Мандарин Бальзака. Роман. Часть 2. Глава 1

                Часть вторая. Пространства нет


      В моделях организации психики, созданных выдающимися учёными прошлого столетия, психологами и психиатрами, множественная личность играла роль краеугольного камня.
      …Многие альтер-личности твёрдо убеждены в собственной самостоятельности вплоть до уверенности в том, что они могут нанести физический ущерб другой альтер-личности данного пациента, не повредив самим себе. …Эта группа альтер-личностей иногда характеризуется как «внутренние преследователи», они саботируют интересы пациента. В результате их попыток нанести ущерб главной личности или убить её (или какую-то другую альтер-личность) пациент может получить серьёзные физические повреждения.
                Фрэнк Патнем.
             Диагностика и лечение расстройства множественной личности

                Глава первая. Паровозик

      Синюшин познакомил Ингу с Мартой на следующий день после того ноябрьского вечера, когда к мерзкой погоде с дождём, переходящим в снег, добавился визит той, кого Инга приняла сначала за свою неведомую сестру. Случилось это в позапрошлом году, а встреча с Мартой состоялась в офисе, в Сыромятниках, совсем недалеко от Ингиного дома: пройти через Строгановский парк и по изящному Таможенному мостику перейти Яузу. Кабинет был скромен и лишён какого-либо отпечатка личности хозяйки, даже запаха: Марта, как она призналась Инге позднее, не пользовалась не только косметикой, но и духами, полагая, что надо просто почаще и получше мыться. Инга эту концепцию разделяла.
      Первое, что Марта попросила сделать посетительницу, — раздеться. В этом было нечто медицинское, и Инга пожелала уточнить, до каких пор. Марта с весёлым простодушием уточнила:
      — Целиком и полностью, как любили говорить партийные идеологи в моё время. Хочу на тебя полюбоваться.
      Инга с возмущением поднялась со стула, чтобы немедленно покинуть грязный вертеп.
      — Глупышка! — улыбнулась Марта. — Ты думаешь, что попала в лапы старой лесбиянки? Я ненавижу любую сексуальную близость так же, как и ты. Откуда я о тебе такое знаю? — Она усмехнулась: — Знаю. Просто я хочу по твоей фигурке оценить, насколько ты вентралочка. Это отражается в телесных формах и называется психосоматикой.
      Инга с пунцовым лицом разделась, готовая отбиваться, если поганая баба набросится.
      — Законченная, заядлая и закоренелая, — удовлетворённо констатировала Марта. — Одевайся, доктор ушёл. Ты смотришь по вечерам на облака? Когда они лежат над заходящим солнцем как пышные тела, на ярком голубом небе? Помнишь, какой у них цвет? Нет, не жёлтый, не розовый и не оранжевый. И даже не золотой. Ты — художница и называешь это охрой, а я называю — телесный цвет, цвет человеческого тела. Вернее даже — телесный свет! Цвет, который жаждет светиться, потому что он сродни солнцу. Замечала, как он распространён в природе? Это — облака, предзакатное солнце на стенах домов, на снегу, на стволах деревьев и на густом плетении тонких веток поздней осенью, зимой и ранней весной. Это опавшие листья, пламя костра, огни ночных улиц. Это цвет глины, из которой Бог вылепил человека. Это — цвет самого Солнца, которое невосприимчивые к цвету астрономы называют жёлтой звездой. Но я про облака. Среди них есть те, кто ушёл, давно или недавно, и смотрит на нас оттуда, и хотел бы вновь обрести тело, но не способен на большее, чем воплотиться в облаке. Многие из них вентральны — не замечала? — Марта глядела проникновенно — и вдруг расхохоталась: — Сумасшедшая тётка, да?
      С того дня Марта взяла над Ингой плотную опеку. Кроме базовой подготовки по теории и технологиям вентро, что вполне понятно, Инга в свободное от преподавания в своём институте время прошла за несколько месяцев настоящий университет. Она много читала из рекомендованного Мартой — добросовестно, с последующим обсуждением прочитанного, ключевые же знания передавались по методу Аристотеля, то есть перипатетиков, по-гречески — прогуливающихся, как называла это наставница, убеждённая, что материал особенно хорошо усваивается в беседах во время пеших прогулок.
