Глава 17

        Эпистема… После ухода матери Владимир превратилсяв удивительное, по своему антагонистическому совмещению двух стихий, существо. «Лед и пламень»... - думал Малышев, глядя, как Владимир орет по телефону какому-то мужику:

        - Борис, я же тебя просил проконтролировать!.. А ты, как мальчик, пробежался по адресам и все! Что мне теперь, свою поломанную лапу сосать на койке здесь!... Да ты брось, че ты слюнявишь!.. Скажи лучше, что не стал делать!.. Да мне мать все рассказала!.. Там и не слышали даже обо мне... мудила...

        Последнее слово Владимир прошипел уже после того, как отключил телефон. Колян с интересом слушал телефонную перепалку и, едва Владимир закончил, спросил, будто невзначай:

        - Че это ты так разорялся, если не секрет? - Колян с некоторых пор не упускал возможности подтрунить над своим соседом, но не больше, чтобы не упустить возможность иногда подкормиться на дармовщинку.

        - Да так, - неожиданно спокойно ответил тот. Этот резкий переход и вызвал такое сравнение у Стаса, как будто Владимир только что не заходился в злобе, захлебываясь желчью. Судя по разговору, что-то не заладилось с его лечением в городе Гамбурге. Колян, видимо, подумал то же самое, потому что успокоительно среагировал:

        - Тогда не стоит нервы свои расходовать! Три к носу и сопи в дырочки. Желать в жизни надо тоже с умом! Если позариться на слишком крутое, то также круто может не обломиться.

        - Смотря на что нервы тратить и что желать, - нехотя отозвался Владимир. - Если нечего желать, то тогда вон та гирька самая счастливая. Висит себе на ноге и никаких желаний!

        - Ну, понятно! Лучше всех живет топор, он железный и остер! - продекламировал Колян.
 
        - Колян правильно говорит, - подал голос Юрий Михайлович. - Смотрите на жизнь проще. Как говорил Оккам: «Не умножай сущности сверх необходимого». Это его философская формулировка библейского постулата: «Не мудрствуй лукаво!», что подтверждается еще одной истиной: «Ничто не ново под луной!». Я к чему это, - все, что человек сейчас ни захочет, уже кто-то когда-то желал, а результат все равно один, - смерть и могила!

        - Боже, ты чего так мрачно, Юра!? - воскликнул Стас, пораженный негативным выплеском Юриной эмоции. - К чему это ты весь этот винегрет выдал?!

        - А-а, - бесцветно протянул Юрий Михайлович. - Смотря, что желать. Больше всего именно быт и подразумевают, желая чего-то. Как в сказке о золотой рыбке. Быт, - это такая липкая жижа, - засосет и отнивелирует по полной программе... Погасит интеллект, личность, останется одна меркантильность собственника.

        - Тебя, Юрий Михайлович, что-то сегодня философствовать тянет! - усмехнулся Владимир. - Не стоит так напрягаться. Наше дело, как сказал Колян, лежать и сопеть в две дырочки.

        - Я смотрю, Юрий Михайлович, ты все время норовишь обобщить, округлить, уложить и закатать в баночки, что бы на каждый случай в жизни был готовенький набор консервированных рецептов, - желчно добавил Колян. - Зуб даю, что сам ты ими не пользуешься! А вот другим, наше вам удовольствие - получите и живите!

        Юрий Михайлович посмотрел на Коляна, как на пятнадцатилетнего недоросля и улыбнулся:

        - Что же ты консервированного нашел в моих словах, родной?

        - А то, что поучать любишь, а сам, как я вижу, не больно-то чего огреб в жизни. - Колян махнул рукой. - Говоришь общие слова, а конкретного что сказать у тебя смыслов не хватает. Вот я и думаю, - чего желать в жизни попусту, когда богом все определено и слава ему! Всякие там олигархи будут расплачиваться за то, что слишком многого желали! Сам знаешь, меньше имеешь - лучше спишь!

        - А, ты опять свою песню завел! Нищие забот не имеют! - вяло отреагировал Юрий Михайлович. - Конечно, так легче. Но ты забыл, что человек не животное, чтобы обретаться на помойке! Такая философия просто религиозная отрыжка. Предел самоуничижения в желании обрести божественную милость. А на самом деле в этом юродствовании гордыни, одного из самых больших церковных грехов, заметь, больше, чем в просто гордыне.

        - Фигня! - заявил Колян. - Ты просто ничего в этом не понимаешь! Вот что тебе дало твое желание жить сладко и красиво? Учился, вкалывал и все псу под хвост! Да?

