Мыша

          Утренним это время назвать было уже сложно, потому как через час уже должен был наступить полдень; но истинные, спальные микрорайоны так и устроены, и недаром зовутся «спальными», ибо как раз к полудню вымирают совершенно, оставаясь такими минимум до самого раннего вечера. Ну, то есть стоял сейчас Мыша у широкого окна, лишенного каких-либо занавесок и штор, глядел сквозь стекло и видел громадный и совершенно пустынный двор, почти полностью окруженный со всех сторон панельными десятиэтажками. И не было там никого, с высоты восьмого этажа это было хорошо видно; лишь легковая машина на другом конце лениво выползала за видимые пределы, и через несколько секунд скрылась за стоящим напротив домом, куда сворачивала узкая асфальтная дорога. И день был солнечный, но бестолково, потому как небо было затянуто белыми, слоистыми облаками.
          Все-таки для Мыши это было утро, потому что проснулся он всего лишь двадцать минут назад, не сразу сполз с постели, поглазел в окно и едва слышно пробубнив себе что-то под нос, отправился на кухню для некого ритуала, который он сам называл завтраком. Выглядело это так; в пластмассовый чайник была налита вода на самое дно, рядом поставлена чашка: в которую он, Мыша от души бухнул кофе, явно выше средней нормы. После чего началось переминание с ноги на ногу, в ожидании когда чайник наконец закипит, словно его владельцу было просто критически важно отследить весь шумный процесс до конца. Потом в чашку был залит кипяток, тщательно размешан; Мыша, потрогав фарфоровую поверхность, убедился что она очень горячая и нужно конечно подождать, занялся ровно тем же, чем и в предыдущей комнате. То есть по новой принялся разглядывать в окно большой двор. И здесь, на кухне, окно было ничем не закрыто, несмотря на то, что жилец не слишком-то любил солнечный свет. Вообще, кухня, как и вся квартира, была обставлена относительно сносно но бедновато, и большинство предметов интерьера здесь явно завелось еще лет пятнадцать назад. В квартире было очень тихо.
          По прошествии пяти минут кофе видимо достаточно остыл, Мыша его немного попробовал, поставил чашку назад и достал из выдвижного кухонного ящика сверкающий серебром блистер с таблетками, откуда с треском извлек два белых кружочка и быстро закинул их в рот. Вкус у таблеток, надо полагать, был совсем не очень, потому как на лице их выпившего появилась кошмарная гримаса, он закинул голову назад. После чего потянулся к чашке заполненной черной жидкостью и сделал большой глоток и снова поморщился. Это был кошмарный ритуал и Мыша знал это, каждое утро мысленно прощаясь со своим здоровым желудком, если конечно еще здоровым. Но и кофе видимо оказал свое воздействие, потому что через несколько минут жилец явно приободрился, вышел на совершенно пустой и давно не убираемый балкон, покрутил головой, видимо стараясь определить сегодняшнюю погоду и то, к чему вообще может привести это белое небо; а после, несмотря на кофеин, зевая, отправился одеваться: натянул на себя синие джинсы, тонкий джемпер, всунул ступни в уже порядком стоптанные кеды. Недолго подумав, снял с вешалки легкую черную куртку; заперев квартиру, начал ее одевать в ожидании лифта. Внизу Мыша совершил еще один  ритуал – поднялся на площадку между первым и вторым этажом, где висела синяя батарея из почтовых ящиков, заглянул в прорезь, чего можно было и не делать – металлическая дверца была незаперта, а ключ к ней утерян миллион лет назад. Естественно внутри было пусто, в последнее время перестали пихать даже рекламные буклеты, а никаких писем Мыша особенно не ждал; в чем активно себя убеждал в последнее время. Еще интересно, что в это время дня в подъезде, в районе первых этажей, всегда стоял странноватый запах, а может просто его призрак; очень Мыше напоминающий запах казенных столовок в нерабочее время: пахло непойми чем, то ли остатками гречневой каши, или это был запах выскобленного алюминия от только что вымытых кастрюль. Может уборщица, которая ранним утром наводила здесь чистоту, активно использовала какое-то древнее средство. В подъезде тоже было так тихо, так что можно было расслышать неприятное, высокое жужжание какого-то невидимого прибора. Одним словом, торчать у почтовых ящиков было совершенно незачем и Мыша, быстро и негромко, протопав по лестнице в обратном направлении, вышел на улицу.
          Само собой, с момента как он последний раз бросил взгляд наружу из стен своей квартиры, людей здесь нисколько не прибавилось. Так-то, конечно, это было несколько обманчивое впечатление, ибо стоило оказаться на свежем воздухе, как стали слышны гулкие металлические звуки у мусорных баков на другом конце двора; надо полагать мелкий, замученный работник ЖКХ, который часто попадался на глаза, стоило лишь в который раз посмотреть за окно и увидеть его – волокущего за собой плоскую тележку на которой стояло несколько грязных металлически бочек, именно сейчас и исполнял свои кошмарные обязанности. А еще у подъездной двери Мышу встретила печальная, бездомная жучка, которая увидев живого человека, тотчас отчаянно завиляла тонким крысиным хвостом. Мыша уставился на собачонку с некоторым удивлением и даже на мгновение испытал что-то, вроде легких угрызений совести:
          — У меня ничего нет, — сказал он устало, — так что извини подруга, перекусить тебе не перепадет.
          Хвостом собака трясти не прекратила, мало того, видимо от того что с ней заговорили, в ее похожих на большие бусины глазах даже появился восторг. Мыша, слегка приобняв железную дверь  подъезда, без особой радости оглядел обширное пространство двора, слева направо, после чего опустил взгляд и пожал плечами:
          — Ну, можешь зайти если хочешь. Хотя сейчас не зима, не думаю что тебе это так надо. Да и нечего тебе там, внутри, делать. Там ты, точно, быстрее от голода сдохнешь.
          Он закрыл дверь, в последний раз бросил взгляд на дворнягу, и засунув руки в карманы застегнутой куртки, быстрым шагом зашагал налево. По двору гулял сильный ветер; Мыша вспомнил покойного отца, который закончил архитектурно-строительный и несколько раз пускался в рассуждения о расположении домов на их жилмассиве. По его словам выходило, что именно по этой причине здесь круглый год гуляют такие сильные ветра, хотя это и не было правдой, что прямо уж круглый год. Ну мало ли какие там капризы у погоды? В этом году лето вышло сильно так себе; пришло поздно, снег вообще растаял кое-как: и сейчас август вот, прохладный, ветряный: каждый день белые облака перемещались по небу с неестественной быстротой.
          Соседний двор практически ничем не отличался от того, на который выходили окна Мышиной квартиры; разве только дома были расставлены чуть по иному, и еще внутри помещался едва заметный издалека магазин-павильон: уже который год борющийся за существование, по крайней мере со слов его владельца, по ряду обстоятельств известного многим окрестным жителям. Неудовольствие хозяина вызывал находящийся через двор, с той стороны откуда пришел Мыша, довольно крупный супермаркет известной торговой сети, которая уже лет пятнадцать как смогла обжить почти достроенную, но брошенную в начале 90-х двухэтажную постройку некого таинственного, хозяйственного назначения; вроде как нереализованную до конца телефонную подстанцию. В те самые 90-е, когда Мыша был совсем мелким и только-только пошел в школу. Тогда еще молодой жилмассив действительно был диковат и никак не мог выбраться из еще недавней советской реальности; в которой на почти сотню подъездов, полагалось лишь два магазина находящихся в одной невзрачной кирпичной будке, у железнодорожных путей, но с разными входами: один вел в «Гастрономию» а другой в «Галантерею». И то и другое, мама называла издевательством, впрочем Мыша, по малолетству, помнил это в основном из поздних рассказов родителей, которые имели неодинаковую оценку относительно прошлого. Зато время, когда в начале 90-х окрестности стали зарастать киосками, Мыша отложил в памяти очень хорошо. А чуть позже стали появляться и вот такие торговые павильоны, в каждом дворе по одному, и никакой местечковой глобализацией тогда и не пахло. Можно сказать, что примерно так и имел привычку выражаться владелец единственной дожившей до настоящего времени подобной торговой точки. По началу видимо радостно наблюдавшего гибель своих окрестных конкурентов, из-за появления в окрестностях крупного соперника; а после, по соседству с их микрорайоном, и еще более внушительного: в виде целого гипермаркета. За два десятилетия выросли деревья, были заасфальтированы дороги вдоль стен домов и подъездов; дикие, молодые дворы приобрели гораздо более ухоженный, но не менее холодный и отчужденный вид. Белый павильон остался один и продолжал держатся, являя собой визуальное напоминание о становлении малого бизнеса в этой стране. Местные жители возвращающиеся вечером с работы, пьяницы печально начинающие новый день, просто знакомая продавщицам местная молодежь из старшей школы, получающая здесь пиво без требования документов; все они продолжали поддерживать белый островок с плохо вымытой витриной: впрочем, без особого на то желания, просто так получалось. Уже стареющий хозяин растерял былую прыть, новыми торговыми объектами не обзавелся и сейчас медленно спивался, благодаря бога что не исчезает единственный, хотя и все более скудеющий, источник дохода. 
