Клад монахов кн. 2 Сысоева кровь

 


«Мы пьём из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами
Когда же перед смертью с глаз
Завязка упадает
И всё, что обольщало нас
С завязкой исчезает;
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был - мечта,
И что она - не наша! »
/«Чаша жизни», М. Ю. Лермонтов/
С любовью и уважением посвящается
городу Верхотурье, 400-летие
которому отмечалось в 1998 году.



Пролог

Зачастую принятие правильного решения, как для будущего самого человека, так и его детей, просто невозможно без знания прошлого, того, что когда-то  случилось с его родителями, дедушками и бабушками. А в некоторых особо опасных случаях, роковых ситуациях необходимо знать и о случаях, произошедших когда – то с прадедушками и прабабушками, а то и дальше. Однако, часто это бывает сделать просто невозможно, хотя бы уже потому, что они умерли и не оставили своим потомкам ничего о своей личной жизни. Бывало и так, что вся информация о наших предках просто стиралась, чтобы оставить нас «иванушками, не помнящими родства», в угоду отдельной личности или целому строю.
Но чаще всего мы сами стремимся скрывать от всех все то плохое, что совершили в этой жизни, не понимая при этом того, что обрекаем своих потомков на еще большие страдания. Ибо, как показывает жизнь, эти случаи особенно часто повторяются из поколения в поколение. Ошибки людей и общества, разорвавшие родовую связь, нивелировавшие почтительное отношение к своим отцам и матерям, дедушкам и бабушкам только усугубили ошибки потомков, подарив нам целый букет наследственных болезней и ситуаций, практически полностью воспроизводящих дела давно минувших дней...
 Где же вы наши прабабушки и прадедушки, бабушки и дедушки, отцы и матери? И почему в свое время вы не справились с заданиями Судьбы-матушки? А теперь нам приходится на себе испытывать удары ее, которые с каждым поколением становятся все мощнее и страшнее, заставляя уже нас и наших потомков принудительно решать невыполненные «домашние задания» учителя по имени Судьба. Казалось бы, чего проще: поклонись до земли, да спроси у бабушек или дедушек! Ан нет... Ведь мы такие грамотные да такие гордые – не успели родиться и выучиться, как уже считаем, что все знаем! А раз все знаем, то зачем унижаться? Вдруг еще нарвешься на неприятности. Вот и совершаем ошибки, не в силах разобраться сами – свои это ошибки или чужие? И те из нас, которые совершают роковые ошибки, безжалостно отбраковываются Судьбой. И только те, кто, изначально намучавшись и настрадавшись, кое-как научились кланяться родителям, поняли, ради чего живут и приобрели сильный духовный стержень, теперь в состоянии правильно оценить ситуацию и развязать тот тугой узел, который когда-то завязала Судьба...
Этот роман лишь художественная реконструкция тех событий. К сожалению, настоящей правды мы, видимо, теперь никогда не узнаем. Совпадение имен и фамилий с реальными следует считать фактом ничтожным.
;
Глава 1. Находка
1.
Июнь 1991 года, г. Верхотурье.
Галина Андреевна Колесникова, сорокапятилетняя женщина, переживающая в данный момент свою вторую молодость, как обычно сидела перед зеркалом в пеньюаре и изредка поглядывала на огород, в котором экскаваторщик Федька рыл котлован под фундамент будущего дома.
Между тем Федька, приехавший к Колесниковым недавно, особого настроя делать эту работу «на сухую» явно не имел. Однако, увидев из окна старого дома выразительный кулак Галины Андреевны, смирился и к работе приступил от греха подальше.
Усевшись снова перед зеркалом, Галина Андреевна критично осмотрела свою фигуру и тут же сделала необходимую скидку.
— Да я еще и ничего... Даже очень ничего! — подумала она и довольно щелкнула двумя пальцами. – И грудь сохранилась... И глазки не потускнели! А как мужикам нравился их голубой цвет?! Да… Вот разве что усики чуть-чуть появились... Ну, дак я их быстро! Щипчиками... Раз-раз! Сутулиться начала? Дак и это исправлю...
Хозяйка встала, через плечо, рассматривая свою почти обнаженную фигуру. Положив руки на развитые бедра и, сделав ими движение вперед-назад, она выгнула спину и выставила напоказ свою большую грудь.
— Ну, чем я хуже этой? — она попыталась вспомнить одну из обнаженных красоток, которых видела на картах сына Сашки совсем недавно. — А чё? Я еще ни чё! Ишшо сто очков вперед дам некоторым... И чё Сашка нашел в этой дылде зачуханной, Верке?
Мысли о жене сына чуть было не испортили хорошего настроения, в котором пребывала хозяйка. И, чувствуя это, она снова посмотрела на себя в зеркало, и с улыбкой кивнула той, в зеркале.
— «Женщине всегда дают столько лет, насколько она выглядит!» — процитировала она чьи-то слова, всего лишь на минутку попытавшись вспомнить, где их видела. Однако, так и не вспомнив ни места, ни автора, тут же успокоила себя тем, что отнесла их к народной мудрости и довольно ухмыльнулась. — Та-а-ак... Полнота чуть выше средней... Едва заметный второй подбородок... Вроде бы нигде нет обвислости... Ну-у-у, на лет, эдак, на тридцать с хвостиком, я потяну запросто! Ну, дак недаром же наш мент Беспалов так любезен со мной?!
И на минутку представив, как она могла бы «осчастливить» этого милиционера, как женщина, Галина Андреевна закрыла глаза и погрузилась в сладкие грезы секса... Покончив  с участковым, она вздохнула и открыла глаза.
 Мысли как-то незаметно увели ее в прошлое, на целых двадцать семь лет назад, когда молодая, но уже прошедшая огни и воды, Галочка Михеева решила твердо обзавестись семьей.
— Нагулялась, хватит! — цвет ее голубых глаз превратился в стальной. — Не пора ли прибрать к рукам какого-нибудь растяпу-военного?  А уж потом строить жизнь так, как мне захочется!?
Почему именно военный? Все очень просто – предыдущий ее возлюбленный был лейтенантом, показавшим на практике некоторые тонкости личной жизни, которые так ей понравились.
— Сволочь! А еще офицер... — подумала она с негодованием о своем так не кстати сбежавшем возлюбленном. — А я уже планы начала строить...
Теперь мысль стать женой военного, однажды  пришедшая в шальную девичью головку, больше не покидала её.
— Паразит, какой?! —  было очень трудно даже ей самой определить, чего же она хочет больше: сердиться или восхищаться своим бывшим возлюбленным. —  Я, значит, как дура, отдала ему все самое лучшее, что у меня  было, а он сбежал?!
Поскольку речь шла о самом лучшем, что у нее было – о ее теле, то Галочка сердилась недолго. И в тот же вечер отправилась в училище на танцы. В голубой надежде увидеть заблудшую овечку и вернуть ее назад, она вышла в первую шеренгу девиц, жаждущих молодого лейтенантского тела.
— Такая красавица и простаивает?! — услышала она голос сбоку и, повернувшись, увидела молодого лейтенанта-выпускника. — Девушка, пойдемте танцевать!
— Давайте, попробуем... — как бы нехотя произнесла она, подумав про себя: Мой-то... Вот гад! Сбежал и не показывается... Ну, где его, топерича, искать? Ладно, пойду... «На безрыбье и рак - рыба». Смотри, Галка, хоть этого не прозевай: клев-то, видать, начался!
Между тем лейтенант танцевал неважно и тем смущался. Особенно, когда замечал свои промахи.
— Павел... — наконец решился заговорить он. — Вас как зовут?
— Ну, наконец-то! А то молчит, как рыба ... — подумала охотница и тут же вспомнила шкалу поведения, которую поведал ей бывший возлюбленный. —  Так, значит, началась разведка боем! Сказать ему свое имя или нет? Может он такая же сволочь, как и мой? Нет... Этот другой: робкий, часто краснеет!  Видать ничего лучше морковки и не видал... Скажу!
— Галина! — на ее лице появилась улыбка номер один, которая, однако на тренировках у хозяйки долго не получалась, и с которой так долго пришлось потрудиться перед зеркалом.
Однако, не зря она столько времени посвятила ей: лейтенант улыбнулся и начал откровенно ее разглядывать от щиколоток до кончиков волос.
— Как в магазине одежду покупает! — ехидно подумала она, но тут же спохватилась и изобразила улыбку номер два. — Посмотрим: у меня ещё ни один не срывался после нее!
Охотница не ошиблась: рыбка болталась на крючке основательно.
— Что это вы, Павел, меня так рассматриваете?
— Послушайте, Галина... — неожиданно произнес он. — Вы, несомненно, девушка красивая... Как говорится «все при всем»! Мне предлагают место замполита роты, но при условии... Что я женюсь!  Если я вам задам один нескромный вопрос, вы ответите на него?
— Спокойно, Галка, спокойно! — сердце ее было готово выскочить из груди. Так оно стучало, звонило, кричало: это то! Но опытная рыбачка уже знала, что жирный карась хоть и подцеплен на крючок и никуда не денется, однако… — Спокойно, он сейчас скажет, что хотел бы оказаться в одной постели со мной... А ты не заводись! Вспомни про своего подлого изменьшшика... И учти, назад дороги уже не будет: ты теперь ученая...
