изменилась. На реке появились стремнины и заводи – первый признак того, что она только что пробила себе путь через скалы и еще не до конца успокоилась. Поднявшись на крутой  обрыв, я могу разглядеть вдали холмы, пока еще невысоко выпирающие над зеленым  ковром сельвы. Земледельческих участков вдоль реки уже нет, так что мы идем прямо через джунгли, хотя и по туристической тропе. Нас предупредили, чтобы мы обязательно надели рубахи с длинным рукавом, длинные брюки и кроссовки. Через пять  минут ходьбы по стоячему киселю из влажного воздуха и поднимающихся полуденных  испарений почвы одежду можно выжимать. Но совет был дан не зря: насекомых полно, и я даже не берусь описать их, кроме, быть может, до боли знакомых комаров. Хотя  какие они тут, нафиг, знакомые? В Тверской губернии они ведь малярию и лихорадку  Денге в своих хоботках всем желающим не разносят. В общем, терпим. Потеем, но  терпим.
     Идущий первым проводник внезапно резко останавливается и слегка пятится назад, подняв правую руку. Второй подходит к нему, срубает мачете с одного взмаха невысокое деревце и начинает им тыкать впереди себя. Слышится негромкое потрескивание и мерзкое шипение. Так и есть. Это какая-то желтомордая змеюка, метр с лишним длиной, если развернуть, притаилась в засаде у корней высокого дерева рядом с тропой. И еще листиками прикрылась, гадина. Наверно, мясца бледнолицых захотела  отведать. И, что характерно,  ведь не хочет уползать с тропы, несмотря на наше явное численное превосходство!
     Второй проводник говорит нам, чтобы мы не подходили близко. Это - barba amarilla (желтая борода) – одна из самых ядовитых змей Латинской Америки. Шестьдесят  миллиграмм ее яда достаточно для того, чтобы отправить человека в мир иной. Но щедрая  тварь, чтобы уж наверняка быть уверенной в результате, при укусе обычно удваивает  дозу. Самое же интересное, что она может выпрыгивать в длину до полутора метров, практически полностью отрываясь от земли, причем, направление ее молниеносного ремиза может быть любым. Так, некоторые рабочие, наталкивавшиеся на этих красавиц во время сафры, уверяли, что они могут атаковать своих обидчиков даже в сальто через голову. Не знаю, как говорится, свечу на этих акробатических выступлениях не держал. Да, по правде говоря, и держать особо не хотелось. Так или иначе, но диалог на тему, кто здесь точку крышует, окончился в нашу пользу. Змея нехотя уползла. Но  обещала вернуться.
     А через несколько минут мы вышли на искомое место. Река здесь раздвинула скалы, обнажив их, где по пояс, а где и до пят. Течение разделилось на несколько потоков, одни не больше ручья, а два довольно мощных и быстрых. Между потоками лежали отполированные речной и небесной водой огромные валуны, на которых были отчетливо видны петроглифы. Петроглифы вырубили, по заверению наших проводников, их далекие предки племени чибча, мигрировавшие в эти места из Колумбии. Выше по  течению реки они основали знаменитый Белый Город – Ciudad Blanca. Мне рассказывал о нем Тэд Дэнжер, неудавшийся продюсер National Geografic, посетивший вместе  с оператором этого канала как-то наш дом в Тегусигальпе на предмет моего участия в создании саундтрека будущего фильма. С той поры прошло несколько лет, я записал  несколько дисков, но фильма о Белом Городе так никогда и не увидел. Как, впрочем, и  его самого. Вместо этого легендарного города мне не раз доводилось видеть на реках в сельве петроглифы, подобные тем, что мы сейчас разглядывали с ребятами. Смысл и назначение надписей остались мне неизвестны. Значит, еще не пришло мое время. 
     Солнце, однако, светило уже прямо в темечко, и, поглядев на исторические валуны еще несколько минут, все, включая проводников, как по команде сбросили с себя одежду и погрузились в чистейшую воду реки Платано. На удивление, она оказалась отнюдь не студеной, как в обычных горных реках. Скорее наоборот, немного не хватало прохлады, чтобы освежить перегревшиеся тела. Я залез в реку между камнями на краю основного потока и получал двойное удовольствие от свежей воды и от массирующего тело течения. Приревновавший меня проводник завел со мной далеко идущий разговор. Впрочем, начинался-то он совсем безобидно, это потом только я осознал, куда  клонит жаждущий реванша индеец.
- А ты из какой страны? – Спросил он меня для начала.               
– Из России. – Ответил я. – Слыхал про такую?      
- Да, слыхал. – Соврал парень, не поведя и бровью. – А она большая, твоя страна?               
– Ооочень! – Я даже руки в стороны широко развел, чтобы показать, какая Россия большая.             
- Больше, чем Гондурас? - Продолжал выспрашивать проводник.               
– О, да, раз в сто больше! – Тут паренек на секунду замолчал, чтобы представить себе страну такого размера. Но, помучившись минуту, бросил это дело, поскольку даже дальше своего Грасиас-а-Диос он нигде не бывал. Но это ровным счетом ничего не значило, и он продолжил разговор, переменив тему, как это сделал бы на его месте любой бывалый переговорщик: – А Россия богатая страна?                – Очень богатая!                – И вы, ее граждане, тоже, значит, богатые?                – Это, смотря что понимать под богатством. – Уклончиво ответил я. Но лекции о богатстве материальном и духовном читать пытливому аборигену благоразумно не стал. И, как оказалось, был прав.                – Как это «что понимать»? – Недоуменно вытаращился на придурковатого гринго сын джунглей. – Деньги, конечно! Вот у тебя много денег? – Перевел он разговор из общепознавательной в практическую плоскость.                – Да, в общем, на жизнь и на семью хватает. – Скромно ответил я, стараясь незаметно проглотить удивление, вызванное последним вопросом.                – А, так ты женат? А сколько у тебя детей? Какого возраста? – Вопросы посыпались, как труха из дырявого кармана.                – Дочь, десять лет в марте исполнится.                – Десять лет, говоришь? - И тут мой визави переходит в давно подготавливаемое наступление. – А  давай поспорим, если я первым до другого берега доплыву, то ты отдашь за меня свою дочь?                – А если я первым буду я? – Тут парень замешкался. Такой вариант им явно не рассматривался.   Немного подумав, он все-таки нашел приемлемый выход:                - Ну, если это случится, то тогда я буду твоим бесплатным проводником каждый раз, когда ты приедешь сюда.                – Ладно, согласен. – И мы ударили по рукам. 
     Нет, не то, что я так легкомысленно отношусь к судьбе своей единственной дочери.  Но, во-первых, я еще со времен своего волжского детства ощущаю себя в воде, как в родной стихии, а во-вторых, завел-таки меня прыткий парнишка. По-настоящему завел! 
     Все собрались вокруг нас, чтобы понаблюдать за соревнованием и поболеть каждый за своего кандидата. И хоть ставки в поединке были отнюдь не равны, симпатии мы с противником поделили поровну. Договорились прыгнуть в воду на счет «три», а пока я встал на край валуна, который должен был послужить нам трамплином, и прикинул дистанцию, которую нужно было пройти. До другого берега было не более десяти метров, но это был основной поток реки, стремнина, и не учитывать особенности плавания в горной реке было бы непоправимой ошибкой. Если плыть наискосок против течения, то можно потратить вечность на пересечение этих десяти метров.  С другой стороны, отдавшись течению, можно было запросто уплыть вместе с ним  намного ниже, потерять время, а заодно и набить о торчащие там и сям камни шишек и синяков по всему телу. Прежде всего, был необходим сильный прыжок, который  позволил бы мне сократить дистанцию метра на полтора-два, и я заранее выбрал для себя место на валуне, где можно было безопасно оттолкнуться и пролететь над потоком. Метрах в пяти от меня справа под водой проглядывалась другая скала, которую мне надо было обойти сверху по течению, иначе меня могло унести в водоворот за ней. Поэтому направление моего прыжка было на 45 градусов выше этой скалы. Самое главное – не  уйти после прыжка под воду, а начинать работать руками и ногами, едва коснувшись поверхности. Под финишным берегом рекогносцировку было провести труднее из-за скрывающей рельеф дна бурной воды. Мы приготовились. Кто-то отсчитал «uno,dos, tres!», и  я, что было сил, оттолкнулся от скалы. Плюхнулся в воду, заработал ногами, закрутил  руками, не чувствуя куда меня несет и где я плыву. После нескольких секунд отчаянного махания конечностями моя правая рука скользнула по чему-то гладкому и длинному. Водоросли! Колени больно саданули по камню, и я тотчас поднял голову над стремниной. Мой соперник был в трех метрах ниже меня по течению и в полутора –двух от  берега. Так я теоретически приобрел постоянного проводника и практически оставил свою дочь свободной. Проводника моего личного звали Хоакин. Больше я его никогда  в жизни не видел. 
