Мандарин Бальзака. Роман. Часть 1. Глава 7

                Глава седьмая. Повышение квалификации

      Юрий Васильевич Дятлов знал о своём друге, или, как оба предпочитали выражаться, приятеле, Игоре Михайловиче Клепикове не всё, хотя общались с детства. Правильнее сказать, он не знал о нём главного, ибо что в человеке главное, как не его пристрастия, особенно тайные? Остальное — рутина. Есть вещи, о которых не расскажешь и близкому другу — разве что близкой женщине. Разумеется, если ты не пидарас какой-нибудь, говоря народным языком, по-своему транскрибирующим этот термин.
      В детстве над Тишинкой, где жили Клепиковы и Дятловы и где до сих пор живёт, вернее, жил до своего исчезновения Игорь Михайлович, пролетали самолёты, идя на посадку на Центральный аэродром, что на Ходынском поле. Аэродром был имени Фрунзе — славного революционера и красного военачальника, но когда-то, давным-давно, носил имя ещё более славное — вождя и организатора Великой Октябрьской социалистической революции, создателя Красной Армии товарища Троцкого. Когда после его политического падения аэродром переименовали, Маяковский откликнулся стишком, заметив с соответствующей рифмовкой, что после Троцкого Фрунзе — срам. Нехороший стишок. Но малолетнего Игорька интересовала, слава Богу, не политическая история, а самолёты. Сейчас самолёты здесь не летают, да и аэродрома уже нет, но в детстве — летали, не боялись. Это были пассажирские «Илы», винтовые: угрюмые тёмно-серые двенадцатые и серебристые — четырнадцатые. Их моторы издавали грозный, заглушающий голоса, но приятный рокот, эхом разбегавшийся в переулках. Это был не разбойничий реактивный посвист: эпоха «Туполевых» ещё не пришла. Заслышав нарастающий гул, Игорёк мчался на балкон — смотреть. Самолёты с крокодильим брюхом проносились прямо над головой, совсем низко. Крокодилов юный Клепиков любил, у него даже был игрушечный. Особенно нравился крокодил в диафильме художника Сутеева. Домашнее кино в обиход тогда ещё не вошло — разве что мультики по телику с малюсеньким экраном, перед которым ставили большую увеличительную линзу, наполненную водой — дистиллированной, чтобы не позеленела. О компьютерных играх нечего и говорить. Поэтому диафильмы пользовались популярностью, а в сказке о крокодиле сюжет был такой: в Африке дикобраз-альтруист раздал все свои иголки звериному народу для различных бытовых нужд, после чего беспрепятственно достался крокодилу. Сказка так и называлась, в рифму: «Как крокодил дикобраза проглотил». Вероятно, диафильм призван был привить советским детям капельку здорового эгоизма, но мораль Игорька не интересовала, его интересовал крокодил, особенно в последнем кадре: блаженствующий на песочке, лёжа на спине и подставив солнышку шаровидное брюхо с лысым дикобразом внутри. У самолётов брюхо было, конечно, не такое, но дошкольник Клепиков в своём альбомчике рисовал их фюзеляжи шарообразными, удивляя родителей. Его самолётики больше напоминали пузатых дракончиков.
      Возможно, близость аэродрома сыграла в его жизни роковую роль: детский аутоэротический образ большого живота, с возрастом обычно угасающий, у Клепикова получал со стороны самолётов мощное и систематическое подкрепление. Был шанс сбросить это наваждение в школе, решительно переключающей внимание с внутреннего мира на внешний, но — опять не повезло: виноваты оказались училки.
      Они были пузаты, начиная с самой первой, которая в младших классах вела все предметы. Игорёк как примерный ученик сидел близко к учительскому столу, и обтянутый юбкой пузырь, будоража фантазию, торчал у него перед носом урок за уроком. Историчка в пятом классе выглядела ещё колоритнее. Сверху она была ничего, не жирная, но от пояса и ниже резко округлялась во все стороны, напоминая горшок в юбке. Проходили историю древнего мира, и она довела до учащихся несколько греческих мифов, которые считала важными. Важным был, в частности, миф о Пигмалионе и Галатее, ожившей статуе, поскольку метафорически утверждал животворную силу реалистического искусства. Произведения же тех пидарасов, которых на выставке в Манеже раскритиковал товарищ Хрущёв, ни за что бы не ожили. Вдумчивому пятикласснику Клепикову Галатеей мыслилась сама историчка: Пигмалион зачем-то вылепил её в виде пузатого горшка, она ожила и проглотила мастера. И если жахнуть по этому горшку, он развалится, и оттуда выйдет Пигмалион.
      Нелишне заметить, Игорёк тогда не понимал эротического характера своих фантазий — просто они были почему-то приятны и увлекательны. Однако делиться с кем-либо не отваживался: казалось — не поймут, сочтут за придурка. Последствия нетрадиционных умствований и чувствований были, нетрудно догадаться, печальны: затаённость внутреннего мира, замыкание в себе — но не такое, как у страдающего аутизмом, а тайное, как у разведчика в логове врага, — при показной развязности. Особенно пагубно это отразилось на личной жизни. Постигнув наконец, что все его симптомы — не что иное, как секс, причём какой-то затхлый, Игорь Михайлович с ранней юности стал воспринимать себя позорным извращенцем и, в силу благородства характера, не желал подсунуть такое дерьмо ни одной из своих знакомых, особенно тех, в кого бывал влюблён. А был он, надо сказать, влюбчив. С годами, страдая, но шарахаясь от женщин как от огня, что не вязалось с его маской мрачно весёлого циника, приобрёл в коллективе репутацию чудика. Впрочем, для преподавательского коллектива это не страшно и легко прощается.
