Сибирские хроники. 2

Часть вторая. СЕРЕГА

  «Девочка моя, синегла-а-зая!» - орал Серега вместе с Женей Белоусовым, мягко вводя в очередной поворот груженый хлыстами КрАЗ. Сорокатонная махина, беспрекословно подчиняясь, четко выполнила маневр и, хрюкнув после перегазовки, начала терпеливо взбираться по нудному тянигусу Каирчика.
Серега любил лесовывозку, любил бригаду, любил тайгу и еще он любил внучку поварихи бабы Ани – синеглазую Светку. Светка приехала к бабке в гости на зимние каникулы. Серега впервые увидел Светку пятого января, то есть, позавчера, но уже твердо решил, что это любовь! Тем более Светка пообещала, что прокатится с ним  …  Ну, не то, чтобы пообещала, а намекнула… Вернее, не то, чтобы намекнула … Короче говоря, на Серегино предложение покататься, она фыркнула: «Я не такая!». Но Сереге и этого было достаточно, он ее любил. Любил той единственной и вечной любовью, какою может любить двадцатидвухлетний пацан, уже три месяца живущий в бараке таежного села Стрелка, вдыхающий аромат соляры, нигрола и нестиранных портянок. Серега поднялся в тянигус и опять заорал: «Девочка моя, синегла-а-зая!».
Серега влился в бригаду на удивление быстро. Уже через неделю никто не называл его новичком. Он стал своим, не прилагая сам к этому никаких усилий. Он не лебезил, стараясь понравиться, не ершился, когда ему делали замечания, но мнение свое отстаивал спокойно и твердо. В нем не было фальши, той наносной, заносчивой фальши, которая почему-то называется жизненным опытом. Он был лучше нас, всех вместе взятых. Вернее, чище. Он принимал жизнь, какая она есть. Нет, не так. Он любил жизнь, какая она есть. Все в нем вызывало восторг - мороз, солнечный день, вьюга, замерзшая в баке солярка, недожаренная картошка, рваные носки … Он научил нас на пересменке не делать брови «домиком» и не жаловаться на то, как было тяжко. Он … он был живой, естественный и солнечный.
Серега однажды сказал то, о чем каждый из нас даже думать не решался. «Мужики, а чё это у вас такие морды кислые, когда вы с выходных в тайгу едете? От семьи вас отрывают – вы и горюете? Полно! Поди, ликование в душе – сопли-то ребятишкам не вам подтирать, теща-змеюка за вас сие действие совершит! Да и жена две недели пилить не будет за разбросанные носки и невынесеный мусор!». Мы, естественно, надавали смеющемуся Сереге дружеских тумаков за горькую правду.
Вьюжило уже сутки. Порывистый, какой-то даже вертлявый ветер, злобно играл снегом, сметая, переметая и разметая его по понятной только ему, ветру, траектории. На верхнем складе была временная заминка. Мишка Решетень грузил чаплыжник, тонкие, до пятнадцати сантиметров в комле хлысты, побочный результат валки леса. Как всегда виртуозно матерясь, Мишка пытался взять хоть как-то ровно челюстями трелёвочника гибкие и непослушные стволы, но чаплыжник извивался, переплетался и выскальзывал из захватов. Да еще ночь и ветер никак не сопутствовали спокойной погрузке. Серега взмок, дергая машину взад-вперед, пытаясь подноровиться к укладке воза. С горем пополам загрузив КрАЗ, Мишка выскочил из трактора: «Хорош, баста! Либо ждем утра, либо пережидаем этот долбанный ветер! Серега, айда в вагончик!».
Серега, мурлыча под нос «синеглазую девочку», цеплял перекид, стараясь обхватить цепью все хлысты, уложенные как спагетти в маленькую кастрюлю. Он отмахнулся от Мишки. Некогда было Сереге. Серега любил и сердцем был уже со Светкой.
Васька Кот не любил водку. Водка шибко дорогой алкогольный напиток. Не то, что Ваське водка была не по карману, просто Васька берег деньги и копил их. Копил, чтобы отдать долги. Поэтому Васька не любил водку, а пил исключительно боярышник. Парадокс заключался в том, что Васька был должен, занимая деньги на этот самый боярышник. Сидя в вагончике на нижнем складе в ожидании машины для разгрузки, Васька в который раз ломал голову, как же так получилось, с боярышиком-то? Затем выуживал из бездонных карманов заветный пузырек, со словами «зато сердце болеть не будет», опрокидывал содержимое в глотку.