        - Хм! - Юра посмотрел на Коляна с усталой иронией, как смотрят на несмышленое дитя, задающего много неразрешимых вопросов. - Все-то тебе нужно знать. Ты прав, Колян, каждому отпущено в меру его разумения... И способностей, - добавил он после короткой паузы. - Вот только не каждый может иметь к этому разумению полный набор свойств характера, чтобы реализоваться. Приходит время, когда начинаешь это отчетливо понимать, но, к сожалению, понимание это приходить слишком поздно.

        Юрий Михайлович закрыл глаза, дав тем самым понять, что он устраняется от продолжения беседы. Малышев смотрел на его лицо, обрюзгшее, заросшее седой порослью щетины, и никак не мог отделаться от мысли, что этот человек не просто несчастлив, но несчастлив особой разновидностью его.
 
        Само лицо Юрия Михайловича являло собой стандартный архетип лица мужчины белой расы. В такой, едва наметившейся проработке его черт, в стремлении создать что-то индивидуальное, природа не преуспела, остановившись на незаконченности формы, абстрактной неопределенности. Такое лицо хорошо было бы в разведке, оно являло собой образец лица шпиона. Оно было лицом человека-невидимки, в котором можно было опознать кого угодно, но только не его обладателя! Это была безличная маска, лицо-штрих!

        Там, где подбородок наметился раздвоением, вместо волевой прорисовки лишь вяло обозначилось это намерение. На лице Юрия Михайловича глазу трудно было выделить что-либо такое, что помогло бы припомнить его по прошествии самого незначительного промежутка времени. Не находя ничего примечательного, взгляд наблюдателя скользил бы по лицу Юрия Михайловича, не выказывая ни малейшего желания задержаться на нем. Стас подумал: «Не потому ли судьба обошла этого человека, что на его лице индивидуальность не нашла места, где бы она смогла поставить свою печать. Видимо, начальство при наградах, повышениях, знаках внимания, даже при самых благих его намерениях по отношению к этому человеку, не в силах припомнить лицо его обладателя, всякий раз ошибалось, приписывая Юрины заслуги кому-то другому. Когда же ошибка обнаруживалась, уже ничего поправить было нельзя. Да начальство и не спешило, видя, какую невзрачность могло одарить своей милостью. Может этим и стоило объяснить все жизненные неудачи и несправедливости, выпавшие Юре, в общем и целом гуманному и хорошему человеку... Люди не очень-то вдаются в анализ свойств натуры. И когда они впервые видят подобное лицо, то решают про себя раз и навсегда: «Этот тип - слюнтяй и тюфяк!». И, как ни опровергается их мнение потом, в глубине, в подспудной тьме подсознания, это мнение по-прежнему «рулит» их отношением к изгою».

        Так думалось Малышеву, не очень-то в последнее время впадающему в такие рассуждения, тем более в адрес чужого ему человека. Но он ощущал что-то еще, не совсем понятное ему состояние, как будто все его размышления странным образом проявили оборотную их сторону. А на ней находился он сам, со своей судьбой, надеждами и желаниями, настолько схожими с Юриной характеристикой, что Малышев понял, что, думая о своем соседе, размышлял о себе самом.

       
                Глава 17


        Люди редко задумываются над тем, что Природа мудро распределяет и дает совершено безвозмездно самый драгоценный свой дар, а именно, здоровье, каждому из своих чад. И, как всякая мать, по мере своих сил оберегает это, часто неразумное, дитя от напрасной его траты. Но бывают, ох, как бывают такие моменты в жизни каждого человека, когда, кажется, отдал бы половину ее, только чтобы вернуть некоторые ситуации назад. К сожалению, беспощадное время умчалось и унесло эти отрезки жизни несчастного безвозвратно. И даже Природа, породившая свое ветреное и несговорчивое дитя - время, не властна вернуть утерянные роковые моменты. И все же, она не была бы такой совершенной, если бы не могла уберечь от неминуемой гибели чадо свое неразумное, не давая взамен другие эликсиры. А иначе, изошел бы род человеческий прежде времен и исчез в вечности без следа.

        Так и многострадальная натура Макарыча, не в силах устоять перед обрушившимися на нее невзгодами, возопила к матушке-природе: «Спаси и сохрани...» и была услышана ею. Напал на Макарыча спасительный сон, как в летаргию обрушился, и спал он с того времени, как пришел домой, ровно сутки.

        Жена Макарыча, к исходу их, подходя на цыпочках, прислушивалась, дышит ли ее благоверный. Он дышал ровно, размеренно и глубоко, будто сморил его сон младенца, а не мужа, озабоченного тяжким бременем злосчастных забот. Когда же пришло время пробуждения, встал Макарыч с постели свежим, полным сил богатырем, вот только место приложения оных он не смог определить в нужном направлении. Ибо нервную систему длительный и глубокий сон привел в порядок, но вот разум, - разум Макарыча, будучи самым ранимым и тонким его инструментом, был поврежден. Что и стало в самом ближайшем времени явлено всем окружающим его людям в полном объеме! Как точно сказали мужики, узнавшие про это, - «снесло крышу у Макарыча вместе со стенами...»...
 