— Ну, так какой же это нескромный вопрос? — как ни в чем не бывало, спросила она: ни одна жилка на лице ее не дрогнула, лишь только блеск глаз усилился. Но лейтенант себя уже считал рыбаком, а ее рыбкой, и никак не мог представить себе, что все наоборот.
— Если ты понравишься мне... — он замялся, но потом, собравшись с духом, произнес. — в постели, то я женюсь на тебе!
Ни один мускул не дрогнул на лице девушки. Нечто такое она и ждала. — Так, быстро изобрази лицо девушки, оскорбленной таким предложением! Немедленно! Он клюнул...
Приветливое личико девушки изуродовала гримаса оскорбления. — Ты  чё, парень, издеваешься? Я тебе кто? А ты... Я – девушка честная, а ты со мной как на базаре... Вон их таких сколько: иди и выбирай любую, а ко мне не смей! Знаем мы вас таких: в постель шасть, использовал, как презерватив, а сам потом в сторону? Уходи!
А сама с тревогой смотрела в лицо лейтенанта. — А вдруг и вправду уйдет? Повернется и уйдет? Нет, этого допустить никак нельзя! Но и отступать тоже...
Изобразив обиженную и оскорбленную девушку, охотница от избытка чувств, чуть и по-настоящему не расплакалась, вспомнив предателя-лейтенанта.
Однако неискушенного Павла слезы на щеках из голубых глаз девушки сразили наповал.
— Ты, вот что... Извини! Я не с того начал... — робко произнес он и погладил плечо девушки. — Пойдем в кафе, побалдеем немного...
Слезы в глазах девушки мгновенно высохли. — Ну, вот теперь – порядок! А то  сразу «постель»! Нет, дорогой мой... Давай-ка, все как положено: танцы – кафе – постель! И ни каких отступлений: уж теперь-то ты, мой милый, никуда от меня не денешься!
Он старался изо всех сил ей понравиться, а она как кошка с мышкой забавлялась им, моментально оценив его со всех сторон и просчитав ходы. Теперь уже не он, а она, не торопясь, направляла его к своей цели. Позволив Павлу проводить себя до дома, Галина внимательно следила за тем, чтобы молодой лейтенантик не сорвался с крючка... Не зная этого, Павел усердно зарабатывал своими анекдотами право подняться к ней домой, и уже был наполовину влюблен в эту неприступную девушку...
Осторожно налив ему в кофе в три раза больше коньяка, чем было нужно, Галина с удовольствием наблюдала, как быстро развязывался язык лейтенанта, и улыбалась: он уже трижды признавался ей в своей любви и делал предложение выйти за него замуж. Она благосклонно и с удовольствием приняла его предложение, напомнив, что такими словами даром не бросаются. И, только увидев его на коленях с мольбой о принятии предложения, она допустила его к себе в постель. Ну, и конечно, показала все, на что была способна!
Павлу этого было больше чем достаточно - днем они уже стояли в ЗАГСе и расписывались. Они оба были довольны: каждый получил то, что хотел. Теперь у Галины был муж, которым она будет управлять все свою жизнь, а он получит должность замполита, о которой мечтал, и красавицу – жену в придачу...
Галина Андреевна рассмеялась, вспомнив свою первую настоящую победу. — Ну - ну... Дурачок, ты даже не знаешь, сколько таких побед было потом... И в средних и в больших погонах! Это я твои погоны зарабатывала, а ты только получал…   
И засмеялась, вспомнив о муже.
Услышав мат Федьки на огороде, она быстро вернулась к действительности.
— Эй, ты чего встал? Когда дальше копать будешь? — закричала она Федьке, высунувшись в окно. Тот подбежал к ковшу, матерясь, и что-то начал вытаскивать из земли.
Скрипнула дверь – это пришли Сашка и Верка, которая несла на руках дочку
— Андревна, глянь! — крикнул экскаваторщик. —Тута яшшик какой - то...
Бабка Полина, жившая по соседству с Колесниковыми и любившая смотреть передачи про террористов по телевизору, по привычке наблюдала за своим внуком Федькой. Причин наблюдать за ним было две: во-первых, она беззаветно любила его, а во-вторых, знала, что он вчера со своим дружками поглощал самогонку в большом количестве.
— Федькя, брось ево! А вдруг тама бонба? — закричала она, увидев в руках какой-то ящик. — Ишшо убьеть!
Но Федька даже ухом не повел на слова бабки: он ждал ответа от хозяйки. Однако та даже и не пошевелилась.
— Если нужно будет – сам принесет! — подумала она, спешно переодеваясь в спортивный костюм. Но тут другая мысль заставила ее еще быстрее одеваться. — А чё если этот грязный экскаваторщик притащит мне земли сюда, прямо в дом? Ведь придется все это потом убирать... И кому? Мне! Вон, Верка -то совсем обнаглела – живет себе как принцесса: енто я не буду делать! И енто я не буду делать... А я чё, проклятая?  Итак, вся уборка на мне!
И выскочила из дома навстречу экскаваторщику Федьке, перехватив его у самого порога дома.
— Ну, чё там у тебя, Федька? — она облегченно вздохнула, опередив соседского внука с грязными руками, и брезгливо показала пальцем на ящик, который тот держал в руках. — Только не сори мне здесь!
— Дак я тово... Уберу потом! Ей бог уберу... — загоревшись интересом,  пробормотал Федька и сглотнул слюну. — Хозяйка! Вешшь-то старинная по всему... Отмыть бы надоть… Водочкой!
— Чево!? Водочки захотел? А ну отмывай водой! — по узким глазам хозяйки Федька понял: спорить бесполезно. И, вздохнув, пошел неровной походкой к луже с водой.
Федька, тридцатилетний холостяк и пьяница, быстро очистив налипшую глину, стал открывать монтировкой ящик, отдирая одну за другой доски. Подгнившие доски легко поддавались яростному напору мужика с перепою, словно понимали его состояние. Поэтому довольно скоро на свет явился ларец, закрытый на внутренний замок.
— Андревна, матушка! — взмолился Федька, обливающийся потом. — Ну, хоть ты – то пожалей! Ить трубы - то... Вона как горят! Ну, перебрали мы того... Опеть с Васькой... Вчерась... Ну, налей хоть пять капель!
— Много вас таких... — отозвалась хозяйка. — Ты мне котлован сначала вырой, а потом уж проси!
Федька вздохнул и обреченно опустил голову. Он уже собрался повернуться и идти назад, но тут вдруг услышал:
— Дак, ты чё ж, голубчик, совсем не собираешься открывать ларец?
 То ли с издевкой, то ли с интересом, вопрос, произнесенный с бархатисто – нежной интонацией, вдруг зажег у Федьки некоторую надежду погасить пылающие трубы.
— А будет? — показав пальцами руки то, что именно ему нужно, Федька решил поторговаться.
Быстро сообразив, что ни она, ни сын не смогут открыть этот ларец, хозяйка сдалась.
— Ладно, твоя взяла! — уже примирительным тоном произнесла она. — Будет!
Федька радостно потер руки, предвкушая знакомый вкус водочки, и схватил монтировку. Через несколько секунд ларец хрустнул и открылся. Четверо взрослых пар глаз уставились на дно находки.
— А ну, дай-ка сюда все! — оттолкнув всех, решительно заявила хозяйка. — А ты, Федька, иди и копай котлован!
— Ну, дак, мы жа договорилися. Про енто... — и он опять выразительно щелкнул себя по горлу.
— Да, договорились?! Вот выроешь – и поставлю! — твердо заявила хозяйка и забыла о существовании Федьки.
 На дне ларца лежала коробка жестяная из-под монпансье, записная книжка в кожаном переплете, тетрадь и какие-то чертежи. Выкинув тетрадь и чертежи, покрутив записную книжку в руках и отложив ее, Галина Андреевна решительно взяла в руки коробку.
— Ого, какая тяжелая! — с удивлением произнесла она, пытаясь ее открыть, но та так и не открылась. — Давай-ка, сынок, потрудись. Теперь твоя очередь!
И отдала ее Сашке, светловолосому двадцатисемилетнему балбесу невысокого роста, которого баловала с малых лет.
Меж тем Сашка, взяв в руки небольшую круглую коробку, тоже удивился ее весу. Лезвие его перочинного ножа легко вошло в щель между крышками, сминая тонкое железо коробки. Крышка дрогнула и начала сдвигаться.
— А ну, дай ее сюда! — решительно отобрала коробку хозяйка и тут же открыла ее: блеск золота на мгновение ослепил.
Увидев, что коробка до краев заполнена золотыми монетами – червонцами, она обомлела. Но тут же мгновенный испуг перешел в радость.
— Вы посмотрите, какая прелесть! — воскликнула она, с торжеством оглядывая  сына и невестку, однако при этом отметила, что сын разделяет ее восторг, а невестка - нет.
И вообще, Вера Колесникова как-то сильно выпадала из этой компании.
Во-первых, Вера, будучи хорошо сложенной и рослой синеглазой простушкой, ничего нового от жизни не хотела, кроме нормальной семьи, а потому в дела матери- свекрови и мужа не лезла.
