Свидетель!

Первоначальное название

ВИД С БАЛКОНА



       Много ли это: в качестве главной радости всей своей больше чем однообразной жизни, располагать этой противоречивой возможностью: находясь на балконе  недавно полученной  однокомнатной квартиры, просто смотреть на происходящее внизу – во дворе и на прилегающей части улицы? В зависимости от настроения Толик Знахов давал себе на этот вопрос  разные, иногда прямо противоположные ответы. «Да, конечно», ведь это всё-таки самая что ни есть живительная отдушина для инвалида первой группы,  вот уже четыре месяца способного передвигаться только посредством инвалидного кресла, в двадцать семь лет не имеющего ни друзей, ни родных, ни любимой. И «ни в коем случае нет» – ведь это только вид на нормальную жизнь, а не сама она, – обыкновенная, с радостями и огорчениями, и оттого наполненная смыслом, – жизнь… Год назад Толик вышел, вернее – начал выходить из самой беспредельной по духу и букве бандитской бригады городка с прозаическим названием Васильев, в котором родился и вырос. Некогда лучший в классе, если не во всём потоке,  способностями в образовании и спорте, обладавший всю жизнь  недюжинной харизмой с налётом некой умудрённости, что всю его жизнь ощущали на себе и люди много старше его, он теперь не мог ступить и шагу. После конфликта с лидерами этой преступной группировки, которые чуяли в нём будущего серьёзного и опасного для них конкурента, после десятка «стрелок», на которых его пытались убедить – сначала как бы невзначай, полунамёками, в том, что по жизни он просто раб, быдло, после полугода жёсткого психологического прессинга со стороны всех модификаций преступного мира города, этих щупалец современного спрута, – ему в момент очень предсказуемого обострения просто сломали позвоночник бейсбольной битой. У бандитов постсоветского пространства пдобное исстари называется «переломать хребет», однако история «отечественного» преступного мира относительно не много знает случаев, когда это происходило на самом деле. Знахов знал точно, что был прав в той сложной ситуации –  в соответствии с законами леса, построенными на общечеловеческих воззрениях, искажённых хищническими приоритетами «нормальных сильных людей». Но бригада, участником которой он был, рассудила иначе, о нём пустили «пулю» – что он во многих «рамсовых темах» поступал как негодяй. Его судьба решилась бы по-человечески ворами в законе, но он в одном неподходящем месте и не в то время во всеуслышание сказал, что «ворам» не верит и никогда ни копейки не даст на общак, который пропивается положенцами, – и так остался без справедливости преступного мира. Потом было многое – и названное, и другое. Рано осиротевший, он только после всех напастей, связанных с его конфликтом с братвой, познал в такой мере одиночество. Друзья, что не стали врагами по духу, стали бывшими друзьями. Любимая девушка теперь танцевала стриптиз в каком-то клубе. Только слегка что-то поняв о его сложностях, она начала искать новую пассию. Пропустила себя через несколько десятков пар безразличных рук и ничего удовлетворительного не приобрела, в ней стали видеть обыкновенную шлюху, и она сама уже подумывала о проституции где-нибудь за границей, когда её пригласили в клуб. Но не о ней, Господь ей судья, речь.