     Сплав по Платано занял намного меньше времени, чем подъем по ней два дня назад. По возвращении в Паласиос нас ждало переданное по рации распоряжение руководства возвращаться в столицу. Мы простились с кубинцами и доном Мармолем. В Ауас уже вылетела другая группа волонтеров ООН с грузом продовольствия и медикаментов. А для нас командировка в Москитию благополучно завершилась.

ПО БАНАНОВЫМ РЕСПУБЛИКАМ  БЕЗ ОХРАНЫ
ВНИЗ ПО ПАТУКЕ 
     За полгода до прихода «Митча» я уже побывал в Грасиас-а-Диос вместе с этнологической экспедицией Национального Автономного Университета. Именно там мы и познакомились с мексиканкой Моник и ее мужем немцем Ульрихом, ставшим после урагана координатором волонтеров ООН по оказанию гуманитарной помощи населению страны. Моник, типичная мексиканка из Веракруса (но отнюдь не Фрида Кало!), с черными волосами, черными озорными  глазами под черными густыми бровями, милым овальным лицом и певучим простонародным выговором всегда была искренне весела и приветлива. Муж ее, высокий светловолосый сын потомственного баварского бюргера, тоже улыбался постоянно, но улыбка его хоть и была по-своему искренна, но как-то одновременна и застенчива, что ли, сдержанна. В общем, не вдаваясь особо в культурные различия, мне больше нравилась Моник с ее такой почти русской широтой  и открытостью!
     Уезжали мы из суетливой столицы в девственную сельву, как сейчас помню, после одной из многочисленных богемных вечеринок у какого-то художника. Меня с ним познакомила Регина Осорио, журналистка, готовившая, между прочим, первые репортажи о только что созданных вблизи никарагуанской границы особых отрядах сопротивления сандинистам – так называемых «контрас». Я как-то обрисовал ей виденный  мною еще в ротном красном уголке в 81ом году видеосюжет о предпоходном инструктаже выстроившихся в одноликие каменно-камуфляжные шеренги «контрас», и она  мне подтвердила, что да, снимали они, в том числе и такой репортаж для американской СNN. И  платили им по тем временам за пятиминутный ролик по 3-4 тысячи долларов, так что прогрессивная журналистка даже смогла себе после месяца пребывания в полевом  лагере построить каменный дом среди соснового леса в Эль Атийо. Наши советские корреспонденты по другую сторону границы, кроме скудных суточных и «фронтовых 100 грамм»  ничего подобного, полагаю, в то время и не видели. 
     Кстати, именно Регина познакомила меня со многими действительно легендарными  персонажами гондурасской богемы. Художник Эзекиель Падийа оформил обложку и буклет одного из моих дисков, а другой художник – Хулио Вискерра, не раз устраивал наши концерты в своем огромном доме. А с подругой Регины, абсолютно  безбашенной поэтессой по имени Хуана Павон, мы даже записали кассету в студии неподражаемого Тони Сиерра. Хуана декламировала свои стихи, оценить которые мне объективно достаточно трудно, настолько они специфичны, а я импровизировал что-то на гитаре, создавая фон ее проникновенному речитативу. Говорят, получилось весьма органично! Она относилась ко мне очень хорошо, даже с каким-то пиететом, хотя в повседневной жизни мы с Хуаной, конечно, были, мягко говоря, весьма далеки. Она, тонко чувствующая фальшь натура (да еще, в придачу, и женщина!), могла запросто послать по матушке любого индивидуума, вне зависимости от его служебного и социального положения, если тот,  по ее мнению, пытался навешать ей лапши на уши. Так бывало не раз, но более всего  мне запомнился случай, когда ангажированная алькальдом Тегусигальпы на какое-то предвыборное мероприятие в Центральном парке столицы, Хуана повздорила с кем-то из администрации прямо перед выходом на подиум и чуть не сорвала помпезный  праздник. 
     Надо сказать, что Центральные парки «банановых республик», как правило, представляют собой пару-тройку больших деревьев посреди стольких же клумб, украсивших собой небольшую площадку перед всенепременным кафедральным собором.  Здесь обычно стоят скамьи общественного пользования, а также ряды кресел чистильщиков обуви, где с газеткой в руке любят восседать часами солидные усатые синьоры, пока над их чеботами прилюдно трудятся, не покладая щеток и полироли. Здесь устраивают публичные бесплатные проповеди на животрепещущие темы доморощенные Демосфены, которых сразу окружает толпа праздных зевак, и в которых стараются поточнее  метнуть жидкую бомбу потревоженные птицы с окружающих деревьев. И здесь, конечно, проходу нет от пронырливых продавцов чего угодно, увешанных своими безделушками, как рождественская елка блестящими шарами. 
     И вот посреди этого содома был сооружен подиум с навесом от солнца, с которого алькальд и иже с ним уже произнесли приличествующие случаю речи и сделали «алаверды» любимице толпы (но голосующей толпы!) – несравненной Хуане Павон. Поэтесса в невыразительной блузке с рукавом волан и длинной юбке до пят, но с ахматовским выражением на таком же, как и у нашей Анны Андреевны, четко очерченном лице, медленно поднялась на сцену. Неторопливо подошла под аплодисменты и свист толпы к микрофону на журавлиной стойке. Резким жестом, как исполнительница пламенного фламенко, распростерла над собой худые руки, обнажив при этом небритые подмышки. Аплодисменты и свист стихли в ожидании чего-то сверхъестественного. Даже некультурные птицы прекратили на мгновение базарно галдеть с верхушек  парковых реликвий. Хуана повернулась к стоящим в первом ряду справа от нее представителям славных родов потомственных правителей страны и спросила их прямо и без прикрас: «Знаете ли вы, что я о вас думаю?» Алькальд тут же вспотел и нервно  заерзал, готовясь к худшему. Предчувствия его не обманули. Хуана задрала юбку по  самую грудь, показав гондурасскому народу, что она, как его настоящая дочь, все еще не носит нижнего белья, повернулась тылом ко всей королевской рати и помочилась вполуприсядку, забрызгав при этом первый ряд почитателей своего таланта. 
     Эффект был, как на стадионе «Маракана» после забитого гола. Толпа визжала, свистела, пела, хрюкала, пукала и улюлюкала. Босоногие мальчишки, забравшиеся на фонарные столбы, орали фальцетом «го-о-о-л!», а многочисленные фоторепортеры сожгли свои вспышки и отдавили друг другу ноги, пытаясь запечатлеть судьбоносное выступление народной любимицы. Бедный алькальд и его свита попеременно то краснели, то синели от злости и, в конце концов, чуть вообще не захлебнулись в апоплексическом ударе от избытка накативших чувств. Из ушей несчастных, кажется, даже пошел пар, как у персонажей диснеевских мультиков, настолько  быстро температура их оскорбленных чувств достигла точки кипения. И только отрешенная от всего мирского поэтесса, сотворив предначертанное небесами, неторопливо, даже с некоторой грацией одернула юбку, и, как ни в чем ни бывало, спокойно, с высоко поднятым ахматовским профилем продефилировала к выходу со сцены, возле которого ее уже нетерпеливо поджидала полиция. 
     Так вот, после разудалой фиесты в обществе местной богемы мне и предстояло познать прелесть экспедиции по местам, где, вполне вероятно, еще никогда не ступала нога белого человека. Тем более – из России. Мы отправились от университетского кампуса, расположенного в самом верху бульвара имени генерала Франсиско Морасана на четырех джипах в сторону Данли, небольшого городка на востоке страны, служившего когда-то одним из центров подготовки «контрас» американскими и аргентинскими специалистами. После Данли асфальт немедленно закончился, и мы еще где-то с час тряслись по проселочной пыльной дороге до поселка Новая Палестина, расположенного на места слияния рек Гуайапе и Гуайамбре. Поселок этот, с которого, собственно, и начинается река Патука, является последним форпостом цивилизации, где можно заправиться бензином на настоящей заправке и съесть настоящий гамбургер. Дальнейшие поставки  продуктов прогресса возможны лишь при наличии знакомств в широкой агентурной сети местных скотовладельцев и их верных гаучо. К одному из таких местных донов Корлеоне и обратились мы, переправившись в его поместье на другом берегу только  что начавшейся Патуки. 
     Ясновельможный дон имел обширные пастбища по берегам рек, несколько лодок, японских джипов и лодочных моторов, сотни голов крупнорогатого скота и с десяток-другой наложниц. Пройдя необъятным корралем в его просторный дом, мы немедленно получили от юных домашних девиц по тарелке с едой и по бутылке рефреско. Сам благородный дон сидел в кресле перед телевизором со спутниковой антенной, позволяя паре-тройке  чумазых ребятишек свободно ползать по его голому пузу и покатым плечам. Гектор Лейва, наш руководитель, обратился к нему с речью о предоставлении технической  помощи в виде двух (про запас) моторов. Не помню дословно, как они договаривались, но дон выдвинул претензию, что в прошлый раз, когда он одалживал мотор, его ему вернули якобы с дефектом, и пришлось ему, дону, долго искать механика аж в Данли, чтобы восстановить работоспособность агрегата. А посему стоимость лизинга в этот  раз вырастет на 50%, а если не устраивает, то походите еще по рынку, может, чего и сыщите. Монополист, одним словом. А еще сегодня мотора не будет, потому, как его гаучо должны только вечером вернуться с задания. Завтра утром – пожалуйста, а сегодня можете посмотреть со мной сериал и идти бай-бай в корраль. 