Во-вторых, она поняла очень рано, что Сашка ревнив болезненно и в своих действиях непредсказуем совершенно, поэтому никуда из дома не выходила. Так как после родов Вера сильно пополнела и стала для мужиков еще привлекательнее, то Сашка отправил ее к матери, чтобы та учинила за ней контроль по всем правилам. Когда же Вера стала с дочкой ходить к бабушке, свекровь стала ее еще больше преследовать. Это Вере не нравилось, но она терпела, понимая, что в ответе за всю семью. Однако к бабушке ходить не перестала, потому что там она опять становилась сама собой. Именно там она и пела дочке старинные песни своим низким грудным голосом, которые слышала от бабушки.
Однако в этой коробке с золотом она увидела нечто, от чего немедленно отвернулась и тут же зажала рот руками. Так с приступом рвоты она и выскочила из комнаты. Это был целый зуб в золотой коронке...
Меж тем Сашка взвесил на руке коробку и спокойно сказал матери:
— Давай переплавим их в слитки: в таком виде иметь это золото нельзя!
Вера, вернувшись со двора, к ним близко не подходила. Увидев на полу записную книжку, тетрадь и чертежи, подобрала их, посмотрела на мужа и свекровь: они о чем-то напряженно шептались, никак не приходя к согласию. Безразлично посмотрев на них, невестка пошла в другую комнату к спящей дочери. Там Вера бесшумно села на диван в ногах у ребенка и только после этого обнаружила в руках подобранные предметы. Тетрадь и чертежи сазу же легли на диван рядом с ногами дочери, а записная книжка неожиданно заинтересовала.
Кто-то неизвестный неровным почерком записывал под номерами фамилии людей и даты, делая какие-то пометки.
— Какие-то списки... Что бы это значило? — подумала она, с интересом вглядываясь в почерк. — Полистаю-ка я дальше. Может потом все разъяснится?
Где-то на средине книжки, когда эти списки уже начали ей надоедать, неожиданно глаз остановился на строчке:«121. Северьян  Гур. Гурьянов. Расстрелян в 47 г. в Ивдельском следств. изоляторе».
— Постой,  постой... Что-то уж больно знакомая фамилия! — и Вера стала вспоминать, где и когда уже слышала это имя и фамилию. — Тю, да это же одна из фамилий моей бабушки!
И Вера с еще большим интересом стала смотреть на какие-то буковки, которые шли дальше по тексту за этой строчкой.
-«С. о кл. мон. в В. 100ш. по л.с.п.х. от дв.х.м.м.» — прочитала она, возмутившись от того, что ничего не понимает. — Какая-то белиберда!
Снова прочитав все с самого начала, молодая женщина захлопнула книжку. — Надо будет сходить к бабушке и спросить ее!
В комнату вошел Сашка и подозрительно посмотрел на жену.
— Дай-ка сюда эти бумажки! — со злостью выхватив из рук жены записную книжку и подобрав с дивана тетрадь и чертеж, рассерженный Сашка вышел из комнаты. Однако не успела молодая мать возмутиться столь бесцеремонным поведением своего мужа в комнате спящей дочери, как он вновь появился и без слов небрежно бросил найденные документы на полку. Записная книжка не удержалась и, покачавшись, полетела вниз прямо на спящую девочку. Рывок и записная книжка оказалась зажатой в руке. Так же аккуратно она положила ее на диван.
— Ну, вот что...  Вы тут делайте, что хотите, а я иду к бабушке. И Ниночку возьму с собой! — произнесла она сквозь зубы, сверля глазами мужа от злости за то, что тот мог попасть записной книжкой в дочь.
Однако Сашка только махнул ей рукой, чтобы не приставала: впервые нечто более сильное, чем ревность овладело им.
Вера шла к бабе Ане, повторяя про себя каждое слово, прочитанное ею в записной книжке. В школе она училась неважно – ученье давалось с трудом. Однако, то, что девочка запоминала, намертво впечатывалось в ее память.
Её бабушка, Анна Семеновна Коровина, жила в заречной части города на заслуженную трудной работой пенсию и свой огород. Этого ей хватало с избытком, поэтому она частенько пускала к себе жить молоденьких квартиранток и не брала с них ни копейки за квартплату. Девчонки эти приезжали учиться в городе или работать, подолгу жили у нее, а иногда и выходили замуж. Как правило, это были дочки или внучки ее многочисленных подруг из ближайших деревень, с которыми хозяйка умудрялась поддерживать долгие и хорошие отношения.
 Вот и сейчас у нее жила внучка давней деревенской подруги. Света Деменихина, высокая, светловолосая и кареглазая девушка, приветливо встретила Веру с дочкой, но все же не смогла скрыть свое волнение. Она хотела отметить с друзьями свой восемнадцатилетний день рождения у бабы Ани, но откровенно побаивалась своей суровой, но справедливой хозяйки.
Тем не менее, она не знала, что суховатая, с крючковатым носом, стремительная и гордая баба Аня тоже собиралась устроить ей праздник. Кроме того, через три недели подходило семидесятидвухлетие  хозяйки, и его эта жизнерадостная старушенция тоже собиралась отметить, но уже со своими подружками. И никому не приходило в голову, видя эти зоркие карие глаза и копну когда-то рыжих волос, напомнить ей о столь преклонном возрасте. Однако все ее жилички знали о самом уязвимом месте бабы Ани, но пользовались им только в самых крайних случаях. Конечно, знала о нем и Вера: вот она – то уж пользовалась им довольно часто и не безуспешно. Это слабое место у железной Бабы Ани называлось просто – «лесть».
— Здравствуйте! Какие вы сегодня красивые! — произнесла она свое традиционное приветствие, нарушая уединение хозяйки и жилички. — Баб Ань, можно тебя на два слова?
— Да ты чё, говори здеся: от Светки у меня секретов -то нету! — отозвалась та, отрываясь от нитки с иголкой, и внимательно контролируя состояние здоровья правнучки. И, как бы, между прочим, добавила. — Вот, думаю, как Светке день рождения справить, да перед кавалерами ее в грязь лицом не упасть!
От услышанного Светка чуть не упала с крыльца. Она так и осталась сидеть на какое-то время с открытым ртом, от удивления и восхищения своей хозяйкой.
— Иди ко мне, мое «сольнышко»... — баба Аня протянула руки к Ниночке и взяла к себе правнучку, посюсюкалась с ней и посмотрела на внучку. — Ну, чё ты замялась? Пришла с вопросом, дак задавай ево!
— Баб Ань, ты не знаешь, кто сразу же после войны жил в доме Колесниковых? — неожиданно спросила Вера.
— Ой, да ведь сразу-то и не вспомнить... — подняла брови хозяйка.
Светка притихла, почувствовав некую важность этого разговора. Ниночка закапризничала и попросилась к маме. Установилась тишина, изредка нарушаемая Ниночкой.
— Кажись, вспомнила: в их доме сразу после войны жил один очень плохой человек... Он начальником колонии пришел... Тимофеев евоная фамилия. Майором  пришел... — недовольно ответила она.  — А зачем тебе это?
— Да сегодня в огороде у Колесниковых нашли шкатулку...
Баба Аня удивленно посмотрела на внучку.
— Ну, и чё ж в ней было такое, что ты сама не своя?
— Коробка из-под монпансье полная золотых монет и одним целым зубом в коронке, записная книжка, тетрадь и чертеж. — выпалила Вера, освобождаясь от непосильного груза и смотря на свою бабушку внимательно. —  Так, вот в этой-то записной книжке, в самой середине я встретила строчку с таким содержанием...
И Вера подняла глаза вверх, как когда-то в школе читала стихи наизусть.
— «Номер сто двадцать один. Северьян Гур точка Гурьянов точка Расстрелян в сорок седьмом году в Ивдельском следств точка изоляторе». — цитировала она по памяти. — А дальше было написано вообще что-то непонятное: «С точка о кл точка мон точка в В точка сто ш точка по л точка х точка от дв точка х точка м точка м точка» Я вот даже записала на бумажку весь этот странный текст, чтобы не забыть!
Еще никогда Вера не видела такой свою неустрашимую бабу Аню: та побледнела, разом осунулась, глаза смотрели куда-то вдаль и не видели никого. В какой-то момент внучка решила не беспокоить бабушку больше и начала себя ругать за то, что вообще завела весь этот разговор.
Но та вдруг вернулась к ним и знаками показала ей, чтобы внучка продолжила свой рассказ.
— Я почему-то…вдруг вспомнила…— Вера сама занервничала и была готова прекратить разговор, но глаза бабушки настойчиво требовали договорить до конца: теперь та сверлила ее своими жгучими глазищами. И внучка выдохнула то, что мучало всю дорогу. — Может это родственник наш, какой - то?
