Тетя Мотя, куда прете?

Сколько лет живу, не перестаю удивляться способностям человеческого мозга. Он может напрочь забыть то, что было вчера, или даже часа три назад. Но с легкостью вытаскивает из каких-то тайных загашников то, что происходило десятки лет назад. И что самое интересное, с такими мельчайшими подробностями, словно это было только вчера. В памяти всплывают не только события, но и неповторимые запахи, связанные с теми  днями. Иногда мне кажется, что все, что с нами происходит в этой жизни, аккуратненько складывается по полочкам в наших извилинах, и каждое событие, даже самое незначительное, не имеющее в твоей жизни никакого значения, терпеливо ждет какого-нибудь толчка.

Так совсем недавно, обсуждали с дочерью, как бы она назвала сына:

- Только не двойным именем. Они мне почему-то не нравятся.

- Что значит двойные? – уточнила я.

- Одинаковые для мужчин и женщин, например, Александр, Евгений, Валентин.

- Да? – удивилась я. – А как же Матвей? Ты говоришь, что тебе это имя нравится.

- А что Матвей? Это же чисто мужское имя.

- Да не совсем. Уменьшительно-ласкательное как будет? Мотя. И женское имя Мотя тоже есть. Я, правда, не знаю точно, от какого полного имени это производное. Может быть от Матрены, а может еще от какого имени, но хорошо помню, что жила в нашем дворе тетя Мотя.


И занесло мою память на полвека назад - в самое начало 60-х годов. Когда люди еще не отгораживались друг от друга 3-хметровыми глухими заборами, а бегали по соседям занять до получки трешку или, если повезет, червонец. Когда покупали первые телевизоры, и до 6 вечера сидели и терпеливо гипнотизировали  сетку в ожидании, когда же, наконец, начнется вещание. Когда ночью всем двором вглядывались в небо, чтобы   в кромешной темноте увидеть  движущуюся сияющую точку и ощутить гордость за страну и первых космонавтов. Когда ничего не было слаще куска хлеба с маслом, посыпанного сахаром. Когда не мучились вопросом хорош Сталин, или плох, а были просто благодарны ему за то, что не сдал страну и народ на поругание.Когда единой на всех молитвой было: "Лишь бы не было войны". Когда люди просто жили, рожали и воспитывали детей, работали и надеялись на лучшее. А может быть, это только беззаботные воспоминания о детстве.

После войны моих родителей забросило в Среднюю Азию в небольшой режимный городок, которые после войны росли там как грибы. Там, в Таджикистане они и нашли друг друга, поженились, а потом родились и мы: мой брат и я.

Двор наш состоял из трех небольших двухэтажных домов. Семьи в основном все были молодые, наверное, поэтому и детей во дворе было много. Мы сбивались в компании в основном по возрастам. В нашей команде всем было от восьми до десяти лет. Набегавшись и нажарившись под солнцем за целый день, пока родители на работе, ближе к вечеру, мы усаживались на скамеечки около подъезда в ожидании родителей. Первыми, как правило, возвращались женщины. Они торопливо пролетали мимо нас, нагруженные авоськами, спеша к кастрюлям и сковородкам. Потом неспешно возвращались мужчины. Кто на велосипедах, кто пешком. Задерживались у подъездов, чтобы перекинуться друг с другом парой слов и докурить папиросы.

Некоторых детей сразу же загоняли домой, других позже звали на ужин, поэтому в это время состав наш постоянно менялся. И только после 7 часов вечера, когда уже спадала дневная жара, дети в полном составе опять собирались на скамейках около подъездов уже до конечного клика родителей: «Вера, Саша, Вова… домой!». В это время двор оживлялся!

Как же хороши были эти вечера! Я до сих пор помню запах пропыленной листвы уставших от дневного зноя деревьев. Они словно пробуждались, сбрасывая дневную пыль шелестящей листвой и облегченно вдыхая спасительную вечернюю прохладу. Помню журчание небольших арычков, поливающих палисадники под окнами. Помню, как золотые шары, вытянувшись на своих длинных стеблях, с любопытством заглядывали в окна первого этажа. И припудренные дневной пылью циннии, которые здесь почему-то называли майориками, прихорашивались, сбрасывая вуаль дневного оцепенения. Это были особые минуты с пьянящим запахом вечерней свежести после утомительного летнего зноя.