          По краям от магазина находились некоторое подобия диких клумб с высаженными как попало, в разнобой, цветами, которые, по всей вероятности, просто высыпались семенами из пакетиков в чернозем, по принципу «что вырастет – то вырастет». Как ни странно, но получалось даже красиво и на клумбах было многоцветье; только росло это все как то неубедительно и кучковато. А для того чтобы местные, часто пьяные вандалы всех возрастов, не вытоптали фиолетовые ромашки, все это было огорожено низкой оградой из узкой железной трубы, небрежно, с подтеками выкрашенной в зеленый цвет. И сейчас на ней сидел, выставив вперед одну ногу в старой, сильно потертой черной джинсе, приятель Мыши по имени Данила, он же Дэн, он же Даня и он же Боливан. Сам Данила хоть и говорил, что не знает значения этого прозвища, но всячески ярился при попытке кого-либо обратится к нему подобным образом; правда на районе был очень хорошо известен именно под этим погонялом, еще со школьной скамьи. Из-за того, что сейчас на нем была темно-красная рубашка-поло; были хорошо видны его худые, бледные руки: притом правая была помещена в гипс до локтя, что не мешало Даниле обращается со своей конечностью совершенно свободно, и, в настоящий момент, держать в частично свободных пальцах истлевшую до середины сигарету. Гипс на его руке был уже порядком замызган, и вообще, выглядел сильно несвежим, ибо Данила носил его уже почти полтора месяца. По этой же причине рукопожатия не состоялось; приблизившись, Мыша просто уселся рядом: а Данила, в свою очередь, бросил под ноги докуренную сигарету, и повернув голову бросил саркастический взгляд на друга:
          — Чет ты бледнеешь с каждым днем.
          Ответить Мыша ничего не успел; со стороны магазина, почти как из под земли, появился местный синяк и хрипловато попросил немножко железной мелочи. Желчный и саркастичный Данила, тем не менее, снисходительно относился к такого рода требованиям, поэтому левой рукой полез в карман джинсов, выставив ногу еще дальше, и выгреб от туда несколько монет. Алконавт неубедительно поблагодарил; и, судя по тому, что осмотрев окрестности, поплелся не в стоящий рядом магазин – а совсем в противоположную сторону, этой наличности, для приобретения желаемого, ему было недостаточно.
          — Мать говорит что ее брат – ну, дядя мой, вроде как: так же скоро сопьется и будет ходить мелочь у гопников сшибать. — Данила не вынимая пачки из кармана, выскреб еще одну сигарету, закурил, и пряча зажигалку, продолжил, поглядывая на соседа; — а мне так признаться все равно. На самом деле, мы все здесь под этим ходим. Главное, чтобы мне стартер починил, до того как опять на неделю в запой уйдет.
          Он ненадолго замолчал. Мимо прошли двое подростков в спортивных куртках; с недобрыми, ощерившимися лицами: на ходу разглядывая пару сидящую на железной трубе. Равно как и Данила проводил их холодным взглядом.
          — Пойдем к нему сходим? — Продолжил он, — надо посмотреть, как там дядя Петя, работает. Че, я уже неделю никуда съездить не могу.
          По левую сторону двора, сообразно расположению двух друзей на импровизированном заборчике; сразу за домами располагалась местная школа; типовое трехэтажное здание, белого цвета: порой казавшееся состоящим из одних только углов. Когда-то, там все выглядело очень диким; но за два десятилетия минувших с тех пор, как Мыша пошел в первый класс: пространство вокруг учебного заведения успело зарасти деревьями. Еще относительно молодыми, но уже пышно цветущими. За школой располагалось простое, но широкое футбольное поле, с воротами лишенными футбольных сеток. Когда-то, десять лет назад, игра на этом поле закончилась для Мыши тяжелейшим вывихом колена, из-за которого он сейчас едва заметно прихрамывал, сустав, ясное дело, начинал болеть в холодную погоду. А сразу за полем начинались вереницы гаражей; четыре ряда – где второй и третий были поставлены спиной друг к другу, и так образовывали два пыльных, присыпанных гравием  и щебнем, проезда.
          Данила, видимо не особо чувствительный к прохладной погоде, бодро шел чуть впереди; решительной походкой – как человек идущий брать свое. Следом, с индифферентным видом, немного шаркая ногами плелся Мыша, засунув руки в карманы куртки. Вдвоем они миновали злополучное футбольное поле; где среди высокой, но жухлой и стоптанной травы, всюду виднелись плеши обычной, покрытой коричневой пылью земли: и, пробравшись в давно облюбованный местными жителями проем между двумя железными коробками, пошли направо мимо закрытых гаражей. Немного близорукий Мыша прищуривал глаза, вглядываясь вперед, хотя и так было ясно, что нужные ворота впереди открыты, а сам Данилин родственник сидит там же где и обычно. В данный момент – рядом с транспортным средством своего племянника, потому что его собственный автомобиль, ВАЗ-2103, был уже без малого как два года брошен на другом конце микрорайона, у стены обычного дома, под чьими то окнами. Дядя Петя, в силу какой-то заложенной в него мизантропии, возможно даже ему самому неведомой; невероятно удружил скорее всего совершенно незнакомым ему людям, ибо машина была чудовищно раскурочена: в ней давно были выбиты все стекла, внутри скопились груды пустой алкогольной тары, борта исписаны самыми изощренными скабрезностями. По внешнему виду легко было догадаться, что ее как минимум один раз пытались сжечь.
          Все оказалось верно; и ворота гаража были открыты, и дядя Петя был на месте – на месте была и страшноватая «десятка» его племянника. Сам владелец гаража вроде был трезв; и сидел среди полутемных, мрачных стен, держа в левой руке большой ломоть хлеба – а в правой вилку, которую он совал в консервную банку содержащую кильки в томате. Этикетка у банки выглядела очень странно и нетипично для такого рода продукции, потому как неизбежное море было изображено очень ярко и отдавало ультрафиолетом, из-за чего обычная консерва выглядела как уродливая парфюмерная упаковка.
          — Привет дядь Петь, — может Данила и старался явить какую-то благожелательность, но получилось это у него не очень, фраза прозвучала довольно холодно. Да и дядя Петя смотрелся чересчур расслабленно и точно не походил на человека погруженного в работу. На приветствие он дружелюбно замычал, подняв руку с куском хлеба. Мыше не хотелось становится свидетелем этого разговора в неизбежных деловых тонах; голос у его приятеля в таких случаях делался очень веским и, вдобавок, слегка пренебрежительным. Почему то Мыше, который никогда не служил в армии, казалось, что из Данилы вышел бы неплохой молодой прапорщик, у которого отлично получалось бы стоять у края большой ямы, которую зачем-то копают срочники; и поглядывая на подчиненных искоса, вести с ними едкий монолог, суть которого бы сводилась к тому, что все они тут – говно.
          Отойдя немного от гаражных дверей, Мыша достал телефон, проверил баланс, вздохнул – денег было совсем мало. Потом, вздохнув еще раз, начал набирать какой-то номер. В динамике ему сообщили что он дозвонился в энергетическую компанию, предложили воспользоваться автоматической справочной, а если ему не хочется (на самом деле: этого конкретно ему не говорили) то дождаться ответа оператора. Мыша стал ждать, заиграла музыка; приблизительно через минуту к нему вновь обратился заранее записанный голос, который на этот раз ему сообщил что оператор ответит не раньше чем через пять минут. На лице у владельца телефона появилось страдальческое выражение, он отдернул руку от головы, будто телефон обжигал ему ухо, прервал звонок и снова проверил баланс. Из гаража ленивой походкой вышел Данила.
          — Что стартер? — Без выражения поинтересовался Мыша с тоской глядя в экран. Данила пробубнил что-то невнятное и вообще, ожидаемо выглядел не слишком довольным. При этом он метнул в темный зев гаража взгляд полный досады; внутри зашевелилась тень дяди Пети: судя по всему, двухнедельная эпопея продолжалась.
          — Гнусный старик, — ворчал племянник, когда они двинулись дальше по железному коридору, хотя дяде Пете было от силы пятьдесят лет, — еще разговаривает падла так, как будто я долбоящер желторотый. Говорила мне маман не давать ему все деньги сразу, а я не пойми чего размяк. Надо было вообще ничего не платить пока все не сделает. То-то я его гада поначалу целую неделю найти не мог, а теперь вторую в себя приходит. Уже пытался разговор завести что мало, надо бы добавить. Да что там делать-то?! О, смотри – Башка.