— Так… звали... моего мужа... — с изменившимся лицом тихо выдохнула из себя  баба Аня. —  В сорок шестом году у меня родился сын - уродец. Вот тогда и запил мой муж... А потом вдруг загорелся идеей найти клад монахов: уж не знаю, кто ему эту дурь в голову тогда вбил! Целую неделю лазил и лазил по монастырям, пока не забрался в храм мужского монастыря. А вернулся оттуда сам не свой... Вот тогда и сказывал он мне ...  Мол, видел там и этого... майора Тимофеева... Он тоже искал этот  клад! А на следуюшший день мово Северьяна и забрали… Больше я его никогда уже не видела... Говорили верные люди: мол, в лагерь попал... Да я и верила и не верила... Вот, значит, где мой - то Северьянушко головушку свою сложил! А все этот, гад, Тимофеев! И чё вот имя надоть было? Жили бы как люди... Дак нет: клад искать! Вот и сдох, как собака…
Баба Аня положила на колени свои натруженные руки и вдруг унеслась мыслями куда-то в далекое прошлое.
— Когда после войны он появился в Верхотурье, я уже, такой как Светка, была... — задумчиво произнесла хозяйка после долгого молчания. — Важный такой... Приехал и начальником колонии сразу стал! Дом купил... Как раз там, где твои свекор и свекровь живут. Видать клад все свой искал! Не помню, вроде года через три или четыре он от рака горла помер. Или ног? Вот уж топерича и не помню точно. Вот те и клад!
— Вер, а как ты думаешь, откуда у него столько золотых монет? — не удержалась Светка.
— Да откуда я знаю?
— Видать, изверг был, мучитель... Зубы выбивал – отсюда и золото! Потому и умер от рака... — неожиданно, будто из подземелья, отсутствующим голосом произнесла баба Аня.
— Да, похоже, так.… Одна-то коронка была прямо с зубом!  — согласилась Вера.
— Я тоже читала где-то, что ГПУшники мучали людей. — вставила свое слово Светка, карие глаза которой стали похожи на крупные бусинки от страха.
— У меня почему-то такое чувство, что это был мой Северьянушко... — неожиданно произнесла баба Аня, повернув голову куда-то в сторону. — Вот только непонятно, почему в сорок седьмом?
— А может его долго в тюрьме или лагере где-нибудь держали, а в сорок седьмом расстреляли... — попыталась утешить хоть как-то хозяйку Светка. — Ты, баб Ань, вот чё, «не бери это в голову», как говорит мой отец!
— Да и про клад-то только муж мой и знал…— снова заговорила вдруг хозяйка.
— Дак, чё за клад-то такой? — не унималась Светка, стараясь хоть как-то отблагодарить свою хозяйку за разрешение отпраздновать день рождения.
— Точно не знаю, но мать говорила, будто отец наш знал, иде спрятаны иконы монастырския...
— Дак, ведь это же большой грех! — возмутилась Вера. — Присваивать чужое... Тем более – божье...
— Дак, отец-то и не присваивал... Он просто знал, иде все енто находится… — тихо сказала хозяйка, задумчиво посмотрев куда-то в сторону. — А вот зачем после войны ГПУшник суды пожаловал? Вот енто действительно интересно!
— Ну, дак, чё ж тоды тута думать? Ясно как день: искать этот клад, и приехал! — усмехнулась Светка.
— Может почитать каки бумаги снова? Да поговорить со знающими людьми? — Вера с надеждой посмотрела на бабушку.
— Дак, иде их взять-то, знаюшших-то? — хозяйка о чем-то задумалась.
— Верк, ты, вот чё... Принеси-ка те бумажки-то суды! Ежели смогешь.. — и баба Аня хитро улыбнулась внучке. —  Вот и покумекам!  Чё да как...
Вера улыбнулась ей в ответ и кивнула головой в знак согласия, побыла еще немного с ними и ушла вместе с дочкой.
 Никто и не заметил, как хозяйка быстро собралась и вышла из дома. А через полчаса она постучала в дверь уполномоченного ФСБ по городу...
Тем временем в доме Колесниковых назревал скандал.
— Сашка, давай пустим золото на торговлю! — уговаривала сына Галина Андреевна — Закупим товару, быстро продадим, а прибыль снова в дело пустим... Ты займешься доставкой товара, я буду продавать...
— Да, я-то чё? Я бы с превеликим удовольствием... — думал Сашка. — А как же долг? Эх, надо ж было так вляпаться...
— Не могу я... Давай делить на троих: тебе, мне и отцу... Верка – не в счет! — твердо заявил сын матери. — Вы как хотите, но у меня свои планы!
— Ладно... — подумала хозяйка о своем муже, пряча коробку с золотом в потаёное место.
Между тем жадные глаза сына неотступно следовали за каждым ее шагом.
— Ишь, чё захотела?! — подумал зло сын о матери. — Золотишко ей одной понадобилось! Тварь, потаскуха! Уж я-то точно знаю, чем ты занималась, когда отец был на службе...
Меж тем блеск золота как дрожжи поднимал в Сашке все самое гадкое и пошлое, которое он долго и старательно прятал. И эта чернота все больше и больше захватывала его, превращая в жестокого, циничного и беспощадного молодого человека, легко преступающего моральные законы. В какой-то момент он даже почувствовал, что сможет из-за золота убить родную мать...
Стук в дверь вдруг вызвал панический страх, стрелой пронзивший сердце. Выглянув в окно, он невольно выдохнул накопившийся воздух и обмяк: это пришла жена с дочкой.
С первого же взгляда на эти лица, Вера поняла, что они просто обезумели от своей находки.
— До чего же это все так противно... — подумала она о муже и свекрови, видя их перекошенные лица и алчные глаза.
Ни слова не сказав им, взяла дочку на руки и ушла укладывать ее спать. Невольно взгляд упал на полку: документы лежали там же, где и были до ее ухода. Засыпая вместе с дочкой, она еще некоторое время слышала ругань мужа и свекрови, а память ее вдруг вернула в прошлое...
 Вера, тогда еще девятнадцатилетняя девушка, которую все подружки устойчиво считали старой девой, неожиданно встретила на танцах только что демобилизованного и голодного до женской ласки Сашку. В тот же вечер, проводив ее до дома, он предложил погулять еще...
Только там, в копне сена и поняла Вера, каким инструментом было ее тело... А Сашка, сильно избалованный лихими подружками, к их сильному огорчению, больше ни о ком и думать не хотел... Вера легко направила его в ЗАГС и стала Колесниковой, вопреки сетованиям свекрови, недовольной выбором сына. Однако, уже на свадьбе «маман» столкнулась с железным характером невестки и дала себе зарок: никогда не связываться с ней напрямую! И пошла другим путем – через сына...
У них долго не было детей, вопреки большому желанию Веры и радости свекрови, которая из этого выжала все, что смогла. Однако Сашка не смог бросить «дылду». А через четыре года после свадьбы Вера, наконец, забеременела. Родив дочь, ей хватило ума понять, что у мужа на стороне появилось много подружек, и гордости, чтобы самой не искать утешения на стороне. Лишь свекровь была довольна – она сделала все, что хотела.
Баба Аня давно поняла, что Вера больше своего мужа не любит, но ни коим образом события не стимулировала, как это делала свекровь, вполне резонно считая, что всему свое время...

2.
Июнь 1991 года, г. Верхотурье.
Высокий, атлетического телосложения мужчина в спортивном костюме и кроссовках сошел на перрон станции. Его большая светловолосая голова спокойно повернулась слева направо, обшаривая своими искрящимися юмором глазами, каждого человека на станции.
Уверенность, с которой он вел себя на станции, тут же сроднила его с аборигенами, в изобилии обитавшими на станции. Не успел он подойти к залу ожидания, как его глаза наткнулись на глаза сестры.
— Мишка! — кинулась она ему на шею. — А я уж думала - пропустила...
— Ольга... А ты почти не изменилась! — произнес Михаил дежурную фразу и заулыбался. Они еще некоторое мгновение разглядывали друг друга, отмечая изменения, но потом разом повернулись и пошли к машине.
Ольга была на семь лет младше Михаила, однако не расплылась жирком и осталась статной тридцативосьмилетней женщиной. Жила она с семьей в другом районе Верхотурья и лишь временами бывала у матери, которая имела свой домик в заречной части. Но муж и дети довольно часто навещали бабушку.
— Ну, как ты, там? Чё так долго не писал? — отдышавшись, начала атаковать брата вопросами Ольга. — Как сын? Ты еще по-прежнему подполковник?
— Уймись, трещотка! Дай хоть мужику передохнуть от поезда... Приедем домой, там и донимай... — это Пашка, муж Ольги, с раскрытыми объятиями дожидался его у машины: он по-прежнему работал автомехаником в хозяйстве недалеко от станции. — Здорово, черт мохнатый! Не обращай вниманья на ентих баб: заедят в усмерть своими вопросами...
— Пашка, отвянь, говорю! Дай мне с брательником поговорить…— она схватилась за руку мужа и оттащила его, освободив Михаила от объятий. — Я с тобой, Мишка, черт мохнатый, разговариваю, али как? Уже три года прошло, как померла твоя жена, а ты все один да один... И чё, никакой бабы не нашлося, штоб подобрать тебя и привести в порядок?
— Да, брат... Однако круто она на тебя наехала... — ухмыльнулся Пашка.
Михаил скорчил такую гримасу, что Ольга тут же всплеснула руками и обняла его за плечи.