      Учительская горячность Марты, как вскоре поняла Инга, объяснялась большой проблемой с учениками, особенно с близкими по духу ученицами, которым можно было бы доверить всё — все тайны. Очевидный на первый взгляд путь: внедрить вентро в умы интернет-сообщества и искать там единомышленников и единочувственников — к успеху не привёл. Сообщество в массе своей состояло из людей современных, продвинутых, не изведавших уже советского идиотизма и им не отрихтованных. Приученные ещё со времён доброго доктора Спока, образно говоря, к беспривязному содержанию, они привыкли к самовыражению без обиняков и самоцензуры. Контроль, навязываемый вентро, их возмущал. Вентро учит тормозить секс. Зачем? Какого чёрта? Что за маразм? Рассуждения Марты о каких-то сверхспособностях, якобы открывающихся у вентрала, они считали бредом сексуально озабоченной дамы. На Марту с её проповедями, несмотря на весь её такт, педагогическое мастерство и чувство аудитории, посыпался град насмешек. Популярность приобрело мнение, что вентро выдумали жирные недотраханные тётки, чтобы и других подровнять под себя. А недотраханы они по причине непривлекательности, к тому же толстое пузо, необъятная задница и устрашающие окорока затрудняют физический контакт с мужиком. Более тонким остроумием отличался блогер, известный в сообществе как Тарас Вульва, обзывавший Марту вагиной дентатой, ментальной бабой-ягой, любимой аспиранткой доктора Ганнибала Лектера и вообще сделавший немало, чтобы вытеснить её с этого рынка идей. На прощанье Марта написала, что мысли, которыми обменивается интернет-сообщество, столь же глубоки и прекрасны, как надписи в общественном туалете. Быть может, ей следовало проявить больше терпения и настойчивости, но неприязнь к мидлам, особенно сетевым, возобладала.
      Тем не менее одна близкая ученица до Инги у Марты была. Марта называла её Ирочка Первая, в отличие от Ирочки Второй, Инги, православное имя которой, если читатель помнит, — Ирина. Ирочка Первая тоже была не совсем Ириной, её звали Эриния Андреевна Зяблова, она приходилась родной и единственной дочерью известному философу. Почему ей решили дать такое жуткое имя — в честь греческих богинь мести, вид которых отвратителен, а из пасти капает кровь их жертв, — трудно сказать. Может быть, как предполагала в беседах с Мартой сама Ирочка Первая, потому, что отец вынашивал в то время идею неизбежного и ужасного возмездия тоталитаризму, изуродовавшему человека, не только лишив его свободы, но даже извратив его представление о свободе. Впрочем, философ — он на то и философ. Важно, что зловещее имя словно бы накликало Эринии Андреевне трагическую судьбу: она пала жертвой собственной необыкновенной красоты. Занимаясь по стопам отца философией и защитив уже кандидатскую, она получила приглашение на международный конгресс в один из старинных европейских городов. Там, на воскресной экскурсии, Ирочку приметил некий евроманьяк, неравнодушный к красивым женщинам, чувствуя в них дьявольскую угрозу цивилизации. Глубоко задетый её красотой, он тут же разрядил в неё обойму, испытав при этом, как признался на суде, уникальное сексуальное наслаждение.
      Отец Эринии Андреевны к тому времени, слава Богу, уже скончался, мать, давно с ним разведённая, была замужем за итальянцем и жила в Италии, профессионально изучая античную культуру. Других близких родственников либо мужа у Ирочки Первой не было, поскольку она, в силу особенностей психики, подобно Марте и Инге, никогда не знала мужской ласки. Поэтому, после доставки тела в Россию, заботы о захоронении взяла на себя Марта, получив по завершении необходимых юридических процедур паспорт на могилу философа Зяблова, ранее принадлежавший Ирочке, куда после кремации и захоронили её прах. В кремации Марта, в отличие от деятелей православной церкви, не видела ничего плохого: сожжение тела — древний обычай на Руси.
      На том же кладбище, небольшом, когда-то заброшенном, но в новые времена восстановленном, несколькими годами раньше Марта похоронила и своего отца, полковника Всеволода Дмитриевича Горынина. Этот скорбный треугольник земли за кирпичной стеной, на севере Москвы, у кольцевой дороги, приютившийся возле промзоны, они с Ингой посетили на ближайшую Пасху, почтив усопших. Марта не сомневалась, что все они живы, и усопшие — лишь красивое печальное слово. К тому времени Инга уже так продвинулась, что была с этим полностью согласна. Марта сообщила, что в могилу философа Эриния Андреевна захоронила своего кота по имени Мурбизон. Мурбизону тоже достался цветочек. Возможно, жив и он, но в другом виртуальном пространстве, не там, где люди. Марта называла его Витасферой.
      Пора, однако, читателю узнать, какой же премудрости, помимо вентральной, обучала наставница прилежную ученицу. Стратегический расчёт Марты, который она позднее раскрыла Инге, строился на том, чтобы вызвать вначале острое чувство протеста, естественное для современного человека, со школы воспитанного академической наукой, когда ему начинают рассказывать сказку за сказкой, всякий раз добавляя, что это — чистая правда, подтверждённая учёными и задокументированная. Лучше всего для этой цели подходила книга энциклопедического формата с броским названием «Земля, какой мы её не знаем» Валентина Фоменко, покойного корифея, давшего своей хитрой науке имя: аномалистика. Ничего другого Марта читать не рекомендовала, чтобы не тратить время. Гениальность Фоменко, по её словам, в том, что он собрал воедино все аномальные явления и дал общее и единственно возможное, по его мысли, их объяснение — всех, от телекинеза, телепортации и преображения физических тел до телепатии и контактов с умершими. И хотя объяснение, которое он предложил, детально разобрав и отвергнув все прочие, — тоже весьма сомнительно, заслуга его в том, что он первый ввёл понятие Исполнительной Системы, своего рода Машины Чудес, а также доказал наличие другой глобальной системы — адресной, позволяющей по индивидуальности объекта, как по некоему коду, устанавливать с ним связь. Марта добавила, что Исполнительная Система — термин, давно уже принятый там, и учёному он был, скорее всего, просто спущен.