     В коррале со скотом нам спать почему-то не хотелось, хотя наши проводники из племени Тауа`ка, не дожидаясь нас, уже завернулись в свои одеяла и заснули прямо на земляном полу в непосредственной близости от животных. Для нас, изнеженных и  беспомощных бледнолицых, они соорудили на каменистом пляже что-то вроде просторных палаток из свежесрубленных шестов и накинутого на них пластика. Но нам  предстояло решить главный вопрос – бюджетный, ибо наши финансы были рассчитаны на путешествие по смете предыдущей экспедиции, а благородный дон только что  без предупреждения задрал нам основную статью расходов - транспорт. По счастью,  среди нас оказалась пара бельгийцев – бывших эмигрантов из бурлящей Колумбии, которые согласились проспонсировать недостающую сумму. 
     Эриберто и Люс оказались очень милыми, ничуть не похожими на террористов  людьми, сбежавшими в Европу от колумбийской полиции и поддерживающих ее правых формирований, наркокартелей, революционных сил окрестной сельвы и прочей  мерзости, расцветшей в стране в условиях всеобщей неразберихи и многовластия. Рассказов Эриберто о прелестях жизни в раздираемой всеми этими современными баронами на части стране с избытком хватило бы на новый шедевр бессмертного Габриэля Гарсиа Маркеса. Сам Эриберто оказался гениальным мастером художественного свиста, заменявшим мне во время долгого сплава по реке программу передач о классической музыке. А Люс заведовала каким-то фондом в Брюсселе, и поэтому проблема с дополнительным финансированием транспорта для нас отпала тут же, за вечерним  ужином у костра на каменистом пляже. Да здравствует международная солидарность!
     На следующее утро проводники подогнали к пляжу лодку, выдолбленную мастерами их племени вручную из гигантского королевского кедра. Размеры этого творения рук человеческих поистине ошеломляли. Достаточно сказать, что, помимо груза, занимавшего две трети первой половины лодки, во второй половине только нас, экспедиционеров, находилось пятнадцать душ. Да плюс еще два проводника на носу лодки и один на корме с мотором. Могу представить себе, каких размеров было это дерево до того, как племя его срубило, протащило по сельве до реки, сплавило на импровизированную верфь в ближайшем поселке и принялось выдалбливать в соответствии с  традициями предков. Весь этот процесс назывался на языке Тауа`ка «Бири-Бири», что вкратце можно перевести, как «взаимопомощь всем миром». Вот в это чудо природы мы и загрузились, пройдя несколько метров по холодной проточной воде. 
     Последняя перекличка, мотор зарычал, и мы тронулись. Первые полдня пейзаж за бортом был, скорее, равнинно-скотоводческий, нередко попадались заброшенные коррали, да изредка мелькал среди прибрежных зарослей корпус подозрительно на нас  глядевшего всадника, проверявшего, каких это непрошенных гостей занесло в такую  глухомань. После полудня речной берег стал помаленьку уходить вверх, обрывистые  холмы несколько раз разрывались, пропуская к реке желтые от размытой  дождем глины боковые потоки, и вскоре мы остановились на обед у первой попавшейся хижины. 
     Вскарабкавшись по скользкой глине наверх, мы обнаружили женщину с кучей детей, радостно приветствующую нас. Это была жена одного из гаучо, пасших скот крупных землевладельцев, может, одного из тех, что провожал нас сегодня подозрительным взглядом. Сам хозяин хижины редко навещал семейство, ибо отвечал головой  за скот и приплод, но его оборванная жена, запихав куда-то с глаз долой большую часть детей, тут же, по закону лесного гостеприимства, пригласила нас к столу. 
     Никогда еще в моей жизни я не столовался, да еще в компании восемнадцати  человек, у абсолютно нищей, по нашим цивилизованным меркам,  хозяйки, в убогой,  слепленной из глины и прутьев, пастушеской хижине. Она для каждого нашла пластмассовую тарелку и положила туда то, что едят эти люди сами каждый божий день –  маисовую лепешку, кусок домашнего сыра и горсть жареной фасоли. Правда, сказала она, позавчера муж принес из сельвы только что убитого им тепескуинтли, и она с  удовольствием положит кусок его мяса тому, кто пожелает. 
     Я уже пробовал в здешних краях мясо всяких экзотических животных, типа паукообразной обезьяны, довольно распространенной на низменностях игуаны и местного  тушканчика гуазало, и игуана даже понравилась мне своим нежным, почти куриным  вкусом. Но про тепескуинтли я слышал только от своего друга Филиппа Ибло, этакого  французского Левши, и, по совместительству, библиотекаря Франко-Гондурасского Лицея, где училась моя дочь. Филипп мог запросто сыграть на саксофоне, сшить ботинки,  разобрать и собрать мотор и даже построил своими руками по собственному проекту  шикарный 2х этажный летний дом в Санта Люсии – сосновом пригороде Тегусигальпы, излюбленном месте отдыха и работы многих гондурасских художников. 
     Филипп, в пору созревания манго, то есть в мае-июне, решил поохотиться на этих стайных животных, напоминающих по виду кролика. Они постоянно  приходили к нему на застраиваемый участок под утро в поисках упавших плодов спелого сочного манго, а заодно и портили грядки с заботливо посаженными Филиппом бобами, помидорами и фасолью. Сказано-сделано. Мой друг прочистил хорошенько  дедовскую одностволку, прикрепил к строительной каске плоский фонарик, чтобы тот в час «Х» высветил непрошенных гостей, и забрался ближе к полуночи на дерево, предварительно выкушав хорошую дозу доминиканского рома. 
     В засаде мой друг тоже отнюдь не собирался скучать и для этого прихватил с собой несколько листочков прозрачной рисовой бумаги и кисет со смесью табака и марихуаны. Так, покуривая косячки, и постоянно меняя положение затекающих конечностей, Филипп провел пару часов среди манговых ветвей в полной темноте, пока сон окончательно не сморил его молодой организм. Пробудил его удар собственного тела о предрассветную землю и выстрел в небо из собственного же ружья. Причем, впоследствии сам потерпевший никак не мог установить для себя очередность событий: то ли он выстрелил во сне, а потом грохнулся о землю с трехметровой высоты, то ли вначале приземлился, а уж потом стрельбу учинил. Однако, вне зависимости от последовательности событий, окончание их было однозначно проигрышно: вся стая жировавших  тепескуинтли испугалась падению космического тела, сопровождавшемуся громом и молниями, и с истошным визгом дала стрекача с чужого огорода. Так что в тот раз  мясца этой свинокролика мне попробовать не удалось.
     В этот же раз я попросил гостеприимную хозяйку положить мне кусочек на пробу. Мясо было опять-таки похожим и по цвету и по вкусу на куриное, только не на то куриное, что из инкубатора к нам на прилавки поступает, а на то, которое у бабушки в деревне по двору само по себе бегает. В общем, всем нам понравилось, и я сказал Гектору, что, как хочешь, но хозяйку надо бы отблагодарить. Та отказалась от денег за трапезу чуть ли не со слезами обиды, мол, вы что, вообще тут себе удумали? Но Гектор был опытный переговорщик, и мы расстались с хозяйкой, оставив ей чуть не полкоробки канадского тунца в масле. Вот это для нее был подарок, так подарок! Наверно, как для тех бабушек из глухих российских деревень, у которых мы во время юношеских походов выменивали парное молоко, творог и сметану на хлеб и несколько банок «Завтрака  туриста». 
     Далее по маршруту хижин нам уже не попадалось. Заросли сельвы окончательно сомкнулись по берегам, стали появляться пары роскошных попугаев гуара, или по- местному – guacamaya – пересекавшие реку с одного берега на другой. Потом стаями начали летать тяжелоклювые туканы, а к вечеру из зарослей высоких деревьев по правому берегу реки кто-то истошно и устрашающе заревел. Вскоре мы остановились на ночлег на еще одном каменистом пляже, проводники опять организованно поставили бледнолицым несмышленышам палатки, а рев периодически возобновлялся, то отдаляясь, то приближаясь. Наконец, Моник не выдержала испытания неизвестностью и потребовала от проводника по имени Анхель (Ангел) дать исчерпывающие объяснения  на предмет личности, испускавшей эти ужасные рыки. 
     Усмехнувшийся индеец сказал ей, что беспокоиться не о чем, это просто mono-auyador, обезьяна-ревун, дающая таким образом понять своим прямоходящим собратьям, что территория уже занята и на чужие точки в джунглях не стоит с ходу соваться. После этого он еще посоветовал ходить девицам в туалет по двое, чтобы одна опорожнялась, а другая фонариком светила  на предмет раннего оповещения о каком-нибудь приближающемся земноводном. У плывущих с нами девушек такое предупреждение, по-моему, вообще отбило всякую охоту отходить куда-либо от костра в наступивших  сумерках. Ревун замолчал только с наступлением полной темноты, а мы соорудили нехитрый ужин, наелись и тоже угомонились. Ночь прошла без потерь.