— Да, ладно... Прости, уж, братишка, за мою простоту дурацкую! — улыбнувшись, она поцеловала его в ухо. — Ну, не зря же говорят: «Простота хуже воровства»!
Михаил тут же перестал обижаться, однако не упустил случая укусить сестричку.
— А ну, объясни мне, что это такое? — и Михаил показал на купол мужского монастыря, похожий на рейхстаг фашистской Германии в момент взятия. — До чего довели национальное достояние?
— Вот тут ты прав, братишка... — лицо Ольги сразу же стало задумчивым. — Взрывали монастырь – не взорвали, лишь соседние дома разрушились! Так еще лучше придумали: поместили нечисть в святое место – вот и не стерпел монастырь, сам разрушился. А купол… Купол местное начальство на гаражи себе пустило. А стена сама дала трещину! Да, и как не дать? Ведь зэки все стены храма матом исписали!
Пока они объезжали монастырь, ни один из них не проронил ни слова.
— И сколь же годков ты не был дома, чертушко? — осторожно спросил Пашка, чтобы разрушить застоявшуюся тишину
— Да лет пять, наверное... — Ответил Михаил и задумался. — Да, так и есть... Как у меня с женой завертелось, так и не был...
— Ну и дурак! — улыбаясь, произнес Пашка. — Кто же ишшо тебе подмогнет окромя своих – то? Вот ты, военный, грамотный, а ентова не понял сразу...
— Твоя, правда... — согласился Михаил и добавил. — Да и перед вами стыдно было...
— А чё стыдиться – то? — снова, улыбаясь, произнес Пашка. — Бабы – оне завсегда один вред...
Не успел он закончить свою фразу, как кулак Ольги треснул его по хребту ниже шеи.
— Дак, нешто я про тебя, моя голубонька? — нежно произнес он, одним глазом смотря на дорогу, а другим на кулак Ольги. –— Ты ж у меня к бабам энтим-то  совсем не относишься!
— У-у-у, черт мохнатый... — лесть сделала свое дело, мир был восстановлен, тем более, что Пашка полез к ней целоваться. — Смотри лучше на дорогу, черт окаянный!
Теперь она уже отбивалась от его проявлений любви с улыбкой и смущением.
Михаил смотрел на их дружескую перепалку и теплел сердцем.
— Слышь, Мишк... — Пашка повернулся к Михаилу, сидящему на заднем сидении. — На кой черт тебе эта армия? Оставайся у нас: мы тебе такую бабу найдем – закачаешься!
— Может, еще скажешь, что именно у тебя они и есть? — нахмурив брови, грозно произнесла Ольга. — А ну, признавайся, старый охломон!
Почуяв, что в небе запахло грозой, Пашка тут же изменил тактику.
— Дак, я ж на тебя, голуба моя, и надеялся в ентом вопросе! — заявил он, изобразив на своем лице нечто среднее между обидой и оскорблением. — Сама подумай, откуда нашему брату, шоферу, таких - то знать? Нам все больше шалавы всякие попадаются...
— Ой, смотри, Пашка, у меня! — уже с улыбкой пригрозила пальчиком Ольга.
 Так, любовно пикируясь, они и ехали, пока не показалась родная улица, сплошь заросшая травой-муравой. Сердце Михаила екнуло, сжалось от боли и провалилось куда-то вниз...
И вспомнил Михаил, как приезжал сюда курсантом, перебирался через забор палисадника и стучал в окно...
— Что, прошлое, небось, вспомнил, изверг? — ехидно произнесла Ольга. — Паразит такой... Все сюрпризом норовил приехать... А нам, каково было?
 Но на этот раз их уже ждали: сын Ольги Вовка, выставленный бабушкой в дозор, еще издали заметил отцовский «мерседес - бенц запорожского разлива» и сообщил бабушке.
 Она стояла у ворот и покорно ждала.
— Пять лет прошло, а мать нисколько не изменилась! Вот так же она прикрывала рот рукой от радости, когда встречала. А потом прятала лицо, полное слез, когда провожала. Только лучистые морщинки вокруг ее серых и родных глаз стали еще глубже… — думал Михаил, разглядывая мать, которая раскрыв объятия, ждала своего сына.
— Здравствуй, мам…— тихо сказал Михаил, поцеловав в щеку мать. — Ты уж прости, что так долго не появлялся…
— Бог тебе судья, сынок... — так же тихо ответила Надежда Николаевна. — Я тебя всегда жду... Проходи домой!
Пока Михаил дошел до комнаты, он успел пару раз удариться головой о низкую притолоку дверей.  Но все же оставался доволен: каждый раз, когда бывал дома, с него будто водопадом смывало все то, что успело налипнуть во время службы и в ссорах с женой... Как всегда, ему вдруг стало так хорошо, что он, почувствовав себя маленьким мальчиком, начал дышать полной грудью, не опасаясь ударов от тех, кто находился в это время рядом...
Стол был уже накрыт. Они сели, выпили и закусили. Только тогда мать начала осторожно расспрашивать сына.
— Как там внук мой, Колька?
— Мам, Колька в этот раз не приедет: он оканчивает училище и едет к месту назначения.
— Жаль... Мне очень хотелось на него взглянуть в лейтенантской форме…
— Вот, дурак! — хлопнул себя по лбу Михаил. — Он же передал тебе свою фотку в лейтенантской форме!
Надежда Николаевна смотрела на Кольку и едва сдерживала навернувшиеся слезы радости за внука.
— Мам, скажи... Ведь правда, что Колька сильно похож на тебя? — это Ольга не сдержалась и поглядела через плечо матери на фото. — И нос, и глаза, и губы твои...
На обороте фотографии рукой внука было написано: «Милой бабуле Надежде Николаевне Гришиной от сильно-сильно любящего ее внука Кольки. 27.06.91г.»
Слезки одна за другой капали на старенькое платье, с которым Надежда Николаевна принципиально не расставалась и одевала его в самых торжественных случаях. Она вытерла их уголком платочка и виновато улыбнулась, как бы прося прощения за минутку слабости.
— Боялась, не доживу до этого момента... Ведь внук выходит на родовую линию... —  тихо произнесла она, однако в полной тишине все очень хорошо услышали ее слова.
— Это какую такую «родовую линию»? — удивилась Ольга. — Ты мне ничего про это не рассказывала!
Надежда Николаевна улыбнулась.
— Это касается только рода Гришиных...
У Михаила вдруг побежали мурашки по телу: ему показалось, что какая-то большая тайна касается именно его и  может сейчас раскрыться.
Но Надежда Николаевна, видимо вспомнив что-то, снова посмотрела на насторожившихся детей и внуков, сказала:
— Как-нибудь в другой раз... — и посмотрела в окно. — Что-то нет Анны! Обещала прийти к приезду…
— Пойду-ка, сбегаю за ней! Может чё случилось? — бабушка забеспокоилась и, обратившись ко всем, добавила. — Вы, вот что, ребятки: допивайте, доедайте тут, а я скоро буду...
И, подхватив платок, вышла из дома.  Через полтора часа разошлись и все оставшиеся.

3.
Июнь 1991 года, г. Новосибирск.
Уже целых две недели мы с Аней отдыхали: я – от службы, она – от женской доли ждать мужа - военного. Как и обещало руководство, нас с Павлиной не привлекали на обычные операции.
 Она вернулась из своего института еще месяц назад и, не прерывая с Анькой связи, регулярно раз в неделю ей названивала. Из этих звонков следовало, что Сашка всю свою жизнь посвятил ребенку, а Павлина из-за этого чувствовала себя виноватой. Чем там она занималась в своем институте парапсихологии мне не известно, но ее нашли очень перспективной и упорно развивали в ней какие-то способности. Когда мне передали чемоданчик с компьютером и радиотелефоном, я его поставил в шкаф и больше туда не заглядывал, чтобы он не мозолил мне глаза. Оружие и патроны спрятал подальше, а пейджер хотел бы вообще выкинуть, да обязан был носить всегда при себе.
Вот и сейчас мне было хорошо оттого, что я просто прогуливался с Аней и сыном по свежему воздуху. Нашему Петьке был уже год и восемь месяцев. Радости родителей не было предела, несмотря на некоторые шалости с пеленками нашего любимчика.
Но, как это часто бывает, на самом интересном месте зазвонил пейджер.
— «Примите информацию» —  было написано на нем.
Аня с любопытством и неудовольствием прочитала строчку, развернула коляску, и мы пошли домой.
Открыв свой чемоданчик, я включил компьютер и набрал свой код.
— «Лосю. —  свой позывной мне нравился: было в нем что-то могучее от этого животного. Жаль, только я никак не подходил под это определение. —  30 июня 1991 года в городе Верхотурье Свердловской области гражданкой  Колесниковой Галиной Андреевной в собственном огороде при рытье котлована под фундамент дома найдены коробка из-под монпансье, доверху набитая золотыми монетами, дневник и чертежи. Ранее в этом доме с 1945 по 1948 год проживал майор ГПУ-НКВД Тимофеев Маркел. По догадке гражданки Коровиной (в девичестве – Колобовой) Анны Семеновны, речь идет о кладе икон и утвари, спрятанных монахами мужского монастыря, и не найденного по сей день. Вам с Павлином надлежит отправиться немедленно в Верхотурье и принять все меры к недопущению утечки национального достояния за рубеж. Отпуск отгуляете после окончания дела. Спрут».