      — Где — там? — насторожилась Инга.
      Марта успокоила: со временем она узнает, где. Инга, изучив книжищу, призналась, что гипотеза Фоменко, хотя якобы и объясняет всю аномальщину, ей не нравится. Согласно гипотезе, всеми делами на Земле, от геологических до человеческих, заправляет чудовище — суперкомпьютер, заброшенный сюда инопланетной цивилизацией семьсот пятьдесят миллионов лет назад, не больше и не меньше. Датировку автор произвёл просто: запрашивая само чудовище, которое называет Пришельцем с большой буквы, и принимая ответ на рамочки биолокации. Версия, что Пришелец нагло врёт, почему-то не рассматривалась. Где находится этот супер? Разумеется, в центре Земли, где же ещё: ведь сделан из гипотетического сверхплотного вещества — кваркония и так тяжёл, что по прибытии сейчас же провалился сквозь землю — до точки гравитационного равновесия. Поскольку та цивилизация, которая его к нам забросила, давно владеет не только нано, но и пикотехнологиями — на три порядка микроскопичнее, — Пришелец способен протянуть чуть не к каждому земному атому сверхпрочную и необнаружимую нашими приборами ниточку, состоящую из глюонов — есть такие частицы. Дёргая за эти ниточки, кукловод может творить любые чудеса, если захочет, но вот проникнуть в его намерения вряд ли возможно. Пока же он нас спасает, нейтрализуя ядовитые загрязнения, которые погубили бы всё живое ещё миллионы лет назад, если бы кто-то неведомый упорно, по мере накопления, раз за разом их не обезвреживал, собирая по всей планете и захоранивая в глухих местах. Кроме того, компьютер Пришельца так могуч, что предвычисляет все события и судьбы, а личности умерших архивирует у себя в памяти: когда-нибудь да пригодятся.
      — Да, — согласилась Марта, — чувствовать своё полнейшее бессилие — очень неприятно и унизительно. Но, к счастью, это ошибочная гипотеза.
      После этого, по стратегическому учебному плану Марты, пришло время гипотез безошибочных, бьющих прямо в десятку. Настало время физики. Здесь, как и в аномалистике, наставница посоветовала не размениваться на многочисленные теории физического устройства мира, нашего обычного и квантового, — как сугубо научные, так и не совсем. Никаких суперструн, никаких торсионных полей, никаких мультиверсов. Это не значит, что Инга, человек с приличным физматобразованием, не способна в этой физике разобраться, но — дорого время. Есть только один автор, достойный внимания с точки зрения задач, стоящих перед Ингой, — за его труды и следует взяться, вгрызаться в них и добиваться понимания так, как штурмуют бастион, который надо взять любой ценой. Марта оставалась верна своим командирским метафорам, а в виду имела профессора с родного физфака, некоего Юрия Сергеевича Владимирова, о котором Инга, понятно, никогда не слыхала: не Эйнштейн!
      — Это больше, чем Эйнштейн, — сурово сказала наставница.
      Засев за книги упомянутого Владимирова, устрашающе объёмистые, одна — строгая, другая — немного популярнее, Инга постепенно, иногда по часу, до пота и до пробуксовки мозгов штурмуя одну страницу, почувствовала, что Марта, возможно, права. Права она была и в том, чтобы не тратить время на другие концепции: автор собрал их все под одной обложкой, с критическим разбором и с философским и историческим обоснованием неизбежности нового подхода к теме — на самом деле не такого уж нового и неожиданного. Перед Ингой вырисовывался грандиозный синтез — и из него рождалось то, от чего захватывало дух. Это был ключ ко всем аномальным явлениям, ко всем чудесам — материалистическое их объяснение, хотя автор, понимая, что это лишь самое начало пути, воздерживался от громких слов и соблюдал осторожность формулировок, упомянув необычные явления всего в одном абзаце.
      — К тому, что ты прочла, можно подойти и вот с какой стороны, — комментировала Марта, когда на очередной прогулке они обсуждали проработанное Ингой. — Можно сказать, что классической физики, строго говоря, не существует. Все объекты в природе — не классические, а квантовые. Как сказал ветеран аномалистики Александр Дубров: со всеми вытекающими отсюда последствиями. Из любой как бы классической системы, как чёртик из шкатулки, готова выскочить квантовая. А для неё пространства не существует. Все частицы мира всегда вместе как любящие сердца. А если нет расстояний, то всё возможно. Видишь, как просто!
      — Да, — засмеялась Инга, — у меня от этой простоты крыша едет по десять раз на дню.
      — Это хорошо, — сказала Марта.
      В другой раз она сказала, что создателем этой потрясающей теории мог стать и Ричард Фейнман, нобелевский лауреат, тот самый, у которого «Фейнмановские лекции по физике» — кто из студентов-технарей о них не слыхал? Для этого великому физику достаточно было встретиться с одним русским теоретиком, Юрием Кулаковым. Фейнман, большой оригинал, известный также как джазмен-любитель и непревзойдённый взломщик сейфов, намеревался посетить советскую Туву, интересуясь тамошним горловым пением. Юрий Иванович ждал этой встречи, готовился к ней, созвал в Кызыл отряд своих учеников, чтобы достойно встретить и заразить маститого коллегу захватывающими идеями. Надо сказать, Фейнман и сам близко подошёл к этим идеям, однако свернул с пути. Видно, ума не хватило. Или безумия.