        В то утро разум Макарыча, не находя подходящего повода для раскрытия своей вновь обретенной уникальности, дал своему хозяину благополучно собраться, позавтракать и выйти из дома, направив его на работу, как и делал это почти три десятка лет. Собравшиеся на пятиминутку сантехники и прочий работный люд не заподозрили в поведении своего начальника никаких особых странных отклонений, о чем в последствии круто жалели. Некоторые говорили, что видели в его манере общаться что-то этакое, но их тотчас же осадили, приговаривая: «Все потом крепки задним умом...».

        Не могли работники ДЭЗ’а знать, что их бригадир уже вышел на финишную прямую и судьба его необратимо изменится через каких-то полчаса. Едва они разошлись, получив от Макарыча записки с заявками, которые загодя, словно что-то предчувствуя, заготовила Антонина, как двери в бригадирскую отворились и на пороге появилась Юлия Семеновна. Официоз на ее лице не предвещал ничего хорошего. Но Степан Макарыч, взглянув на нее кротким ясным взглядом, дал ей понять, что нет у него никаких причин быть замешанным в ее ужасном настроении. Но Юлия Семеновна не приняла этого открытого душевного посыла. Коротко, словно бросив трехпудовую гирю к ногам Макарыча, она отчетливо произнесла:

        - Степан Макарыч, зайдите ко мне, пожалуйста...

        И с тем вышла, прихлопнув слегка дверью. Степан Макарыч принял ее просьбу, как должно принимать просьбу начальника и, не мешкая, направился ей вослед. Когда он вошел в кабинет, Юлия Семеновна уже сидела на своем месте за столом. Жестом указав на стул, она, несколько помедлив, сказала с нотками горечи в дрогнувшем голосе:

        - Степан Макарыч, случившееся событие заставило нас, как это ни неприятно говорить, принять экстраординарные меры по отношению к Вам... - Она помолчала и снова заговорила. - Позавчерашняя авария по заключению комиссии выявила грубейшие нарушения в технике эксплуатации магистрального трубопровода на нашем участке.

        Юлия Семеновна остановилась передохнуть и посмотрела внимательным взглядом на Степана Макарыча. Тот слушал ее с таким видом, будто перед Юлией Семеновной сидела египетская мумия и таращила на нее пустые глазницы. Но Харицкая была человеком железного закала. Это мистическое видение никоим образом не поколебало ее решения продолжить разговор, в котором она изложила всю тяжесть проступка сидевшего перед ней бригадира. Степан Макарыч без видимой реакции выслушал все претензии со стороны дирекции управляющей компании. Когда же Харицкая закончила их излагать, он остался сидеть перед ней такой же неодушевленной куклой.

        Юлия Семеновна с недоумением восприняла такую реакцию со стороны человека, которого только что обвинили в позорном, тяжком проступке, вроде нашкодившего школьника, которого вывели за ухо из класса и объявили об исключении из школы. Она ощутила какое-то внутреннее беспокойство, потому как поведение Лепилина явно указывало на то, что с ним что-то не так. Юлия Семеновна поспешила закончить эту тягостную процедуру, намеченную её руководством. Протягивая Степану Макарычу лист бумаги, она как можно сочувственнее сказала:

        - Поверьте, Степан Макарыч, руководство решило найти виновного... и вы знаете, как это делается. Я со своей стороны приложила все усилия для того, чтобы как-то изменить их решение, но бесполезно... Вот, возьмите бумагу и напишите объяснительную, почему на отводе от магистрали была поставлена бракованная задвижка и не был сделан своевременный ремонт для ее замены... Они хотят... - Харицкая замялась и почему-то шепотом добавила, - направить дело в суд о причинении ущерба по халатности и возмещении убытков... Я отговаривала их, как могла, говорила, что не было здесь никакой халатности, но они никак...

        Говоря это, Харицкая пододвигала листок все ближе к Лепилину, пока тот с отрешенным недоумением не воззрился на появившиеся в его поле зрения бумагу и руку Юлии Семеновны.

        Степан Макарыч поднял лицо от стола и увидел склоненное к нему участливое лицо своей начальницы и что-то, похожее на мысль, промелькнуло в его пустых глазах. Он взял листок и по-прежнему, не издавая ни звука, продолжал сидеть в той же позе. На его лице меж бровей пролегла глубокая борозда, как будто ему в этот миг пришлось единолично решать судьбу, по меньшей мере, всей страны. Харицкая оценила этот значимый момент в жизни Степана Макарыча. Деликатно откинувшись на спинку кресла, Юлия Семеновна отвернулась к окну.