      Так, не успел оглянуться, пролетела жизнь — под гнётом самозапретов, в опасениях быть уличённым в чём-то постыдном, но не имеющем названия. И лишь вступив в возрастной период, который у демографов называется дожитием, Игорь Михайлович в один прекрасный день испытал шок: он открыл для себя вентро! Нашёл слово, и не только название своего недуга, но и много-много всего на эту тему — целый мир, странный для широкой общественности, но понятный и близкий жалкому извращенцу.
      Первой мыслью после ознакомления с вентро-сайтом было — отправиться по указанному адресу, в Сыромятники, отыскать фирму, заявить о себе. Но — что заявить? Вот я какой, я — тоже? Не глупость ли? Зачем ты им нужен? Они — молодые, у них и дела свои, молодые: для них вентро — бизнес, деньги, а для тебя — всего лишь твой личный маразм. Игорь Михайлович в своём тайном мире был весьма самокритичен, чего посторонний никогда бы о нём не сказал. И потому решительно отказался идти навстречу судьбе. Тогда судьба взяла — и сама пошла ему навстречу.
      По утверждённому институтским начальством плану доцент Клепиков, оторвавшись от лекций, семинаров и лабораторок в своём вузе, должен был нынешний весенний семестр провести в университете, признанном методическом центре, повышая преподавательскую квалификацию на факультете, по праву считавшемся лучшей в стране школой математиков-прикладников. Занятия, как и у студентов, начались в феврале. Перед одной из первых лекций, проходя к своему месту в аудитории, Игорь Михайлович уронил случайный взгляд на чью-то тетрадь — и мгновенно оценил изображённое на обложке, а главное — узрел на ней заветное слово.
      — Вентро? — поинтересовался он, с бесцеремонностью, воспитанной в себе за долгие годы, взяв со стола чужую тетрадку, чтобы поближе рассмотреть.         
      Серые глаза в длинных ресницах глянули с удивлением:
      — И вы знаете, что такое вентро?
      — На своём печальном опыте, — вздохнул Клепиков. Какое прекрасное, нежное лицо!
      Дальнейшее можно не объяснять: дело едва не дошло до слёз радости. К метро шли вместе, а дойдя до ближайшего, повернули к дальнему, вдоль ограды университетского парка, утопавшего в снегу, и болтали ещё без малого час, до метромоста на Воробьёвых горах. Говорил больше Игорь Михайлович, Инга Александровна сочувственно слушала, подначивая меткими вопросами, указывавшими на глубокое вхождение в тему. В шумящем вагоне продолжал бубнить ей на ушко — про самолёты, крокодилов, училок, про свою жизнь, про массу мелочей, понятных только им двоим и таким, как они. Расстались на центральной станции: ей было на юго-восток, в Рогожскую, ему — на северо-запад, в Тишинку.
      На занятиях, усевшись рядышком, шептались без умолку, а получив несколько замечаний, на следующий раз захватили с собой планшеты и переписывались, имитируя конспектирование лекции. Когда, вопреки застарелым привычкам, Игорь Михайлович излил душу — кажется, до донышка, Инга с рвением ярого педагога занялась его просвещением и воспитанием. Речь шла о том, чтобы научить старого, но безграмотного вентрала пользоваться его бесценным даром. Обучение проходило в нескончаемых беседах, которые затевались утром на занятиях, продолжались по дороге домой, а дома, через сеть, затягивались иной раз до ночи. Краснея до корней волос от Ингочкиных бесстыдных физиологизмов, Клепиков усвоил, что такое для мужчины состояние вентро-один и как тщательно, не допуская срывов, надо его поддерживать. Заслужил похвалу за то, что ни разу в жизни не имел физической близости с женщиной, не говоря уж о мужчинах: так держать! Активные сексуальные действия, даже намёк на них, должны вызывать у вентрала отвращение. Вентро — незаменимо безопасная нетрадиционность эпохи СПИДа, подытожила Инга Александровна. Если угодно, это аскетический эротизм.
      Чтобы воспитать у ученика моральную стойкость, играла с ним в вентральные компьютерные игры. Миф и контрмиф разыгрывались в едином сюжете: злодей-пожиратель неуклонно делал своё дело, а истребитель за ним охотился, стараясь перехитрить.
      Однажды вечером, когда, по обыкновению, общались в сети и играли, Игорь Михайлович сообщил Инге, что на сегодня прерывает игру, поскольку неожиданно утратил азарт. Она лукаво спросила, не кончил ли он. Да, именно это и случилось: он ведь очень невротичный субъект, а у невротиков такое бывает. Ингу ответ не удовлетворил, она допытывалась, не помогал ли он своему азарту посредством мастурбации. Доцент со смущением сознался. Ингочка разразилась грубой бранью. Мастурбация — злейший враг вентро. Она разрушает прекрасное, драгоценное вентральное чувство — вечное предвкушение, состояние вентро-один. А вентро-один — это лёгкий транс, открывающий доступ к Машине Чудес. Не зря говорят, что секс — сильнейший наркотик, и пользоваться им надо в гомеопатических дозах. Не успел Игорь Михайлович спросить сетевую собеседницу, что такое Машина Чудес, как она пообещала строго наказать его за сегодняшнее безобразие и с этой целью прислать ему свои фотографии. На следующий же день она осуществила угрозу. Игорь Михайлович обомлел, увидев на фото её обнажённое и весьма вентральное тело в разных ракурсах. Наказание и правда оказалось суровым, но, следуя инструкциям, сопровождавшим посылочку, Клепиков взял себя в руки и созерцал объект, глубоко дыша и мысленно направляя поток энергии снизу вверх вдоль позвоночника. Инга в примечаниях объяснила, что это никакая не энергия, пусть экстрасенсы так её называют, если им нравится. Энергия — всего лишь метафора, а на самом деле это управляющий образ для Исполнительной Системы, она же — Машина Чудес. На этот раз Клепиков отважился спросить, что такое Исполнительная Система и не имеет ли она отношения к государственной системе исполнения наказаний. Инга ответила, что не имеет, но имеет отношение к титанам, которые создали наш земной мир. Игорь Михайлович не нашёлся, что бы ещё спросить, и в течение нескольких дней прилежно выполнял задание, созерцая Ингочкины фотографии и не позволяя себе ничего лишнего. К его удивлению, низменную горячку удалось победить, осталось лишь приятное ощущение наэлектризованности с покалыванием в ладонях — вероятно, то самое предвкушение, или вентро-один.
