Преданность

1.

Август...

Плавился солнцем на асфальте. Тек черной смолой, как слезами, в воронки. Лежал черно-серой придорожной гарью. Жадно трещал домами, облизываясь гудящим огнем пожаров. Тарахтел пожарными машинами, остервенело плюющими в огонь воду из рукавов.

Август…

Исходился истошным воплем соседей: «Там они! Там! Божечки! Та что же это?!» Криком Малыша, коменданта города: «Воду на меня!», – ломился с топором в горящий дом. Следом за комендантом нырял двумя ополченцами и пожарным в ненасытную пламенеющую пасть, ухающую удовольствием всепожирающей огненной страсти. Буднично свистел минами. Уверенным треском рвал железо, асфальт, воздух. Шепелявил осколками. Обыденно. Привычно. Рутинно.

И также обыденно и привычно, с отточенной годами точностью, работали пожарные. Устало косясь краем глаза на кусты разрывов, уже не кланялись осколкам, не вздрагивали от разрывов.

Также буднично, но суетливо, ополченцы баграми растаскивали пожарище. И тоже не кланялись осколкам – недосуг: комендант и трое их товарищей уже добрых пять минут не показывались из пламени!

Вода – сквозь окна и двери. Бьет в дом. Гонит огонь на улицу. От людей, что там, внутри. Спасаемых и спасателей.

Кто кого?

Момент истины: из пылающего дома выходят люди.

Четверо.

Последним – комендант.

На руках – тело мальчика лет восьми. Неживой тряпичной куклой.

Комендант подошел к своему джипу. Аккуратно положил мальчика на кем-то предусмотрительно расстеленный брезент. Как бы давно ставшими привычными движениями стал делать массаж сердца. Присевший рядом на корточки врач, осматривает, ощупывает ребенка, качает головой, кладет свои руки на руки Малыша. Глаза в глаза. Слезинка, другая побежала по испачканным сажей щекам коменданта, прокладывая светлые, чистые дорожки на его перекосившемся болью лице.

Прижался лицом к телу ребенка. «Прости, сынок! Прости!» – шепчет. А пальцы – судорожно гребут гарь с пересохшей земли. «Прости!» – захлебнулся то ли болью, то ли ненавистью.

Вскочил.

Взорвался безумным криком.

Через открытое окно выдернул из джипа автомат. Рожок – в небо. Неистовой очередью. Бешенным, диким криком – в безучастную синь: «Сука! Сука, Порошенко! Я тебя, тварь, лично на куски резать буду! Тварь! Тварь! Тварь!»

Щелк… Щелк… Щелк…

Автомат молчал, и только безумный крик коменданта глушил треск разрывов, стелился с дымом над Луганью, летел с птицами в Киев, туда, где жирная, вечно пьяная свинья-президент отдавал приказы расстреливать непокорный Донбасс, стирая с лица земли его шахтерские города и убивая его людей, мирных и взявших в руки оружие…


Это там, в Киеве, пропитанном фашизмом, охмеленном укронацизмом, живут затхлой жизнью мюнхенского кабака!

Это там, в Киеве, бравые вояки АТО, убивавшие мирных граждан на Донбассе, ангажируют элитных проституток в элитные номера киевских гостиниц!

Это там, в Киеве, радостные вопли серой обывательщины «Слава Украйини!  Гэроям слава!», по поводу и без, на каждом углу, и когда появляются на улицах хмельные убийцы людей Донбасса!

Это там, в Киеве, местные князьки, сбежавшие из Донбасса, всей душой жаждут, чтобы народное восстание задавили, задушили, и неважно, кто и как это сделает, лишь бы это произошло поскорее, чтобы вернуться назад и грабить, грабить, грабить!