        Она подождала примерное количество времени, надобное для написания столь ответственного документа, благо опыт в сотворении подобных текстов у нее имелся в предостаточном количестве. Но, когда по прошествии оного, ни единый звук не коснулся ее слуха, Юлия Семеновна повернулась к Лепилину и пришла в замешательство. Степан Макарыч, нисколько не изменив ни позы, ни выражения своего лица, сидел перед листком, на котором жирным шрифтом обозначилось отлично видное даже с ее места одно слово: «ДУРА».

        Юлия Семеновна обомлела. Едва это слово, осозналось ею, как первоначальный оскорбительный смысл его испарился и заместился более ранимым его значением «идиотка»! Затем, безо всякого перехода оно обратилось для Юлии Семеновны в ясно читаемый синоним «дебилка», хотя она чувствовала, что Лепилин имел в виду более глубинный его смысл, а именно: «ничтожество»!
 
        - Я... как вы смеете! - охнула Харицкая. - Что вы себе позволяете?!

        - Значит, дура! - размеренной интонацией удовлетворенно сказал Степан Макарыч. - Если так орешь! А орешь ты так потому, что дура и сволочь беспросветная! На других нажиться хотела, да скоро вышибут тебя на помойку твои начальнички-мерзавцы! Я давно подозревал, что ты со своей бандой открыла на меня охоту! Мяса моего захотели! Ничего не выйдет! Я тебя сам сейчас урою...

        И он, встав и подойдя к Харицкой, вжавшейся от ужаса в спинку кресла, тихо и внятно произнес:

        - Я тебя убивать не буду сейчас... Но сначала всю вашу банду изничтожу, как вот эту железку...

        И в порыве благородного чувства справедливой мести и гнева Степан Макарыч сгреб подвернувшийся первый попавшийся предмет со стола, оказавшийся футляром для очков. Оказавшись в его мощной длани, футляр вместе с очками хрустнул, как яичная скорлупка. Высыпав обломки на стол перед совершенно ошалевшей Юлией Семеновной, он медленно двинулся к двери и перед тем, как скрыться за ней, повернулся к бывшей своей начальнице и, погрозив ей пальцем, вышел.



        Идя домой на обед, Быков никак не мог понять, что за круги выписывает вокруг него судьба. За последнее время Быков стал ощущать неприятное чувство чьего-то тайного постоянного присутствия, будто какой-то человек должен вот-вот выйти из-за угла и объявить ему день его смерти.

        Чувство это усилилось после того, как соседка по площадке окликнула его во дворе. Она сказала, что его вчера спрашивал какой-то мужчина и поинтересовалась, нашел ли. Быков что-то буркнул и, поспешно пройдя мимо старушек, чуть ли не бегом поднялся к себе. Не раздеваясь, он торопливо прошел на кухню, налил стакан водки и залпом выпил. «Что-то пошло не так... Что и когда?» Быков не сомневался, что сделал все правильно и надежно, но Петра не арестовали, и как раз это обстоятельство мучило его сейчас.

        Сбросив на стул куртку, Быков сел за стол. Собравшись с мыслями, он стал тщательно прокручивать весь тот день час за часом. «Я общался только с Петром... Даже если он рассказал, откуда у него взялось пиво своим корешам, то тут я глухо в стороне... Добрый дядя посочувствовал пацану, страдающему от злодея-папаши... И все... Но почему менты не заглотили наживку?.. Все бутылки с клофелином я убрал... Правда, одной пустой не было... Но я ее не нашел... значит, и менты не должны были... Наверняка пацаны разбили ее об стену... Там валялись осколки. Дальше... Все тряпки после мочилова я с себя снял и сжег утром, ничего не осталось...».

        Быков переменил позу и пробормотал: «Чего тут базар разводить... Все одно, ментам до меня не докопаться...».

        Он протянул руку к шкафчику, достал бутылку «Guinness». Опрокинув ее в большую кружку, Быков разбавил пиво остатками водки и медленно, не прерываясь, вытянул «ерш» до дна. Машинально сунув в рот что-то, лежащее на столе, Быков тряхнул головой, словно сбрасывая с себя оцепенение.
 
        Он никак не мог освободиться от назойливой мысли, уже неделю мучившей его: «Все-таки, что-то пошло не так... Знать бы что?».

        И, как говорится, сглазил, ибо в следующее мгновение зазвонил дверной звонок каким-то особенным образом, как звонит только в случае присутствия за дверью официальных лиц. Быков почувствовал это сразу. А потому, торопливо хлебнув добрую порцию «Guinness», поставил бутылку и, уже не торопясь, слушая трель повторного звонка, подошел к двери:

        - Кто? - хрипло выдохнул он.