Серега переполз Каирчик и гнал машину на нижний склад, который был в километре от деревни на берегу Агула. По деревне ездить было запрещено, дорога шла за околицей, мимо молодой посадки. Но Серега был влюблен. И чихать он хотел на все запреты!
Светка выскочила на улицу в бабкином тулупе, прикрываясь высоким воротником от ветра. «Сережка, ты дурак. Бабка еще не спит, Пугачеву с рождественскими вечерами смотрит. Через полчаса заканчива …». Серега, не дав договорить, впился во влажные и податливые Светкины губы. «Сережка, не надо!» - вырвавшись, замурлыкала Светка и побежала домой, обернувшись у калитки и многообещающе улыбнувшись Сереге.
Серега летел на нижний склад, мысленно отсчитывая время в обратном порядке. Двадцать шесть минут! Двадцать пять минут! Он прогудел воздушкой, проезжая мимо вагончика. Васька Кот нехотя выполз и поплелся к трелёвочнику. Двадцать минут! Серега вскочил на площадку, ловко вскарабкался на воз, расцепил перекид, спрыгнул на землю, выбил чеку стойки. Семнадцать минут! Стойка опрокинулась в снег, часть хлыстов нестройной кучей рухнули следом. Падая, один из них зацепился не допиленным сучком за ухо второй стойки и завис, подергиваясь в порывах ветра. Тринадцать минут! Двенадцать минут!..
Чаплыжник, спружинив на стойке, завибрировал по всей длине, изогнулся и метнулся на Серегу. Тот попятился, не сводя глаз с взбесившегося хлыста, напрягся тренированным телом и … оступился. Хлестким ударом хлыст комлем догнал падающего Серегу, стеганув его по груди и, отскочив, упал на живот. Серега харкнул кровью, прохрипел и затих.
Вьюга, резкая и порывистая, перешла в «хиус» - стабильный, монотонный, ровный и сильный ветер. Ветер мощный, злой и безжалостный. Васька Кот, напичканный боярышником,  как-то догадался прикрыть Серегу овчинным кожухом из вагончика и рванул на своем трелёвочнике в общагу. Пока он, по-бабьи причитая, рассказывал про хлыст, мы в пять минут спешно собрались. По дороге сунули в кабину трелёвочника полусонную фельдшерицу, а сами побежали напрямик, через молодую посадку.
Фельдшерица, стоя над Серегой, истерила: «Я не смогу ничего сама сделать! В Ирбей его надо, в больницу!». Действовали быстро, согласовано, четко. Срубили слеги, натянули брезент, аккуратно переложили Серегу на самодельные носилки, отцепили дышло и растяжки прицепа Серегиного КрАЗа, затащили носилки с Серегой на площадку, посадили самого опытного за руль, фельдшерицу – пассажиркой, сами укрылись брезентом над Серегой и дышали ему в грудь, чтобы Сереге было тепло.
Сорок километров до Ирбея – пустяки! Тем паче, на КрАЗе – лесном вездеходе – где дури под капотом хватает!  И, наконец, Колян Сенников за рулем – опытнейший водила! Но … сутки вьюжило. Движок надсадно ревел, шесть колес под блокировкой одновременно вгрызались в спрессованный снег, КрАЗ буровил бампером отутюженные вьюгой сугробы, плевался мокрыми ледяными ошметками, мы дышали Сереге в лицо, мяли его кисти и орали: «Колян, шибче! Шибче давай!». Но Колян и так стоял на педали газа и не мог шибче. Снежные перемёты были частые, жесткие и вязкие. Мы орали: «Серега, живи! Терпи, Серега! Немного осталось!». Но Серега молчал. Он несколько раз приходил в себя, но только для того, чтобы харкнуть сгустками крови  и опять отключиться. Потом хрип, бульканье из легких и запах раздавленных внутренностей.
Лишь спустя два часа мы влетели в Ирбей. Фары были залеплены снегом, и Колян, перепутав проемы ограждения больницы, уперся в забор.  Он не стал раздумывать. КрАЗ, проломивши деревянную ограду, остановился у дверей приемного покоя.
Мы сидели на лавке, не глядя друг на друга, и не смея дуть на подмороженные пальцы – Сереге сейчас хуже.
Через час вышел врач и, глядя себе под ноги, сухо скороговоркой произнес: «Опоздали вы … часом бы раньше … все, что смог …».