Это там, в Киеве…


А здесь, на Донбассе…

– Он хотел выбраться из погреба, – отворачиваясь от своих товарищей, говорил обгоревший ополченец. – Если бы на ляду не упала бы балка... Они были бы живы… Может быть... У них был шанс… Она и мальчонка задохнулись... А этот, – кивнул, – сгорел... Вон как... Наполовину... Заживо…

Матюгнулся…

Соседи причитали. Вокруг рвалось. И никто не обращал внимания на рыжего котенка, сидевшего рядом с погибшим ребенком. Он не мяукал. Он сидел. Просто сидел. Тихо. Зализывая небольшую ранку на передней лапке и безучастно, оглушенный, смотрел на людское горе.


И тишина обрушилась на Первомайск внезапно. Замолчали и люди, как бы окунаясь, погружаясь в эту долгожданную тишину. Лишь трещал догорающий пожар да хлопками лопались под напором холодной воды стены. Да мерно работали насосы. Но эти, как бы мирные звуки, не нарушали тишину.

– Марсик! Марсик! Иди ко мне! – звонкий голосок семилетней девчушки, нарушив тишину, заставил вздрогнуть людей.

Комендант подошел к девочке, присел перед ней. Взяв за руку, спросил:
– Марсик? Почему, доченька? Звать-то как тебя?

– Ася, – девочка посмотрела через плечо мужчины. – Павлик умер?

– Да, Настюша…

– Его убило?

– В дыму задохнулся…

– А моего папу убило…

– Сегодня?

– Нет. Когда самолеты летали…

Комендант обнял девочку, прижался щекой к ее щеке.

– И крестная Таня умерла? – прошептала мужчине на ухо.

– Да…

– А можно я Марсика заберу? Ему теперь не с кем жить…

– Забери, доченька, забери, – проглотив подступивший к горлу комок, ответил Малыш.

– Его Марсом зовут. Так бога войны раньше звали. Он в войну родился, и дядя Саша так его назвал... А тебя как зовут?

– Женя…

– Дядя Женя, а когда война кончится?

– Не знаю, доченька, не знаю…

– А если вы всех фашистов убьете, война кончится?

– Кончится…

–  Тогда убейте их всех быстрее!

– Постараемся, доченька... Домой отведи Настеньку, – поднимаясь, комендант посмотрел на рыжеволосую девушку в камуфляже.

Та подошла к девчушке. Присела рядом. Длинная коса, полыхнув на солнце огнем, свалилась с ее плеча.

– Как тебя зовут? – взяв девушку за руку, девочка доверчиво на нее посмотрела. – Меня Ася.

– Алена. Просто Алена, – грустно улыбнулась девушка.

– Алена, я Марсика возьму только…

Но Женя Малыш уже подавал котенка девочке:
– Не надо тебе идти туда, Настенька…

– Это потому что дядя Саша сгорел?

Малыш внимательно посмотрел на девочку. Как на взрослую. Кивнул.

– Как наши дети на войне быстро взрослеют! – с хрипотцой в голосе сказал поднявшейся девушке комендант, положив ей руку на плечо. – Изломанное, расстрелянное детство... Ладно, Рыжая, ты там... Ну, понимаешь сама…


Они пошли, взявшись за руки. Мимо изломанных деревьев. Мимо иссеченных осколками и поваленных взрывной волной заборов. Обходя воронки и срезанные осколками ветки. Девочка с рыжим котенком на руках и девушка-ополченка с автоматом на плече. Белокурые волосы девочки, отливая на солнце, казалось, образовывали нимб над головкой ребенка. Волосы ополченки словно горели огнем, и коса огненной плетью медленно колыхалась в такт ее шагам.


Белый нимб святости. Детский.

Огненный нимб мщения. Взрослый.

Подошедший к коменданту старый ополченец покачал головой:
– Ты это видишь, Малыш?

– Вижу, Петрович…

– Символично…

– Глупо! Глупо и тупо, Петрович! Они не должны быть на войне, эти... Наши дети. Наши женщины... Она... Она ведь так спокойно говорит о смерти, как... Как...

Комендант запнулся, не находя нужного слова. Махнул рукой. Продолжил:
– А эта? Молодая! Ей детей рожать надо, с ними нянчиться, а она... Помнишь, Петрович, как первый раз ее встретили?

