Сибирские хроники. 1

Часть первая. ЗАПАСКА.

   Ему всегда было жутко, когда он проезжал мимо этого места. Особенно днем. Днем были отчетливо видны черно-ржавые выветренные трубы бараков, сгнившие, но угадываемые скелеты сторожевых вышек и еле заметные, но такие резкие, изломанные пряди колючей проволоки. Черное на белом. Черные эмоции на нейтральном белом снегу. Черное, искусственное, рукотворное, человеческое, такое несуразное и нелепое в зимней тайге, резало глаза и безмолвно кричало о боли и от боли.
   Это Каирчик.  Раньше, много раньше, – была деревня; потом, много потом, – была  зона Кансклага; сейчас, давно сейчас,…бурьян и черное на белом.
   И ничего, кроме черного на белом.
   Много подробностей о лагере он не знал, но всегда закуривал беломорину, проезжая мимо. И не смотрел туда. Но это не удавалось – не смотреть. То, черное и человеческое, чувствовала кожа, висок, ухо, щека. Он ругал деда и отца за такую ненужную впечатлительность, однако висок все равно горел. Папироса сгорала в 7-8 затяжек, он бросал окурок под ноги, давил его унтом и снова закуривал.
   Он устал. Третьи сутки за рулем лесовоза с краткими двухчасовыми подобиями сна. Усталость была ватной, уже неощутимой. Движения замедлены, плавны, видимо, организм спасал сам себя и рефлекторно ограничивал резкость, подвижность и прочую, ненужную суету. Рефлекс вел КрАЗ, цеплял «переки;д» - стальную цепь – на стойки, принимал пищу и курил. Это нормально. Такое бывает. Спарёнщик заболел, но сегодня утром уже суббота, конец двухнедельной вахты – и на выходные - к дочкам. Все бы хорошо, но вот сон один и тот же. Какой-то дурацкий и мрачный… Мерзлый хлыст комлем легко пробивает деревянную кабину КрАЗа, ломает его грудную клетку об руль, отрывает ему голову и разбрызгивает его бледно-розовые мозги по капоту.
   Это от усталости, подумал он.
   Двигатель «ла;потника» гудел ровно, без сбоев. «Воз» в тридцать пять кубов движок тянул с запасом. Перед Каирчиком – «тяни;гус», так лесовозчики называют пологие, затяжные и длинные подъемы. Погрузчик  Мишка Решетень, слив воду со своего «челюстника;», уехал раньше на УрАЛе. Ладно, пускай едет. Он не возражал. Хлысты Мишка уложил аккуратно, даже красиво. На улице мороз под сорок, поэтому проблемы отсутствовали. Была бы оттепель – 10-15 градусов мороза – это беда. Небольшая пробуксовка в гору – и машина встала. Назад сдавать нельзя. Хлысты – целиком сваленные деревья с обрубленными ветками почти по всему стволу, тащились за прицепом по земле. Сдашь назад, хлыст упрется в землю и, никакой перекид не удержит, попрется в кабину. В мороз же чувствуешь себя спокойно, резина липнет к дороге, сцепка, как на летнем асфальте.
   Сзади никого, впереди еще 20 километров тайги, а там нижний склад и общага,  а потом домой. В общаге, конечно, ждут ребята с пузырем. Сальца, поди, нарезали, груздочков с чесночком и сметанкой замутили. Холодненькие, хрустящие, остренькие грузди – самая лучшая в мире закусь. Особенно под самогоночку, которую гнал дед Рейш, старый поволжский немец, приехавший из… «Ба-бах!!!» - глухой мокрый взрыв с правой стороны и движок захлебнулся. Он вовремя выжал сцепление, чтобы не заглох двигатель и поставил машину на ручник. «Колесо» - как-то очень нехотя пробормотал он сам себе.
   Так и есть. Колесо третьего моста было разорвано в клочья, диск ощетинился ошметками резины и скрюченными нитями металлокорда.  «Надо перекурить» - и он поплелся в кабину. Спокойно. Запаска на площадке в лебедочном блоке, блок исправный, инструмент в ящике. Немного настораживали уровни топлива в двух баках: стрелка одного давно уже замерла на нуле, во втором оставалось литров двадцать. Если работать споро и с огоньком, насколько это возможно на третьих сутках, то можно уложиться в минут сорок. Правда, чтобы не прихватило радиатор, движок придется зафиксировать на высоких оборотах, а это лишний расход солярки. Он включил задние фары на кабине, внутренне настроился и вышел на мороз.