        - Мне нужен Быков, - ответил за дверью мужской голос.

        Быков каким-то подсердечным спазмом ощутил, что этот голос может принадлежать только менту, особую манеру которых разговаривать со своими клиентами, он изучил до самых тайных уголков подсознания.

        Он открыл дверь и увидел стоящих перед ним молодых парней. Одного из них он узнал. Это был оперативник, неделю назад допрашивавший его.

        - Чего надо?

        На его вопрос все трое отреагировали единым движением. Потеснив Быкова внутрь, они вошли и захлопнули дверь. Тот, что был постарше, колко глядя на него, сухо спросил:

        - Быков, Виктор Федорович?

        ; Ну, я...

        Оперативник протянул ему бумагу и пояснил:

        - Вот постановление на ваш арест. А вот ордер на обыск, - и он протянул Быкову еще один лист бумаги. Быков взял их, повертел в руках, однако читать не стал и вернул листки назад.

        - Я неграмотный, - со злой иронией сказал он. - Но кое-какие порядки ментовские я знаю. Понятые где?

        - Сейчас будут. Борис, пригласи соседей с площадки. А мы пока побеседуем. Вернее, послушаем гражданина Быкова о том, как он в подвале двести шестьдесят второго дома двадцать четвертого февраля лихо, можно сказать, геройски, расправился с ребенком! Ведь так, гражданин Быков?

        На ответ у Быкова ушли всего доли секунды, но и этих долей хватило, чтобы они были восприняты Стариковым как откровение. По тому, как едва уловимым движением бровей, губ подобралось лицо Быкова, и его взгляд, до этого презрительно-холодный, вдруг потух, Стариков понял, что не ошибся.

        - Что, начальник, других под рукой не оказалось? Решили старые кадры прошманать? - усмехнулся Быков.
 
        - Ты за других не бойся... - холодно ответил Стариков. - Тебе твоего хватит на пару «червонцев».

        - Ну-ну, уж не ты ли мне их подкинешь?

         Быков уселся на диван в комнате, куда все прошли, ожидая Бориса с понятыми. Стариков ничего не ответил. Смотря в упор на Быкова, он никак не мог взять в толк, что заставило этого маленького невзрачного человечка совершить это жестокое убийство. Он не понимал мотивов, хотя знал все, завязанные в тугой узел, пропитанные ненавистью отношения между людьми, с судьбами которых ему сейчас пришлось так тесно соприкоснуться.

        Почему убит ни в чем не повинный ребенок? Убийство любого из участников этого дела Стариков понял бы и принял бы за веский мотив, но чтобы пострадала дочь старухи? Изнасилование? Месть? Но с какого боку это относится к Сапрыкиной? Причем здесь сын Куркова, которого он подставлял, если принять во внимание то обстоятельство, что Быков считал самого Ивана Куркова главным обидчиком? Может, он хотел расправиться именно с сыном Куркова, но девчонка оказалась не в том месте и не в то время!? Потому он и вытащил из подвала дружков Петра Куркова, чтобы хоть чем-то достать своего врага? Но почему не завалить было самого Куркова, там же в подвале, улучив момент? И все же Стариков чувствовал, что такую историю, за которую сел Быков, мокрухой не разрешают, не такой масштаб... Вопросы, вопросы...

        Стариков дождался прихода Бориса с понятыми, и опера приступили к обыску. Все знали, что искать, потому дело спорилось, и через полтора часа был найден набор ножей в сантехническом шкафу.

        - Отличная коллекция, а? - сказал Стариков, с хитрым прищуром глядя на Быкова. - Только вот странное место ты ей определил! С чего бы это?

        - Чтобы всякие, которые тут ходят без приглашения, не свистнули ее... - глухо и неприязненно ответил Быков.

        На большее надеяться не было смысла. Ни одежды, ни чего-либо еще, что могло бы указать на причастность Быкова к убийству, уже давно не существовало. Из подвала Быков мог принести домой только нож, а потому Стариков, едва были найдены ножи, поднялся и сказал:

        - Мужики, все, закончили.

        Но, скомандовав на отбой, он никак не мог отделаться от мысли, что что-то в этой квартире есть такое, что он видел недавно как улику, но что? Пройдясь по комнате, Стариков еще раз пробежал взглядом весь ее небогатый холостяцкий интерьер, но не уловил того внезапного сердечного толчка, который всегда сопровождал каждое его удачное действие.