– Та да, недели две назад... На горской... Тогда ее пытались задержать... Еще и Дед на нее наехал, хотел остановить... Куда там!.. Да и ты был хорош... – Петрович грустно улыбнулся. – Куда, мол, курица, прешься? Тебе, мол, еще мужиков рожать... А она…

– Она посмотрела, что ножом по горлу полоснула, сказала: «Чтоб было от кого рожать…»

– Ага, и полезла за пацанами под мины… Обезбашенная…

– Н-да... Что же это, Петрович, война с нами делает, а?

– Не мы ее начинали…

– Но нам ее расхлебывать!

– Нам…

– Не успокоюсь, даже если погибну, все равно приду в Киев, и вот этими вот руками живьем буду резать эту свинью Порошенко! По кускам! По кусочкам! Вот мое слово! – комендант перекрестился. – И вот мой крест!

– Женька, Женька, молод ты еще, себя не знаешь, – ополченец закурил. – Не будешь никого ты резать! Самое большее, за патлы ту свинью жирную притащишь сюда, на суд людской…

Комендант внимательно посмотрел на старика.

– Так оно и будет, Женя. Так и будет... Люди должны решать, что с этим упырем делать! Не мы... Решат в клетку посадить да по городам возить – их право! Решат убить – убьют. Камнями закидают, или палками забьют, или разорвут на кусочки... Их полное право! А мы – люди военные. И должны им это право обеспечить...



2.


Август... Пронесся над Первомайском артиллерийским смерчем. Посеял смерть и разруху. Пытался убить город. Но... Обломал зубы о стойкость ополчения и казаков. Удавился фатализмом первомайцев, презревших смерть ради свободы. А под конец, пропустив прямой в челюсть, был отправлен в нокаут наступлением ополчения Донбасса.


И сентябрь пришел в Первомайск перемирием и тишиной. Тишиной, которой мало кто верил.

Но пушки молчали. И даже автоматные очереди на передке редко-редко нарушали мирную тишину.

И сентябрь, заботливо и с энтузиазмом, самоотверженно и безвозмездно, стал восстанавливать разрушенный бездушным, безумным августом Первомайск. Восстанавливать то, что еще можно было восстановить. Спешил. Хотел все успеть, чтобы октябрь не обжег людей, выживших в августовской мясорубке, своим первым степным морозцем.

И люди выходили из подвалов, вылезали из погребов, возвращались в город. Из соседних городов. Из России. Из Украины. И восстанавливали. Квартиры. Дома. Школы. Расчищали городские улицы. Для себя. Для своих детей. Для жизни.

Сентябрь спешил. И верил, и не верил в мир, внезапно наступивший. Надеялся. Восстанавливал. Налаживал жизнь. И думал о будущем.

Поэтому и повел первомайских детишек в школы.


– Алена, а я уже в первый класс хожу! – навстречу рыжей ополченке выбежала из двора Настенька.

Девушка присела. Расставив объятья, поймала подбежавшую к ней девчушку. Поцеловала в щечки.

– Дай-ка, дай-ка я на тебя посмотрю, школьница, – отодвигая от себя Настю, Алена прищурилась и улыбнулась. – А я вот тебе гостинцев к школе привезла. И тетради. И ручки с карандашами. И даже портфель.

Девушка достала из «УАЗика» пакеты с подарками. Достала портфель.

– Нравится?

У Настеньки загорелись глаза: «Угу!»

– Ой, зачем ты, Алена? Не надо было! Нам же гуманитарку дали для школы…

Со двора, вслед за дочерью, вышла мать Насти.

– Глупости, Оль, – ответила девушка. – Мы же с Настенькой договорились, что теперь я ее крестная… – и, подмигнув девочке, спросила, – А где наш бог войны?

– А там, пошли покажу, в огороде, – засуетилась Настенька. – Он в траве спит.