          Повдоль  были открыты очередные железные двери у которых стояла почти полностью выкаченная под небо немолодая, темно-синяя иномарка. У открытого капота, неторопливо перемещалась высокая, чуть сутулая фигура. Приближаясь, Данила поднял свою загипсованную руку а владелец машины, еще молодой человек лет тридцати; худой, с вытянутым лицом на котором размещался хищный, длинноватый острый нос: с дежурным видом протер жилистые руки серой тряпкой, но потом, бросив взгляд на несвежий гипс подошедшего, хохотнул. Однако его лицо почти сразу приобрело снисходительно-пренебрежительное выражение, которое больше с него не сходило. Для того, кого Данила назвал Башкой это было обычно; да и называть его так осмеливались теперь немногие и то, в основном издалека: виной всему были чудные метаморфозы произошедшие с безнадежным гопником, некогда тиранившим все окрестности, включая то место, где он прямо сейчас стоял. Правда чудесами это считал скорее всего Данила, более меланхоличный Мыша придерживался теории некоторой последовательности. Он был сам когда то затюкан местной шпаной, а с нынешним Башкой-неБашкой был практически одного возраста, тот был чуть старше, ему было сейчас 28, и пару раз он изымал имеющеюся у школьника Мыши наличность, быстро научив последнего не носить с собой практически ничего ценного. Выглядел тогда Башка основательно, просто величественно в своей акселератной подростковой скверности истинного отребья; его вертлявая, худосочная фигура, худая вытянутая физия с постоянно озлобленным тогда выражением – производили настолько животно-опасное впечатление, что на него с большой опаской посматривали даже собственные коллеги. Так продолжалось до тех пор, пока вся окрестная гопота, следуя закону смены поколений, не подошла к черте – после которой начались массовые посадки в тюрьму одних, посадки на иглу других и смерть третьих. Последнее явление, вообще, витало повсеместно среди этой рано начавшей стареть публики; среди сомнительных элементов на районе стал распространятся гепатит – а кто-то уверял что это еще цветочки, и иные уже больны СПИДом . Пришедшее новое поколение ожесточившихся подростков, смотрело на поколение минувшее без уважения, как на разлагающееся дерьмо.
          На фоне всего этого, Башка, на пороге собственного двадцатилетия, словно Дерек Виньярд однажды нацепил на себя галстук и пошел куда-то устраиваться на работу, словно обычный индивид из жилой коробки, типичная человеческая единица каждую из которых он раньше глубоко презирал. И неясно даже было, помог ему это галстук чем-нибудь, или нет; но после этого, его можно было часто видеть бредущим вечером, в сумерках через дворы к своему дому, в квартиру, где он жил с сильно пьющей матерью (она вскоре умерла). По его осунувшемуся лицу можно было догадаться, что идет костлявый Башка, судя по всему, с работы. Постоянно злобная мина постепенно, но довольно быстро, сползла с его рожи; да и сама его вывеска начала напоминать обычное человеческое лицо; правда, приобретшее нынешний, пренебрежительный вид. 
          — Что, — сказал он оглядывая Данилу с ног до головы, — все делом занят? Гипс носить не надоело?
          — Та-а-а..., — махнул тот свободной рукой, — привык. На днях уже снимут. Знаешь откуда идем...
          — Знаю, — сухо прервал его Башка, открывая дверь и засунувшись в салон на пол корпуса, — от дяди Пети вы идете. Хрен он тебе, что починит; а если починит, то к праздникам новогодним. Может даже и к рождеству. К православному.
          — Че так? — Насторожился, уже видимо отвлекшийся от невеселых мыслей об авторемонте, Данила, — я к нему только что заглядывал, вроде трезвый. Щас говорит покушаю и продолжу.
          — Я его вчера днем возле супермаркета на скамеечке видел, с друганом. Портвейн дешевый хлестали, орал твой дядя Петя как свинья. Да и выглядел так же.
          — Что, — голос у Данилы совсем упал и сделался почти жалостливым, — и про тхэквондо рассказывал?
          — Рассказывал, ага, — Башка вытер ладони о сильно потрепанную черную футболку и вернулся к содержимому капота, — сидел там в одних штанах, сообщал сколько у него поясов и что он пятьдесят раз с одного захода отожмется на кулаках. Дебил. Сколько ты ему заплатил-то?
          Когда Данила с обреченостью сообщил сколько, Башка лишь снова хохотнул;
          — Ну, понятно, при умеренном запое еще не все пропил. Дурак ты, дурак. Две недели говоришь? Я тебе бы в два раза дешевле за два дня все сделал, да и то потому, что в первый день мне тоже лень работать бы было. Так что все в твоих руках.
          — Да я же ему уже заплатил, — жалобно сообщил Данила то, о чем и так все были в курсе, — где мне еще теперь денег брать.
          — Дела семейные, — равнодушно подытожил Башка уже запустив руки во внутренности автомобиля, — надумаешь – обращайся.
          Данила постоял еще с полминуты рядом, размышляя.
          — Ладно, видно будет. В два раза дешевле говоришь?
          — Угу, — пробурчал Башка, всем видом давая понять, что продолжать разговор дальше он особого желания не имеет, — обращайтесь.
          — Сука дядя Петя, — злобно шипел Данила, когда он и Мыша только миновали вереницу гаражей и приближались к небольшой железнодорожной станции расположенной тут же, — вот же гад, каратист хренов, шестого дана, сука.
          — Да ладно, может еще сделает все, — без особого энтузиазма, и, вообще, заинтересованности, сказал Мыша.
          — Чего он сделает, чего он тебе сделает?! — Говорить этого явно не стоило, Данила закипятился еще больше. Цирроз он себе сделает, козел старый. Ох, правильно у меня маман его терпеть не может; но я то, что такой идиот... был.
          Справа началась десятиэтажная стена окраинного дома, слева шел листовой, синие-белый забор ограждающий граждан от железной дороги. Станция к которой они подошли – иногда подавала голос, инструктируя неведомых пассажиров; и, наверное тех, кто просто находился поблизости. У себя в квартире, лежа в постели после позднего пробуждения, Мыша иногда мог расслышать голос невидимого диктора; женским голосом, без выражения произносящее что-то невнятное, монотонно пронося этот звук через пустые полуденные дворы и холодные стены панельных домов. Они шли мимо, больше вокруг никого не было, скромная станция молчала. Для молодцевато вышагивающего рядом Данилы это место было довольно знаковым; стоило миновать станцию по прямой; сразу за ней, унылый листовой забор почему-то, на какой-то промежуток, сменялся самой настоящей железной решеткой: с витиеватой верхушкой и обилием острых штырей, напоминавших уродливо исполненные наконечники стрел. Приблизительно шесть недель назад; в промозглый и беспокойный апрельский вечер, Мыша и приятель его Данила-Боливан, основательно напились: и, после довольно долгих, бесцельных шатаний в сумерках по жилмассиву, какая-то нелегкая вынесла обоих на нетвердых ногах к железной дороге, именно на тот ее участок, который находился за железными прутьями. Кажется, оказавшись совсем рядом с железнодорожным полотном, сонный от переизбытка водки Данила, вдруг оживился и заявил; что ему явились воспоминания из детства, о тех счастливых и беззаботных днях, многие из которых были проведены именно рядом с этими самыми шпалами и рельсами: которые в те уже далекие времена ничем не были отгорожены. Мыша и не спорил; тогда собственно на этом месте не было еще и станции, и пригородные электрички, не сбавляя хода, проносились мимо гаражей и безликих окон. Наверное, именно воспоминания о детстве заставили Данилу пустится в довольно бессвязный рассказ, содержащий воспоминания о монетках, которые выкладывались на рельсу и после прохождения состава превращались в тонко раскатанный, металлический блин. Мыша слушал все это со скучающим видом, нетвердой рукой поднося к губам сигарету и ежась от холодного, сырого ветра. Закончив экскурс по волнам своей неровной, в тот момент, памяти, Данила недобро позвякал в кармане мелочью; и, вдруг, ухватившись за верхний, горизонтальный прут, усердно помогая себе подошвами стоптанных полуботинок, вскарабкался наверх. На вялые протесты и вопросы со стороны своего приятеля, он, пыхтя, ответил лишь; что вечер сегодня просто чудесный и ему, во что бы то ни стало, нужно повторить эту не совсем безопасную детскую шалость. Больше он к этой теме не возвращался; потому что стараясь не повстречаться с острыми шпилями на заборе, неудачно перегнулся на другую сторону, оперившись на вершину согнутой, правой ногой: и грохнулся оземь, сломав себе руку, попутно огласив окрестности жалостливыми криками. Сейчас, проходя мимо этого места, Мыша поежился, с унынием вспоминая дальнейшие подробности; ибо из солидарности к пострадавшему другу, ему тоже пришлось лезть на ту сторону, дабы как то морально поддержать голосящего Данилу: при этом не переставая думать, что сейчас непременно явится патруль, и, вообще – что теперь делать, как тащить обратно жертву собственной ностальгии, и что надо вызывать скорую помощь, и прочее... Если на Данилу сейчас и напали какие-то воспоминания, то по нему это было никак не заметно. Мыша вздохнул;
          — Пошли в ЖЭУ.
          — Что? Зачем?
          — Зачем, зачем. Надо мне.