Мы устраивались на скамейке напротив бессменных дозорных нашего двора – старушек-пенсионерок. Чуть поодаль, под кроной  раскидистого тутовника со свисающей лампочкой под металлическим колпаком,  на сколоченном  столе наши отцы устраивали ежевечерние турниры по домино, шахматам и шашкам. Иногда на минутку-другую выходили и женщины, присоединяясь к старушкам. Но, прослушав очередной новостной блок, быстро возвращались к своим бесконечным домашним делам. А мы азартно играли в «Глухой телефон», «На золотом крыльце сидели…», «Вам барыня прислала…» и многие другие игры, о которых современные дети, как мне кажется, не имеют даже представления.

Позже всех возвращалась с работы тетя Мотя. Она  жила очень замкнуто. Не было у нее ни семьи, ни родни, и в гости к ней никто никогда не ходил. Даже с соседками по дому она почти не общалась. Только по самой крайней необходимости. Не участвовала она и в случающихся кухонных и соседских разборках, не вставая на защиту ни одной из сторон. Одним словом жила, отгородившись ото всех непроницаемой стеной молчания, отчужденности и даже какой-то таинственности.

И вот, когда уже понемногу начинало смеркаться, из-за угла крайнего дома появлялась тетя Мотя. Она неторопливой твердой походкой, как на параде, громко цокая металлическими набойками на туфлях, проходила по дорожке вдоль домов, а не бежала, как все женщины – напрямую через двор, срезая углы. Когда она подходила к подъезду, мы все, как по команде замолкали. Если честно, мы побаивались ее, хотя никто из нас ни за что бы в этом не признался. А все потому, что Вовка Гущин, живший с ней по соседству, и который, естественно, знал про нее все, или почти все, давно поведал нам, что тетя Мотя работает в МОРГе. И от сознания, что она целыми днями находится рядом с покойниками, а возможно, и сама как-то причастна к этому непонятному и страшному миру, становилось, как-то неуютно.

Да и сама внешность тети Моти пугала. Она была похожа на переодетого в женскую одежду мужчину. Высокого роста, худая и жилистая, она всегда ходила в мужских туфлях 41-42 размера, а летом в таких же мужских сандалетах. Лицо, усыпанное веснушками, было отбелено до мертвенной белизны, но веснушек от этого не становилось меньше. Особенно ярко они вылезали на этом неестественно белом лице весной. Одна же половина ее лица вообще была обезображена шрамами, покрывающими щеку и висок. Кожа в этом месте была стянута, и казалось, что она постоянно прищуривается правым глазом – недоверчиво и злобно. Выкрашенные в иссиня-черный цвет и завитые перманентом в мелкую стружку волосы, лишь подчеркивали мертвенную бледность ее лица. Над ничего не выражающими серыми глазами с мужскими коротенькими ресницами красовались неестественно черные длинные дуги нарисованных бровей. Довершали эту нечеловеческую «красоту» старательно выведенные бантиком кроваво-красные губы. И только женская грудь и руки выдавали в ней женщину. Руки и, правда, были очень красивые. С длинными нежными пальцами, узкой аристократичной ладонью, они были словно приставлены к этому грубо сколоченному телу.

Одета тетя Мотя была в неизменную черную узкую юбку. Менялись только блузки и кофты, но непременно все с длинными рукавами и наглухо застегнутые до воротника, несмотря на 50-градусную жару. Зимой же тетя Мотя ходила в пальто, похожем скорее на мужской макинтош, подпоясанном широким кожаным ремнем, похожим на офицерский.

Мы все робко и вежливо здоровались с тетей Мотей. Она же, не глядя в нашу сторону, сквозь зубы, стискивающие неизменную «беломорину» басила:

- Приветствую! – и поднималась к себе на второй этаж.

И было непонятно, с кем она здоровалась: то ли с нами, то ли со старушками.
Тетя Мотя проходила, неся за собой шлейф запаха табака, хлорки и еще каких-то лекарств. Не знаю, как всем, но мне казалось, что именно так пахнут покойники, которых она мыла и наряжала в последний путь. И еще долгие-долгие годы запах хлорки и дезинфицирующих средств ассоциировался у меня с запахом смерти и скорби.

Мы, подняв головы, терпеливо ждали, когда в ее комнате зажжется свет, и только после этого какой-нибудь остряк шепотом выдавал дежурную шутку:

- Тетя Мотя, куда прете?

Несмотря на то, что эта глупая шутка повторялась изо дня в день, она как-то разряжала напряженную атмосферу. Мы все начинали нервно подхихикивать.

 Бабульки строго осаждали нас:

- Бесстыдники! Чего насмешничаете?  Вот родителям-то расскажем, зададут вам перца!