      Но встреча не состоялась: гэбэ сделала для этого всё возможное, почему-то подозревая, что нобелевский лауреат собирается к нам с разведывательной миссией и интересуется не горловым пением, а урановыми месторождениями. И прекрасно, что так получилось: работы Кулакова вдохновили Владимирова, и тот свершил своё научное деяние. Кулаков же, при всей его гениальности, был на это неспособен: слишком распылялся, любил больше классику, чем кванты, и пользовался сомнительной репутацией приверженца идей Платона.
      — Всё это написано в мемуарах Владимирова, — улыбнулась Марта, рассеивая удивление Инги такой осведомлённостью. — Можешь сама прочитать подробнее. Но кое-что я знаю лично. То, чего не знает больше никто. Вернее, там-то это, разумеется, знают. — Она расхохоталась, глядя на встревоженное личико Инги: опять это непонятное «там»!
      И рассказала об одном физике, но, в отличие от Владимирова, не известном не только Инге, а вообще никому в научном сообществе: так сложилась его судьба. Он жив, но от работы давно отошёл: руки опустились. Когда-то он строил большие планы и пришёл примерно к тому же, к чему и Владимиров вместе с другими, более молодыми творцами нарождающегося миропонимания: квантовые идеи надо просто довести до конца, бросив отчаянные попытки состыковать их с классикой, которой на самом деле не существует! Но, в отличие от заядлых теоретиков, в душе этого физика жил прикладник, и очень своеобразный: он с самого начала нацелился на физическое, то бишь материалистическое, обоснование всего известного человечеству массива необычайных явлений. В этом он сродни Валентину Фоменко. И Марта горда тем, что в своё время помогала этому физику, избавляла от блужданий в потёмках, снабжая точной информацией.
      — Информацией о чём? — любознательно спросила Инга.
      Марта с демонической иронией подняла бровь:
      — Об устройстве потустороннего мира.
      Марта и ещё рассказывала об этом человеке, которого звали Павел Андреевич Рычагин. Екатерина Алексеевна, Леди Е, хозяйка фирмы, тоже с ним знакома. Вернее, не то что знакома, а они с юных лет любили друг друга — и больше, насколько Марте известно, никого и никогда. Но однажды Павлу Андреевичу взбрело в голову, что Катя якобы сдала его как идейно неблагонадёжного гэбэшникам, орудовавшим, по его представлениям, на факультете под видом секретарей комсомольской организации. И он порвал с ней навсегда.
      Инга достала платочек и промокнула глаза. Хотя сама никогда не любила, но у неё была нежная душа.
      Вообще, бедный Паша Рычагин, по мнению Марты, — пример судьбы, которая говорит человеку «нет». Он трудился, боролся, всего себя посвятил делу — и в итоге не добился ничего. Так бывает — часто, может быть, гораздо чаще, чем наоборот, и не надо верить сказкам всех времён и народов: кто хочет — тот добьётся. Сказки суждено рассказывать победителям. Павшие молчат. Сколько великих надежд зачёркнуто войнами! Вспомни об этом — и поймёшь. Надо просто очень ценить редкие улыбки судьбы. Нет, нельзя сказать, что Рычагин не оставил никакого следа в науке, но этот след: монументальный трёхтомный труд, где собраны и его результаты как физика-теоретика, и то, что он узнал от Марты, и новая, удивительная, но истинная картина нашего земного мира, его рождения и эволюции, — труд, оформленный в виде отчёта по секретной научно-исследовательской работе, — лежит за семью замками в архиве Министерства обороны и вряд ли когда-нибудь кем-нибудь в этом ведомстве будет востребован.
      — Может быть, это и к лучшему, — заключила Марта, и злая улыбка тронула её губы: — Судьба знает, что делает. В тех трёх томах прячется секрет сверхоружия — для тех, кто способен разобраться. А во всякие ли руки стоит его давать? 
      Чтобы читатель представлял себе обстановку, в которой происходило воспитание Инги, приведём некоторые подробности творческих дней перипатетиков. Само собой, это были дни, у Инги свободные от преподавания, а у Марты — от присутствия в офисе. Иногда Марта с утра заезжала за Ингой — на метро, если читатель не забыл о её ненависти к автомобилям. И тогда они совершали привычное Инге «яузское кольцо». Разумеется, Инга не забывала поприветствовать статую Смерти — девушку с винтовкой на углу Яузского бульвара, к чему Марта относилась с пониманием и уважением. По возвращении дома у Инги пили чай и продолжали беседу — иногда до позднего вечера. И тогда на обед съедали по целой банке фасоли в томате — продукта, богатого белком, или лакомились кашей из гречневых хлопьев, запивая молоком: обе людоедки были убеждёнными вегетарианками. «Яузское кольцо» — маршрут неплохой, но слишком короткий: не больше полутора часов. Да и тротуары узковаты, то и дело приходится идти гуськом, следить за машинами — не разговоришься.