     Вы когда-нибудь вставали с первым лучом поднявшегося над девственными джунглями солнца? Нет? Тогда ваша жизнь, может быть, еще преподнесет вам эту простую  радость и вы поймете, насколько естественнее чувствует человек себя в гостях у природы, чем хозяином в городе. Угли костра еще не погасли и можно вскипятить немного  чая, чтобы согреться. Да-да, согреться, ведь воздух возле реки даже в тропиках остывает очень быстро! А пока закипает чай в котелке, послушать, как пробуждается после ночи Великая Сельва, готовясь к новому дню своей неизменной, на протяжении миллионов  лет, жизни. Первая пара гуакамайя пересекла речной коридор, над водой течет легкий туман, а из сельвы доносятся негромкие похрюкивания – это выводок пекари с самкой во главе выдвигается к водопою. Длинноклювые кулички засуетились, забегали по кромке берега у самого края воды, поминутно склевывая всякую живность из мокрого  песка, показалась первая стая белокрылых, с темными прожилками, бабочек, и закружилась вихрем в неведомом нам хороводе. Вчерашняя обезьяна-ревун рыкнула было спросонья, но, видимо, больше для порядка, чем для поддержания территориального статус-кво, и снова заснула. Зато проводники давно проснулись, и, пока я разгуливал по пляжу, развели большой костер, чтобы разогреть остатки вчерашнего ужина. Треск  больших сучьев разбудил наиболее чутких путешественников, в первую очередь – начальника экспедиции Гектора. Он высунул из-под полога свою физиономию с еще прищуренными глазами и спросил меня, который час. На что я ему вполне резонно ответил, что «счастливые часов не наблюдают». Да, и в самом-то деле, не хватало еще заехать в эти дебри, чтобы размерять свое время по циферблату! Вставайте, негры,  солнце уже высоко.
     В этот день мы прошли довольно большой отрезок пути и добрались до первых деревень резервации Тауа`ка – Парауас и Япууас. «Уас» означает «вода», и если название первой деревни означало что-то, с ней связанное, то второе я запомнил сразу и на всю жизнь. Когда мы в сумерках подплыли к пляжу у деревни, то на противоположном берегу на отмели я заметил несколько пар красных точек, светивших, как казалось, прямо из воды. «Япу» - кайманы, объяснил мне проводник, махнув для  разрешения сомнений рукой в направлении противоположного берега, а «Япууас», выходит, означало – «крокодилья вода». И жили эти люди вместе с крокодилами в соседях, сколько  себя старожилы помнят. А одного из них, старожилов, нам как раз и довелось увидеть  в этой деревне, вернее, в деревенской школе, куда мы были помещены на ночь. Старику было около 100 лет от роду, он был невысок ростом, бодр и крепок, носил клетчатую рубаху  и резиновые сапоги – ни дать, ни взять дядя Вася-бригадир! Не хватало только «Урала» с коляской! Старик только что закончил распиливать на доски бревно и закурил (я даже  специально посмотрел, не «Беломор» ли он курит!). Пилили они с его сыном ствол так, как пилили в петровские времена на судостроительных верфях: закрепленное на двухметровой высоте бревно разделывали на доски двухметровой же огромной пилой двое, один на помосте, а другой на земле. Работа каторжная, требующая не только незаурядной физической силы, но и недюжинной сноровки: попробуй-ка, соблюди одинаковую  толщину доски по всей длине! Я напросился  попробовать. Мне позволили встать снизу. После буквально двух-трех движений я понял, что никогда мне не стать мастером. Слава Богу еще, что в сельве много деревьев, чтобы заменить мной испорченное! Спали в  эту ночь мы на настоящих гамаках, развешанных в просторных школьных помещениях. 
     Утром я попытался разглядеть поближе кайманов на противоположном берегу, но ничего, кроме скал и каких-то птичек на них, так и не увидел. Анхель, наш проводник, предложил мне сплавать на тот берег и попытаться познакомиться с зелеными и плоскими  ребятами поближе. Когда он начал раздеваться, я понял, что парень не шутит и последовал его примеру. Вместе мы переплыли неширокую реку, вскарабкались на скалу и перелезли на лежащую сразу после нее отмель. Возле скалы, сказал Анхель, на глубине лежал ствол большого кедра, и кайманы устроили там несколько гнезд для послеполуденных сиест. В общем, предложил совершить погружение на предмет знакомства. Что ж, не показывать же худенькому индейцу, что это мероприятие даже мне, русо туристо, кажется чересчур экстремальным видом щекотания нервов? 
     Нырнули, нашли гнездо, никого там не было. Поднявшись на поверхность, разочарованный Анхель посетовал, что, наверно, хозяева ушли еще со вчерашнего вечера в гости к соседям и там задержались. Ну, а нам задерживаться было нельзя: Гектор с  другого берега уже вовсю орал и размахивал руками, призывая искателей адреналина немедленно вернуться на базу. Мы поплыли обратно, не солоно хлебавши. Гектор сказал, что остальной экспедиционный народ уже заканчивает завтрак и, если мы хотим плыть на голодный желудок, то это, конечно, наше дело, но задерживаться из-за нас двоих никто не будет. Мы побежали собирать вещи, а вернувшиеся с завтрака ребята по-товарищески поделились с нами остатками сандвичей с жареным яйцом и фасолью.
     Голод, разбуженный утренним купанием, не заставил себя долго ждать, и уже через час после отплытия желудок у меня переворачивался в праведном гневе. Один из членов экспедиции, молодой парень с третьего курса биологического факультета предложил мне попробовать пиноль – кукурузную муку, повсеместно, с доколумбовых  времен, в Центральной Америке употреблявшуюся воинами и охотниками в качестве НЗ в дальних походах. Правда, те разводили пиноль с водой, чтобы получить некое подобие питательной кашицы, но я решительно отверг забортную воду, как ингредиент  - слишком уж она мутная была после обильных дождей начала влажного сезона. Совершенно безвкусный, сколько ни смачивай его слюной, порошок не произвел на меня никакого впечатления, и, что гораздо печальнее, не заглушил мой голод. Представляю, почему так свирепствовали воины городов-государств майя в захваченных ими мирных  поселениях: я бы еще не так рассвирепел после такого вот скудного многодневного  рациона! Одна из путешествующих студенток даже сжалилась надо мной и извлекла из потайного кармана своего изящного рюкзачка батончик «Марса», который я и сожрал немедленно с подвыванием и причмокиванием под всеобщие смех и пожелания приятного аппетита. 
     Гектор, всегда пристально следивший за благоприятным развитием экспедиционных событий, видимо, тоже проникся угрызениями совести и сказал проводникам, чтобы они остановили лодку в устье небольшого ручья, впадавшего в Патуку. Вода в нем была ну, просто идеально чистая по сравнению со вздыбившейся после дождей, особенно за последние часы, рекой. Здесь было решено сделать привал, искупаться в  чистой воде и открыть несколько пачек крекеров для поддержания боевого духа одного туриста и одного проводника. Я, конечно, немедленно опустился под воду, поскольку  знаете, одно дело, когда ты едешь с ветерком по реке, и совсем другое, когда ты просто стоишь и оплываешь потом в горячем влажном воздухе сельвы. Вынырнув, увидел перед своим носом металлическую флягу, протянутую мне Гектором, и разложенные рядом на толстой коряге цивильные галеты в разорванной упаковке из фольги. Во фляге был ром. Да, друзья, опять и опять повторю: есть в жизни наслажденья!
     Пока мы со взрослыми наслаждались ванной в безвестном ручье и ромом запасливого Гектора, я заметил на себе пристальный взгляд девушки, которую мы взяли попутчицей из Япуаса до Уампусирпе, конечного пункта нашего путешествия. Взгляд этой местной Покахонтас был тяжел, пристален и, судя по всему, имел своей целью подвигнуть меня на некие действия, о природе которых я мог пока только догадываться. Я отвел свои голубые очи от настырной девицы, как будто не заметив ее существования в процессе наслаждения природными и рукотворными благами. К  тому же, и Гектор меня поддержал, призвав всю компанию заканчивать с балдежом и  собираться в дальнейший путь. Плыть нам оставалось немного, может быть, десятка  полтора-два километров, но размещение по сельским квартирам требует определенного времени, поскольку Уампусирпе – главный населенный пункт резервации Тауа`ка, и  найти в нем свободные помещения не так-то просто. 