       Тем определившим просто ВСЁ в его жизни утром, сделав зарядку, позавтракав и посидев за письменным столом, Толик  с большим, как всегда, трудом  выкатился на балкон. Дыхание осени в этот солнечный день, с лёгкими облаками, достойными кисти какого-нибудь выдающегося абстракциониста, ощущалось с примесью кофе и пряностей, – так ему показалось. «В этой жизни легко быть художником» – подумалось сегодняшнему оптимисту, жадно впитывавшему взглядом пролившиеся, словно за ночь, «багрец и золото». Тут же он добавил к этому воздушному заключению шутку: «главное научиться писать, а то Пушкину как-то не по себе одному на пьедестале». И с весёлой сердитостью хмыкнул – да… писать. За время  затворничества в квартире, которую он с недавно умершей двоюродной тёткой, по неожиданной протекции нового губернатора, получил практически чудом (в городе не вели почти никакого, строительства что там социального ), за это, в общем-то, недурственное,  время он понял, что уровень его писательства остаётся на прежнем, прямо скажем – невысоком уровне. Стихи он совсем забросил, решив, что они ему не даются: одна-две красивые строки, одна-две умные мысли… Стержень есть, а нанизать нечего. Проза оказалось делом не менее увлекательным, но, как понял в какой-то момент Толик, жизнь простых людей ему неведома совсем, и страшно не хватает ему понимания человеческой натуры. Так что приходилось признать: его рассказы высосаны из пальца, эти безыдейные штучки никогда не найдут ни понимания, ни почитателей, ни издателя. Способный человек – это, к сожалению, не профессия. «Всё-таки за одного способного двух неспособных дают», сострил он опять про себя, в очередной раз прокрутив в мыслях всю эту вереницу неутешительных выводов. Справедливости ради надо отметить, что Толик был не просто способным, он был одарённым человеком (в чём отчёта себе не отдавал), и просто не приложил достаточно к тому, чтобы оставлять на бумаге Нечто. Литератор, рука которого знала одно только перо, в наше время в читаемое явление вырасти не может, если только он не бывает приглашённым каждую пятницу на кофе к сатане (эту мысль Толик записал, не зная – как близка она будет ему в будущем). Тут без «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» не проскользнёшь, но и их будет, пожалуй, маловато. Труд. Нужно освоить какое-то несложное ремесло – вроде резьбы по дереву, или плетению из лозы. Он вспомнил о Нине Гавриловне, прекрасной души соцработнице, навещавшей его три раза в неделю. «Придёт, надо попросить купить инструмент, побеседовать с ней за жизнь, узнать – что она читает, надо ещё купить литературные издания, подписаться на что-то», – мысли полетели стаей… «Стаей кого?» –  задумался он. Остановился на журавлях, и в это время слегка сосредоточил внимание на кошке, старой знакомой, за которой частенько лениво наблюдал, на этот раз явно собиравшейся прыгнуть на соседский балкон дома напротив, – с дерева, через которое со своего балкона  выходила гулять. Ему вспомнилось, как с месяц назад, впервые увидев как эта «сородница» рысей и пантер поймала синичку, размышлял он о своём давнишнем принципе, заимствованном некогда от первой в его жизни женщины, Тани Щуки, теперь владелице респектабельных на уровне их города сетей баров и ресторанов, – «если ты по жизни не хищник, то жертва». В тот день он представил себе, как эта хищница, кошка, убегает от собаки, прыгает на это же своё «охотничье» дерево… Да, и в реальной жизни всё зачастую так же, давишь одних, прогибаешься под других. Без всякой гордости за это тогда он отметил, что и в преступном мире не был ни для кого шакалом. А того, что, живя в волчьей стае, выл и грыз по-волчьи, теперь не изменить… Предаваться же угрызениям совести он на дух не переносил, считая, правда, это своим недостатком. Признавал, что, не доходя до самокопания, надо всё же быть критичнее и к прошлому своему, и  настоящему.
       Кошка уже долго сидела в напряжённой позе, как снайпер, ловящий прицелом что-то, стороннему наблюдателю невидимое, и Толик уже собирался вернуться в комнату, когда как бы на прощание скользнул взглядом по всему соседнему дому, и увидел… Двумя этажами ниже его этажа, рядом с башней шахты лифта, вновь поселившиеся люди – сейчас были видны отец и   сын – вели какой-то оживлённый разговор. Толик не грешил чем-либо граничащим с подглядыванием в чужие окна, и краем глаза, когда уже отворачивался, увидел, как мужчина сбил пощёчиной ребёнка с ног. В мгновение ока окаменев и похолодев, парень понял, что должен посмотреть ещё. Это решение было частью поворотного события в его жизни, как и кошка с собакой и давешней синичкой, воспоминанием о Тане Щуке и прочей дребеденью, нотабене. Его судьба уготовала ему