— Вот те и раз: накрылся мой отпуск! Дали отдохнуть...
Код Павлины набрался легко, передать ей сообщение было делом нескольких секунд. Гораздо больше времени пришлось объясняться с Аней и дозваниваться на железнодорожный вокзал за билетами. До отъезда у меня оставалось четыре часа, которых я и потратил на Аню и Петьку.
— Ты Пашке-то звонил? — спросила Аня, плохо скрывая свою тревогу. — А то ведь одного-то тебя страшно отпускать!
— В Омске должна подсесть в поезд... Жалко, отпуск не догулял!
— Пойдем-ка, я соберу тебя в дорогу, чудушка! — и она ласково ткнула мне пальцем в лоб. От этого мне и вовсе расхотелось куда-то ехать…

4.
 Июль 1991 года, г. Верхотурье.
Михаил проснулся оттого, что услышал тихий разговор двух женщин.
Прислушавшись, он тут же узнал в одной из них свою мать. Потянувшись, встал и пошел умываться.
— Мишка, морда бессовестная! Ты чё, ужо и своих не признаешь? — этот ядовитый голос Михаил ни с кем бы не спутал, ибо он принадлежал давнишней подруге матери, которая знала его как облупленного. — Хорош субчик!
— Здравствуй, баб Ань! Доброе утро, мам! Вы чего так рано? — Михаил подошел, обнял, а потом поцеловал обеих в щеку.
— Енто ты, милок, поздно! — усмехнувшись, ответила баба Аня. —  Глянь, уж солнышко давно встало, а ты валяешься на постели! Ох, и разбаловались вы там, в городе...
— Да ладно тебе, баб Ань, я ж в отпуске...
— Вот-вот… Енто сколь лет ты, морда бессовестная, у матери не был?
— Все: сдаюсь! Не вели казнить, вели миловать... — и Михаил протянул ей свою вытянутую шею для казни, чтобы та могла хорошенько стукнуть его по ней.
— Ну, вот, всегда ты так, морда бессовестная! — быстро смирилась баба Аня, смотря на улыбающуюся подругу. — Я ведь к тебе за помощью пришла. Дело есть!
— Какое еще дело может быть к отпускнику? — Михаил продолжал зубоскалить, добривая шею и бороду. — Может это?
И он выразительно щелкнул себя по горлу.
— Вам чё, вчерась, мало с Пашкой досталося? — опять клюнула она Михаила, который тут же поднял руки вверх, сдаваясь на милость победителю. — Ох, надо бы отшлепать тебя, негодника… Ты чё с семьей-то изделал? Бухать начал? Ишь каку холку отрастил… Собирайси, пойдешь ко мне: вот тама все и узнашь!
Они обе, улыбаясь чему-то, повернулись и вышли. Михаилу ничего не оставалось, как сделать то же самое.
Дом бабы Ани был недалеко, через несколько домов, так что идти далеко не пришлось. Сюда она переехала из Ямской, когда вышла замуж за Ваську Коровина, да так и осталась после его смерти: вернуться к матери в Ямскую не захотела. Вот здесь в 1954 году и познакомилась с учительницей из Сибири Надеждой Гришиной, да подружилась с ней накрепко.
— Ты, Мишк, особо не чваньси! Ить мы-то народ простой...— произнесла баба Аня, строго посмотрев на Михаила, когда тот вошел в дом. — Щаз Верка тебе все снова расскажет. Про дело то...
Когда Михаил вошел в дом, он увидел молодую женщину с ребенком, то не поверил своим глазам. — Не уж-то это та самая Верка? Девчонка из его детства и юности?
Нет, это была статная молодая женщина, в которой было что-то такое, особенное. Именно этого и не хватало бабенкам военного городка Михаила, где тесно переплелись судьбы мужчин и женщин, пышно цвели разврат и пьянство. И тут он понял, что именно в ней он увидел: на деревенском языке это звучало бы как «баба надежная»...
— Здравствуй... — почему-то язык не смог повернуться и сказать «Верка!».
Вера просто кивнула ему в ответ. Когда все уселись, она положила на стол бумаги.
— Вчера в огороде у свекрови нашли коробочку, такую круглую, с золотыми монетами, дневник, чертеж и записную книжку... — она открыла ее где-то на самой середине. — А вот здесь я нашла такую запись…
И прочитала вслух то, что нашла. В комнате стало тихо. Михаил протянул руку и вновь перечитал строчку из записной книжки.
— Это что, списки какие-то? — переспросил он, не понимая, зачем пришел. — И кто такой «Северьян Гур. Гурьянов?»
— Судя по всему – это мой муж! — ответила хозяйка. —  В сорок шестом году он был арестован за то, что искал клад монахов в храме мужского монастыря и видел там начальника колонии Тимофеева: тот тоже искал этот клад! С той поры ничего о нем не знаю...
— Вер, ты дай мне Ниночку: у тебя руки и освободятся... — попросила  Надежда Николаевна.
Вера вздрогнула и посмотрела на хозяйку: та тут же кивнула. Молодая женщина смешалась и нерешительно передала Ниночку. Аккуратно уложив ее к себе на ручки, Надежда Николаевна даже засветилась оттого, что держала на руках ребенка. Вспышка минутной ревности исказила лицо матери и тут же она покраснела, поняв, что никто отнимать ребенка у нее не собирается.
— Только мне не понятно про расстрел в сорок седьмом году... — задумчиво произнесла хозяйка. — Почему в Ивдельском следственном изоляторе? И почему там оказался Маркел Тимофеев?
Она оглядела всех присутствующих и продолжила ровным тоном.
— Я ходила в ФСБ, и мне сказали, что сюда приехать должны ученые из какого-то института. Оне ентими делами занимаютси. Только сдаетси мене, нам самим с ентим делом надоть разобратьси. Мы-то поболе их про нашу землю знам!
— Предлагаю подождать! — Михаил потер руками, показывая, что без завтрака у него нет работоспособного состояния.
— Верк, сходи на кухню да изделай нам чайку, а ентому охломону – чего-нибудь посущественней! — хозяйка улыбнулась, поглядывая на Михаила. — А ты, Кулибин, подкинь-ка дровец! Аль разучилси ентому там, в городе?
 Все заулыбались, а Михаил тут же встал и пошел за Верой на кухню.
— Странно, — подумал он, разглядывая фигуру Веры, — Я заканчивал школу, когда она родилась у Наташки, дочери бабы Ани, нянчил ее, качал на руках... А теперь какая выросла!
Между тем, Вера думала тоже об этом, собирая чайные ложки, блюдца и чашки, но совсем иначе.
— Эх, знала бы эта дубина стоеросовая, что я всегда заглядывалась на него из огорода, когда он приезжал ненадолго со своей женой... Думала, мечтала, ждала… Может от того и вышла замуж так поздно, что надеялась на что-то...
Невольно, ища дрова, взгляд Михаила упал на круглый зад Веры. Он и не понял, как рука его сама легла ей на бедро. Вера вздрогнула и выпрямилась, резко повернувшись к нему лицом.
— Еще раз так сделаешь – получишь! — твердо и грозно произнесла она, посмотрев Михаилу прямо в глаза. Спокойно взяла и убрала его руку с бедра.
Михаил был не просто удивлен: он был поражен в самое сердце! Мысль, стрелой пронзившая его сердце, была нестерпима.  — Надо же было так случиться, что не в его юности, а именно сейчас она нашлась. И не свободна! А если она – именно та женщина, которую, искал всю жизнь? И только сейчас нашел...
Повертев головой оттого, что вспомнилась разница в годах, он непроизвольно тихо выдохнул. — Этого просто не может быть!
— Может, может! — усмехнувшись, произнесла она, по-своему истолковав его слова. — Так получишь, что и костей не соберешь! И не смотри, что я деревенская… Козел!
Михаил покраснел.
— Вер, ты … извини! Я совсем не то имел в виду... — начал оправдываться незадачливый кавалер: хоть извиняться Михаил не любил, однако в этот раз это делал с удовольствием.
Вера кивнула головой, а, повернувшись, улыбнулась. Но этого уже Михаил не видел. Озадаченный таким поведением Веры, он быстро нашел дрова и накидал их в печку, с удовольствием поглядывая на огонь. Как маленький шалунишка, поставленный в угол, подполковник даже не смел поднять глаз на Веру еще некоторое время.  Потом, неожиданно, поймал себя на том, что ему нравится подглядывать за ней.
Однако он не знал, что Вера делала то же самое, только незаметно.
Чайник закипел быстро и Михаил вышел из кухни.
— Давай-ка, Аника – воин, устраивайси поудобней! — произнесла многозначительно хозяйка и посмотрела на вошедшую Веру, которая чему-то усмехнулась.
— Интересно, знает она про «то» или нет? — подумал Михаил и посмотрел внимательно на хозяйку, а потом на Веру. Не заметив явных признаков издевки, он осмелел и кивнул на стакан.