      Тут необходимо сделать оговорку. Пожалуй, если бы проблемы, занимавшие Игоря Михайловича с Ингой, исчерпывались одним лишь вентро, их обоих стоило бы поместить в определённое лечебное учреждение. Нет, круг их интересов был гораздо шире. Есть три великие темы, которые не добитая ни большевиками, ни капиталистами русская интеллигенция готова обсуждать всегда: политика, футурология и аномальные явления. Интеллигенция имеется в виду любая: как либеральная, так и весьма, весьма противоположных воззрений. Говоря конкретнее: политика — это о неадекватно скромном месте России в сегодняшнем мире и о главном виновнике — начальстве. Футурология — это о грядущей глобальной катастрофе, так называемой сингулярности, до которой даже пожилым, увы, суждено, скорее всего, дожить, — и что будет после неё, если вообще что-нибудь будет. Аномальные явления — это о непонимании академической наукой реального устройства мира и человека и о тупом нежелании с этим разобраться.
      С политическими взглядами Клепикова читатель уже знаком, однако Инге он заявил, что у него вообще нет никаких убеждений. Ибо убеждения — это то, от чего не отказываются, даже если к животу приложить очень горячий утюг. Всё прочее следует называть всего лишь мнениями, умонастроениями и фантазиями. Например, его приятель товарищ Дятлов — красный как зад гамадрила, но действительно ли это его убеждения — Игорь Михайлович не проверял.
      — Не было утюга под рукой? — улыбнулась Инга и сообщила, что она тоже довольно красная, но пришла к выводу, что в обществе мидлов революция невозможна, а политическая борьба бесперспективна. Ещё Маркс предупреждал, что буржуазия вовсе не настаивает на вечном существовании пролетариата и не прочь обуржуазить поголовно всё общество. Что мы и наблюдаем.
      — И прекрасно! — вырвалось у Клепикова.
      На нежном личике Инги изобразилось жестокое воодушевление, она сказала, что только вентро способно изменить мир, что мидлов надо бить, бить и ещё раз бить контрмифом, пока они не проснутся и не станут людьми. Игорю Михайловичу показалось, что эта горячность — не Ингочкина, что за этим стоит кто-то властный и мрачный, владеющий её умом и волей. Он не ошибся: Инга с восторгом рассказала о своей духовной наставнице, Марте Стремянской, с которой познакомилась в позапрошлом году, пережив тяжёлый душевный кризис. По словам Инги, Марта переполнена идеями и энергией, большое счастье быть рядом с ней. Марта — такой человек, о котором невозможно даже всего сказать: с одной стороны, это большая тайна, с другой — непосвящённый просто не поймёт. Заинтриговав Игоря Михайловича такой заявкой, Инга пообещала обязательно познакомить его с Мартой. Впрочем, имя это Клепикову было знакомо и по вентро-сайту, и по своеобразным книжкам с картинками. Марта Стремянская значилась автором многих забавных либо абсурдистских сказочек, философский подтекст которых Клепиков высоко ценил, но о наличии у неё политических идей не подозревал. Неужели великий диктатор реинкарнировал в юбке? Но вопрос — кто: бесноватый фюрер или товарищ Сталин?
      В подтверждение своих слов Инга при следующей встрече подарила Игорю Михайловичу пластиковый уголок с несколькими листами распечатанного текста. Сказала, что это произведение Марты: чудесная легенда, которую автор, однако, не издаёт и не выкладывает в Интернете, чтобы не вызвать раньше времени ненужных политических ассоциаций. Прочитав, Игорь Михайлович сможет лучше понять душу Марты. Текст назывался «Легенда о прекрасной Дракониде». Клепиков не стал торопиться с чтением, предпочитая посмаковать за вечерним чаем, на сон грядущий.
      Политические воззрения Инги, или, вероятнее, Марты, распространялись и на футурологию. Нынешний мир, при всём многообразии культур единый в отношении массовости и стереотипности мидлов и всевластия топов, — обречён. И напрасно топы надеются пересидеть катаклизм, спрятавшись за свои миллиарды, и стать богами в грядущем якобы мире искусственного интеллекта, чудес нанотехнологий и таблеток бессмертия: мидлы их затопчут — не спасут ни армия, ни полиция, ни спецслужбы. Это произойдёт в тот момент, когда мир начнёт задыхаться под грудой мусора, физического и информационного, производимого современной цивилизацией с неудержимостью лавины. Нет, это будет не революция, а всеобщее безумие, неуправляемость, полный крах, конец цивилизации. Пока не поздно, надо бороться. Но не политическими методами, которые бесполезны. И Марта борется — своими средствами. Она знает путь, и силы её непрерывно растут. Россия должна быть в центре. Марта ненавидит Запад, гнездилище мидлов. Болезнь поразила и Россию, но страну можно возродить. Возрождение России — это вентро.