привести его к вере в Господа Бога, и жизнь его с того момента, когда он придёт в сознание… будет уже не продолжением всего, что было до сих пор, а началом нового, наполненного истинным смыслом времени пребывания на Земле: дорогой во Христе. Он станет известным, нисколько не упиваясь этим, православным писателем и лидером движения «Христиане-инвалиды», которое сам и создаст. Он обзаведётся прекрасной семьёй в духе Христовом, кроме четверых родных детей у его очага будут благоденствовать трое приёмных, его коляску будут по очереди катать не чающие в нём души друзья-соратники. В нём откроется дар лидера, способного, при том, что для себя он сам будет на последнем месте, любить людей так, как и должен их любить христианин: без лицемерия, без каких-то слов об этом в себе, без секунды отсутствия развития очередной мысли, составляющей общую идею – мысли о возведении прекрасного здания духовного и житейского блага ближнего. Никто не может наперёд предугадать, как и когда проявит Господь Свою Благую Мощь в нашей жизни. Но, зачастую живя в пограничном с нравственным небытием состоянии души, мы всегда имеем возможность бессознательно явить пред очами Божиими себя достойными Его знака нам. Такие ситуации в нашей жизни сплошь и рядом, и хотя Господь скорее приведёт к вере в Себя того, кто больше думает о Нём, и даже просит, молит об этом, хотя сама вера Им поставлена главным условием снискания у Него благодати, Он, как с налётом богохульственности выражаются, не фраер. Иногда человеку достаточно в одном единственном случая «быть» в шекспировском значении этого слова, взять на себя какую-то высокоморальную ношу, и всё: Господь, как и Сын Его слепцам телесным в земном Своём Пути, откроет достойному рабу Своему духовные очи. Отказать себе в каком-то привычном увеселении ради хлеба с кефиром человеку, убогому в житейском плане, заступиться за слабого с риском быть жестоко избитым самому, может быть, всего лишь не позволить себе сидеть в общественном транспорте в присутствии стоящих женщин и пожилых людей…В чём-то где-то сделать громкий шаг вопреки устоям неправильной системы воззрений. Даже просто вспомнив о сыновнем долге, проявить настоящую, всеобъемлющую заботу о родителях. И так можно войти в число избранных Божиих рабов, которые вдруг ощутят Его любовь на себе и уверуют. Но никто не знает меры испытаний, возложенных Им на нас. Поэтому для неверующего человека, не просто разумного, но достаточно вдумчивого единственно верно сказать Господу: если угодно Тебе, будь снисходителен и милостив, и дай мне знак, который приведёт меня к вере в Тебя – ведь что-то достойное этого в моей жизни Ты можешь счесть таковым. И, если Господу угодно, знак будет, надо только суметь различить его. Это не будет премией на работе, не будет никакого рода слитком золота земного. Всматриваемся ли мы в жизнь? Толик ни о чём из этого никогда не думал. Не думал и в тот день – и уж тем более не пытался заглянуть в будущее
       Он со смесью отчаяния и негодования всматривался в происходящее в доме напротив, за окном без штор, среди не разобранных узлов и коробок. Отец за волосы, рывком, поднял сына с пола, и другой рукой опять отвесил ему жуткую пощёчину, от которой тот полетел в угол. Сказать, что Толику было не по себе: значит – ничего не сказать, или, вроде того, как сказать «зимой на Северном Полюсе снег»... Он изводился, как нормальный человек, присутствующий на казни, скажем, ни в чём не повинной беременной женщины. Молодой человек с детства всей душой ненавидел насилие сильного над слабым. Он насмотрелся на подобное ещё в коммуналке, где жил с покойными ныне матерью, работавшей ради какого-то отдалённого подобия благополучия в семье на двух работах – учительницей и уборщицей (второе она старалась держать в тайне), и ещё дома шила для семьи и знакомым, шила-перешивала… и отцом, в какой-то момент совершенно потерявшим облик уважающего себя человека алкоголиком. Тогда в соседней комнате жила пьющая почти в полном составе способных влить в себя стакан семья, хорошим в этом не отличались и двое старших детей. В этой семье была девочка, года на четыре моложе Толика. И отец и мать, и брат с сестрой жестоко избивали её, часто даже без повода. Толик, в то время хрупкий подросток, каждый раз вступался за маленькую соседку. Из-за этого в другое время ей доставалось опять, а матери заступника соседи оговаривали его, как могли. Она не верила им, и всё плакала, плакала…
       Тем временем за окном дома напротив дело раскалилось ещё более, достигло ужасающей меры. Толику были видны налитые кровью и бешенством глаза негодяя. Пряжкой огромного ремня, вкладывая всю силу, сплеча, он бил ребёнка не глядя куда. На окно полетели крупные капли крови.