          Данила с индифферентным видом изобразил равнодушную мину; и, заломив вниз уголки рта, отправился следом. Упомянутая контора находилась совсем рядом, в соседнем дворе, за стеной ближайшего дома. И как часто это бывает, располагалась в помещении квартиры, которой так и не довелось принять в свои стены жильцов; с того самого момента, как где-то в середине восьмидесятых строители сдали только что отстроенный, и потому страшный жилмассив, который выглядел как любая советская стройка на момент ее окончания. Тем более такая масштабная. Впрочем, пару лет назад, внутри случился капитальный ремонт; и помещение заметно потеряло свой былой, неоднозначный облик. Тот самый, который Мыша помнил и по девяностым, когда бывал там с кем-то из родителей; и по нулевым, когда ему нужно было решить затянувшийся вопрос с паспортисткой – тихонькой, серой женщиной: маленького роста и очень худой. Хотя безвредный, почти интеллигентный вид, не мешал ей всеми мыслимыми способами намекать повзрослевшему Мыше на взятку, для ускорения решения насущной задачи. Прямой коридор, несостоявшейся трех комнатной квартиры, был завешен плакатами гражданской обороны; которые любознательный (еще и питавший в детстве любовь к комиксам) Мыша, еще будучи подростком изучил вдоль и поперек. И, после, неоднократно разглядывал уже знакомые наборы некрупных изображений, информирующих что делать в случае, если вы расслышали сигнал «внимание всем»; увидали собственными глазами гриб ядерного взрыва, куда бежать и как оказывать помощь пострадавшим. Картинки, своим исполнением, очень напоминали иллюстрации из справочника по оказанию первой помощи для медработников; который, не совсем понятно почему, хранился у его родителей: разве что в книге из дешевой бумаги они были черно-белыми и, наверное поэтому – особенно зловещие иллюстрации, со свежими культями перетянутыми жгутами, выглядели менее отталкивающе, чем должны были. Одним словом, когда-то, Мыша, в невесть который раз перечитывал некрупный шрифт информационных плакатов. И, возможно, он был единственным, кто ознакомился с их содержанием с того самого момента, как их повесили на стены узкого коридора, выкрашенного до середины краской в темно-синий цвет; лишь подхлестывающий уныние тех, кто ждал своей очереди в кабинеты. А сидели на простенькой, обтянутой дерматином скамье, в основном какие-то бесформенные тетки с хмурыми, надутыми лицами. На Мышу они всегда посматривали с высокомерием и, отчего-то, с не совсем объяснимым недовольством.
          Теперь, вокруг, появились дешевые настенные панели белого цвета; а плакаты, навевающие спорную ностальгию по отрочеству, сняли (Данила невесело высказывался на этот счет: что, рано или поздно, непременно повесят снова – вот, только уже новые). Сейчас, когда они подошли к подъезду за дверьми которого скрывалось искомое заведение; он же, доставая очередную сигарету, отказался идти внутрь – сообщив что постоит, и подождет здесь. Мыша в одиночестве зашел внутрь, поднялся по сильно нечистым ступенькам на такую же, освещенную мутноватым светом, обшарпанную лестничную площадку. Видимо сказывалось то, что первый этаж, уже четверть века, вынужден был переживать излишний наплыв посетителей, что негативно сказалось на его облике. Да еще и, вдобавок, на стенах болотного цвета, даже при неярком освещении, были видны крупные пятна от зеленой краски разных оттенков. Последние, скрывали различные оскорбительные надписи, время от времени появляющиеся в адрес работников жилконторы; иногда косвенные, иногда прямые: вплоть до обозначения конкретных имен. Мыша, с сильно кислым видом, толкнул дверь; тоже новую и напоминавшую облагороженный вариант тех, которые скрывали вход в обычную квартиру: разве что на этой висел широкий лист с расписанием. Время было обеденное, белый коридор не содержал ни одного посетителя; по нему распространялся запах какой-то неопределенной, разогретой пищи. Как раз последнее и не внушало ничего хорошего; время для визита, зная норов местных служащих, было выбрано самое неподходящее: а в его случае, и вовсе, не внушало ничего хорошего вдвойне. Перерыв, связанный с поеданием провизии на рабочих местах, можно было и переждать, если бы у Мыши было бы хоть какое-то желание возвращаться сегодня сюда повторно. Стоило лишь сюда проникнуть, и где-то внутри начинало закипать уже знакомое чувство раздражения, от невыносимо дурацкой ситуации, в которую он попал, и в которой, жилконтора занимала краеугольное место. Запыхтев, Мыша приоткрыл коридорную дверь и увидел ровно все то, что и ожидал; сидевшую за столом гротескную, очень полную тетю с красноватым лицом с неприятной, жирной кожей, перед которой стояла небольшая кастрюлька распространявшая густой запах гречневой кашки. Стоило только пересечься взглядом со служительницей ЖЭУ, как обоим сразу все стало понятно. Приветствие с ее стороны не последовало. Мыша поздоровался сам, попутно прикинув не стоит ли пожелать еще и приятного аппетита, но явственно заподозрил что это только ускорит процесс накаливания обстановки, который, итак, уже пошел вовсю. Ситуация была знакомая, а потому уже ставшая привычной.
          — У меня обед, — сочным голосом объявила служительница вместо приветствия, — у нас.
          — А я с работы отпросился, — соврал, решивший сразу переходить в наступление, Мыша, — что прикажете делать?
          Делопроизводительница заметно напряглась, слегка приподняв плечи; а Мыша, со смертной тоской, уже осознавал всю бессмысленность своих телодвижений. Ситуация, как уже было сказано, напоминала заунывный ритуал; повторяющийся по одному кругу в четвертый или пятый раз: а потому, вымотавший ему все нервы. Насчет этой краномордой любительницы гречихи сомнений у него небыло; в противном случае уже были бы видны хоть какие-то результаты.
          Мышу беспощадно донимал сосед с первого этажа, седоусый-седовласый отставной майор (он еще помнил его во времена, когда тот носил форму) в самой ультимативной форме требующий чтобы Мыша заменил одну из батарей у себя в квартире, которая накрылась в конце прошлого отопительного сезона. С его слов, если незадачливый квартирант это не сделает в ближайшее время, то по осени весь стояк останется не включенным, а это уже безобразие и просто неприлично. Какая-то разумная доля в его настойчивости и была; потому как неорганизованный, инфантильный Мыша был практически не в состоянии решать свои бытовые проблемы: с тех пор, как остался совсем один. Видимо бывший представитель ратной профессии, который именовал себя старшим по подъезду, очень быстро разобрался, что за раздолбай перед ним представлен; и в глубине себя немало жалел, что не может задать хорошей мунштры этому бледному хлюпику. Сначала пришелец с первого этажа уверял что батарею Мыше выдадут просто так; обязаны просто там что-то выдать, бла-бла-бла, пусть он только сходит в контору. Мыша согласился – на дворе был июль, он решил что дело не срочное, махнул рукой и отложил решение вопроса на время. Вскоре, поняв что дело нисколько не сдвинулось, отставной майор вновь озвучил свою просьбу, уже куда более настойчиво. Мыша пообещал. В третий раз, отставной интендант приехал на лифте уже очень недобрым; зло сверкая маленькими глазками; объявил что он САМ сходил в ЖЭУ, где обо всем договорился. В тот момент, в его монологе стали обозначатся пока еще смутные, но уже явственные угрозы. Теперь уж делать было нечего; и Мыша безотрадно отправился туда, куда его долго и настойчиво посылали. Почему-то, как это уже нередко бывало в его молодой, но уже не сложившейся жизни; по пути его терзали те самые смутные сомнения, которые, в полной мере и оправдались. Сначала эта гречневая сука, должностного наименования которой Мыша никак не мог толком запомнить; долго, и очень плохо, инсценировала удивление: заставляя посетителя чувствовать себя полным идиотом, да еще и в компании толкавшихся в кабинете непонятных гражданок, тоже немолодого возраста – которые зачем-то набились сюда, вместо того чтобы ждать своей очереди в коридоре. Закончилось все ничем; а еще вернее  – убедительной победой работницы ЖЭУ; Мыша поплелся домой проклиная все вокруг, включая самого себя. Да – он был неприспособленной ни к чему раззявой; и, в общем-то, отдавал себе в этом отчет. Вдобавок, он же, питал к окружающему пространству немалую неприязненность; что, в связи с теми обстоятельствами, которые сложились вокруг него за последние пару лет, было совершенно неуместно и подавляло элементарное чувство самосохранения. Дойдя до дома, в подъезде он с немалой брезгливостью, к которому уже во всю примешивалось всепоглощающее раздражение, ткнул пальцем в майорский дверной замок. Дверь открылась, на пороге предстал сам усатый квартировладелец пахнущий ранним ужином; и от того, по началу вид имевший довольно благодушный: но, когда Мыша доложил оперативную сводку, суть которой сводилась к тому, что никто ничего ему не выдал – и, более того, чуть ли не подняли на смех вперемешку с нехорошими словами, Майор посерьезнел. Разумеется, досаду у него вызвало вовсе не обитатели тамошних немногочисленных кабинетов, а дурак сосед по подъезду; который непонятно куда и к кому пошел, непонятно что сказал, и непонятно чего вообще требовал и как. И вообще, собственно говоря, ну вот как таким раздолбаем жить можно? Именующий себя «старшим по подъезду», все же начал уже понемногу переходить на личности; сердито сообщил, что сходит в ЖЭУ еще один раз. Что до Мыши, тому уже хотелось блевать от одного слова «ЖЭУ», стоило тому всплыть даже в его голове. Вечером того же дня, усы постучались в мышину квартиру еще раз, и теперь (по их заверениям) – «окончательно». Последнее слово, в сложившейся ситуации, звучало недвусмысленно и нехорошо; ничего нового от этого дятла с кокардой, Мыша, конечно, не узнал; так, повторение пройденного: еще и выволочку получил за то, что занятых людей от насущных дел отрывает. Невысокий гражданин, седой отставник с колючими глазенками, долго и с упоением, несмотря на наличие безотлагательных дел, неизменно придерживаясь язвительно-пренебрежительного тона, поведал невероятно увлекательную историю своего второго похода в жилконтору. Стоявший в дверном проеме Мыша слегка привалился к дверному косяку; чувствуя что еще немного – и его окончательно раздавит груз этой жилой, обыденной банальности: с которой повседневно, так легко справляются вот такие боевые жучки. Вроде того, что сейчас стоит на пороге его жилья; и, в плохо завуалированной форме, пытается ему, Мыше, объяснить – что он не обычный, нормальный обитатель их подъезда: а просто, просто...