      Игорь Михайлович притих, слушая. Пожалуй, он правильно сделал, заявив, что не имеет никаких убеждений. Тут дело действительно может дойти до горячего утюга. Щёчки Ингочки, при всей их прелести, горят энтузиазмом партийных собраний тридцать седьмого года. И Клепиков ощутил в крови капельку лекарства от безоглядной симпатии к Ингочке — благотворную и своевременную. И в ответ на её требовательный взгляд не стал ни соглашаться, ни возражать, сомневаясь в действенности своих либеральных аргументов, а почёл за благо воззвать к духу приятеля, товарища Дятлова, и из-за его виртуальной спины высунул дразнящий язык:
      — Товарищ Дятлов по этому поводу сказал бы: и что, вы надеетесь перевоспитать нашего крепкого мужичка? Крепкий мужик — это русский мидл, — пояснил он для непосвящённых. — Тот, что с душевной прямотой людоедов Океании сожрал сначала белую армию русских патриотов, потом красную — российских революционеров, а потом, облизнувшись, деловито, с опорой на партаппарат и гэбэ, восстановил уютный капитализм. Вы что, сказал бы товарищ Дятлов, хотите отучить его покупать недвижимость в Англии и шортить на бирже? Желаете, чтобы он у вас на амбразуры бросался? «Ха-ха-ха-ха-ха!» — сказал бы товарищ Дятлов. Вас надо обязательно с ним познакомить, — завершил свою юмореску Клепиков.
      По третьей теме, аномальным явлениям, Игорь Михайлович занял твёрдую позицию академической науки, впрочем, слегка кривя душой. Дело в том, что, презирая шарлатанов, недолюбливал и академиков, своих единомышленников, создавших даже специальную комиссию — своеобразную ЧК или инквизиционный трибунал по борьбе с лженаукой. Клепиков подозревал, что их завидный академический статус — следствие не столько гениальности, сколько хорошего родства или удачной женитьбы. И потому не горевал о поражениях в борьбе с ужасной эпидемией — и яркими красками, с упоением принялся живописать Ингочке, словно она вчера родилась на свет, как за последнюю четверть века лженаука с её пришельцами, параллельными мирами, тонкой материей, биополем и потоками духовной энергии вкупе с жизнью после жизни и призраками умерших, не говоря уже о буйстве контактёров и гуру, затопила умы подобно прорыву канализации. Не был забыт и товарищ Дятлов с его литературным проектом, перевернувший гору литературы по аномальщине и знающий тысячи баек на эту тему, из которых надеется печь горячие пирожки для одуревшей от духовидцев публики, — но сам ни на грош ни во что не верит. Игорь Михайлович тоже не верит, но спорить с людьми в этих вопросах бесполезно: они жаждут чуда. Конечно, он не против традиционных религий с их моральными устоями, ведь и богословы решительно борются с оккультизмом как с откровенной дьявольщиной. Сам же Игорь Михайлович твёрдо стоит на почве материализма и атеизма.
      Инга, выслушав, не без иронии спросила, понимает ли он разницу между материализмом и атеизмом? Клепиков сказал, что догадывается, какой материализм Инга имеет в виду: тот, согласно которому чувства суть тонкая  материя, дух — это более тонкая материя, а Бог состоит из ещё более тонкой материи. Так вот, это полнейшая лажа, с которой не согласится ни один серьёзный религиозный мыслитель.
      — Бог — трансцендентен, — заключил Игорь Михайлович, довольный таким красивым словом в конце. Подумав, добавил ещё красивее: — А материальный мир — имманентен.
      — Я имею в виду, — скромно уточнила Ингочка, — материализм Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина в объёме четвёртой главы знаменитого «Краткого курса», вполне диалектический и исторический. Он тоже допускает существование Бога и даже многих богов.
      И вообще, знает ли Игорь Михайлович, как устроен мир? Клепиков с грустью покачал головой и, вспомнив свою привычную развязность, приложил ладонь к нежному лобику. Собеседница не обиделась, а лишь сказала, что, к сожалению, не является физиком и потому не возьмёт на себя смелость что-либо объяснять человеку с физфаковским образованием. Но вот Марта Стремянская, тоже, оказывается, закончившая физфак, — она объяснит. Надо же — и тут Марта Стремянская!
      Но Инга всё же не удержалась и, не страшась насмешек, кое-что рассказала из арсенала своих — и Марты, конечно, — фантазий. Известно ли Игорю Михайловичу, что такое квантовая нелокальность? Разумеется, известно. Это когда частица не имеет определённого места в пространстве. А как это можно истолковать, он задумывался? Можно сто лет носиться с дурацкой волновой функцией, не понимая, что она такое, откуда взялась в нашем пространстве и откуда взялось само пространство. А можно поступить проще и сказать, что для элементарных частиц никакого пространства вообще нет: они все и всегда вместе, и теоретически каждая может напрямую, мгновенно взаимодействовать с каждой. Но практически их количество, невообразимо большое, порождает коллективный эффект, эффект осреднения, который мы и воспринимаем как наше пространство, в котором частицы могут взаимодействовать уже не каждая с каждой, а только те, которые, по нашим понятиям, близко. До тех, которые якобы далеко, надо посылать сигнал со скоростью света, никак не быстрее. Отсюда и вся эйнштейновщина. Но на самом деле это чепуха, и если где-то условия осреднения изменятся — например, из-за сложности материи среди огромных и крайне неоднородных органических молекул, скажем, в белковых телах,  — то и свойства пространства изменятся, и способность частиц взаимодействовать каждая с каждой вновь о себе заявит. Возникнет их прямая связь, пробой пространства, через который потечёт материя, энергия и информация. Только материя и энергия не тонкие, не дурацкие, а самые обыкновенные, хорошо известные физикам. От этого потока невозможно отгородиться: ведь на самом деле частицы рядом, в одной точке. Это не электромагнитная волна, которую легко экранировать. Вот вам и чудеса. Вот и телепатия, вот и телепортация, и телекинез. А что такое наш земной мир, как не царство сложнейших, неоднородных молекул, сплошь и рядом нарушающих классику осреднения и закорачивающих пространство?
      Инга перевела дух, и некоторое время они шли в направлении Воробьёвых гор молча. Игорь Михайлович не торопился оппонировать: это была какая-то грандиозная лажа, причём основательно разработанная, и прежде чем возражать, следовало хорошенько подумать.
      — Поговорите с Мартой, когда будете у нас, — сказала Инга. — Я могла что-то напутать.