      И потому любимый маршрут пролегал не там, а на противоположном краю того города в городе, который называется центром Москвы и простирается на добрый десяток километров: велика Москва! Шли от дома Марты на Часовой: кольцо вокруг печально знаменитого Ходынского поля, чистых два с половиной часа, если без задержек, с последующим чаепитием у Марты. Марта вспоминала, что с отцом они гуляли не так: сначала до станции «Динамо», а дальше — по изумительному бульвару посредине широчайшего Ленинградского проспекта, до Белорусского вокзала и обратно. Но с тех пор, как мидлы зловредными выхлопами своих тачек свели весь громадный массив деревьев, ходить по проспекту стало гнусно.
      Марта и Инга на прогулке представляли собой колоритное зрелище для того, кто обратил бы на них внимание, не погружённый в свои проблемы или в переговоры по мобильнику, как почти каждый в наше время. Конечно, не товарищи Сталин и Ворошилов на прогулке в Кремле с полотна Александра Герасимова, но фигуры примечательные. Две рослые бабищи, как два солдата, маршировали по Новопесчаной, громко обмениваясь репликами непостижимого для посторонних содержания. Обе привыкли ходить быстро. На Новопесчаную попадали, перейдя под землёй у метро «Сокол» Ленинградский проспект, до которого добирались от дома Марты переулками и дворами. Новопесчаная, рассекающая кварталы послевоенной элитной застройки, удобна широким тротуаром — и сама широкая, будто специально проложена для мощного транспортного потока, однако машин на ней удивительно мало: словно идёшь по Москве пятидесятых. Эффект путешествия во времени нарушает лишь Триумф-палас, самый высокий жилой дом в Европе, верхние ярусы которого в дождливую погоду скрыты облаками. Правда, из-за шпиля его можно принять за сталинскую высотку, однако отличие глубокое. Шедевр рубежа тысячелетий — один из первых московских небоскрёбов, отвечающих международному стандарту: не менее сорока этажей. Сталинские, точнее, бериевские высотки, ибо сооружением их ведал, наряду с атомным проектом и другими поручениями, именно Лаврентий Павлович, при всей их грандиозности, до стандарта небоскрёбов не дотягивали.
      Эти мелкие, но занятные подробности Марта доводила до Инги наряду с базовым материалом по теме: обе любили Москву и хотели знать о ней больше. Ещё до Новопесчаной заходили во двор церкви Всех Святых, что приметно блестит двумя золотыми луковками, когда выйдешь к проспекту. У ворот, понятное дело, следовало почтить убогих, несущих постоянную вахту с пластиковыми стаканчиками: по десятирублёвой монетке в каждый стаканчик — меньше неудобно. Достопримечательны были скромный памятник лидерам Белого движения с перечислением одиозных для советского глаза фамилий — и крест юнкерам, павшим поздней осенью семнадцатого в битве за Москву, великой, судьбоносной, но недооценённой историками.
      Пройдя Новопесчаную до конца, сворачивали налево и вскоре оказывались у ограды армейского спортивного комплекса. Возле него, прямо из тротуара, с каких-то доисторических времён росла высоченная сосна. Рядом находился ресторан с претензией на европейскость, перед которым на газоне сидела забавно маленькая, размером с обезьянку, статуя старомодно одетого человека во вдохновенной позе. Карликом этим, по оценке Марты, возможно, был Гёте. Не Николай же Иванович Ежов!
      Дальше, скрываемый до поры тридцатиэтажным, полукруглым, с целый квартал размером домом, похожим на обломок исполинской шестерёнки, вдруг распахивался дух захватывающий простор — городской пейзаж двадцать первого века. Это и было Ходынское поле, с правого края окаймлённое дугой бульвара с молодыми деревцами, ухоженными клумбами, подстриженным кустарником и добротно уложенной плиткой. Что и говорить — элитность места чувствовалась во всём. Справа к бульвару ступенчатым амфитеатром спускались новые дома, целая дюжина, конструктивистской простотой напоминавшие знаменитый «дом на набережной». Вдалеке, там, где они заканчивались, высилось этажей на двадцать пять здание, похожее на вздыбившуюся морскую волну. Замыкала бульвар подёрнутая дымкой высотная шеренга: пастельных тонов, каждый — своего, от нежно-розового до сиреневого, четвёрка тридцатиэтажных домов-рюмок. Впрочем, вряд ли здесь стоит искать злонамеренный намёк архитекторов.