        Пройдя на кухню, Стариков даже не успел что-либо осмотреть, как на столе увидел предмет, мереживший в сознании, но тотчас же определившийся в форму пивной бутылки, едва взгляд упал на него:

        - А ну-ка, стоп, что-то тут на столе знакомое наблюдается. Товарищ у нас оказывается большой любитель «Guinness»!

        Стариков осторожно взял пивную бутылку:

        - Вот это надо срочно на экспертизу. Чует мое сердце, ее сестричка у нас в вещдоках дожидается!

        Пока Олег упаковывал бутылку в пакет, Стариков поблагодарил понятых и отпустил их. После их ухода он обернулся к Быкову:

        - Давай-ка упакуем и тебя. Протяни руки.

        Надев на Быкова наручники, опера вывели его на лестничную площадку. После чего, закрыв дверь квартиры, опечатали ее. Глядя на эту процедуру, Быков жестко проронил:

        - Не потеряй ключи, начальник! А то дверь неохота ломать потом.
 
        Стариков, бросив короткий взгляд на ухмыляющегося Быкова, ответил:

        - Не волнуйся, они не скоро тебе понадобятся.
 
        - Не загадывай, начальник...



        Витя на обеденную пятиминутку пришел с опозданием. Малышев сидел около двери и караулил своего напарника.

        - Слушай, Вить, тут приходила та баба, которой мы на той неделе ставили компакт, - шепотом сказал он. - Что-то там она претензии к тебе предъявляет. Говорит, ты компакт ей заменил бракованным, а ее хороший забрал себе. Я слышал, она про «Черепа» спрашивала у Антонины...

        - Перебьется! Мало ли трепа разводят жильцы! А «Череп» где?

        - Говорят, домой свалил. Заболел. Совсем развинтился наш «Череп», ; с хитрецой в голосе добавил Малышев. ; Ты случайно не знаешь, что за болячка у него образовалась?

        - Обыкновенная. Воспаление хитрости. На него составили акт в дирекции, что «Череп» виноват на все сто в аварии магистралки. И подали на него в суд на возмещение ущерба. А заодно приказ на увольнение готовят.

        - Вот это да! Ты-то откуда знаешь?

        - У меня жена диспетчер. Они все всегда знают, - довольно ухмыльнулся Никонов. - Классно теперь попрессуют нашу «Черепушку»!

        - А кто теперь вместо него?

        Виктор скривился в ухмылке:

        - Пока мастер, вон Тонька сидит, уже надулась, как самоварная баба, - и равнодушно добавил:

        - Какая нам разница! Все равно рулит здесь Харицкая. Она теперь на «Черепа» столько всего спишет, считай, полконторы, что светит ему срок за растрату на пятерик, не меньше. И все это счастье я ей устроил, - добавил он, усмехнувшись.

        - Что за счастье?

        - Нечаянная радость называется. - Виктор выдохнул и спросил у Антонины, молча сидевшей за столом, перебирая какие-то бумаги.

        - Тонь, чего мы ждем? Пора на работу. Все равно никто больше уже не придет.

        Стас и сам пребывал в недоумении. В бригадирской, кроме них, находился только Сашок-шепила, Васька-амбал, Юрка-сварщик и Игорь, которому все равно было где находиться, лишь бы ничего не делать. Антонина посмотрела на собравшихся и ответила:

        - Сидите, ждите, сейчас придет Юлия Семеновна. Она сделает сообщение и проведет пятиминутку.

        - Ладно. А все-таки, где остальные, малярши, плотник, а? Семенов с «прапором» болеют, а с остальными что?

        Антонина нехотя и с заметным раздражением ответила:

        - Малярши уволились...

        Сашок опередил всех:

        - Что, так сразу и все?!

        - Н-да, - протянула Антонина.

        - Правильно, платить людям надо! - жестко вставил реплику Васька-амбал. - А что Анатолий Палыч, тоже уволился?

        Тут уж Антонина не сдержалась и с плохо скрываемой неприязнью ответила:

        - В больницу попал ваш Анатолий Палыч! Язва у него открылась... Пить меньше надо... ; уже тише буркнула она.

        - А он и не пьет! - отпарировал Васька-амбал.

        - Ну да, на хлеб мажет! - Антонина посмотрела злобно на Ваську:

        - Позавчера его из слесарки диспетчера домой еле выпроводили, после того, как он опился на вашей попойке.
 
        Ей никто не успел возразить, как в бригадирскую стремительно вошла Юлия Семеновна и, оглядев всех каким-то пронзительным отстраненным взглядом, спросила у Антонины:

        - Это что, все?

        - Да, Юлия Семеновна!