      Дома Игорь Михайлович думал, но так ничего и не придумал. Чтобы уличить и разгромить оппонента, требовались дополнительные подробности. Надо действительно поговорить с этой Мартой, хотя её образ в сознании доцента был уже не слишком лучезарен. Пока же он занялся постижением её души. Вечерком, по обыкновению на кухне, попивая чаёк и закусывая мармеладом, полезным, говорят, для подвижности суставов в пожилом возрасте, прочитал подаренную Ингочкой «Легенду о прекрасной Дракониде».
      В некотором царстве, в лесном королевстве дела шли из рук вон плохо: народ бедствовал, чиновники воровали, буксовала экономика, теснили враги. Так продолжалось до тех пор, пока местные мудрецы, окончательно разуверившись в своих правителях, не призвали из страны драконов одну из дочерей Великого Дракона, юную Дракониду. Сначала они хотели кого-то из сыновей, но, увидав прекрасную дочь, не смогли победить желание любоваться ею постоянно. Уж такие это были мудрецы. И призвали Дракониду к себе на царство.
      Разумеется, это был государственный переворот. Прежняя династия, все её приверженцы, к которым причислили и тех самых мудрецов, были безжалостно уничтожены. Говоря конкретнее, Драконида их попросту сожрала — и предстала перед подданными во всём грозном величии: в облике двуногого плотоядного динозавра, в доспехах, неуязвимых для стали и огня, напоминавших бугристую кожу крокодила. Бёдра её были толще крепостных башен, чрево — размером с купол кафедрального собора, за спиной реяли перепончатые крылья, загораживая полнеба. Пасть изрыгала огонь и удушливые газы.
      Но когда жители прониклись священным трепетом, картина резко переменилась: вместо исполинского чудовища перед ними стояла девушка, прекрасная лицом и фигурой. И была она так хороша, что поселила в сердцах любовь столь же сильную, как и не покидавший жителей ужас.
      Прошло немного времени, и дела в лесном королевстве пошли на лад. Люди, прежде тянувшие лямку в беспросветной нищете, заработали с огоньком, потому что те, кто обирал и притеснял их, не знали отныне ни сна, ни отдыха. Из уст в уста передавались легенды, что Драконида может явиться в любой час дня и ночи, в любом обличье, увести с собой и где-то в своих чертогах пожрать приговорённого. Враги внешние, лишь только она приблизилась к ним в доспехах, ростом под облака, с распростёртыми крыльями и дохнула на них огнём, в панике бежали, оставив захваченные территории лесного королевства.
      Но дракон есть дракон, он питается не травой и не воздухом. Не была исключением и прекрасная Драконида. Когда закончились те, кто подлежал наказанию, пришёл черёд обыкновенных, ни в чём не повинных граждан. Однако Драконида была не только прекрасна, но и умна и обставила дело так, чтобы не возбуждать недовольство, а наоборот, вызывать в людях горячий энтузиазм. Тысячи и тысячи ударников труда на полях и фабриках королевства соревновались за почётное право провести ночь с прекрасной правительницей. Ежевечерне очередной победитель всенародного соревнования скрывался в её покоях, и ни один не удостаивался этой чести дважды, потому что счастливца никто и никогда больше не видел. В этих актах самопожертвования любовь соединялась с глубоко патриотическим чувством: прекрасная Драконида, надежда и опора лесного королевства, нуждалась в питании. И трудовой подъём не спадал, а поэты воспевали эпоху Дракониды как счастливейшую за последнее тысячелетие.
      Однажды лесное королевство посетил известный странствующий рыцарь сэр Ланселот Драконоборец, что говорит само за себя. Привела его сюда молва, перешагнувшая границы королевства. Когда он своими глазами увидел положение дел, возмущению его не было предела. Права человека попирались с вопиющим цинизмом. Их следовало немедленно восстановить. Поэтому, отдохнув с дороги, сэр Ланселот со своим отрядом направился к дворцу правительницы, чтобы расставить по периметру многоствольные копьемёты, гарпуномёты и другую драконобойную технику, специально заколдованную крупнейшими магами.
      В примыкавшем к дворцу парке он увидел на скамейке девушку несказанной красоты. В таких случаях рыцарь не может не спросить имени, и сэр Ланселот узнал, что это и есть нужная ему Драконида. Не поверив своим глазам и ушам и чувствуя себя жертвой дьявольского наваждения, доблестный рыцарь почёл за благо ретироваться, чтобы поразмыслить и трезво оценить обстановку. Необходим был мудрый совет. Люди подсказали, что мудрые советы даёт отшельник, живущий в лесной чащобе. После изнурительной борьбы с лесными духами, пытавшимися сбить с верного пути, сэр Ланселот отыскал отшельника, и тот дал ему совет: убираться подобру-поздорову, потому что победить Дракониду невозможно. Если бы это было не так, рыцаря с его отрядом и драконобойным арсеналом не пропустили бы через границу королевства. Но сэр Ланселот не был удовлетворён таким решением, и потому, приставив к груди отшельника остриё меча, вновь попросил совета. На этот раз отшельник ответил, что победить Дракониду можно, но убить её способен лишь тот, кто её полюбит. Таково её личное заклятие.
      Возвращаясь от отшельника в задумчивости и заглянув в глубину своей души, рыцарь понял, что условие заклятия уже осуществилось: с тех пор, как он увидел девушку в парке возле дворца, любовь в его сердце разгоралась всё сильнее. Но с горечью сэр Ланселот осознал и другое: поднять руку на милое создание, даже если оно примет чудовищный облик, он не в силах. Поистине, коварно заклятие, оберегающее прекрасную Дракониду!      
      И тогда сэр Ланселот отправил восвояси свой отряд со всем вооружением, а сам сделался простым жителем лесного королевства: таков был плод его раздумий. Поступив на фабрику, сэр Ланселот проявил себя ударным трудом и через несколько лет завоевал наконец почётнейшее право провести ночь с прекрасной Драконидой. И вот стражники распахнули перед ним тяжёлые двери и тут же закрыли за его спиной — навсегда. Драконида ждала в опочивальне, приняв прелестный женский облик. Несомненно, она знала, что перед ней не простой рабочий, а сэр Ланселот Драконоборец, и ей, вероятно, это было интересно.