     При погрузке в лодку Гектор успевает мне шепнуть, чтобы я держался подальше от  положившей на меня глаз индейской красавицы. Проводники сказали ему, что она иногда бывает одержима злым духом и начинает в таком состоянии издавать неприличные звуки и бегать с мачете по деревне. Останавливать соплеменников в таком состоянии шаман запрещает – можно только следить, чтобы больной в священном трансе не сиганул куда-нибудь типа реки или ущелья на радость овладевшему им демону. На меня же гражданка положила глаз, извините за тавтологию, именно из-за моих голубых глаз.  Ей, вишь ты, показалось, что таким вот решительным образом она сможет улучшить генетику своего рода и продвинуться выше по социальной лестнице в ее племенной карьере. Так что не нарывайся, старик, на провокации, посоветовал мне мудрый Гектор.  Да я вроде и не собирался, вождь. Хотя что-то такое в девице определенно есть…
     Берег Уампусирпе усыпан купающимися ребятишками всех возрастов и полов, а также женщинами, стирающими одежду в мутной речной воде. Мы ставим лодку в ряд с еще двумя-тремя такими же и начинаем выгружать свой скарб. Нас встречает Эдгардо Бенитес – бывший «контра», заслуживший у американских покровителей за годы непорочной службы шиш без масла, и переквалифицировавшийся после дембеля в управделами недавно созданной по инициативе ЮНЕСКО резервации. Я знаком с Эдгардо еще с Тегусигальпы, где он озвучивал один из моих дисков «Бири-Бири»,  рассказывая от первого, так сказать, лица, что это есть за феномен такой социальный, до сих пор существующий у его народа. Невысокий, но чрезвычайно крепко сбитый, как бы намертво вросший изогнутыми ногами во вскормившую его землю, Эдгардо  видимо рад нашей новой встрече. Помнится, когда Регина Осорио знакомила меня с ним  в столице, я спросил, не ходил ли он в карательные походы через границу в соседнюю Никарагуа? Вспомнил, как в 1984 году сам посетил московское посольство этой республики с целью завербоваться добровольцем в армию революционеров-сандинистов. Эдгардо только тяжело вздохнул, но на вопрос мой тогда не ответил. Значит, еще как ходил. 
     Сейчас же он помог побыстрее разгрузить лодку и, когда коробки были уже на  берегу, организовал их перенос в надежное место, а нас начал расселять по свободным  хижинам. Живут Тауа`ка в деревянных домиках, стоящих на высоких сваях. В каждом есть закрытая четырьмя стенами комната и открытая веранда. Нас поселили в один домик с Ульрихом, Моник и Гектором недалеко от настоящей столовой, где мы ежедневно завтракали и ужинали за какие-то смешные деньги. Вот тут-то и пригодился совет моего французского друга Филиппа взять с собой несколько банок с разными консервами. Пища у индейцев весьма однообразна – рис, фасоль, юка, маис и т.д. Рыба и курица на столе – довольно редкие гости, а уж про такие деликатесы, как свежая дичь, нам, горожанам, можно было вообще забыть. Приехавший с нами доцент-математик все  подбивал меня произвести в складчину закупку сельхозпродукции у индейцев, чтобы разнообразить наше скудное меню. Так что различные законсервированные тунцы, лососи и прочая тушенка существенно оживили наш стол за почти две недели пребывания в деревне посреди бескрайней сельвы. Единственное место, что напоминало нам  о том, что далеко не все в мире так зелено и свежо, как на этом островке в затерянном  мире, называлось продуктовая лавчонка. И над ней, хотите верьте – хотите нет, висела  реклама «Кока-Колы»!
     В лавчонке можно было прикупить дешевый кофе, чипсы, рис с мукой, агуардиенте  (споили народ, бледнолицые хитрые змеи!) и, конечно, ту же кока-колу в алюминиевых  банках. Интересно, что когда я хотел отблагодарить местного хранителя традиций дона Исидро за запись игры на автохтонных музыкальных инструментах и фольклорных  рассказов, тот из всех видов благодарности предпочел именно банку кока-колы. Думаю, что с его смертью традиция передачи культурного наследия изустным способом окончательно прервалась. Во всяком случае, про его продолжателей я что-то до сих пор ничего не слышал. А жаль. Как сказал мне во время другой экспедиции, в Дульсе-Номбре-дель-Кульми, касик племени Пещ: народ, который стыдится собственной  культуры, вначале теряет свои обычаи, затем свой язык, а потом растворяется в других  народах, как ручей в реке.
     Ночью нас разбудили глухой стук по стене дома и утробный вой вперемежку с невнятными междометиями, похожими на страстные заклинания молодых ведьм на шабаше в Вальпургиеву ночь. Я приподнялся с циновки, расстеленной на полу хижины. Мои друзья уже давно бодрствовали в напряженных позах, чутко прислушиваясь к доносившимся снаружи звукам, извергаемым потревоженным демонами существом. Приложив палец к бесцветным губам, Моник сделала ужасные глаза и показала указательным пальцем сначала на меня, а потом на покачнувшуюся от нового удара стенку. Но я и без Моник все понял. Это была моя ручейная пассия в своей ночной ипостаси. Я нехотя выбрался из-под одеяла и стал искать кроссовки. Гектор сделал страшное даже в кромешной темноте лицо и зашипел, как потревоженная гремучая змея. Типа,  ты мол, куда собрался-то, олень северный? Я, наконец, нащупал кроссовки, напялил  их и ответил встревоженному предводителю, что демонов не боюсь, и готов хоть сей секунд испробовать на мерзком создании силу креста животворящего. Тут все присутствующие, не сговариваясь, закрутили пальцами у своих висков. На меня эти пассы подействовали мало, и я еще громче и решительней заявил, что потусторонние создания надо встречать светом и силой духа, что я и собираюсь немедленно продемонстрировать. 
     Моник вцепилась в мою руку, а Ульрих в ее. Но в этот момент возбухание и визги за стеной мистическим образом прекратились, послышались неровные удаляющиеся  шаги, и тут уже сам предводитель решил проверить состояние вверенного ему укрепрайона. Он вышел на крыльцо, поговорил с кем-то и, вернувшись, сообщил, что моя неутоленная пассия в сопровождении немногочисленной свиты из двух-трех молодых родственников (хотелось поправить - бесенят) проследовала в направлении реки. Видимо, чтобы после крика первого петуха совершить ритуальное омовение и забыться праведным сном. Не знаю, как мои взбудораженные сожители, но через несколько  минут после инцидента забылся сном и я. Утром Моник мне посетовала на мой бесчувственный к их благородным переживаниям храп. Что ж, сорри, михита (доченька  моя)! 
     Больше подобные ночные инциденты не повторялись, и все мы мирно продолжали  заниматься каждый своим делом: биологи исследовали сельву, филологи записывали рассказы и истории, аграрии вместе с аборигенами возделывали сельхозугодия по берегам рек и ручьев, а мы с Ульрихом, Моник, Эриберто и Люс откровенно валяли  дурака и худели, посаженные на подножный корм. Так прошли почти две недели. Я все донимал Эдгардо расспросами о его повстанческой молодости и однажды достал бедолагу настолько, что он посадил меня в каяк и, после короткого плавания вверх по  Патуке, повел потайными тропами к границе с Никарагуа. Мы прошли невысокие, но довольно изрезанные острыми скалами, горы и спустились к реке под названием Рио Коко (Кокосовая река). 
Никаких особых «коко» я там не видел, да и где там что увидишь, если мы продирались через настоящую многоярусную сельву, так и норовившую оставить нас у себя в гостях на всю оставшуюся жизнь. Или хотя бы тряпицу от наших одежд на своих ветвях. Эдгардо расчищал путь мачете, обрубая змеиные лианы и подсекая небольшие деревца, а я плелся за ним, еле переводя дух. Я сто раз пожалел о своей настырности, тысячу раз выжал насквозь мокрую футболку и отдохнул только когда смог ненадолго погрузиться в желтые воды быстрой пограничной реки. 
- Так вы что, каждый раз ходили вот этой тропой, чтобы попасть на территорию Никарагуа? -Спросил я Эдгардо, немного восстановив дыхательные и речевые навыки.                – Нет, наш отряд никогда не пересекал границу здесь. – Неторопливо ответил он, закуривая сигарету. – Здесь ходили люди Стэдмана Фагота из «Мисуры». Это одна из повстанческих организаций, в которую входили индейцы нескольких племен и даже негры-гарифуна. Их тренировочный лагерь был в Рус-Рус, севернее отсюда. А тебе я просто показал кратчайший путь от нашей деревни до границы. Солдатам, которых  тренировали гринго и аргентинцы в Лепатерике, здесь делать было нечего. На той  стороне, - он кивнул головой на сельву на другом берегу реки, - есть только несколько таких же бедных деревень, как наши. А гринго и сомосовских перебежчиков интересовали объекты инфраструктуры сандинистов: фабрики, мосты, дороги. Ну, и конечно,  расквартированные вдоль границы гарнизоны. Но это все намного южнее. Здесь мы  только тренировались и жили.                – А потом?