А потом…

Нет, не потом, а почти сразу же за «Первым Минском». Через две недели предательского затишья…

Сентябрь – убили. Подло. Цинично. Жестоко. Убили исподтишка. Восемнадцатого сентября…

Первая мина стеснительным свистом пришла в город. Разорвалась слабым треском. Словно извинялась. Перед людьми. Перед городом. Перед мирной тишиной. Перед сентябрем, давшим людям веру в мир, веру в конец диких оргий атошных вояк…

Убила. Сентябрь и себя…

И – тишина. Целые пять минут. Как извинение. Как недоумение. Как неуместность…

Люди, восстанавливавшие город, замерли на крышах, у окон, в домах и квартирах, на улицах, прислушиваясь, показалась или нет. Но – тишина, и люди, списав одинокий взрыв на шалость памяти, вновь занялись своими делами…


Шалость памяти... Как неудавшаяся шутка. Как параллельная реальность. Как дежавю. На что не стоит обращать внимание…

Ведь за первым разрывом наступила тишина. Подлая и успокаивающая. Уже не мирная. Но кто об этом думал?

И взрослые ремонтировали стены, окна, крыши. И дети играли во дворах. И матери готовили скудный обед осажденных горожан. И…

Понеслось! Двадцать семь мин... После пятиминутного затишья... Вразброс... Бесцельно... Как бог на душу положит…

Убитый сентябрь. Убитая вера. Воскресшая ненависть. Гражданских. Военных. И запись. В тетрадке. Нетвердым почерком – детской рукой. «Боже, пошли атомную бомбу на Украину! За маму и бабушку! Их сегодня убили. Но ты, наверно, это уже знаешь»…


И пришел октябрь. В наспех подготовленный, поднимаемый из руин город. Дневным тепленьким солнышком. Ночным слабеньким морозцем. И утренней белью инея.

Но уже не было мира. И казалось, напрасны старания и мечты, стремления и мысли о будущем. Вновь фатализм и…

Надежда…

Она обозлилась. Остервенилась. Облачилась в ратные доспехи. Но…

Поверила в ноябрь и в рассказанную пришлыми сказку…

В ноябрь...


Ноябрь Жестокий...

Он дал надежду выборами. Но не оправдал ее: надежду расстреляли третьего ноября...

И уже никакого мира! Совершенно!

И Украина плевалась металлом и собачьей ложью. Убивая, закатывала глаза. В недоумении. В негодовании. Как, мол, они еще стоят?! И с усердием хлебопашца-селянина щедро сеяла смерть и разрушения.

И там, за пределами двух народных республик, всем было начхать на страдания, боль, слезы и смерть свободолюбивых людей, неожиданно осознавших, вспомнивших, что они – гордый и непокорный народ, что они – русские, что они – шахтеры и потомки сорвиголов Булавина, Примакова, Ворошилова, что их деды-прадеды растоптали нацистскую гниль в Берлине и провели дезинфекцию Восточной Европы.

Вспомнили! И не стали на колени! Перед новым фашизмом! Перед воскресшим ублюдочным украинским нацизмом!


– Смотрите! Смотрите все! – кричал, остервенясь, Женя Малыш. – Все смотрите! Все, кто с фашистами в десна лупиться готов! Вот оно, ваше перемирие!

Кричал... После многочасового артобстрела... С восьмого на девятое декабря... Перед самым подписанием перемирия с Украиной... Подлой! Фашистской!

– Вот оно, ваше перемирие! С партнерами! Твари! Твари конченые! Вот, отец двоих детей! Вы, тварье, будете их кормить?! Или воскресите детям отца?!

А под брезентом лежал растерзанный бетоном и металлом человек…


Работали краны. Работали казаки. Работали гражданские. Разбирая завалы убитых и раненых домов…


А рыжая ополченка носилась на «УАЗике» по городу. В поисках своей названой крестницы. И не могла найти.