   Робко занимался зимний рассвет, растворяясь в морозной дымке. Справа по ходу, черным на сером, проявлялись размытые очертания сторожевых вышек и остовы  полуразрушенных труб. Бывший Кансклаг дохнул замерзшими стонами и безнадежной болью.
   Работа шла по плану. Оттащив останки колеса в сторону, он лебедкой опустил запаску на землю. Мороз крепчал и, поэтому помогал живее двигаться. Подкатив запаску к мосту, он решил перекурить. На холоде нужно курить аккуратно, мелкими затяжками, глубоко не вдыхая, иначе, с кашлем легкие вылетят. Удаляющийся странный скрип заставил его обернуться - запаска катилась с «тяни;гуса» по хорошо укатанной дороге, с каждым метром набирая скорость. Он метнулся было за ней, но споткнулся о рваное колесо, упал, поднялся на колени и, как во сне, следил за удаляющимся колесом. Запаска катилась, ровно, мрачно, не оглядываясь и совершенно безразлично. Метров через сто она вдруг резко крутнулась и опрокинулась в глубокий снег на обочине… Гудел на высоких оборотах КрАЗ, хладнокровно сжигая топливо, давил рассветный мороз, от которого замерзало даже соленое, то ли пот, то ли слезы.
   Двадцать километров в минус сорок по тайге – самоубийство. Соляры хватит на два часа. Что потом – жечь разорванное колесо? А потом? Он понимал, что хватятся его только через 5 – 6 часов. Он слышал о случаях, когда, чтобы спастись, водители сжигали машины. Но…
   Запаску он поднял с четвертого раза – как-никак 240 килограмм в монтированном с диском колесе КрАза-256 Л, «лапотника». В гору каждый метр давался с трудом. Он уже забыл, где потерял шапку. Да и не важно было это, холода он уже не чувствовал. Усы, борода, веки – все было в крупном, соленом и твердом инее. Сквозь замерзший на глазах пот было плохо видно, он сдирал его кулаком, но через минуту иней снова сковывал веки. Мыслей не было никаких, он слушал только звук пока не заглохшего двигателя и тупо, с каким-то обреченным упрямством катил запаску. Спасали все те же рефлексы, передвигали ноги в унтах, толкали руками и грудью его же спасение – черное и холодное колесо… Каирчик промолчал болью и звериной безнадегой. Дед Рейш рассказывал, привезли в тридцать седьмом году сюда, на зону, девчонок семнадцатилетних из ленинградской консерватории, чего-то не то написали в стенгазете курса по озорству своему. Власти не стали разбираться, и всему курсу влепили пятьдесят восьмую и десять лет без права переписки. Этап пригнали по осени, на реке Агул уже шуга шла первая – хлопья начинающего превращаться в лед снега. Сплав не закончен был, и склизлые бревна то и дело цеплялись за берега, образуя заторы. Девчатам лагерные кумовья сунули в пальчики музыкальные багры деревянные и загнали в Агул бревна растаскивать. Загнали по грудь. По самую грудь, девичью, молока не знавшую. Дед Рейш не плакал, рассказывая это. Слезы давно выплаканы. Он истопником на зоне был, все помнит. Никто из будущих пианисток и скрипачек до Нового года так и не дожил.
   Запаска стояла на месте, на третьем мосту. Он покидал инструмент на площадку, забрался в кабину, бросил сквозь заиндевелые веки злой взгляд на Каирчик и даванул мерзлым унтом на педаль газа.
   Он успел. Заправился на нижнем складе, разгрузился, пригнал машину к общаге. Ребята были уже навеселе. Леха Мельник, спаренщик, оторвался от окна – «Э! А почему запаски нет?». Потом посмотрел на него, все понял и побежал сливать воду с двигателя, на ходу бросив – «Масла облепихового дайте ему, он морду обморозил».
   Потом был стакан самогона деда Рейша, остатки груздей, теплый автобус и сон.
   Ребята его не будили до самого Канска.