      Слева поле взяли в клещи две громадные стройки: на одной половине сооружали торговый центр, на другой — метро, о чём говорили неисчислимые штабеля арочных бетонных блоков для туннелей. Посредине же поля, на месте бывшего аэродрома, собирались разбить парк и возвести грандиозный центр современного искусства. Но бульвар развернувшиеся стройки почти не затрагивали: грохоты долетали издалека, грузовики с этой стороны заезжали редко, особой грязи не наблюдалось даже в сырую погоду. Тут можно было притормозить, посидеть на скамейке, пройтись несколько раз по дуге из конца в конец, туда и обратно, если неожиданный поворот разговора волновал и звал к размышлению. Тогда поход растягивался часа на три, но творческий итог того стоил. Досконально обсудив и решив сложный вопрос, весело шагали дальше — теперь уже к дому: снова через проспект, через Петровский парк с великолепным дворцом — творением Матвея Казакова, где некогда Наполеон расположился на берегу огненного океана, каким ему представлялась пылающая Москва. В те дни стены дворца со стороны города, начинавшегося в версте отсюда, так раскалились, что невозможно было притронуться. Далее шли по Планетной и Часовой, обе улицы просторные, не людные, для разговоров подходящие. Иногда маршрут совершали в обратную сторону, двигаясь от Часовой и Планетной и любуясь архитектурными чудесами в ином ракурсе — так тоже было красиво и интересно.
      Но однажды Марта, едва отошли от дома, повела Ингу куда-то совсем не туда — к железной дороге, возле которой минут через десять и оказались.
      — Хочу показать тебе одну вещь, — загадочно объяснила наставница.
      Если, несмотря на прочную защиту, которую она поставила на свою меморию, иначе говоря — внутренний мир, попытаться всё же туда заглянуть, то задуманное было, пожалуй, криком души. Марта не всегда и не всё делала по стратегическому плану, неукоснительно следовать которому призывал Карлоса Кастанеду незабвенный дон Хуан. Она была импульсивнее великого мага. Вот и сейчас той вещью, которую она без какой-либо конкретной цели собиралась показать Инге, был старенький паровозик на запасных путях возле корпусов железнодорожного депо у станции «Красный балтиец». Название отдавало должное матросам Балтики — подкреплению, посланному Ильичём и товарищем Троцким на битву за Москву, сердце России, где решалось всё и на карте, как выяснилось позднее, стояла жизнь не только сотен тогдашних боевиков, но десятков миллионов русских — даже ещё не родившихся. Но речь не об этом. Паровозик виден был с пешеходного моста над путями, длинного и ведущего в совсем другую часть города. Марта открыла для себя паровозик в позапрошлом году, когда ходила на ту сторону по каким-то делам. Обычно техника её мало интересовала, но тут, машинально окинув взглядом убогий железнодорожный пейзаж, зацепилась за паровозик — и он её потряс. Это случилось раз — и навсегда. Хотя железный старичок стоял совсем близко от дома, больше она туда не ходила: смотреть на него вновь было слишком больно. Но Инге вдруг захотела показать. Даже речь заготовила, пока шли, что-то вроде: «Я иногда чувствую себя таким паровозиком: мир вокруг меня изменился, моего мира давно уже нет. Люди, которых я знала и которые делали этот мир моим, умерли или стали совсем другими, и только я одна — та же самая посреди всего чужого. Моё время ушло, а новое — уже не моё. И от этого грустно и жутко одиноко! Хочется протяжно взвыть во весь голос — как иногда по праздникам, во время салюта, этот запылённый паровозик с потускневшей красной звездой на носу. Ведь он кричит об этом!»   
      По изнуряющей лестнице взобрались на мост, и Марта сразу увидела свой символ абсолютного одиночества. Он стоял почти там же, однако свежевыкрашенный чёрной краской вместе с прицепленным сзади тендером. Свежими и нарядно красными были колёса и звезда спереди. А поблизости, на путях, стояли теперь не унылые локомотивы позднейших времён, а такие же старички-паровозики, ещё целых три, и один из них пыхтел, разводя пары. Марта, ничего не сказав, почему-то расплакалась.
      Но читателю, надо полагать, надоела лирика, и самое время вернуться к физике. В одной из бесед Марта обратила внимание Инги, как много значит для понимания сложных вещей удачное слово. Удачное слово, название, имя, как всё в нашем языке, — не просто ярлык, а свёрнутый миф, но рождённый мастером. Или спущенный ему оттуда. В этом месте обе дружно расхохотались. Можно битый час туманить мозги заумным объяснением – и так ничего и не объяснить. И вдруг одно-единственное слово всё проясняет — и западает навсегда. В качестве примера достаточно вспомнить явление, Инге уже известное: нарушение главного свойства пространства — взаимной удалённости. Пространство, которое воспринимаем мы и наши приборы, — это коллективный осреднённый эффект громадного числа микрочастиц, находящихся на самом деле вместе, рядом и вообще не знающих никакого пространства. Если же мы погружаемся в мир сложных, причудливых органических молекул, их влияние наверняка исказит условия осреднения и возникнет пробой пространства, то есть две не близкие с нашей точки зрения частицы окажутся вплотную одна к другой, как и есть на самом деле, и вступят во взаимодействие, чему до этого мешал осредняющий эффект. Вот для такого пробоя пространства в неоднородных сгустках материи Павел Андреевич Рычагин, известный Инге физик-неудачник, нашёл на редкость удачное слово: синсвязь. Смысл греческого корня понятен: синтетика, синхронность, синергетика, синкретизм, синдикат. Синсвязь — это связь частиц, которым перестали мешать общаться напрямую, без посредников — физических полей, которые суть лишь разновидности проявления пространства. В крайне сложной органической материи синсвязи, эти тайные нити в духе видений кастанедовского дона Хуана, возникают постоянно, могут быть устойчивыми и очень густыми. По эти каналам напрямую передаётся информация, энергия, вещество. Особенно ярко это проявляется в резких неоднородностях, создаваемых буйством стихии — например,  смерчем, где в считанных сантиметрах соседствуют штиль и сумасшедший ветер, разогнавшийся в ядре вихря до скорости звука. Не случайно в зоне смерчей находят удивительные объекты вроде древесных сучков, вросших в толщу стали. С материей явно происходит что-то нехорошее, запрещённое привычной физикой.