– Доченька, съехали они. За день съехали. Как чуяли. Вишь, что от хаты ихней осталось? Одни кирпичики, – говорила старуха, соседка. – А у меня хвлигель целехонек. Я в нем в погребце сидела. А дома, как и не было... Вишь, доченька, что оно деется... Да ты не кручинься. Ты в комендатуру заглянь. Мож, знают они там, где твои-то заделись…

В комендатуре не знали, и носилась ополченочка по городу, спрашивая у людей, видел ли кто белокурую девочку с мамой и с рыжим котом. Но никто ничего не мог сказать. И отчаяньем рвало сердце. И душила злость. И ненависть текла слезами. И безрезультатное круженье по городу с каждым часом убивало надежду…


– Слышь, Санек, в который раз здесь проходим, а котяра не затыкается, орет, что в марте…

– Мож, гуляют?

– Да какой там! Людей здесь с августа нет. И животине откуда здесь взяться?

– Да черт их знает! Лазят бездомные… Мож, спокойнее им тут…

– Ага. Особенно, вчера было. Весь квартал еще дымится, да благо, что никого здесь нет…

– Ну, Димон, не знаю тогда. Орет, и пусть орет. И черт с ним! Нам-то какая печаль?

– Дак, мож, раненый? Жаль животину-то…

– Давай на круг. Ребят предупредим и придем посмотрим, где тот черт орет и что с ним…

– Добро…

Казачий патруль уходил, а вослед ему несся истошный котячий крик. Словно сама душа – живая, но израненная – плакала и молила о помощи…


Зимний день несется на космических скоростях, и уже вечер укутывает сумраком истерзанный украинской армией Первомайск.

Первомайск первого дня декабрьского перемирия... В которое никто уже не верил…


Прошло более часа, когда ребята вернулись к тому месту, где слышали вой кота. Но разбитый квартал молчал – только мертвые, не единожды убитые руины.

 – Сдох или ушел…

– Да нет же, Дим, смотри! – казак, обшаривая фонарем развалины у дороги, лучом света внезапно наткнулся на рыжего кота у обочины.

– Вот стервец! – удивился Димка. – Молчит, чертяка! Кис-кис. Иди сюда, рыжий.

В ответ кот устало, надорванным голосом, заорал. С трудом поднялся. И, прихрамывая на переднюю лапу, тяжело побрел в руины.

– Рыжий! Стой! Куда?! Санек, ну, че ты стоишь?! Бежим ловить! Уйдет же!

– А на кой? Жив, и слава богу. Пошли дальше…

Кот, словно почувствовав, что люди вот-вот уйдут, остановился, повернул к ним морду и заорал. Призывно. Жалобно. Истошно.

– Саш, зовет он нас, что ли? – удивился казак.

– Похоже на то, брат... Пошли, что ли, за этим чертом рыжим…

И люди пошли за котом, а он, держась от людей в нескольких метрах, повел их через руины. По кучам битого кирпича. По изломанным плитам перекрытия с торчащей из них арматурой. По останкам разбитой аппаратуры и мебели. По раскиданным обгоревшим вещам. По пеплу…


– Черт! Он же нас через квартал ведет! На ту сторону!

– Там нет патрулей…

– А люди?..

И казаки ускорили шаг. Насколько это было возможно в руинах…


Светили себе под ноги. Светили на кота. Но все равно кот неожиданно исчез. В направленном на него луче света.

– Черт! Кис-кис. Где ты, чертяка? Кис-кис…

Откуда-то из руин, будто из-под земли под ногами казаков, послышался жалобный «няв». Просящий. Зовущий. Ждущий.

– Рыжий черт, ты где?! Куда ты здесь нырнул?

Ребята фонарями обшаривали руины вокруг себя, откидывали кирпичи и битый шифер, заглядывали в щели, но куда подевался кот, так и не могли понять.

Неожиданный «няв» прямо в лица, когда казаки пытались сдвинуть кирпичный куб…

От неожиданности ребята вздрогнули, матюгнулись…

Сашка схватил фонарь, и в луче света, между кучей битого кирпича и обрушенной плитой перекрытия, как бы вися в воздухе, торчала голова Рыжего, как его окрестили ребята. «Няв», и голова исчезла под плитой.