       – Смотрите… смотрите, – хрипло прошептал Толик.– Он… он, – парень с трудом сглотнул и закричал с нечеловеческой силой, словно сама сила крика могла что-то изменить:
       – На втором этаже убивают ребёнка! Там… Вызовите милицию! – у него промелькнула мысль, что такое исходит от него, бывшего бандита. Он отмахнулся от этой глупости и продолжал, что было сил, кричать. – Помогите! Помогите…
       Ему казалось, что сразу же кто-то отреагирует – как надлежит человеку. Но все эти люди внизу, бросив быстрый взгляд в его сторону, шли дальше. Некоторые только ускоряли шаг, у каждого были видимые только ему причины на то, они все они могут быть сведены к одному: наша хата с краю. Толик продолжал бы кричать ещё долго, но ему стало ясно, что никто не поможет. Уже без надежды, он крикнул ещё раз:
       – На втором этаже убивают ребёнка! Если вы не гады, помогите, вызовите… Вызовите ментов! – но и это осталось безрезультатным.
       Он видел – изуверское избиение не прекращается. Тот урод не слышал его. Наша природа такова, что иное событие или явление выворачивает нас наизнанку, и показывает – кто мы есть на самом деле в неизбежный во многих жизнях момент. Момент истины? У  Анатолия, словно всплывшее из подсознания давно известное, но забытое, встало в мозгу: пацану только Бог сейчас может помочь. И молодой человек с неизвестно откуда взявшейся надеждой произнёс, мягко, душевно и, в то же время, горько:
      – Господи, помоги ему,– он всхлипнул, и только сейчас, почувствовав  слёзы на лице, понял, что давно плачет. – Пожалуйста.
      И тут стало ясно ему, что что-то сейчас случится. Не заставив себя ждать, пришло осознание – что именно. Он вдруг понял, явственно осознал, что может встать и пойти. Попытался встать, опершись руками на подлокотники, и… получилось! Он встал на ноги, почувствовав сразу же ужасную боль, и в ногах и  в спине. Поборол предательское желание сесть и на непослушных ногах пошёл к двери квартиры, хватаясь поочерёдно то за стол, то за неожиданно пригодившиеся стулья. Это он помнил потом всю жизнь, а забыл то, как открывал дверь, слегка помнились ему потом невероятно болезненные шаги по лестничной клетке, когда он перестал сдерживать свой жуткий стон (так, наверное, стонали перед дышащей в глаза смертью самые мужественные из четвертуемых), и стал просто орать – нечеловечески вскрикивать на каждое движение, бывшее нужным для следующего шага. Много позднее соседка рассказала ему, как ужаснулась, открыв дверь на его звонок. Как он, Анатолий, хрипя, с пеной у искривлённого рта, прорычал ей «вызывай милицию, в семнадцатом доме на втором этаже ребёнка убивают», как он замертво повалился на неё, не сумевшую его поддержать, как повалил и её. Позднее же он узнал, что никто из слышавших его сограждан милицию не вызвал. Но по вызову соседки она приехала, негодяя остановили. На суде выяснилось, что столь жестокое избиение этим отцом сына имело место злоключиться впервые, он пояснял, что «не знает, что на него нашло». Сын ещё на следствии показывал, что отец в отсутствие матери нередко лупил его, постоянно третировал – от грубых окриков до ударов ладонью и даже кулаком. Анатолий, участвовавший в следствии и суде как свидетель, чувствовал в этом ребёнке и любовь его к отцу, и ненависть… Суд не счёл подсудимого достойным снисхождения. Теперь в его жизни тянется полоса, когда ему  не удастся долгое время кого-то на воле потревожить. Однако этот подонок, сатрап в собственной семье, успел нанести непоправимые травмы сыну десяти лет.
       Сильному сомнению подлежат слова «что ни делается, всё к лучшему», но всю жизнь, в числе всего, приобретённого его душой, Анатолий будет знать: Господь непременно явит свою Светлую Силу в самый важный момент, каковых, однако, немного. И всегда Анатолию будет понятно: вряд ли когда-то он сделает ещё шаг, подобно первому шагу того дня. Видимо, так должнО быть.



* Главное, чего сейчас я могу хотеть, это постараться исправиться хотя бы на четверть и бороться за воплощение моей главной патентованной темы. Это Принципиально Новый Пляж. Об этом у меня есть в тексте "Моя патенты".