— Даже и не думай, морда бессовестная! Хватит с вас вчерашнего... — голос хозяйки обрезал все надежды поправить здоровье с помощью опохмела: она явно намекала на вчерашнее застолье.
Огорченно помотав головой, он принялся ковырять вилкой в тарелке...
— Вот теперь ты стал похож на человека! — заметила  непримиримая правдорубка, увидев яркий румянец на его щеке.  — Нук чё ж, бум ждать ученых!?

5.
Июль 1991 года, по дороге в Екатеринбург.
 Сашка вырулил на шоссе, когда солнышко только-только поднялось над горизонтом. Вчерашний день остался позади.
— Надо же сколько времени я потратил с этим золотом! — подумал он, вспоминая, как распиливал коронку и освобождал зуб, делал из жести коробочку для слитка, расплавлял и отливал в слиток золото монет. —  Да, теперь можно и расслабиться, наконец! Первым, что сделаю в Екатеринбурге, будет обмен золота на деньги...
Он включил магнитофон, поставил любимую кассету Кая Метова и начал мечтать...
Вот он, Александр Колесников, молодой двадцатисемилетний бизнесмен, директор крупнейшей в России фирмы, сидит за столом в своем огромном офисе, а вокруг компьютеры и молоденькая ... Нет, молоденькая и симпатичная... Нет, только красивая как на рекламе! ...Секретарша со светлыми волосами и голубыми глазами... Или синими? Нет, голубыми! …Покачивая огромной грудью, несет ему кофе. Короткая тонкая юбочка туго обтягивает ее круглую попку. Он гладит ее по развитому бедру, опускаясь вниз,  а она так мило улыбается ему...
— Верни, паскуда, долг, а то убью! — вдруг говорит она хрипловато-приторным голосом Клеща и нарушает его идиллию. Мало того, она хватает его свободной рукой за горло...
— Фу, сволочь! — подумал Сашка о Клеще, очнувшись от утреннего наваждения. — Какую сказку...  испортил!
Любовное настроение прошло и Сашка, чтобы хоть чем-то отомстить Клещу, выключил магнитофон.
Невольно мысли сами собой вернулись к недавнему прошлому, связанному с Клещом...
Два месяца назад он случайно очутился в квартирке с товарищами по работе. Как обычно, выпили, закусили... Но куражу не хватало! Тогда один из них и предложил смотаться в одно веселенькое местечко...
Когда же Сашка приехал туда, то это оказался бордель с проститутками, официально зарегистрированный как массажный клуб по интересам.
Тогда-то и присмотрел Сашка девицу со светлыми волосами, невинными голубыми глазками и выпирающими из большого бюстгальтера грудями... Свое дело она знала, тем более за большие деньги, а у Сашки от выпитой водки крыша и вовсе поехала: он начал кидаться деньгами, обещал искупать ее в шампанском... Тут его белокурая подружка начала шептать ему на ухо: мол, ничего подобного ни с одним мужчиной не испытывала, чуть не потонула в экстазе... Но, мол, есть еще больший кайф, но он дается не каждому мужчине, даже ему не под силу! Задетый за живое, Сашка пошел с ней куда-то вниз по коридорам, пока не пришел в комнату, в которой играли в карты двое мужчин. Что-то шепнув на ухо невысокому седоватому мужчине лет пятидесяти – пятидесяти пяти, она посмотрела на Сашку и послала ему воздушный поцелуй. Как и куда его прелестница исчезла, он так и не понял.
— Молодой человек, мы ведь здесь играем только на деньги... —  заметил ехидно седовласый своим хрипловато-приторным голосом, пристально посмотрев при этом на прибывшего. Его узкие, как у китайца, глазки  прятались за нависающими бровями, а морщины у края глаз вдруг резко обозначились.
— А я и пришел играть на деньги! — храбро заявил Сашка, ища глазами свою «белоснежку», но той нигде не было. Однако отступать было уже поздно. Заметив, как криво усмехнулся хрипатый игрок, он почти выкрикнул. — И не уйду, пока не выиграю!
— Браво, молодой человек, браво: не часто встретишь настоящего мужчину! — Сашка так и не понял, шутит тот или говорит серьезно. Однако его зацепили за живое: он сделал шаг вперед.
Хрипатый кивнул головой игроку, сидящему рядом с ним, и Сашке. Игрок встал и, поклонившись, вышел.
Сашке раз за разом везло: он делал ставки все больше, больше и выигрывал. Около него уже образовалась большая куча денег.
— Браво молодой человек: вам сегодня положительно везет! — похвалил его хрипатый и похлопал в ладони. — Коньяку моему молодому другу и мне!
Азарт захлестнул, захватил, поглотил его целиком: еще никогда Сашка ничего подобного не испытывал! Его голова кружилась от счастья, а сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки. Коньяк он даже не заметил, так хотелось играть дальше и выигрывать, чувствуя себя властелином мира. И он поставил на все, что у него было...
— Ваша карта бита, молодой человек! — Сашка и не понял, что этот мерзкий хрипатый человек обращается к нему, видя, как во сне, картину, в которой игрок напротив сгребает его деньги к себе. И голос. Хрипатый ненавистный голос. — Извольте расплатиться: с вас десять миллионов!
— То есть… как… десять? — заикаясь, переспросил Сашка, у которого разом слетел весь хмель: огромная черная страшная пропасть разверзлась под ним, а он пытался хоть за что-то уцепиться. Таких денег у него никогда не было в руках, даже чужих!
Однако хрипатый снова пересчитал его долг.
— Молодой человек, вам же при свидетелях сказали, что здесь играют на деньги. А вы что сказали? Что готовы играть?! Так платите! — и он протянул свою волосатую руку.
— У...У...меня... нет таких денег! — наконец выговорил он.
— Но ведь у вас есть, наверное, квартира, драгоценности или еще что-то?
И Сашка сокрушенно мотнул головой: он катился в пропасть...
Пришлось отдать Клещу все, что имел, а жену с ребенком отправить в Верхотурье. Но и этого оказалось мало. А через месяц его встретили на фирме, где он работал, два здоровых бугая.
— Гони долг или Клещ тебе включит счетчик! — сказали они без разговоров.
— Не знаю никакого Клеща! — начал было возмущаться Сашка, но сильный удар в живот переломил его пополам.
— Енто тобе, штоба знал, кто такой Клещ! — сквозь зубы произнес один из бугаев, а другой, ударив его ногой в живот, добавил. — А это тебе, штоб про долг помнил!
Сашка очнулся весь в крови на полу туалета в кабинке рядом с унитазом. Кое-как привел себя в порядок и пошел работать. В этот день он понял: пора смываться! С тех пор он ни разу не показывался в Екатеринбурге. И вот он снова здесь...
— Нужно все сделать так, чтобы эти сволочи меня не прихватили... — подумал  он о бугаях Клеща и усмехнулся.
Мало-помалу настроение Сашки выровнялось и он, нажав на педаль газа, стал обстоятельно обдумывать, как ему реализовать золото. Не удержался и вытащил из грудного кармана золотую полоску сантиметров десять, покрутил, прикинул по весу и положил обратно.
— Через банк менять – сильно проиграю! — поддался он своей жадности. — Буду реализовывать через ювелирный магазин. На черном рынке можно нарваться на бугаев Клеща, а встречаться с ним... что-то у меня особого желания нет!
Найдя приемлемое решение, Сашка успокоился. Вернулось хорошее настроение, но грез о белокурой красотке с большим бюстом, он уже не допускал. В Екатеринбурге Сашка оказался уже в рабочее время и, не позволяя себе расслабиться, сразу же решил заняться делом. Выбрав небольшой ювелирный магазин, новый Ротшильд припарковался на стоянку, закрыл машину и, оглядевшись по сторонам, вошел в магазин. Найдя директора магазина, без обиняков предложил ему обменять золото на деньги и показал слиток.
— Вам придется подождать немного, пока не придет эксперт по золоту. — произнес директор и куда-то вышел.
Минут через пятнадцать он вернулся с невысоким, полным и добродушным старичком.
— Ну, те-с, батенька, — без всякой подготовки и приветствия обратился он к Сашке. — Покажите-ка свое  золото!
И, взяв из рук Сашки золотую полоску, уселся за столик, вынул из саквояжа свои инструменты, колбочки и лупу. Осмотрев хорошенько полоску, он отщипнул крупинку и бросил ее в колбочку, помотал, поколдовал над ней, еще раз осмотрел полоску и пощелкал языком. Те пять минут, в которые эксперт проделывал с золотом свои фокусы, сердце Сашки то падало в пятки, то снова поднималось вверх раз с сотню. Брови эксперта то вздымались вверх, то опускались вниз. Он то улыбался, то прищуривался, то прищелкивал языком, то качал головой, удивляясь чему-то. Наконец, эксперт отложил свои инструменты в сторону.
— Скажите, голубчик, откуда это золото? — обратился старичок к Сашке.
— Я не обязан отвечать на этот вопрос! Это – золото? Золото! — занервничал хозяин. — Вам чё, этого мало?
— Я ведь, голубчик, почему Вас спросил? — начал оправдываться старичок. — Да потому, что золото такой пробы у нас лет пятьдесят- шестьдесят как не применяется! Я уж думал никогда больше его и не увижу: раньше такое золото шло на изготовление царских монет – червонцев! Вот и эта полоска переплавлена из них. Вот ведь почему я спросил… Можно покупать – это золото высшей пробы!