      — Зачем ты пришёл? — спросила она.
      — Я пришёл сказать то, чего тебе никто не скажет. Ни горячие приверженцы, ни советники, ни враги. В мире есть люди и есть драконы. У людей — свои чувства и свои ценности,  человечьи,  у драконов — свои, драконьи. И когда людей понуждают жить по законам драконов, их души умирают. Потому что они перестают быть людьми, но не могут стать драконами.
      — Что ты имеешь в виду? — спросила Драконида.
      — Могу перечислить. Человечьи ценности: собственная жизнь, благополучие, жизнь и благополучие близких, семья, свой дом, своё дело, удача в жизни, житейская мудрость, милосердие. Драконьи ценности: коллектив, общее дело, приверженность идеям, которые дороже жизни — своей и чужой, самоотверженность ради мифического будущего, исполнение долга наперекор разуму и чувству, бескорыстие вопреки здравому смыслу, немилосердная справедливость. Ты не принесла лесному королевству человеческого счастья, нет! Ты решила воспитать из его жителей драконов. Но это невозможно!
      — Это возможно, Ланселот, хотя и очень трудно. Но ты прав почти во всём. О том, что ты сказал, я думаю постоянно. Я презираю то, что ты считаешь человечьим, и люблю всё драконье. Первое ведёт мир к закату, второе — к возрождению и вечной молодости, пусть это и противоречит тому, что ты называешь разумом и здравым смыслом. Твоё человечье — это то, ради чего человеку не стоит жить. Это жизнь дерева, каждый год роняющего очередное поколение листьев, — не более.
      — В твоём мире, Драконида, человека уже не будет. Он потеряет, забудет самого себя. Зачем ему такой мир? Это ведь просто смерть.
      — А та разве знаешь, Ланселот, что такое человек? Может быть, настоящий человек — это и есть дракон, а твой человек — только личинка? Но ты противоречишь сам себе. — Драконида улыбнулась. — Я знаю: ты любишь меня. Любишь своего злейшего врага. Любишь вопреки разуму — как настоящий дракон. Иначе ты не провёл бы у нас столько лет, занимаясь тяжким и непривычным тебе трудом, добиваясь встречи, для тебя смертельной. Но при этом ты жаждешь уничтожить меня — безумно, через невозможное, ради своей чести драконоборца и ради своих идей о человечьем и драконьем. Ты вовсе не жалкий человек, Ланселот, ты настоящий дракон и доказал это. А теперь узнай, что я тоже тебя люблю — безрассудно, по-драконьи. Я полюбила тебя в тот день, когда ты со своими смешными орудиями пришёл в мой парк, чтобы сразиться со мной. Все эти годы я ждала тебя, Ланселот. Ты снился мне каждую ночь.
      Сэр Ланселот молчал. Он не знал, что такое драконья любовь и не путает ли её Драконида с аппетитом к человечине. Поэтому когда правительница пригласила его следовать за собой, он приготовился к смерти.
      Они вышли во внутренний двор, уже потемневший, который обступили высокие, обласканные закатом башни, и их отсвет блестел в тёмных глазах Дракониды.
      — Так значит, ты хочешь понять, что такое драконья любовь? — спросила она, будто читая мысли, и сэр Ланселот предал душу свою всевышнему.
      Но случилось неожиданное. Тело Дракониды на глазах стало расти и меняться, обретая черты чудовища, — и вдруг она взмыла в небо, озарившись вечерним светом. Зависнув над городом, Драконида достигла своих гигантских размеров, поддерживая тело плавными взмахами распростёртых крыльев. Это видел не только сэр Ланселот: жители высыпали из домов, задрав головы. В углах драконьей пасти зашевелились языки пламени, но вместо того, чтобы изрыгнуть огонь, Драконида с протяжным свистом стала втягивать его в себя. Горячие газы всё более раздували чрево, и казалось, над городом растёт грозовая туча. И вдруг она как молнией сверкнула взрывом и ударила по ушам громом, обдав испуганные лица горячим ветром. Искалеченное тело Дракониды рухнуло в парк возле дворца, поломав деревья. Густой дым валил из чёрного провала лопнувшей утробы. Шли дни, а останки всё лежали в парке: жители со священным трепетом обходили их стороной. Но потом всё-таки растащили ценный материал на хозяйственные нужды. Прошёл слух, что это Ланселот сумел-таки победить Дракониду каким-то уму непостижимым образом.
      Сам же сэр Ланселот, не успело разгореться утро следующего дня, покинул пределы лесного королевства на старом боевом коне, завернувшись в походный плащ, угрюмо опустив лицо. С тех пор он перестал улыбаться, а если и играло на губах нечто подобное, лицо от этого делалось зловещим. Он объездил много стран, слава о его победе над непобедимой Драконидой бежала впереди него, и героя всюду встречали с почётом. Но везде он учил людей не тому, как убивать драконов, а как воспитать дракона в себе, хотя это и очень трудно, и объяснял, что дракон — это и есть настоящий человек, человек будущего. Из уст великого драконоборца учение звучало особенно убедительно.