Казаки засуетились. Быстро раскидывали кирпичи. Выгребали руками бой и мусор. Подкапывались под плиту. Как кроты…

Час работы, и вот уже виден бетонный пол. Погреблись еще немного, и Димка, как самый худенький, едва протиснувшись под плитой, посветил фонарем в щель, в которую, скорей всего, и нырнул Рыжий. Но кроме засыпанных боем и хламом ступенек в подвал, ничего не видел.

– Эй! Есть кто живой? Ау!

Занявчал кот. И сразу же женский голос. Уставший. Охрипший. Обрадовавшийся.

– Есть, родненький, есть! Здесь мы! С дочкой! Мне только вот ноги придавило, а она – целехонька!..


Темень зимнего вечера. Свет фар. Работающий кран. «Скорая».

Казаки. Эмчеэсники. Комендант Первомайска.

Разбирают завал.

Рыжая ополченочка, как и все, работает на завале.

–Ты как здесь? – заметив ее, спросил комендант.

Та, разгибаясь, показала на рацию в разгрузке.

– Зачем? Медиков и без тебя здесь …

– Крестница там моя... Наверно… Скорей всего…

– Настенька?

– Да…

– Понятно…


Убрали плиту. Срезали арматуру. Очистили от боя проход. Зашили досками разбитый плитой лестничный пролет…

Комендант, рыжая ополченка, казаки-«первооткрыватели» и эмчеэсники с носилками и инструментом опустились в подвал.

Луч фонаря. В черноте подвала. Выхватил шкаф. Старый. Добротный. Женщину с землистым лицом. Девочку. Сидящую рядом с матерью.

В луч света, прихрамывая на переднюю лапу, из-за шкафа вышел кот. Рыжий. Пушистый. Примружив глаза, довольный, посмотрел на спасателей…


– Мы за водичкой пошли. Оно вроде как тихо стало. А уж назад как шли, обстрел вновь. Сюда только и успели спрятаться. А оно как гахнет рядышком. Земля из-под ног и ушла. Очнулась, а ноги-то придавило. И темень жуткая. Думала, заживо здесь захоронены будем. Да вот Марсик, молодец, помощь привел... Вы канистры посмотрите, пожалуйста. Воду возить в чем-то надо ведь…

– Нескоро, мать, ты воду возить будешь. Ноги-то сломаны у тебя…

– А когда пошли-то?

– Та днем еще…

– Полтора суток… Сука, Порошенко! Гнида гнойная! Ты за все нам ответишь! Сполна!..


– Ну, бог войны, спасибо тебе, дружище! За службу! За дружбу! Спасибо, братишка!– Женя Малыш, комендант Первомайска, потерся лицом о мордочку кота. – Спасибо, друг, за преданность!

Передал кота в «Скорую». Настеньке.

– Геройский у тебя кот, доченька! С ним вы не пропадете…


– Ничего, подруга, все будет хорошо. Не волнуйся только. Гляди, какая у тебя Настёна крепкая: сколько в подвале просидели, а у нее ни соплей, ни чиха! Я ее к друзьям в Ирмино отвезу. Хорошая семья. Добрые люди. Примут, как свою. Отпоим. Откормим. В школу там пойдет. А ты не волнуйся здесь. Лечись. Поправляйся. Выздоравливай. А мы тебя навещать будем. Стаханов – не Первомайск. Здесь поспокойнее будет. И за Рыжего не беспокойся. Будет с Настёнкой жить: места хватит на всех…

После нескольких часов операции, Ольга, с загипсованными ногами, бледная, осунувшаяся, лежала на больничной койке. Рядом, на стуле, сидела рыжая ополченка. С другой стороны, держа мать за руку, на постели сидела Ася. В головах у Ольги, прищурившись, рыжий кот Марс мурчал, мурчал, мурчал…