Мы пристыжено затихали. А потом как-то незаметно переходили на страшные рассказки про черную-черную комнату, про гроб на колесиках и всякую другую чепуху.

И вот однажды вечером тетя Мотя вернулась домой не одна, а в сопровождении мужчины. Это был военный, в кителе с погонами и фуражке. Издали он выглядел очень красиво: подтянутый, молодцеватый, но когда подошел… Лицо его было обезображено шрамами, похожими на тети Мотины, но только еще страшнее. Все лицо без бровей и ресниц казалось безликой натянутой маской. Казалось, что на лице не хватает кожи, и потому маленькие глазки, не прикрытые веками, вообще не закрываются, уныло поблескивая из-под нагромождения рубцов. Потом еще долго в ночных кошмарах мне снилось это лицо.

- Это кто? Жених ее, что ли? – воззрились мы на нашего главного информатора – Вовку Гущина.

- Да нет, это ее знакомый. Вместе воевали, что ли. Полковник! – Похвалился он так, словно это был его родной брат.

- Мама говорит, что он уже один раз приезжал к ней. Лет десять назад. Добился, чтобы ей квартиру от военкомата дали.

- А может, все-таки жениться приехал? – предположил кто-то из нашей компании.

- Ей нельзя замуж, она же гермафродит, - беззаботно махнул рукой Вовка.

И, видимо, поняв, что сболтнул лишнее, испуганно оглянулся на бабулек и заискивающе стал просить нас:

- Ребята, только не проболтайтесь, ладно? А то меня мама прибьет.

- А что это такое гермафродит?

- Не знаю, - пожал плечами Вовка. – Это я случайно услышал. Наверное, родить не может. Или какого-нибудь урода. - Предположил он.

В те далекие времена мы не были такими продвинутыми, как нынешние дети. Не было у нас Интернета, и никаких других источников информации по подобным вопросам. Поэтому многое приходилось додумывать самим. Недели две я изводилась от любопытства, почему же все-таки тете Моте нельзя замуж? В конце концов, не выдержала:

- Мам, а что это такое гемародит?

Мама от удивления чуть не выронила тарелку, в которую наливала суп:

- Ты где такое слышала?

- Ну… - замялась я, - слышала.

- Вовка Гущин, небось, сболтнул? Язык бы ему оторвать.

«Значит, Вовка не врал», - подумала я.

- Нет, не Вовка. Я по радио слышала.

- Ну, конечно, так по радио про это и скажут! – усмехнулась мама. – Знаю я это радио!

- Мам, ну, правда, что это такое?

- Мала еще про такие вещи знать. Вырастешь – узнаешь…

Когда нам было уже по 16-17 лет, тетя Мотя умерла. На ее похороны приехал все тот же военный с обожженным лицом. В парадной военной форме он нес впереди гроба тети Моти красную подушечку с орденом «За отвагу».

После похорон сердобольные женщины с нашего двора решили, что как-то не по-людски провожать человека без поминок, и решили накрыть стол прямо на улице под тутовником, где мужики каждый вечер стучали костяшками домино. Кто нажарил картошки, кто нарезал салата, даже блинов успели напечь. Полковник дал денег, и мужики сгоняли в магазин за выпивкой, сыром и колбасой. Еще принесли из дома, кто чем был богат, и через час стол уже был накрыт.

Первым слово взял полковник-танкист:

- Не важно, какой ты человек: красивый или нет, главное, чтобы душа у тебя была, а еще важно, что ты в этой жизни сделал для людей. А Мотя сделала много хорошего. Девчонкой пошла добровольцем на фронт. С 42 и до самого конца прошла санитаркой.Можно сказать на пузе проползла... Даже и не знаю, скольким мужикам жизни спасла. Вот и меня… Не побоялась, вытащила из горящего танка. Себя не пожалела, обгорела  вместе со мной. Считай, что я тогда второй раз родился, за что благодарен  ей буду до конца своих дней…


А месяца через два бабульки у подъезда сокрушались:

- Ходила вчерась Ваньку Куракина хоронить. Эх, Моти нет! Она ить, кажного покойника, как родного обихаживала. И укол какой-то поставит, и льдом обложит.

- Да уж, у нее, все покойнички, как живые лежали. А энта, новая-то – Машка, только знай червонцы сшибает, а делать ничего не хочет.

- Что там червонцы! Еще, говорят, и спиртом, который на покойников выдают, торгует…

- Ты подумай, ведь ничего не боится! За деньги и душу готова продать...

29.10.2015