        Харицкая подошла к столу, оперлась на него рукой и без предисловий сказала, жестко и безаппеляционно:

        - Дирекция управляющей компании распорядилась уволить за грубейшие нарушения в работе и отчетности прораба ДЭЗ’аЛепилина. В связи с этим я отдаю распоряжение написать каждому из присутствующих докладные записки с перечислением тех материалов, которые вы получали у бригадира за последний квартал. Я имею в виду те материалы, которые он потом реализовывал не по назначению. Вам не надо, наверно, объяснять, почему это нужно сделать! Иначе вся материальная недостача будет распределена между нашими работниками и вычтена из их зарплаты. Так что, в ваших интересах вспомнить все как можно подробнее, ; даты, количество и состояние приборов. Через час все записки принести ко мне.

        Едва она замолчала, как робко прокашлявшись, подал голос Сашок:

        - А что, его уволят совсем-совсем? Не получится так, что он останется?

        - Он уже уволен. Ваши записки нужны для предоставления в суд. И давайте, без лишних вопросов. Все уже решено без вас!

        В ответ на ее слова лицо Сашка вдруг исказила такая гримаса злобной радости, что Малышев с Никоновым невольно переглянулись. Кто бы мог подумать, что в этом, вечно пришибленном юродивом сантехнике возможны такие страсти.

        Но Харицкая, никак не отреагировав на это проявление чувств, только снова обвела всех своим жутковатым взглядом и вышла.

        - Н-да, круто посолят задницу «Черепу»! – задумчиво обронил Никонов. – Ну, что, возьмемся за дело! Уж я-то ему изготовлю парочку классных розг. Заслужил мужик!



        Вернувшись с оперативки, Стариков наскоро обговорил с мужиками их занятия на ближайшие два часа. Отослав их, он уселся за стол, и в который уже раз начал прокручивать в голове план допроса Быкова. Подполковник подал им дельную мысль не торопиться с допросом, дав, по его выражению, «помариноваться» Быкову до завтрашнего дня.
 
        Психологическая обработка – дело, конечно, хорошее, но иметь к этому еще и несколько неопровержимых улик не помешало бы. Выходило, что все обвинение сейчас строилось на «липовых» пальчиках на ноже.
 
       «От ножа с отпечатками пальцев Петра Куркова Быков отмахнется, как от мухи, и глазом не поведет», ; невесело промелькнуло в голове. Стариков досадливо выдохнул и снова принялся черкать по бумаге. Надо было чем-то зацепить этого мужичка, он чувствовал, что решение рядом, но никак не мог сообразить, с какой стороны его искать. Ему никак не давала покоя мысль, что в этом, в общем-то прозрачном деле, имеется решающий момент, факт, который они просмотрели в ходе дознания и осмотра места происшествия.

        Рассуждая, Стариков пришел к выводу – чтобы попасть в подвал, когда там находились ребята, мало было иметь ключ от двери. Человек, проникший в это время в подвал, должен был не только иметь ключ от него, но и иметь доступ в подвал с другой стороны, так как Стариков выяснил предварительно у ребят, что они всегда запирались изнутри на самодельный засов. Это его навело на мысль, что таким человеком мог быть только работник ДЭЗ’а.

        И опять в этом не было никакого реального решения. Эта мысль лишь убеждала в прямом отношении Быкова к делу, а не давала улики. Он взял трубку и набрал номер судмедэксперта:

        - Василий Дмитриевич, Стариков беспокоит. Как наши дела?.. Понятно, но мы оприходовали нашего фигуранта. Он уже в СИЗО и сидеть ему там до предъявления чего-либо существенного всего трое суток... Вся надежда на вас... Много работы, да-да... Никаких существенных зацепок, так, попугать психически, может и расколется... Василий Дмитриевич, дорогой, удружите, просмотрите еще старые материалы.... Ну да, я просто нутром чую, что-то там мы просмотрели... Ага... завтра заеду...

        Стариков задумчиво положил трубку и взглянул на часы. Борис должен был уже вернуться из хранилища вещдоков. Стариков собрал со стола бумаги и, спрятав их в сейф, вышел. Едва он закрыл дверь кабинета, как его окликнул поднимающийся по лестнице Борис:

        - Тару я взял! Зачем она тебе понадобилась, вот в чем вопрос?

        - Это не вопрос, мой дорогой! Это овеществленная догадка и если она сработает, считай, нашего Быка мы возьмем за рога не хуже тореадора, понятно?

        - Непонятно, но ладно. Давай скоренько провернем твой вариант, а то у меня вечерок сегодня занят. Не хочется, знаешь ли, просаживать его во всяких сомнительных местах по прихоти своего начальника.

        - Ты поговори еще! - притворно рыкнул на Бориса Стариков. - Мал еще больно обсуждать приказы начальства. Вот капитанские погоны нацепишь, тогда можешь встревать в приказы начальства.