          — Может хрен с ней, с батареей этой? — Несмотря на будничность происходящего, в прозвучавшем вопросе проступала прямо-таки вселенская тоска. Исключительно уместная, среди унылых подъездных стен и вечно перегоревшей лампочки торчавшей из стены под потолком. Из-за чего, весь разговор происходил в вечерней полутьме, под скребущий шум ездящего вверх-вниз лифта. — Чего вы мне рассказываете что я не так сделал, и что мне там выдать обязаны. Ну, пойду я опять, мне скажут тоже самое.
          Где-то в мелких майорских зрачках полыхнуло острым пламенем; но, тем не менее, он так же мгновенно остыл, и, к удивлению собеседника, перешел на почти житейский тон;
          — Да ну ты что, не понимаешь? — Усы неожиданно приподнялись и явилось подобие щербатой улыбки, однако выглядевшей не очень добро, — на лапу они хотят. Ну, совсем может быть немного. Живем так. Дай ты этой тетке с главным инженером, и все они тебе выдадут.
          — А что мне конкретно им дать? — Со звенящими интонациями, исподлобья заговорил Мыша, который вдруг почувствовал до какой степени его все это,.. — не поделитесь? Вы человек бывалый я так посмотрю. У вас, наверное, по этой части опыт немалый имеется?
          Надо отдать майору должное; если он и почувствовал себя уязвленным, после подобных замечаний, услышанных от какого-то салаги – то никак этого явно не продемонстрировал. Зато очень четко, лязгающим голосом, известил Мышу – что он, безо всякого труда, договорится с кем надо, эту прохудившуюся батарею ему оторвут, как еще кое-что следовало бы оторвать, а трубу заварят. Чтобы нормальные жильцы, аналогичных соседних квартир, сверху донизу могли жить спокойно, особенно в отопительный сезон. К настоящему моменту, их прямое общение после этого прекратилось; а тщедушного Мышу только и хватило, что на тот маленький, хамоватый бунт: и теперь, это все вылилось в беспомощные попытки, исправить не лучшим образом сложившееся положение дел.

          Данила, со скучающим лицом, перетаптывался у железной  урны на штативе; товарища он осмотрел с видом, после которого обычно начинают излагать соболезнования. Он полез за новой сигаретой; и, видимо, изо всех сил стараясь придать голосу обыденность, констатировал;
          — Груз бытовых проблем, чел. Ну, что тут скажешь.
          В действительности; традиционная ипохондрия, не отпускавшая Мышу в первой половине дня, сейчас заметно его оставила; правда, не сказать, что от этого, он стал выглядеть много лучше. С невеселым видом он остановился рядом; и, погрузившись в свои мысли, стал машинально рассматривать расслабленный облик своего приятеля. При всем своем едком умиротворении, Даниле, вовсе не нужно было беспокоится о грузе житейских проблем, потому; что на то имелась уже немолодая, но очень бойкая мама в которую сын вышел характером почти один в один. Эта маман, при всей своей показной доброжелательности, почему-то недолюбливала старого друга своего сына – Мыша искренне не мог понять почему; лишь эпизодически строил догадки на этот счет. Может при ее собственной крайней собранности (конкретно в этом, они с сыном были не слишком похожи) тихо бесило состояние крайней неустроенности, в котором пребывал уже совсем взрослый, хоть и полностью осиротевший Мыша. Сейчас, когда ему предложили наконец пойти, чего-нибудь съесть; была уже вторая половина дня, и Данила почесывая гипсовой рукой затылок, сообщил что давно уже голоден: Мыша лишь заметно дернул левым плечом.
          — Да никого у меня нет, — Данила больше не стал оглашать своего предложения повторно, а сразу двинулся по невидимой кривой, в сторону своего дома, — кстати, может оно и к лучшему; маман и правда в последнее время какие-то злые. Скоро плешь мне уже проест; устраивайся на постоянную работу и все тут. Сколько не говори – «я что, деньги у тебя беру?», толку все равно – ноль. Старая закалка, приличный человек должен в семь утра на службу вставать. А желательно в шесть.
          — Или в пять, — совершенно отсутствующим голосом пробормотал шагающий чуть позади и Мыша.
          — Ну. — Данила чуть повернул голову. — А когда я с Герой на рынке мобильниками торговал, чем плохо было? Новый комп купил, плазму, полквартиры отремонтировал. И что? «Гера бандюган твой какой-то. Доиграетесь оба, но ты в первую очередь.» Я ей – мама, Гера во вторую чеченскую воевал, между прочим ветеран; и, даже, корочку на тот счет имеет. Ну, правда, что Гера после этого еще полтора года сидел, я конечно ей не рассказывал. Ну, приличный ведь, по большему счету, человек. Жена. Ребенок маленький имеется. Жизнь потаскала, че. А в ответ – «пьете постоянно вдвоем, через день кое-как домой приходишь.» Мы же люди почти вольные были, только братки Геру за одно место держали; да и то, несильно. Все таки, в этой стране, для достижения максимальной коммуникативности, нужно и в армии отслужить, и в тюрьме отсидеть. И пили, между прочим, после работы. 
          Рассказывал Данила это уже далеко не в первый раз, нередко с тоном ябедника; но, судя по тому, что сегодня он натурально роптал; у него с мамой состоялся очередной неприятный разговор, и к взаимопониманию они, в который раз, не пришли. Да и как бы обидно это не прозвучало, скажи Мыша подобное вслух, ему по большей части было плевать; приятель не производил впечатления человека, которого терзают тесные жизненные осложнения. Даже наоборот; Данила стоял на ногах крепко, имел что-то за душой, грядущая жизнь не маячила перед ним зевом чудовищной, омерзительной пасти: а еще у него имелся целый выводок родни, самых разнообразных возрастов, в отличии от бредущего за его спиной Мыши – у которого, в силу печальных жизненных обстоятельств, не было на свете никого. Почти. Но вот от этого самого «почти», он, даже неожиданно для себя, вдруг так горестно вздохнул, что Данила вновь повернул голову; на этот раз, даже на мгновение окинув дружка несколько недоуменным взглядом. Опять-таки, он понял все по-своему, и заговорил примирительным тоном;
          — Да хорош киснуть. Ну? Пошли вечером пива возьмем, я угощаю. Идет? Лето скоро – все. Тут надо последние моменты ловить. Так сказать на скамейке, под звездным небом. — Данила усмехнулся. В мертвой квартире у своего приятеля он бывать не любил, в гости никогда не напрашивался, и шел с плохо скрываемой неохотой, если звали.
          В его собственном жилище сейчас тоже стояла полная тишина; такая, что было слышно, как в большой комнате выразительно тикают горячо любимые Данилиной матушкой часы с кукушкой. Механизм отвечающий за появление декоративной птицы, как и полагается, был давно сломан, что Мышу в тайне огорчало; однако часы все равно продолжали бить четыре раза в сутки. В квартире, еще совсем недавно, был сделан обстоятельный ремонт; из-за чего Мыша и без того, ранее тушевавшийся перед постоянно иронично-снисходительной хозяйкой: теперь чувствовал себя здесь совсем не в своей тарелке, словно голодранец зачем-то заявившийся в барский дом. В некотором роде, это походило на правду. «Откуда у людей деньги?» – этот вопрос донимал его еще когда были живы родители, люди тоже сильно небогатые, а ныне уж, эта загадка неимоверно стала раздражать. Постоянно, повсюду, хоть сейчас, хоть в отрочестве, Мышу окружал чужой достаток, на фоне необеспеченности сначала родителей; а теперь и своей собственной. Пока родаки не могли купить в дом не одной приличной новой вещи, чужие старики, не являясь ни деловыми людьми, ни хотя бы средними чиновниками; тем не менее обзаводились новенькими авто, делали в домах, как тогда говорили: «евроремонт». Баловали детей, для того, чтобы лишний раз напомнить им же, об их подростковой черствости и неблагодарности. Сейчас, едва вспомнилось слово «деньги», Мыша спохватился и с угнетенным видом полез за телефоном; обстоятельный Данила, не собиравшийся терять время, уже негромко щелкал ручкой конфорки и с чвакающим звуком захлопывал дверь холодильника. В металлической, кухонной раковине зашумела вода; почему-то именно этот, последний звук, что-то включил в голове гостя и он, немного тупо посмотрев в экран телефона, быстро спрятал его обратно, поинтересовавшись в сторону кухни;
          — Можно позвонить?
          — Да пожалуйста, — будничным голосом отозвался Данила, — че, есть то будешь?