      В следующих беседах Марта сосредоточилась на том, что же вытекает из существования в природе синсвязей. Речь не о Космосе, а о природе нашей, земной, царстве органической материи и белковой жизни, такими связями ожидаемо насыщенной. Если угодно, синсвязи — те самые ниточки, в представлении Валентина Фоменко — глюонные цепи, за которые гипотетический Пришелец-кукловод может дёргать — и даже раздёргивать, а потом опять собирать! — всё земное. У Фоменко это называется Исполнительной Системой, бойкий журналист назвал бы её Машиной Чудес. Существует ли она и существует ли Пришелец или некий разум, сравнимый с ним по могуществу? Не стоит торопиться говорить «да» или «нет» — вопрос сложен. Чтобы понять, что такое Исполнительная Система, надо рассказать, как она возникла. Это будет тоже своего рода миф, предупредила Марта, поскольку в иной форме трудно поведать о событии, растянувшемся на сотни миллионов лет.
      Если читатель ещё не выронил из рук книгу, бумажную или электронную, под влиянием непобедимой дремоты, то осилит, возможно, и нижеследующую лекцию, тоже растянувшуюся — правда, не на миллионы лет, а на несколько походов и последующих чаепитий.
      Начала Марта с утверждения достаточно спорного: психика, сознание, разум возникли на Земле раньше, чем биологическая жизнь. Библия-то в этом не сомневается, но всё же она весьма метафорична, а мы где-то в подсознании — пытливые материалисты. Великая книга права в том, что это был не вполне человек. Но, добавила Марта, не Бог и не Пришелец, а нечто, не имевшее образа человеческого, а лишь подобие — разум. Как такое могло случиться с точки зрения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина? Оказывается, могло.
      В том, что примитивный ум создаётся проще, чем искусственная жизнь, не усомнится и школьник, глянув на свой смартфон. А где хоть одна искусственная живая клетка? Сколько ни пробивали электрическим разрядом разнообразные бульоны из аминокислот, имитируя грозу над первобытным океаном, — нет, не зарождается! Представим себе всё же этот океан, насыщенный органическими молекулами, но ещё безжизненный. Вспомним: где сложные молекулы — там и синсвязи, а синсвязи — канал прямой, минуя неурядицы в пути, передачи информации, энергии и вещества. Среди молекул идёт естественный отбор: одни разрушаются, другие, присоединяя обломки, укрепляются и усложняются. Удача сопутствует тем, чья конфигурация мобилизует больше синсвязей, привлекая напрямую больше энергии и нового материала из окружающей среды. Можно сказать и так: удачливые представляют собой стихийно сложившиеся программы, но не на бумажке написанные, а в форме молекулярных структур, — программы, управляющие синсвязями, что повышает шансы уцелеть в агрессивно-конкурентном хаосе. Так что процесс идёт сам собой в сторону более совершенного управления. Инга как человек, не чуждый кибернетике, должна почувствовать: появились зародыши машинного интеллекта, программируемые роботы в гуще бульона. А как назвать управляемые синсвязи, ставшие орудием воздействия на окружающую среду? Это и есть Исполнительная Система, версия один точка ноль. Но не надо переоценивать самих управляющих. Пока что они подобны знакомым нам одноклеточным инфузориям, у которых даже памяти нет, а поведением управляет чистая химия, без всяких мозгов и даже нервов. Откуда нервы у одноклеточных?
      Так что же возникло в первобытном океане благодаря синсвязям? Жизнь? Нет. Ни жизни, ни клеток, ни одноклеточных, размножавшихся бы делением с передачей наследственной информации, нет и в помине. Есть лишь супермолекулы, благодаря лучшей синсвязности обладающие суперустойчивостью в сравнении с конкурентами и ведущие себя наподобие знакомых нам инфузорий с их таксисами — автоматическими реакциями на изменчивость среды, понуждающими уплывать из нехороших мест. При желании это можно назвать имитацией жизни, жизнью до жизни. Но эта жизнь до жизни проходит и имитацию эволюции — эволюцию до эволюции, имея в виду общеизвестную дарвиновскую. Опуская промежуточные этапы, а заодно и десятки, если не сотни миллионов лет, можно заглянуть в конец этого пути. Там мы находим существ по-прежнему бульонного типа, но напоминающих уже наших многоклеточных. Эволюция создала у них подобие нервной системы, в которой роль нейронов, передающих сигналы внутри организма, взяли на себя синсвязи. Чем они хуже? Но главное — появилась память, она же — психика, и программы, управляющие Исполнительной Системой, существуют теперь в виде не только молекулярных структур, но и виртуальных управляющих образов примитивного сознания. Ещё немного — и сообщество этих тайных обитателей раствора, вооружённых Исполнительной Системой как орудием удовлетворения потребностей, строго по Энгельсу превратится в первобытный социум — человеческий коллектив, но только люди эти весьма своеобразны и, говоря словами классика, фигуры не имеют. И всё это задолго-задолго до настоящего человека и, следует напомнить, — до биологической жизни на Земле.