– А что потом? – Он дотягивает сигарету почти до фильтра и от нее сразу же прикуривает другую. – Потом нас посадили в вертолеты с опознавательными знаками Международного Красного Креста, четыре группы по 6 человек в каждой, и высадили в Санта Рита Абахо, недалеко от Новой Палестины. Мы пошли на территорию Никарагуа, в департамент Хинотега, ночью, сержант во главе каждой группы. Моя группа спускалась в направлении севернее поселка Чусли, там еще у них фабрика какая-то  была и склады. Двое присоединившихся к нам перед самым выходом саперов должны  были взорвать их. А три другие группы должны были спуститься выше по ущелью, к  старой школе. Там у сандинистов был расквартирован моторизованный взвод. Мы знали, что месяцем раньше наши уже направляли сюда небольшую диверсионную группу.  Она была выслежена еще при спуске и приняла бой. Выстрелы и разрывы гранат были слышны почти до рассвета, а потом все смолкло. Из группы назад не вернулся никто. –  Тут Эдгардо тяжело вздохнул. 
– Нас привезли в сумерках на джипах прямо к месту перехода границы, недалеко  от пункта Сифуэнтес. Ближе было нельзя: могли засечь дозорные с той стороны. До фабрики и складов отсюда было километра четыре пешком. Но первыми должны были уйти группы прикрытия. В них было несколько старых гвардейцев Сомосы, бежавших от новой власти еще в начале восьмидесятых. Их все боялись, даже мы. В случае обнаружения нас противником они должны были оттянуть все силы на себя. А мы под их прикрытием уже добрались бы до фабрики. С правой стороны нас защищали поросшие кустарником горы, с левой были сплошные поля. Урожай кукурузы и тростника только что сняли, и наша задача была не дать сандинистам его переработать и увезти в безопасное место в центр и в порты страны. 
Вначале все шло хорошо. Мы спустились по тропе почти до складов, их было видно по светлым крышам даже в темноте. Похоже, что фабрику никто не охранял, даже собак не было. Потом как раз со стороны поселка раздался собачий лай. Наверно, это засветились первые группы, ушедшие раньше нас. Раздалась автоматная очередь, а потом и граната разорвалась. Наши саперы уже заложили взрывчатку по периметру складов и фабрики, и готовы были подорвать их. Сержант скомандовал, саперы нажали на кнопки радиоуправляемых приборов, детонаторы сработали, и огонь разорвал темноту в нескольких местах. Но взорвалось не все. Бой возле школы тем временем разгорался. Я услышал даже крупнокалиберный пулемет. Это значит, сандинисты сумели завести свою технику и пустились в погоню. Сержант велел отходить, пока тропа в горы была  свободна. Мы побежали, а за нами полыхали уже в полнеба фабричные склады. 
На подъеме нас нагнали солдаты из других групп, они тащили на веревке двух пленных, не успевших даже одеться и обуться. Следы их на каменистой тропе быстро окрасились кровью. Если бы мы не успели убежать из низины, нас обязательно догнал бы джип сандинистов с пулеметом. Но мы успели и уже через полчаса пересекли воображаемую границу на перевале. Сюда противник по-любому не сунется. Все прошли еще с километр, повернули за невысокий холм и остановились, чтобы передохнуть и перекурить на берегу небольшого водоема. Пока ребята курили, несколько бывших  гвардейцев отвели пленных в сторону. Там был еще такой плетень, оставшийся от заброшенного пастушеского корраля. Сандинистов привязали к нему и стали им по  очереди отрезать уши, носы, пальцы и все остальное, даже не завязывая несчастным рот. Наоборот, сомосовцы даже как будто хотели заставить их кричать громче, чтобы  их товарищи услышали и пришли к ним на помощь. Наши сержанты и инструктора не вмешивались, так что пленники мучились еще довольно долго. Наконец, уже почти  перед рассветом, гвардейцы вытерли окровавленные ножи о белье полуживых солдат и оставили их умирать на плетне под восходящим солнцем. Местные крестьяне говорили, что пленники мучились почти до заката, облепленные мухами и прочим гнусом. Их никто так и не снял с плетня, только зобатые грифы, прилетевшие на запах крови еще днем, и отгонявшие от скорой добычи всякую птичью мелюзгу, отщипывали по  куску от еще живых окровавленных тел. Да пришедшие следующей ночью койоты  довершили дело, обглодав до блеска человечьи кости. Вскоре после этого случая в движении начались разлады и многие вышли из него, в том числе практически все индейцы. Лагеря закрыли потому, что у лидеров движения уже не было планов проводить масштабные наступления. Сандинисты укрепили армию и здорово научились отбивать  атаки. Сомосовцам пришлось  довольствоваться мелкими диверсиями, и постепенно у них в строю осталась только горстка так называемых «непримиримых». Для нас денег  уже не хватало. Идейность закончилась, началась борьба за выживание. Мы разошлись  по домам…
     Я молча слушал рассказ бывшего «контра» и размышлял о черте, разделившей на два непримиримых лагеря людей одной крови, одного языка и одних житейских  забот. Черта эта была проведена хитроумными политиками Белого дома и Кремля, заигравшимися в свои геополитические игры, как раз по реке Коко, в которой мы только что освежились, и, заодно, по душам простого народа, так и не понявшего, зачем ему нужна была эта братоубийственная война. Эдгардо, во всяком случае, не знал ответа на этот вопрос. Не знал его и я, хотя и долго думал об этом, молча глядя в мирное уже несколько лет небо над пограничной рекой. Дорога назад была безмолвной, если не считать звуков, издаваемых равнодушными к идеологии обитателями сельвы. Через  день-другой мы покинули гостеприимную деревню Уампусирпе и отправились вверх по Патуке домой. 

ПО БАНАНОВЫМ РЕСПУБЛИКАМ БЕЗ ОХРАНЫ
ЗАЛИВ ФОНСЕКА
     Как-то раз мы с моим французским другом Филиппом Ибло получили приглашение  от Регины посетить ее пляжный дом на берегу тихоокеанского залива Фонсека, напротив острова Амапала. Остров, классический по форме остывший вулкан, приютил у своего подножия одноименный город, построенный еще испанцами, предпочитавшими двигаться к новым землям на юге по тихоокеанскому побережью. Место это примечательно тем, что залив в наши дни делят между собой Никарагуа, Сальвадор и Гондурас. Здешние рыбаки никак не могут полюбовно договориться с погранцами соседних государств о том, где, кому и когда заниматься промыслом. То и дело в газетах появляются сообщения о том, как бравые военные уволокли на буксире рыбацкую лодку или в сальвадорский Ла-Уньон или в никарагуанский Коринто. 
     Воды залива, утыканного бездействующими вулканами, исключительно богаты разнообразными морскими обитателями. Парго, корвина, робало, креветки, скаты и прочие обитатели солено-пресных вод изобилуют в этой международной акватории. Даже киты на моей памяти не раз заходили в мелководный залив и выбрасывались слету на гондурасский берег на радость полуголодным обитателям прибрежных деревушек.  Разделывать китов люди съезжались целыми поселками, на пикапах с пилами, мачете и топорами в руках. Мясо рыбаки потом нещадно солили, благо соль здесь добывали неподалеку на приморских чеках, и питались им довольно долгое время. Мне довелось как-то попробовать традиционный пасхальный суп из круто посоленных морских  даров. Это, скажу я вам, испытание не для наших избалованных желудков!
     Гулять по заливу во время мощных океанских отливов нужно с чрезвычайной осторожностью – в хорошо прогретом песке любят зарыться на несколько часов скаты-хвостоколы. Если не шаркать ногами по дну, поднимая перед собой клубы песка, отпугивающие их, то можно вполне наступить на пригревшегося любителя солнечных ванн, и он, не оценив ваших вполне дружелюбных намерений, может запросто наградить вас разрядом своего переносного электрошокера. Впрочем, помимо лежащих неподвижно скатов, здесь можно столкнуться и с другими, отнюдь не так подробно описанными в  специальной литературе, тварями. Чего стоит один только легендарный чупакабрас, обожающий тень высоченных прибрежных деревьев, и до сих пор не пойманный, несмотря на титанические усилия, ни одной из орнитологических экспедиций. Люди  здесь тоже постепенно видоизменяются ввиду уникальности микроклимата прибрежной зоны – ведь жизнь среди мангровых зарослей по расписанию приливов и отливов  кого хочешь заставит изменить свои привычки. 
     Этот уникальный микроклимат, однако, нисколько не повлиял на привычки столичной буржуазии, оккупировавшей пляжную зону между заливами Сан-Лоренцо и Чисмайо. В отличие от заливных низменностей, покрытых густыми мангровыми зарослями, зона эта, называемая Лас Пилетас, находится на обрывистом скалистом берегу узкого пролива, разделяющего Амапалу от материка. Богатенькие "буратино" обожают эти места, расположенные всего в сотне с небольшим километров от Тегусигальпы. 
Да и в самом деле, что стоит сесть в пятницу вечером в автомобиль и уже через пару  часов наслаждаться последними лучами заката, покачиваясь со стаканчиком «Куба либре» в гамаке на веранде собственного дома на тишайшем морском побережье? Нам  с Филиппом вот ровным счетом ничего не стоило, кроме бензина. Ведь дом-то был Регины, а не наш!