        Идти было недалеко и когда опера подошли к небольшому магазинчику, то им даже не хватило времени закончить свою шутейную пикировку. Перед дверью Стариков сбросил с себя игривое настроение и, нацепив личину официоза, вошел внутрь.

        За прилавком никого не было. Около него стояли два парня и усердно считали наличность. Стариков кивнул Борису и, постучав по прилавку, громко спросил:

        - Есть тут кто?

        Откуда-то снизу, из-под прилавка, ему ответил женский голос:

        - Если на потолке мух считать, то тогда точно никого не увидишь.

        И тут же перед ними возникло в полусумраке прохода между стеллажей с товаром и прилавком маленькое женское личико.

        Оно усердно что-то жевало, отчего Стариков, быстро сориентировавшись, сказал:

        - Приятного аппетита!

        Продавщица ничего не ответила, вытерла губы и спросила:

        - Что вам?

        - Немножко удовольствия поболтать с такой приятной девушкой, - просмаковал Борис свою фразу. «Девушка», которой по всем параметрам стукнуло уже за сорок, презрительно и устало смерила его взглядом:

        - Берите свою бутылку и можете болтать со своим приятелем хоть до утра. Ходят тут такие разговорчивые без продыху, заколебали уже.

        Стариков, чувствуя недружественный настрой продавщицы, вмешался в разговор:

        - Мы к вам по делу. Вот мое удостоверение. Мы могли бы минут пятнадцать поговорить так, чтобы не мешали?

        Продавщица, поджала губы и вздохнула:

        - Ладно, дверь закрою. Эй, брать надумали? Давайте быстрее, я магазин закрываю.

        Последние слова относились к парням, явно не питейного возраста. Торопливо проговорив «сейчас, сейчас...», они выложили на прилавок кучу мелочи. Увидев эти залежи, продавщица нервно ...

        - Копилку что-ли, открыли?.. Не буду я брать столько мелочи!

        Парни начали было качать свои права, но Стариков, поняв, что дело затянется надолго, грозно рыкнул на них:

        - А ну-ка, покажите ваши паспорта?! Рано вам еще баловаться алкоголем. Дуйте домой, не то отправлю в отделение!

        - Не имеете права! - огрызнулся один из них.

        - Имеет, имеет, ; поспешила заверить их продавщица. - Они из милиции. Я сама видела у них удостоверение. Идите от греха подальше, я дверь за вами закрою.

        Заперев дверь, она повесила табличку и, повернувшись к операм, едко сказала:

        - Все равно, я бы им товар не отпустила. Говорите, зачем пришли!

        - Дело у нас к вам небольшое, но очень важное. Вот тут, на этих трех фото есть один, который двадцать второго или двадцать третьего февраля, в общем, на праздник, купил в вашем магазине несколько упаковок пива «Guinness».

        Стариков разложил перед продавщицей фотографии.

        - Вот на эти два вопроса мы бы хотели получить ответ. Постарайтесь, вспомните как можно подробнее.

        Продавщица небрежно повертела фото и сразу же, ткнув пальцем в одно из них, сказала:

        - Да чего стараться. Я знаю вот этого. Это Витька-маленький, в ДЭЗ’е работает сантехником. И пиво «Guinness» он точно перед праздником три упаковки купил.

        - А почему вы так уверены, что это был он? ; тут же спросил Борис. - У вас перед праздниками торговля, наверно, большая, народу много, трудно упомнить...

        Но продавщица хмыкнула и тряхнула головой:

        - Чего тут помнить-то! Витька-маленький у меня часто отоваривается и всегда норовит чего-нибудь дешевенького купить. Сами понимаете, потребляет он много, а денег получает мало. Вот и выгадывает. А тут приходит и покупает сразу три упаковки «Guinness». Это пиво дорогое. Я удивилась и даже переспросила, не ошибся ли он. Так он еще обозлился, «не твое, говорит, дело...», забрал пиво, а его в каждой упаковке по восемь бутылок, и ушел.

        - Скажите, можно ли узнать номер партии пива, которая была в продаже в тот день, именно «Guinness»?

        - Ну, конечно! В бухгалтерии эти накладные. Я всегда, как только продаю последние ящики, звоню им для отчета. У нас с этим строго. Начальство боится, как бы мы не смахинировали, типа дешевое продавали как дорогое, пересортица разная там и все такое.
 
        - Ну, отлично! Завтра зайдите к нам после работы, мы оформим ваши показания.

        - Нет уж, я работаю допоздна и каждый день. Местом, знаете ли, дорожу. Вы лучше давайте сейчас все запишите, а я подпишу.

        Опера нашли в ее словах большой резон и через пятнадцать минут получили от продавщицы подписанные показания. Купив перед уходом по бутылке пива, мужики, весьма довольные, покинули магазинчик.