      Далее в сюжете мифа, излагаемого Мартой, следовал драматический поворот. Материальным носителем сознания, разума этого древнейшего социума, его телами и мозгами, были и оставались органомолекулы, легко подверженные разрушительным воздействиям, особенно когда океан по всей Земле на пару миллиардов лет сковали мощные льды. Вставала задача: создать — разумеется, с помощью Исполнительной Системы — для себя носитель более надёжный, более стойкий, желательно — способный самопроизвольно и быстро размножаться, самовоспроизводиться, сохраняя неизменную структуру, — и потому практически неистребимый. И задача была решена: на планете возникла жизнь — та, которая нам известна. В этом деле, особенно в кропотливом, занявшем миллионы лет налаживании механизма репликации — самокопирования молекул, передающих наследственную информацию, древний разум проявил себя подлинным творцом. Эти странные незримые разумные существа, которых ныне там — Марта весело махнула рукой куда-то в небо — принято называть титанами, взрастили в своей среде выдающихся молекулярных конструкторов и генных инженеров, в совершенстве владевших Исполнительной Системой, заменявшей им руки и весь необходимый инструментарий. Откалиброванная ими за десятки миллионов лет, эта Машина Чудес с ювелирной точностью исполняла команды, безошибочно реагируя на управляющие образы, рождавшиеся в сознании мастеров.
      Что было дальше? Дальше было то, что, нам кажется, мы знаем: эволюция почти по Дарвину — правда, слегка подправляемая и ускоряемая через ту же Исполнительную Систему, с периодической выдачей на-гора очередных гаджетов — новых биологических видов, сразу целыми популяциями, чтобы с ходу начали размножаться. И так — вплоть до гениального проекта под названием «человек», завершившегося созданием весьма совершенного носителя психики титанов — их виртуального мира, вернее, множества миров, которые некоторые люди почему-то называют потусторонними. Подлинное же обобщённое их название — Креата: вселенная творчества. Хомо сапиенс совместил в себе функцию биосферы как материального носителя Креаты и собственную разумность — качество самих титанов. Титаны поняли, что для спасения Земли от катастроф, от грядущей гибели всего живого и разумного, в том числе и их самих, нужны разумные существа с компактными, а не рассредоточенными телами и с неограниченными способностями, которые они и заложили в человека, творя его своей генной инженерией.
      — Как видишь, — улыбнулась Марта, — этот миф всё ставит на свои места. Помнишь такую шутку: появление жизни на Земле было столь же маловероятным, как если бы ураган, пролетев над свалкой, собрал из её хлама готовый «Боинг». Абсолютно точно: самопроизвольная сборка живой клетки или хотя бы её первоэлемента — репликатора невероятна. Но работа просто делалась в два этапа. На первом этапе происходило естественное самоусложнение синсвязных систем, и вероятность такого развития событий — вовсе не нулевая. Я бы сказала, она близка к ста процентам. На втором же этапе был обыкновенный творческий процесс — такой, как у нас, когда мы на каждом шагу создаём то, что само никогда бы в природе не возникло. Например, роман «Война и мир». Только и всего.
      Инга задала неожиданный вопрос:
      — Они живы? — Похоже, её волновала судьба титанов.
      — Конечно! Они с нами, но не вмешиваются в нашу жизнь, не подсовывают нам своей великой мудрости. Они боятся спугнуть наши собственные открытия, ибо это для них самое ценное. По-настоящему новое — это то, для чего нет ни шаблона, ни алгоритма. Озарению нельзя помочь явиться, но легко помешать. Например, мудрым советом. Титаны верят, что люди или те сознательные сверхсущества, в которых люди со временем превратятся, когда-нибудь откроют средства спасти и нашу Землю, и наше Солнце от кажущейся неизбежной гибели — и сделают и свою, и их, титанов, жизнь вечной. Вот почему они не вмешиваются. В Креате это называется Великим Принципом Невмешательства. Религиозные мыслители называют это свободой воли, дарованной Богом человеку.
      Марта помолчала, видимо, не уверенная, стоит ли говорить что-то ещё, — и всё-таки сказала:
      — А вообще, мне кажется, титаны своим творческим духом, жаждой жизни, пронесённой через целые геологические эпохи, борьбой за бессмертие — своё и всей Земли — гораздо ближе и понятнее нам, чем тот слегка скучающий персонаж, который встаёт с первых страниц Библии. Да простится мне! — Марта на секунду молитвенно сложила ладони и пояснила смущённо: — Мифоидов надо уважать.
      — А кто такие мифоиды? — спросила Инга.
      — О-о-о! — сказала Марта.