      Хозяйка отстроила его по собственному плану, поставив весь антаблемент второго этажа (за исключением кухонно-ванного узла) на колонны из розового мрамора, позволявшими морскому бризу продувать галерею святилища в любое время дня и ночи. Между колоннами стояла  смешная надувная мебель цвета зеленых изумрудов, пластиковые шезлонги и небольшие столики для напитков и закусок. На ночь все это сдвигалось в сторону, вешались гамаки для тех, кто предпочитал объятиям дядюшки Морфея долгие беседы под южным небом, а немногочисленные паиньки мирно уединялись в спальнях второго этажа. Вообще-то уместиться на ночлег в этих спальнях мог при желании целый взвод, но нас в этот уикенд было всего–то семь человек, включая хозяйку. 
     Из галереи по ступеням можно было пройти на длинный высокий бетонный причал с парой  привязанных к нему бечевкой лодок. С этого причала мы с Региной, после пары стаканов коктейля, совершили ритуальный заплыв почти до противоположного берега. Во всяком случае мы плыли на огни городка до тех пор, пока я явственно не расслышал звуки «Vivа la vida loca!» в исполнении пуэрто-риканского красавчика Рикки Мартина. Регина сказала, что это уже начала работать дискотека и спросила, не хочу ли я посетить ее. Я как-то засмущался своего пляжного вида (хотя мои плавки и были похожи на  шорты!) и вежливо отказался, чем привел мою взбалмошную госпожу в расстроенное состояние. Мы повернули обратно и, когда доплыли до причала, Филипп принял у меня эстафету и развеселил ее заново.
     На следующий день я проснулся от всепроникающего запаха упавших плодов мараньона, очень напоминавших по форме и цвету болгарский сладкий перец. Сок из этих плодов получается великолепный, да, думаю, и вино при дальнейшем сбраживании тоже бы вышло достойным. Но терпкий дух этого фрукта, начинающего созревать в апреле и падать в огромных количествах к подножию вырастивших его деревьев, проникает во все щели даже закрытых наглухо помещений, а уж тем более, в открытую  всем ветрам галерею дома Регины. 
     Где-то здесь неподалеку находятся креветочные плантации, которыми управляет Джон Харвин, мой знакомый по Протестантской церкви в Тегусигальпе. Сейчас как раз во всех школах по стране стоят пасхальные каникулы и Джон с семьей должны быть на ферме. Меня туда тоже звали в гости не раз, и я решаю оставить Регину на попечение моего французского друга на денек-другой. Филипп еще спит, обессиленный ночной тусовкой, и я просто сообщаю хозяйке дома о своем кратковременном отъезде с целью посетить страдающего в одиночестве приятеля. А заодно  и расспрашиваю ее, как мне лучше добраться до поселка Монхаррас, возле которого находится искомая ферма. Оказывается, что это проще пареной репы: нужно снова  выехать на Панамериканский Хайвэй возле Сан-Лоренцо и двигать в сторону Чолутеки. Не доехав до этого городка километров десять, повернуть направо, на Марковию и Монхаррас, указатель там висит. Во всяком случае, висел когда-то. Все просто.
     Качество покрытия гондурасских дорог приятно удивляет и позволяет особо не напрягаться за рулем. Так, в расслабленном состоянии я и поворачиваю с Хайвэя на пыльную дорогу, ведущую к указанным на покосившемся придорожном столбе пунктам. Крупный гравий заставляет крепко сжать клацающие зубы и не выпускать ни на секунду так и норовящий выскочить из, разом вспотевших, рук руль. На высохшей под  жестоким апрельским солнцем траве стоят и мычат с беспросветной тоски печальные  коровы. Тень гигантских хакаранд не спасает несчастных ни от сорокаградусной жары, ни от полчищ кровососущих насекомых. Некоторые из них специально подходят к дороге, чтобы воздух, поднимаемый проезжающими автомобилями, хоть ненадолго  отгонял их крылатых мучителей. Но машин мало, а гнуса много, и в моих ушах еще долго стоит мычанье обиженных местом своего рождения буренок. 
     Показываются железные ворота. Торможу, спрашиваю про Джона. Есть такой, говорит гуачиман (это такое гондурасское среднее арифметическое от испанского «guardar»  и английского «watchman») и пропускает меня на территорию. Внутри сразу ощущается размах транснациональной корпорации: офисный и жилой кампус содержатся в идеальном состоянии, дорожки везде вычищены, огромные, чуть не в пять этажей,  деревья побелены метра на два от земли, а высохшие ветви на них аккуратно спилены. Возле одного из корпусов вижу несколько двухкабинных джипов, понимаю, что это и есть головной офис и направляю к нему свой, покрытый пылью по самое не хочу, «Ниссан». 
     Джон занят внушением какому-то менеджеру по телефону. Я не хочу отвлекать  его от этого интереснейшего занятия и сажусь на стульчик в прихожей. Мне очень  любопытно слушать, как респектабельный Джон на эмоциональном, но не вполне литературном, испанском объясняет незадачливому подчиненному, почему тот, ослиная  голова, должен был в первую очередь поехать на пруд №5, а не на пруд №7, и лично проследить за своевременной доставкой пластиковых контейнеров для транспортировки в порт Сан-Лоренцо собранных креветок. После пяти минут проникновенного инструктажа Джон с размаху бросает трубку на телефонный аппарат, встает из-за стола и распахивает дверь своего кабинета. Редкие волосы на лбу руководителя прилипли к  коже от обильного, несмотря на работающий на пределе кондиционер, пота. Рубашка  под мышками намокла, обозначив темными пятнами территорию до самой майки.
- Ты откуда здесь? – Удивляется мой приятель. – Чего не позвонил, не предупредил?                «Так, - думаю я про себя, - пора было бы уже научиться неписаным правилам западного этикета». А вслух говорю: - Да я, это, здесь неподалеку остановился. Дай, думаю,  Джона с Вики навещу, сегодня же чистый четверг, никто не работает.                – Да я и не работаю! – Машет досадливо рукой Джон. – Это моим шефам из Флориды с утра моча в голову ударила. Видите ли, продажи перед Святой неделей резко  выросли, склады стремительно опустошаются, и нужно на три дня раньше поставить очередную партию креветок в Штаты. Вот и суечусь с семи утра, вместо того, чтобы с семьей  побыть. А куда деваться?                – Да, брат, ничего не попишешь – служба государева! - Поддакиваю я расстроенному  управляющему. – Ну, ладно, я поехал тогда. Передавай Вики с детьми привет.                – Постой, постой, куда это ты собрался? – Хватает меня за рукав в дверном проеме  Джон. – Мы в шахматы с тобой прошлый раз не доиграли. Да, и вообще, ты что, столько километров проехал, только чтобы со мной поздороваться? В общем, я сейчас звоню Вики, ты идешь к нам домой, раскупориваешь пока пиво и расставляешь фигуры. А я  через полчаса буду – мне тоже сиеста положена! Ты, кстати, когда-нибудь видел, как ловят креветок?                - Нет.         
– Ну, вот и съездим ночью на пруды. Тебе понравится! А пока дуй в прохладу!
     И он тут же набирает свой дом по телефону. Поговорив пару минут с супругой,  Джон выталкивает меня из кабинета, захлопывает дверь, не запирая ее, и мы с ним на его «Тойоте Хайлюкс» срываемся в направлении стоящего метрах в двухстах от офисного здания жилого дома. Возле дома стоят детские сооружения – горки, качели и т.д., но детей нигде не видно. Да и не мудрено: температура воздуха в тени уже перевалила за сорок градусов по Цельсию, и, если бы не сухой сезон, дышать таким воздухом было бы опасно для нежных легких бледнолицых особей. Вики искренне рада моему, не совсем, честно говоря, ожидаемому, визиту и сразу же приглашает к столу. В обед  американцы в основном не заморачиваются по поводу готовки и предпочитают лишь  слегка перекусить куском пиццы или сэндвичем. Связано это, по моим  наблюдениям, с многовековой англо-саксонской привычкой выкладываться максимально в рабочее  время, давать ежедневный осязаемый результат своего труда, а не создавать иллюзию повальной занятости и полезности, как это было принято в советских учреждениях. Может быть, именно отставание от Запада по производительности труда, причем в  разы, и сыграло решающую роль сначала в экономическом, а затем и в политическом крахе Советского Союза.
    Пиццу Вики печь не умеет, а вот сэндвич с ветчиной, разогретый в микроволновке, получается у ней очень даже ничего, и я с удовольствием его уминаю, запивая холодным пивом. Вики приходиться разрываться между Тегусигальпой, где в строгом  религиозном колледже (даже показательные порки уставом разрешаются!) учатся их с Джоном дети, и этой фермой, где муж должен находиться практически все свое время. 
Креветки, как оказалось, это очень капризные представители аквакультуры. Мало того,  что морская вода в искусственных водоемах должна меняться дважды в сутки, мало того, что приходиться изводить на их содержание тонны сухого корма, так они еще и заболеть к тому же могут, окаянные! А заболев какой-нибудь «mancha blanca» (дословно – «белое пятно»), креветки, не ровен час, могут и издохнуть всем своим стотысячным стадом на горе американским инвесторам и потребителям. 