          — Нет, — пройдя по коридору, Мыша снял трубку и быстро набрал номер. То, что он услышал снова, нисколько его не утешило; знакомый уже голос, с каким-то увечным оптимизмом, просил подождать минут пять: Мыша ждал – на его собственном телефоне денег осталось ровно ничего, а дозвонится до этих... этих... Он не был конфликтным человеком; когда пытаешься дозвонится до чего-либо оператора – ну где тебя не просят подождать? В трубке играла музыка, периодически прерываемая увещеваниями, взывавшими к его терпению. В это время Мыша, которому надоело слушать металлическую тетку, на одной ноте бубнил в микрофон, что их «Энергетической Компании» грешно вообще оперировать словом «энергия». С кухни уже неслись характерные звуки, которые издает яичная скорлупа которую проламывает нож; конечно, Данила стряпал там себе глазунью: как всегда небрежную, с растекшимися желтками. В этом приятели были похожи – оба относились к еде крайне равнодушно, но Данила здесь был разгильдяй; смотрел на пищу апатично, но поглощал ее исправно: пока Мыша, у себя дома, вяло ковырялся в тарелке вилкой по вечерам. Ему некому было петь песни о том, что он морит себя голодом, да это было и не так; жизнь слишком рано дала трещину, и застрявший в груди ком не давал помещать в себя жиры и углеводы, словно основательно придавив пищевод. Желчная мамашка лучшего друга как то чересчур перестаралась; язвительно высказалась, стараясь придать своим интонациям некий налет благожелательности: что он де уперся, ноет, жалеет себя, а надо смотреть в будущее. Странно, что еще не добавила о том что вся жизнь впереди. И не дождавшись какой-либо связанной реакции от болезненного плаксы, зачем-то, вдобавок, предрекла ему гастрит.
          Звонок энергетикам ничего не дал. Вот не дал и все. Мыша, изо всех сил стараясь излишне не рассердится, как можно аккуратнее бухнул телефон на базу и побрел на кухню – где уселся на стул напротив хозяина, который пшикая и обжигаясь, уже поглощал неаппетитную яичницу прямо со сковороды, стараясь захватить вилкой побольше и не обронить обратно на пути ко рту. На столе стояло широкое блюдо с неказистыми дачными яблоками; Данила двигая челюстями, кивнул на зеленые фрукты головой: Мыша протянул руку и взял одно. Но есть не стал – сложил предплечья на крышке стола и начал крутить яблоко в пальцах.
          — Чего ты там говорил, — пробурчал он обреченно, — пивом угощаешь?
          — Хыыы... — Данила свою трапезу еще не закончил, о после этого вопроса вид приобрел сытый и очень довольный. Прожевав что у него было во рту, он потянулся к салфетнице и не слишком благородно вытер губы. — Ну, да. Чего, опять не дозвонился? Я тут тоже своему оператору недавно пытался...
          — Что твой оператор, — хмуро перебил его Мыша, — этим мудилам можно бесплатно звонить. А здесь с меня деньги снимают. А денег на телефоне – ровно х... А дозвонится нужно. А потом еще разговаривать...
          Можно было совсем распоясаться в своих жалобах и сообщить, что собственный домашний телефон давно уже не работает, потому что Мыша не платил за него уже три месяца, если не больше. Да вот только Данила был в курсе, и если друга и жалел, то как обычно, особо этого не показывая.
          — Слушай, я потом на улице еще им звякну, если опять такая лажа, дашь с твоего позвонить?
          — Посмотрим, — Данила шумно отправил сковородку в раковину, потянулся и хлопнул себя ладонями по бедрам, — ну что, пошли? Давай еще к Женьке заглянем? Дельце там у меня. Ты яблочко то ешь, ешь.

          Был уже где-то пятый час когда они вышли из подъезда в очередной безучастный, пустой двор. Все так же светило бездушное, остывшее солнце; оба знали, что скоро местные просторы несколько оживятся; появятся первые люди после рабочего, или учебного дня. Уже немолодые граждане, которые предпочитали держать автомобили поближе к окнам своих квартир, будут совершать свои неторопливые, и не совсем понятные несведущим, действия рядом со своими железными друзьями. А более моложавые четырехколесные владельцы, начнут проделывать примерно все тоже самое, но только более живенько; из распахнутых салонов будет нестись музыка, рядом будут тусоваться знакомые. Владельцы седанов, нередко любили использовать закрытый багажник для размещения и последующего распития купленного на разлив пива; как правило, в компании еще одного-двух автовладельцев.
          А на ближайших скамейках появятся люди, которых тоже условно можно было наречь молодыми; временами рядом с ними появлялись дешевые, китайские детские коляски: иногда одна, иногда две. Из чего можно было сделать вывод; что это сразу несколько молодых семей, которые зачастую, с уже немного подросшим, ходячим потомством, вышли подышать вечерним воздухом среди стен родных домов. Пиво в руках еще недавних новобрачных выглядело почти уместно; из этих людей стремительно утекала жизнь, но они совсем еще этого не понимали: может потому что отблески этой жизни сейчас шумно возились рядом с ними, порождая даже среди этой до боли знакомой обстановки, хтоническую максиму – о том, что жизнь никогда не заканчивается. Кем бы ты ни был.
          А подъезды были везде одинаковы. Ну или почти, по крайней мере здесь. Как всегда – стоило отзвониться в домофон и проникнуть за железную дверь; так сейчас же нападала сыроватая прохлада, нагоняемая сюда черт знает от куда - то ли сквозь невидимые щели, вроде бы наглухо закрытого подвала: или же панельные дома, с их фантомными шумами, еще и сами производили какую-то неведомую жильцам конденсацию. Зато здесь, конкретно – был новый, недавно замененный лифт, отдававший изнутри почти хирургической белизной. В отличии от предыдущих полутемных склепиков, с давно облезлой лакировкой на стенах, из-за которой создавалось впечатление, что ты едешь в страшных объятиях советского шкафа-стенки. Причем в подъезде у Мыши, внутренности старого подъемника, все же были относительно светлыми; в то время как у Данилы, лифт мог пробудить проблески клаустрофобии даже у тех, кто ранее не замечал в себе склонности к подобного рода страхам. Там были очень темные стены, вечно полуживая лампочка (которая вдобавок еще нередко и сгорала, заставляя многих жильцов стоически путешествовать вверх-вниз в полной темноте) и все это сопровождалось гулом и скрежетанием полуживых механизмов; четко пробуждая ощущение, что ты погружаешься в жуткий колодец, даже если кабина, в этот момент, волочила тебя вверх. «Это как раз тот случай, когда пытаются выдать дерьмо за конфетку» – миллион лет назад, в совсем другой жизни, кто-то из давно исчезнувших знакомых так все это и охарактеризовал, после того, как Мыша поделился своими мыслями по этому поводу.
          — Зачем тебе к Женьке? — Это первая фраза которая была произнесена после того, как они покинули Данилино обиталище. Сейчас они как раз поднимались в белой, светлой кабине на восьмой этаж.
          — Напросился чтобы его подруга меня подстригла.
          — Н-дэу? Ты хоть помнишь как ее зовут?
          — Почему я должен это помнить? — Двери лифта негромко, но все равно с лязгом открылись и сразу стала видна неровно намалеванная на стене цифра «8», — это вообще не моя, а его подруга. Сам-то помнишь?
          — Допустим, — ответил Мыша, но и так было ясно, что его приятелю фиолетово; помнит ли это его спутник – не помнит: Данила уже вдавил свой палец в кнопку дверного замка. По другую сторону, после довольно продолжительного ожидания, послышались едва слышные шаги; никто не поинтересовался ни их личностями, ни целью визита: как-то нетипично, на удивление мягко, клацнул замок и дверь открылась. На пороге стояла темноволосая девушка со скучающим взглядом, которая, даже открыв дверь, не произнесла ни слова, а лишь рассматривала явившихся с легкой, чуждой досадой. Это была та самая подруга; Данила открыл рот: потом сразу закрыл и быстро перевел взгляд на Мышу. Тот, едва заметно поморщившись от врожденной, постоянно бесконтрольной нетактичности своего приятеля, поздоровался:
          — Привет Наташ.
          Данила перевел взгляд обратно на девушку; Мыша этого не видел, но наверняка в нем читалась благожелательность от встречи: и тщательно было сокрыто недовольство от того, что не сам хозяин квартиры поплелся встречать гостей. И ведь он точно дома, договаривались. Это, в прочем, не помешало Даниле выдать с заискивающей интонацией, корявую фразу:
          — Привет. — Он широко улыбнулся, — а Женя дома?
          — Дома, — холодновато ответила девушка и посторонясь впустила пришедших. Как только те оказались в коридоре, она повернула защелку дверного замка и отправилась в большую комнату, не дожидаясь пока визитеры снимут обувь; от туда хорошо был слышен баритон их общего знакомого, который явно разговаривал сейчас не по телефону, и что свидетельствовало о том, что в данный момент они были уже не первыми посетителями. Мыша уже давно не любил оказывается среди преизбыточного скопления человеческих особей вокруг себя, даже если большинство двуногих ему были более-менее известны. Сейчас же, в комнате, куда он явился, собралось сразу пять человек; Евгений сидел в видавшем виды кресле, уперевшись локтем в подлокотник и поместив свое лицо в растопыренные по лбу пальцы, из-за чего имел вид изможденный и томный одновременно. Подруга Наташа поливала комнатные растения стоявшие на подоконнике, которые выглядели вроде бы вполне ухоженно, но очень сиротливо. У немолодого шкафа-стенки стояла коротко выстреженная рыжеволосая девушка; и, с не совсем понятным нетерпением, разглядывала болезненно растянувшегося в кресле хозяина. Фигура у чужой гостьи, одетой в узкие джинсы и белую майку, была плотной, но стройной; подбородок широкий: и выглядела она симпатично, несмотря на очень уж серьезный взгляд. Которым она и обдала вошедших, плотно сжав надменные губы. Евгений оторвал руку от лица и вяло поздоровался.