      Действительно, воспитать в себе дракона трудно, очень трудно — гораздо легче его убить, если он вдруг в тебе зародился. И жители лесного королевства вскоре доказали это своим примером. Как только воспитательное воздействие прекратилось, они быстро вернулись к простым человеческим радостям, вновь стали обыкновенными людьми, живущими мелкими, но важными для них заботами, обрели счастье в том, чтобы жить для себя, для семьи, наращивать достаток, решать свои личные проблемы и поменьше думать о других — тем более о чём-то непостижимо великом и недостижимо высоком. Им было мало дела до того, что происходит за пределами их двора, и скоро жители соседних стран, беспрепятственно проникая на территорию лесного королевства, стали хозяйничать тут как у себя дома. Самые дальновидные обитатели лесного королевства поспешили покинуть родину, перебравшись к соседям, а то и в дальние заморские страны, где их ждал больший достаток. Мелкий люд поступал на службу к иноземцам, что сулило немалые выгоды в стремительно нищавшей стране. Недотёпы вновь прозябали, как и много лет назад, до Дракониды. Вскоре соседи решили, что удобнее вообще разделить между собой лесное королевство, и оно исчезло с географической карты.
      Когда Инга на следующий день спросила, прочёл ли он шедевр Марты и всё ли в нём понял, Игорь Михайлович ответил, что — да, всё понял, и раскрыл своё понимание сложившейся за ночь после прочтения домашней заготовкой. По его мнению, это метафорическая, а местами и оголтелая апология кровавой большевистской диктатуры с её утопическим безумием и последующего людоедского сталинизма, что это издевательская антитеза «Дракону» Евгения Шварца и что подобный интерьер души Марты Стремянской ему решительно не нравится. Инга стала возражать против излишнего политического буквализма, тогда Клепиков предложил альтернативу: это интеллектуальные игры в духе Фридриха Ницше, если на минутку забыть о последствиях и если такая трактовка Инге симпатичнее. Инга в ответ сказала, что ему с Мартой обязательно надо встретиться, тогда он непременно изменит своё мнение.
      Инга не понимала глубины переживаний Игоря Михайловича. Он почувствовал себя у края бездны. В его душе началось переосмысление, которое Вячеслав Иванович Синюшин, если бы они были знакомы, назвал бы коммутацией мифа. Как молнией озарило Клепикова истинное значение творчества Марты Стремянской и вообще всего вентро: это наглое издевательство над культурой, над общечеловеческими ценностями, над идеями свободы и прогресса. Вспомнилась Ингочкина бредовая физика, от которой повеяло космологией нацистов, всерьёз веривших в вогнутость Земли и на этой основе пытавшихся радарами на запредельных дальностях обнаружить английский флот. Но вогнутая Земля — это цветочки: для Марты Стремянской пространства вообще нет и дальность не имеет никакого значения. Арийская физика в чудовищном варианте!
      Пожалуй, всё это вместе пострашнее нацизма, хотя приёмы схожи: опора на низменное в человеке, апелляция не к разуму, а к инстинкту, только на первый план выдвинут инстинкт сексуально-людоедский — исходя из личных пристрастий Марты и её коллег. Гневная мысль Игоря Михайловича на некоторое время оторвалась от здоровой почвы самокритики: забыл, что сам является вентралом с детства. Внутренним взором он провидел шеренги милитаризованных толстобёдрых девиц в шортиках и пилотках, с улыбкой крошащих автоматными очередями то, что ещё уцелело от общечеловеческой культуры. Если бы Игорь Михайлович не был глубоким либералом, он ни секунды не колебался бы написать развёрнутый текст куда следует, изложив то, что ему известно, и свои опасения. Мысль такая уже стучалась из подсознания. Всё могла решить личная встреча с Мартой. И вскоре она состоялась, в Сыромятниках, в офисе фирмы.
      Клепикову пришлось ждать минут десять после назначенного времени, сидя в маленькой приёмной-трамвайчике перед кабинетом Марты: дежурный на входе предупредил, что у неё важный посетитель. Вышел весело настроенный рыжеволосый детина лет сорока, ростом под потолок, показавшийся Клепикову иностранцем. Бабища с цепкими глазами, в шапочке тёмных волос с густой чёлкой высунулась следом и с улыбкой старшинства пригласила Игоря Михайловича. Извинилась за огорчительную задержку, но — ничего не могла поделать: таких собеседников не прерывают. Клепиков оказался прав: это был иностранец.
      — Знаете, кто? — спросила она не без гордости. Боже мой, откуда ему знать? — Его королевское высочество Эрик, наследный принц одного европейского королевства. Ненавидит охрану и всегда норовит от неё сбежать. Говорит, их двое, мужчина и женщина, и они наверняка всё это время околачивались во дворе, у входа в офис.
      Марта сообщила также, что принц превосходно владеет русским, знает наши идиомы, разные лихие словечки и даже всю матерщину с множеством производных. Причина в том, что его бабка — русская княжна, которую в малолетстве вывезли из завихрившейся России. Повзрослев, она приглянулась одному молодому человеку, который оказался наследником престола той страны, где осели русские эмигранты. Было это незадолго до войны, и последующие события вызвали такие потрясения и в обществе, и в законодательстве, что подобный брак, несомненно, морганатический, не лишал теперь детей от него права наследовать престол. И отец Эрика, когда пришло время, без проблем стал королём и до сих пор безмятежно царствует. Правда, экстравагантное поведение и своеобразные интересы единственного сына его тревожат. С детства Эрик заболел Россией, даже более конкретно — Москвой, где предпочитали жить его русские предки, сторонясь начальственного, чопорного Петербурга. Юность принца совпала с бурными событиями в России, он напряжённо следил за ними, и когда всё закончилось, по его разумению, благополучно, горячо благодарил за это Бога — лютеранского, конечно. Путь на родину предков был открыт, и Эрик стал проводить здесь всё больше времени, приобретя недвижимость в элитном квартале. Он называл себя москвоведом и действительно им был, благо из двух образований, которые получил, одно — филолог-русист — позволяло на равных общаться со здешними коллегами-знатоками. Имел даже публикации в москвоведческих альманахах. По второму образованию Эрик был математиком-прикладником, что нисколько не шло вразрез с филологией и историей, в сферу которых математика вторгается всё решительнее.