     Вот Джон, горемычный, и не спит ночами до тех пор, пока деликатес не препроводят прямо из пруда в специальные пластиковые термоящики, похожие по объему и по форме на наши мусорные контейнеры. Сегодня, во время ночного отлива, как раз объявлена всеобщая мобилизация по поводу очистки двух прудов от нагулявшего вес стада. Приливы и отливы издавна, со времен Древнего Китая, используются аквакульторами как естественное и не затратное средство для циркуляции морской воды в искусственных водоемах. Только в Поднебесной для придания начального импульса  использовался ручной труд и сложная система водяных мельниц, а Джон и его команда подключают мощные водяные помпы, перекачивающие воду из поднимающегося моря в пруды, и шлюзовые плотины, выпускающие ее, воду, обратно в море.
     Пока мы беседовали с Вики о бытовых трудностях простого американского менеджера, дети, мальчик и девочка, играли с приставкой Нинтендо. Через час вернулся Джон, шумный и довольный: контейнеры только что привезли, все помпы работают в штатном режиме, рабочие предупреждены о выходе в ночную смену и два многотонных грузовика уже припарковались на территории в ожидании ночного рейса в  Сан-Лоренцо. А пока мы можем выпить еще по бутылочке холодного пива и поиграть  в шахматы. Джон явно хочет взять у меня реванш за прошлый раз, когда ему пришлось  сдаться под напором моего ферзя и сопровождавшей ее ладьи. Да будет так. Тем более  что до выезда на промысел у нас есть еще пара часов. 
     Время за игрой летит быстро. Джон слишком эмоционален и проигрывает мне в  очередной раз. От полного разгрома на своей собственной территории его спасает только звонок от дежурного менеджера, рапортующего о полной боевой готовности всех расчетов. Джон отдает команду сливать воду, и мы быстро собираемся и прыгаем  в его пикап. Короткая, но достойная по экстремальному вождению сафари Париж – Дакар, поездка по узким перешейкам между каналами – и мы оказываемся на берегу подсвеченного круглолицей луной пруда, где на плотине только что были подняты шлюзовые заслонки. 
     Вода, сдерживаемая только решеткой с плетеным тралом, обрушивается по бетонному сливу вниз, оставляя в ячейках тысячи потревоженных креветок. Как только трал  наполняется живым товаром, его тут же вытягивает вверх трактор со стрелой, как у самоходного крана, и, развернув башню на сто восемьдесят градусов, опорожняет его в один из контейнеров, стоящих рядком в сторонке. Рабочие в желтых резиновых перчатках аккуратно утрамбовывают креветок по всему объему и плотно закрывают контейнер крышкой, после чего автопогрузчик поднимает его и устанавливает на платформу  грузовика. А чтобы процесс не прерывался, в шлюзе за первой решеткой стоит вторая  с таким же тралом, и креветки, таким образом, не имеют ни малейшего шанса избежать участи быть доставленными на столы американских гурманов. Решетки с тралами сменяют одна другую, пока пруд окончательно не обмелеет. Когда от обширного  водоема остается только узкая извивающаяся полоска воды, стремительно стекающей по скрытому пока еще руслу к шлюзу, начинается последний акт полуночного спектакля. Отставшие от основного контингента креветки чуют беду неминучую и начинают отчаянно соревноваться друг с другом в высоте и продолжительности прыжков. В  ярком лунном свете они сигают во все стороны мириадами брызг, создавая своими обреченными телами нескончаемый праздничный фейерверк в честь славных рыбоводов.  Попав на сушу, скатываются опять в воду, и продолжают прыгать, прыгать, прыгать…  Пока не заканчивается вода, и тракторист не вынимает в последний раз решетку с полупустым тралом. Шлюзовые ворота закрываются. У них образуется небольшая лужа  воды, покрытая рябью. Это наиболее прыгучие особи, выигравшие право на дальнейшее нагуливание веса на плантациях «Роял Фарм», начинают подсчитывать раны и оставшихся в живых товарищей. Джон доволен. Сегодня ночью он загрузил первосортным товаром и отправил в порт Сан-Лоренцо восемнадцать контейнеров в среднем по сто пятьдесят килограмм в каждом. Через три дня, как раз к окончанию Пасхальной недели, креветки уже будут в Штатах. Хозяева тоже останутся довольны. Ну, а мы едем  спать. 
     Утром следующего дня встаем, как люди, которые понимают, что в году так несправедливо мало дней, когда мужик может выспаться вволю. Хорошо, что Вики это тоже понимает, и с утра пораньше уводит детей в гости к семейной паре биологов из Смитсоновского Университета, приехавших сюда в командировку для изучения болезней  креветок. У них тоже есть девочка, и утром, пока солнце еще не раскалило добела немного остывший за ночь воздух, у детей есть возможность хоть немного покачаться на качелях и пострелять из рогатки по укрывшимся на пятом этаже гигантских хакаранд птицам. А может, на радость родителям-биологам, они и полумифического чупакабру из дупла выманят. Вот будет сенсация-то в научном мире! 
     Часам к одиннадцати Вики с детьми возвращается и поджаривает нам с Джоном яичницу «а ля ранчера», то есть с беконом, помидорами и чем-то вроде болгарского лечо, только покраснее и поострее.  Пока мы с хозяином заправляемся, Вики напоминает, что сегодня их приглашал к себе на ферму коллега Джона, такой же управляющий креветочным поместьем, оставшийся на ферме на пасхальные каникулы. Что ж, поедем, посмотрим. Думаю, мой французский друг и Регина, как и прочие приглашенные, не пострадают от моего кратковременного отсутствия. 
     Коллега Джона по имени Пол оказывается американским гражданином японского  происхождения, чья семья осела на Гавайских островах задолго до того, как самураи решили попробовать на зуб тихоокеанский флот США в Перл-Харборе. Пол значительно выше ростом среднестатистического японца, но так же, как и гордые жители Страны Восходящего Солнца, немногословен, патриархален и зациклен на японском философском и техническом превосходстве. Из боевых искусств, являющихся непременным  атрибутом воспитания настоящего самурая, он практикует редко встречающуюся, по причине отсутствия в городах достаточного пространства, стрельбу из лука. Кроме  этого, читает разные умные трактаты, помогающие ему выстраивать в повседневной  жизни оптимальную линию поведения, позволяющую гарантированно достичь поставленных целей. Про искусство каллиграфии он скромно умолчал. Я сам догадался.
     Про жизненные цели современного топ-менеджера транснациональной компании мы как-то не успели с ним поговорить, но из лука, настоящего и тугого, он милостиво позволил мне выстрелить. И даже провел краткий инструктаж. Видимо, хотел убедиться в никчемности и жизненной неприспособленности современного артиста. Он был  прав, и я не только не попал стрелой в мишень, но даже не смог до конца совладать с непослушной тетивой. Пол потом не злорадствовал Пол Потом, а, в порыве сострадания, наверно, подарил мне книгу китайского генерала и философа Сунь Цзы «Искусство войны» с комментариями и разъяснениями других военачальников. Говорят, что  книгу эту обязывают изучать во всех японских университетах на факультете высшего  бизнес-администрирования. У России с Японией, насколько я помню, мирный договор  еще не подписан.
     После полудня возвращаемся в вотчину Джона и отправляемся на рыбалку по прудам. Там сейчас как раз работают помпы – начался прилив – и хищные рыбы, типа  морского окуня робало выходят на охоту в быстрые потоки. Пойманную рыбу Вики потрошит, посыпает солью и еще каким-то порошком, оборачивает в фольгу и ставит париться в собственном соку в микроволновку. Когда рыбка запекается, остается только раздвинуть ей ребра до хребта и подцепить душистую плоть вилкой. Вкуснотища! Вечер завершает не доигранная партия  в шахматы и две сигары под «Джек Дэниэлс». Сон после этих процедур, доложу я вам, приключается совершенно таки беспробудный. Совсем как у лесорубов из песни битлов «Hard day;s night». 
     Утром, после позднего завтрака, Джон и Вики пытаются оставить меня еще на день, но я вежливо отказываюсь: все-таки нас с Филиппом приглашали в другое место. День  уже задыхается от нагретой земли, но я все равно прощаюсь, хоть и с сожалением, с моими гостеприимными хозяевами и сажусь в раскаленный автомобиль. Обильный пот немедля увлажняет футболку, волосы на лбу намокают, но я улыбаюсь друзьям и обещаю как-нибудь при случае заехать еще. Ворота открывает вчерашний привратник, поспешно поднявшийся при моем приближении из-под высокого куста «наполеона», в  победном блицкриге перекинувшего свои усыпанные красными цветками ветви через  металлическую ограду. Все цветет и хорошеет в Гондурасе под неусыпной заботой и чутким руководством «Роял Фарм»! А также «Стандарт Фрут» и прочих аграрных акул  капитализма.