          — Не знаю я, — не делая никакой паузы после приветствия, он обратился к рыжеволосой девушке, — но все полетим, точно. Какая же гнида...
          — Можно было и раньше подумать, — печально ответила девушка, глуховатым голосом. — Впрочем, я пойду.
          — Пока Даш, — теперь уже приветливо отозвалась подруга Евгения, — да не волнуйтесь вы так, все будет хорошо.
          Евгений едва слышно застонал, по новой уткнув растопыренные пальцы в лоб. Гостья неспешно вышла в коридор; видимо так здесь было заведено – никто никого не провожал; трудно было вспомнить, Мыша уже очень давно сюда не заходил.
          — Что? — Спросил Данила стараясь придать голосу умеренную, до уместных пределов, жизнерадостность, — проблемы?
          — На работе, — приглушенно ответил Евгений, — так ее...
          — Наташ, — не затягивая время, видимо достаточно удовлетворившись проявлением собственного внимания к чужим проблемам, Данила повернул голову к окну, — можешь меня подстричь ведь, да? Да ладно куксится, я знаю, ты добрая.
          От этой нахрапистой фразы уголками рта улыбнулся даже Мыша. «Могу», —по прежнему, не особо ласково, ответила Наташа. В комнате было еще одно кресло, точная копия первого, стоявшее напротив окна. Упершись ладонями в подлокотники, Мыша медленно в него опустился, в то время как Данилу усаживали на стул и Наташа извлекала парикмахерские инструменты; она никогда не работала парикмахером: возможно, это просто была ошибка послешкольной юности: кто только на кого не учился – Данила, тот вовсе, был несостоявшимся медбратом-недоучкой. Евгений, не меняя позы, чуть выгнув голову посмотрел на Мышу:
          — Ну, ты то как? Я тебя с тех пор не видел. Ты только не обижайся. Я как-нибудь зайти хотел, но все как-то... ну, понимаешь. А телефон у тебя не работает, я звонил.
          «Это он про смерть родителей, — подумал Мыша». И что звонил не врет, иначе от куда бы знал, что телефон давным-давно отключен. Наташа, уже орудовавшая расческой и ножницами над мурлыкающим себе под нос Данилой, бросила на Мышу серьезный взгляд; «нормально», — ответил тот. Все, в общем-то, и правда было нормально на данном отрезке времени, а слишком далеко заглядывать в завтра, Мыша давно разлюбил. В эту минуту почти все было идеально; ранний летний вечер: открытая балконная дверь и волнующийся от слабого ветра тюль закрывавший выход на балкон. С другой стороны, в прозрачную ткань билась черная бабочка.
          — Фу, блин, — Евгений наморщился, — гадость какая. Вон, вон, смотри, она уже за тюль уцепилась, зараза, теперь будет там сидеть. Бе-е-ее...
          — Дурак, — отозвалась Наташа, включая машинку для стрижки, — чем тебе бабочка не угодила?
          — Потому что это гусеница с крыльями, чего вы так все от них все млеете? Ладно бы еще цветастая какая была, так ты посмотри, она еще и черная.
          — Она черно-рыжая, она уже летала здесь... или, может, не она... Их там во дворе, внизу, много порхает.  А у нас, — продолжала Наташа, орудуя машинкой, — в туалете паучок жил. Миленький такой.
          — До-о, доо-о, — язвительно подхватил Евгений, — тот самый, Петр Петрович.
          — Дурак. Ну, так вот, миленький такой был, глазастый. Уу-умный. Я когда пол там мыла, он всегда из своего уголка уползал, а потом обратно возвращался. Я его подкармливала.
          — Ничего себе, — по-видимому, искренне удивился Данила, — это чем же?
          — Ну, мушек ему всяких подбрасывала. А потом паучка съели.
          — Кто? — Снова спросил Данила.
          — Сантехник вестимо. Приходил тут, — Евгений окончательно спрятал лицо в ладонь и вытянул ноги.
          — Другой паук пришел, большой, и сожрал паучка моего.
          Она стащила с Данилы накидку и слегка толкнула его костяшками пальцев в основание шеи.
          — Все.
          — Па-си-бо, — Данила заулыбался и попытался рассмотреть свое отражение в застекленной дверце шкафа, но, не удовлетворившись, побежал смотрятся в зеркало ванной комнаты. Наташа снова перевела взгляд на Мышу и слегка качнула головой в свою сторону:
          — Мыш, иди сюда, я тебя тоже подстригу.
          Мыша уселся на стул, где только что пребывал его приятель. Теперь уже было заметно, что за окном начинается настоящий вечер; снаружи доносились типичные для этого времени дворовые звуки, пусть даже едва слышные на восьмом этаже. Вернувшийся Данила бухнулся в освободившееся кресло; завел непринужденный разговор с Евгением, и, даже, кое-как смог его расшевелить: еще и вдобавок предложил отправится вместе с ними на совместное распитие легких спиртных напитков. Женя бросил взгляд на свою подругу, Мыша затылком почувствовал, что та ему так же молча ответила; после чего тот отказался. Наташины крепкие, тонкие пальцы скользили по его голове; то прикасаясь к вискам, то чуть поворачивая его голову в разные стороны; иногда она клала свою ладонь ему на макушку и Мыша почти начинал засыпать. Явственно представляя, как она сейчас возится рядом, с сосредоточенным видом, как любой, кто стрижет другого человека.

          На улице Данила потащил его на самую окраину жилмассива, в область начинающихся депрессивных пустырей, одиноких гаражей; которым не нашлось места в нестройных шеренгах медленно ржавеющих дупликатов: туда, где бесцеремонно покоился брошенный автомобиль дяди Пети и некогда находился, уже упомянутый, магазин с двумя входами. Видимо следуя правилу, что злачные заведения должны находится в злачных местах; в маленьком, одноэтажном строении из кирпича, где некогда пребывала «Гастрономия-Галантерея», обосновалась кошмарная, шаблонная тошниловка. Которая, за несколько лет своего существования, дошла до такого уровня общего морального упадка, созданного нездоровой кармой посетителей – что в итоге, была окончательно изгнана, после случившейся там поножовщины. От последствий которой трепетно качали головами даже видавшие виды менты. Но долго место не пустовало; и, вскоре, после бегло проведенного ремонта, там начали продавать пенные напитки в розлив; за прилавок были поставлены местные девочки, а на стул посажен амбал, тоже из местных, для дополнительного давления авторитетом. Первое время, былые посетители, по старой памяти, пытались употреблять спиртное прямо внутри помещения, не отлучаясь далеко от прилавка, возможно ошибочно реагируя на полупустой стенд, озаглавленный «Уголок покупателя».
          Кирпичное сооружение выглядело очень угрюмо и обветшало. Больше всего сейчас, картину могло бы дополнить воронье бродившее у входа; но, вокруг не было никого: поблизости отсутствовали даже местные синяки: вечер вообще начинал выглядеть неживым, как всегда бывало в начале сумерек. Когда они приблизились к типовой железной двери, Мыше уже совсем расхотелось пить и, вдруг, больше всего захотелось назад, в свой в меру убранный могильничек. А когда в памяти всплыли кровные стены, он снова припомнил о небольшой проблемке и скривился что от зубной боли; Данила уже взявшийся за ручку двери, даже машинально остановился, какими-то фибрами почуяв что все, опять ненастие какое-то.
          — Чего? — Хмуро спросил он оборачиваясь.
          — Не позвонил я никуда. Еще у Женьки собирался и забыл. — Он не стал уточнять причины по которой так расслабился. Когда к тебе уже черт знает сколько времени никто не прикасался, тут по неволе потянет куда-то в ступор. — Денег на телефоне ровно ни фига.
          Вид у Мыши сделался такой унылый, что Данила, слегка закатив глаза, полез в карман джинсов, вытащил свой смартфон с трещиной на экране, и сунул его в руки приятелю. После этого, не без труда распахнул массивную дверь и скрылся в неожиданно ярко освященном помещении; все таки и правда, внутренности многострадальной постройки более-менее привели в надлежащий вид: Мыше даже захотелось отправится следом, вместо того чтобы маячить посреди гиблой полупустоты. В который раз набирая номер, он повернулся спиной к кирпичной стене; напротив, через проезжую часть с дико раскуроченным асфальтом, находился вечный пустырь всплошную заросший городскими сорняками и сваленными там строительными плитами; потемневшими, и кажется уже начавшими мелко крошиться от времени. Звонить куда-то уже было бессмысленно; в чем он, немедля, и убедился: было уже больше шести часов и операторы больше не работали. Данила не возвращался, вполне возможно любезничал с молоденькой продавщицей –  очередным юным, и еще свежим цветком из каменного леса панельных домов. Мыша неожиданно подумал, что возможно его приятель более чем хитрит о своей давно минувшей хвори; затасканный гипс на предплечье, вместе с поло, изрядно придавали ему залихватски-бесшабашный вид; который он, возможно, уже даже пускал в дело. Ждать его надоело, Мыша уже было шагнул к двери, но та медленно открылась, тяжело толкаемая Данилиным плечом; в каждой руке у него было по две двухлитровые пластиковые бутыли с пивом, которые он держал за вечно режущие пальцы, выгнувшиеся ручки.