      Особенно интересовало принца в Москве исторической и современной то, что обросло легендами, — загадочное или курьёзное. Он исходил при этом из концепции, воспринятой от своего университетского профессора, которую не преминул изложить Марте, — что легенда, миф, даже анекдот об исторических событиях и персонажах влияют на умы гораздо сильнее, чем историческая правда, а если она вдруг открывается и торжествует, то вмиг сама усваивает повадки мифа. Так устроен человек. Правда, с таким подходом не все соглашались, некоторых он возмущал — например, Джорджа Оруэлла, что не помешало ему самому стать великим мифотворцем.
      Впрочем, короля волновали не сомнительные научные пристрастия сына. Надо полагать, его бы не сильно встревожило, даже если бы Эрик проявил идейные шатания: например, проникся вдруг учением Ленина — Сталина. Ведь, как учил председатель Мао Цзэдун, популярный в молодые годы отца, гегемоном пролетарской революции может стать даже принц. Нет, короля беспокоило другое. К порогу сорокалетия сын так и не выбрал себе невесту, отвергая весьма достойные предложения — как династические, так и «звёздные». О «звёздах» в беседе с Мартой он отозвался нехорошим русским словом, которое Марта со смехом передала Игорю Михайловичу. Причина же сверхразборчивости была проста: ни одна из красавиц не отвечала эстетическим вкусам Эрика. От мысли годы и годы быть рядом со скроенной по мировым стандартам красоты стервой его охватывала смертная тоска, о чём он без стеснения поведал Марте. Пожалуй, эстетику Эрика можно было назвать извращённой, и он это понимал. Однако никакого названия своему извращению, которого стыдился и которое скрывал, так и не придумал, про себя называя просто: это! И всё. Но к помощи психоаналитиков, мастеров годами обсуждать с пациентом его сны, доводить до слёз катарсисом, глушить инсайтами и тянуть, тянуть с него при этом деньги, Эрик прибегать не собирался, не считая их ни целителями, ни даже приличными психологами. И вдруг, намечая план очередных московских изысканий по части курьёзов, наткнулся на нечто любопытное: вентро. Вникнув, понял: это же его диагноз! И устремился в Сыромятники. Но чем Марта могла ему помочь? Разве что научить пользоваться энергией вентро. Скорее, это принц мог поддержать фирму, и он действительно с ходу предложил Марте поработать у него в стране, может быть — открыть филиал, учебный центр. Ментальные людоеды! Это будет интересная русская экзотика, ломающая стереотипы, — и в самом деле, как они пишут на своём сайте, альтернатива поднадоевшим вампирам в романах и на экране. Марта поблагодарила и обещала подумать. Условились, что в следующий приезд в Россию Эрик обязательно заглянет, и тогда они обо всём договорятся.
      Разумеется, Марта, соблюдая профессиональную тайну, довела до Клепикова не весь разговор, позабавив лишь кое-какими хохмочками. У Игоря Михайловича создалось впечатление, что Марта рассказывает ему эти пустяки не столько из гордости, сколько для создания атмосферы — или же иллюзии? — доверительности. Зачем? Чтобы завербовать проводника своих тоталитарных идей среди студенчества? От собственных догадок настроение всё более портилось, но Игорь Михайлович не забывал о целях своего визита и поддержал светскую беседу, коснувшись общей темы — родного физфака, хотя учился он там, несомненно, гораздо раньше Марты. Спросил, был ли у них на первом курсе доцент-математик, который ставил за контрольные удивительные оценки: ноль, минус единицу, минус двойку и редко кому двойку обычную — это у него считался уже почти отличник. Марта сказала, что — да, был и ставил. Оба остались довольны.
      Наконец перешли к злободневному. Игорь Михайлович сообщил, что прочитал «Прекрасную Дракониду», — и замолчал, выжидая. Марта с ноткой легкомыслия сказала, что нарочно сгустила краски, чтобы кто-нибудь задохнулся от возмущения: искусство должно людей немножко встряхивать.
      — Знаете, какая основная задача литературы? Зачем писатель пишет?
      — Научить жизни, — вяло предположил Клепиков.
      — Нет. Задача литературы — чтобы у читателя крыша поехала. А когда она поедет — промыть ему мозги и впарить на уровне сознания и подсознания то, что нужно. Кстати, социалистический реализм, по сути, ставил такую задачу, но робко, а решал её убогими средствами. Из старых мастеров это удавалось разве что Достоевскому. Не зря Хемингуэй, человек понимающий, замечал, что хотя Достоевский технически пишет очень плохо, но когда его читаешь — чувствуешь, как меняешься.
      Собеседник согласно кивал. Достоевский, Хемингуэй — это хорошо, но предыдущий циничный пассаж неоспоримо подтверждал тоталитарные наклонности Марты как в политике, так и в искусстве. Игорь Михайлович всё более чувствовал себя разведчиком в логове врага, хотя не любил подобную романтику. Теперь следовало прояснить дело с физикой.
      В ответ Марта посоветовала, прежде чем обсуждать и спорить, войти в тему. Невозможно, конечно, следить за всем, что появляется нового в твоей науке, особенно если ты от неё давно отошёл: Марта милостиво прощала Клепикову неосведомлённость. И порекомендовала две-три книга авторов, ему неизвестных. Впрочем, он действительно давно перестал следить за физикой. А пока, заключила Марта, ему интереснее будет пообщаться с Ингой, полюбоваться её творениями.
      — Ну как вам Марта? — спросила Инга, сопровождая Клепикова в свою мастерскую.
      — Ничего. Интересно было бы посмотреть её голую, — ответил Игорь Михайлович, верный своему испытанному цинизму.
      — Я ей передам ваше пожелание, — улыбнулась Инга.
      Через некоторое время — может быть, через полчаса — в кабинет, где Марта работала на планшете над каким-то текстом, вбежала Инга:
      — К вам Игорь Михайлович не заходил?
      Марта оторвалась от работы, поглядела строго:
      — Присядь и восстанови дыхание. Что случилось?