          — Парапарапам, — выдал тот, передавая одну двухлитровку приятелю.
          — Свидание? — Безучастно осведомился Мыша, когда они медленно побрели в сторону ближайшего двора.
          — Чееего? Какое еще свидание. Хотя, ты как узнал? Да не, шучу, конечно. Такая Венера, килограмм девяносто точно будет. Задолбали, чего они там каждый месяц меняются-то?
          Мимо быстрым шагом прошла пара немолодых, неряшливых мужичков, деклассированного вида. Судя по хрестоматийным, сосредоточенным лицам – деньги были найдены и цель давно определенна;  оба окинули взглядом попавшуюся на встречу пару молодых людей, вместе с их пластиковым багажом, и несвежие лица сделались еще напряженнее. Данила чуть повернул голову им в след:
          — Ну, так-то, с подобной публикой конечно... бедные дефки. Ты прикинь, бугая то со стула уволили, ага. Хозяину-падле, бабла жаль стало; ниче, говорит, вродь спокойно все. Это он правильно сказал — теперь точно все.
          А в вечереющем дворе, на ближайшей скамейке, нежданно обнаружился Башка. Уже переодевшийся в узкую рубашку с короткими рукавами, он курил черную сигарету, распространявшую черничный аромат и почему то именно в эту минуту очень сильно напоминал себя прежнего, эдакого обэлегантнешегося гопоря. На приблизившихся знакомых, он посмотрел как обычно, с плохо скрываемой долей сарказма.
          — Здароф, — Данила чуть приподнял руку в которой была бутылка, — франт. Чего, вот у тебя-то точно, никак рандеву?
          — Нет. — Башка сплюнул в сторону, причем и правда, сделала это настолько по-щегольски, что даже выглядело это, не особо отталкивающе. — Чего, товарищи алконавты, пока еще только по вечерам заливаетесь?
          Данила поставил бутыль на лавку и поведя носом сказал;
          — Дай-ка попробовать, чего ты там куришь. Дай, дай. С меня пивас.
          Башка, всем видом показывая насколько неуместна эта просьба, нарочито медленно, но, тем не менее, полез в карман и достал оттуда пачку сигарет. Когда Данила вытащил одну, он протянул пачку Мыше, который не стал отказываться. В воздухе, пуще прежнего, очень густо и горько запахло черникой. Башка, не дожидаясь приглашения, взял из рук Мыши бутылку, открутил крышку и сделал несколько больших глотков. После чего посмотрел на обоих исподлобья, вытер губы и констатировал;
          — Судя по вашим тощим фигурам, никакой иной тары, из который можно было бы пить, у вас нет. Или, может кто в кармане складной стакан носит?
          — Ай, блин, — Данила уже подносил бутылку к губам, но видимо отреагировал на слово «карман», — ты мне телефон-то мой отдай.
          Пока Данила вливал в себя пиво, Мыша достал и протянул ему телефон. Пить расхотелось уже совсем.
          — Куда ты звонил-то?
          — В энергетическую компанию.
          — И зачем?
          — Не хочу чтобы мне пришли и свет вырубили, хотел пару недель отсрочки попросить.
          — Хм, — Башка покачал головой, Данила снова протянул ему бутылку. — Так они вроде бы должны заранее предупреждать, носить там чего-то.
          — Меня уже предупреждали, — Мыша взял предложенную емкость и надолго припал к горлышку. Сразу, теперь, захотелось. Опять-таки, то ли от непреходящего состояния легкой одури, то ли от того что он, как это нередко бывало, опять не ел целый день, алкоголь подействовал очень быстро. Мыша сел на лавку рядом с Башкой, порылся в карманах и закурил сигарету которой его только что угостили. Все трое замолчали, но ненадолго; через пол минуты у Данилы зазвонил телефон, тот ответил на звонок, и лицо его основательно скиснуло;
          — Ну маам, — с интонациями обиженного теленка пропел он, — ага... да лан, лан.
          Отключившись, Данила осмотрел сидящих напротив; ехидного Башку и, безучастно курящего черную сигарету, Мышу.
          — Че? — Осведомился он, — я маман по дому обещал помочь. Так кароч, давайте хоть одну бутылку допьем, побыстрее; а то сейчас опять трезвонить начнет.
          — Нехорошо маме в подпитии на глаза показываться, — Башка вытянул ногу и  поскреб каблуком ботинка пыльную землю; было хорошо слышно, как заскрипели мелкие камешки, — а ты знаешь, кого я час назад видел?
          — Нет, — упавшим голосом выдавил себя, — только не... И где он? Только не говори что опять у супермаркета на скамеечке, старый козел.
          Башка хитро покачал головой:
          — Может он там и сидел, на скамеечке этой. Но, так-то, когда я его видел, он кое-как на ногах держался. Может домой шел. Хана твоему коню. Железному. Так и сдохнет скоро в стойле.
          Данила, как видно памятуя что времени мало, намертво присосался к горлышку неудобной бутылки. Потом сунув ее Башке, скорбно завел разговор о переводе работ с охреневшего дяди Пети, в его, Башки, золотые руки. При этом, он зачем-то использовал термин «перепрофилирование». Башка, в свою очередь, выдал натуральный финт – заявив, что он все сделает, но не о каких «в два раза дешевле», больше не может быть речи.
          — Сам посуди, — в его интонации то и дело искрились плохо скрываемые издевательские нотки, — а я откуда я знаю, что там этот дядя Петя накрутил?
          — Ну, млин, посмотришь и скажешь.
          — Че я должен смотреть? И техосмотр бесплатно тебе провести может быть? Кароч, я все сказал. Не нравится, найди другого мастера, благо у нас на районе есть их. Сейчас, как раз  –половина уже бухими валяется, а другие уже пьют и на подходе.
          По большему счету, это был удачный аргумент; Данила основательно сник и согласился.
          — А вообще-то, это шантаж, сударь мой, — плаксивым голосом подытожил он он.
          — А ты думал. Он самый. Ты что, никогда не замечал, какой мир колючий и кусачий? Приходи завтра утром, решать будем что да как.
          — Ладно, — Данила запихал пустой пластик в урну, — пошел. Че, пацаны, оставить вам вторую?
          — Мне не надо, — отказался Башка. Мыша тоже отрицательно покачал головой. Данила сдержанно со всеми попрощался и ушел со своим бидоном; быстро растворившись в уже почти полной темноте. Оставшиеся посидели с минуту в молчании, потом Башка вздохнул, повернул голову и спросил:
          — Слышь, болящий, ну что у тебя там? Света в конце тоннеля лишить грозятся?
          — Угу, — невесело отозвался Мыша.
          — Фигово, че. Много задолжал так-то? — Мыша, у которого уже прошла первая волна опьянения, отрешенно сказал сколько. Башка хмыкнул, — да ну не так уж чтобы совсем смертельно.
          Он полез в нагрудный карман и протянул Мыше сложенную купюру.
          — Тут поменьше, но остальное поди найдешь. На, бери. Потом сможешь – отдашь.
          Башка помолчал глядя в темноту перед собой, потом снова, чуть повернув голову, произнес негромко:
          — Ну, жаль конечно, очень, что так с твоими родителями вышло. Они то нормальные были, этого точно не заслужили. Но не вчера же уже. Ты уже привыкнуть должен был.

          Вечером, между домов, гулял какой-то удивительно свежий, прохладный ветер; такой; что даже легкий гул в голове у Мыши утих, он начал вышагивать увереннее, почти бодро. В подъезде, как и утром было тихо; еще подумалось не проверить ли почту, но махнув рукой, он зашел в лифт и поднялся на свой этаж.
          В квартире, скинув только ботинки и куртку; пройдя через погруженную в темноту комнату, он щелкнул выключателем старой настольной лампы, стоящей на письменном столе; и лампу, и этот стол он помнил еще с детства: они сохранились с тех пор более-менее в сносном состоянии. Когда-то, с первого по пятый класс, в их компании он делал школьные уроки. Сейчас, опустившись на стул, Мыша достал широкий блокнот, черную ручку; постучал ей по листу и начал писать.

          «Мне давно надо было ответить. Понимаешь, я просто не мог. Да и что сказать, то есть написать, я просто не знал. Но, вот сейчас, что-то вдруг захотелось. Я получил твое письмо, но теперь, зачем-то, как дурак хожу и заглядываю в почтовый ящик и сам не понимаю зачем. Жду еще одно? Наверно, нужно было время, чтобы до меня дошло что никакого нового письма не будет, пока я сам тебе не напишу в ответ. Я сейчас все тебе расскажу, это будет возможно не самая простая задача, учитывая что твое письмо лежит у меня уже два месяца и оно до сих пор не распечатано. Я не знаю; гнев там твой, или твое прощение. В общем, слушай...»