— Так – так, значит золото из червонцев? — этот хрипатый и ехидный голос Сашка узнал бы даже спросонья: от страха у него мурашки побежали по коже, и выступил холодный пот. — Интересно, сколько же вы людей оставили без червонцев на этот раз?
Словно удар бича по спине обжог вопрос Клеща: кровь хлынула в голову, все закрутилось и завертелось перед глазами. — Клещ! Это он. Мне конец!
Почти в полуобморочном состоянии, Сашка повернулся на голос: сомнений не осталось – это был Клещ, а рядом стояли те самые мордовороты. И все поплыло перед глазами...
— Спасибо, Василий Сергеич. Вижу, класс твоей работы еще не потускнел! —  голос Клеща слышался Сашке, словно во сне. — А это я возьму: у молодого человека передо мной должок…
Вдруг бывший Ротшильд ощутил в голосе Клеща нотки удовлетворенности и сразу же воспрянул духом. — Ну и черт с ней, с этой полоской! У предков возьму другую: лишь бы живым выпустили!
 И теплая волна надежды оживила омертвевшее от страха тело. Он медленно поднялся на дрожащих коленях. Ни эксперта, ни директора вокруг уже не было.
— Так откуда же у вас, молодой человек, такое золото? — почти черные глаза впились в обессилевшего от страха  Колесникова-младшего. —  Ведь шестьдесят лет назад и родителей – то твоих не было на свете. Скажешь, не так?
Сашка замялся. Оба мордоворота сделали по шагу к нему.
— Нет, не надо! Я сам... скажу... — крикнул он Клещу. — Их …нашли…в одном месте…
— Уже теплее... — с легкой иронией произнес Клещ. – Давай колись быстрей! А то мои амбалы уже застоялись. Так, где их нашли?
— В Верхотурье... — чуть ли не со слезами на глазах произнес  Сашка. —  Рыли котлован, и нашли... на одном огороде... Мои предки купили его...
Лицо Клеща вытянулось: он даже чуть-чуть подался вперед от услышанного, но скоро снова овладел собой.
— Где, ты сказал, этот дом?  — хрипло спросил он.
— В Ямской, сразу за оврагом... — в голосе Сашки проявилась надежда на хороший исход дела.
—  Тот самый дом! Дом бывшего начальника колонии Тимофеева... — еле слышно прошептал Клещ, однако Сашка его услышал и усердно закивал головой. — А где копали? В какой части огорода копали, спрашиваю? 
— Да с дальней… Што со стороны реки Туры… — ничего не понимая, отвечал Сашка. Однако, то, что это место Клещу было известно, как-то даже их уравнивало. И, осмелев, даже отважился спросить. — А вы откуда это место знаете?
— А ну, заглохни, козел! Здесь вопросы задаю я!  — резко бросил тот, сверкнув  глазами так, что у бывшего Ротшильда коленки затряслись. —  Отвечай, что еще нашли?
— Золотые монеты... в круглой плоской банке, записную книжку, дневник да чертеж какой-то… —  ничего не понимая, выпалил разом осмелевший Иуда, прекрасно понимая, что наводит бандитов на родителей: но своя - то жизнь дороже!
— И коробка, конешно, была под завязку… — с ехидством, то ли утверждая, то ли спрашивая, произнес Клещ. Он с презрением наблюдал, как Сашка мотал ему в след головой, когда тот говорил «Нет», а потом  «Да». — Ты лучче мне не ври, а то…
— Да – да! Коробка была полная, но мне досталась только треть ее... Остальное – у них...
— Ну, что, Иуда, заложил своих предков? — рассмеялся Клещ, брезгливо смотря на валявшегося в ногах молодого мужика. Не выдержав, он пнул его в бок и отвернулся. — Вот что, Чика: завтра без напоминаний возьмешь с собой, сколько надо людей  - и в Верхотурье. И чтобы банка с червонцами вместе с записной книжкой были у меня! Понял? Да, полистай дневник... Ежели есть там что-то стоящее, возьми с собой, да чертеж прихвати. А предкам скажи, что этот прохвост побудет у меня в заложниках для гарантии. А сейчас спрячьте его куда-нибудь подальше с моих глаз!
— Это сколько ж лет-то прошло? — Клещ ехал в иномарке, а мысли неотступно бередили прошлое. — Тридцать? Значит, я был все-таки прав?
;
Глава 2. Нюрка
 


1.
Июль  1991 года, г. Верхотурье.
С большим трудом нам с Павлой удалось-таки найти местную гостиницу.
Небольшое двухэтажное здание из рубленых стен меняло свой имидж: видимо и сюда добрались некоторые веяния рыночной экономики. Две молоденькие деревенские девушки, несомненно, гордясь делом, которым занимались, водружали на место таблички с русским названием «Гостиница» новую, написанную кем-то по-английски с тем же содержанием.
—  Слышь, Люськ! Чё-то никак не пойму... — темноволосая девушка в белом тонком свитере и черной кожаной мини-юбке держала вывеску. — Чё Валерка-то тута написал? Чё обозначат «Х»? «Отёл» - то я знаю... У самих телочка имеетси.
— Ох, и дура ты, Тамарка! — вторая девушка с молотком, светловолосая, в черном тонком свитере и белой джинсовой юбочке, чуть-чуть прикрывающей белые трусики, вбила первый гвоздь. — При чем тута просто «Отёл»? Тута же ясно написано: «Х»- хороший отёл! А могет и «Хреновый» Отёл...
От смеха у нее чуть не выпал молоток из рук на голову подруги.
— Тока пока никак не могу взять в толк, кто жа тута телитьси будеть, ежели постояльцев у нас нетути? — добавила она и вбила второй гвоздь.
— Слышь, Люськ, а енти звездочки-то чё означають? — Тамарка не сдавалась так просто. —  Ну, на кой черт ты стока звездочек накрасила?
— Ну, ты ваще! Темная, какая: на всех заграничных табличках звезды указывают! Вот я и нарисовала...
— Люськ, а ты ково нарисовала-то?
— Как ково? — Люська вбила третий гвоздь в табличку. — Ну, директора нашева – Валерку, бухиню, обязательно: она звезда у нево до обеда. Секретаршу Раечку – она звезда у нево опосля обеда. Да мы с тобой. Чё, не звезды? Звезды! Когда захочет – тоды и имеет! Вот пять и получацца...
— Чё, Люськ, и я туды попала? — обрадовалась копноголовая темноволосая.
— Попала, попала... — Люська ловко вогнала в дерево последний гвоздь и тут же, заметив нас, ее голос с игривого разом превратился в угрожающе - допрашивающий. — Вам чево, граждане? Ежели просто поглазеть на красоту, то проходите мимо!
— Нам гостиница нужна… — улыбаясь, спрашиваю: мне деревенское общение всегда нравилось. — Два разных номера.
— Идите за мной, граждане! — Люська тронула плечо подружки. — Ты поняла, как поперло?! И всево – то сменили табличку...
Уже в крохотной комнатке без всяких удобств, связываюсь со Спрутом и запрашиваю специалиста по церковным ценностям и разрешение через МВД на начало работ.
Встретившись внизу гостиницы с Павлой, решили: поскольку времени с начала дня прошло немного, то есть смысл поговорить с самой Анной Коровиной, а там уж как пойдет...
Мы шли к конечной остановке автобуса, которая была в центре, чтобы потом направиться в Заречную часть города: именно там и жила наша Анна Семеновна Коровина. Взгляд сам собой упал на монастырь, который возвышался справа. Купол храма напоминал решетку для птиц, а по стенам то там, то здесь шли трещины. Одна башня даже упала бы совсем, да местные умельцы возвели под нее толстое бревно: вот это бревно и удерживало ее в наклонном положении, гораздо большем, чем знаменитая Пизанская башня.
—  Да что за варвары здесь живут?! — невольно вырвалось у меня. Павла кивнула.
— Там зэки! — вдруг ответила на мой вопрос молоденькая стройная девушка, которая обгоняла нас и услышала мои слова. Неожиданно остановилась и более пристально посмотрела на нас. — Вы, наверное, не здешние... Мы уже не обращаем внимания на это!
Мы кивнули в ответ. Однако девушка еще более внимательно посмотрела на Павлу, на меня, на наши чемоданчики и смущенно произнесла:
— А вы не ученые, случаем? Тут к бабе Ане двое ученых должны были приехать... — искра надежды горела в ее глазах, однако, она терпеливо ждала нашего ответа.
— Это к какой такой бабе Ане? — переспрашиваю, совсем забыв про легенду, по которой мы – ученые, но Павла выручает, кивнув ей головой.
— Ой, как здорово! Вы к Коровиной Анне Семеновне? Заречная 18? Ой, да как же я вас сразу - то не узнала?! Как хорошо, что я вас тут встретила! А то бы чё я потом бабе Ане сказала? — защебетала она, радуясь, что все так хорошо устроилось.
Мы с Павлой переглянулись: никто из нас такого развития событий даже и не предполагал.
— Да, видимо здесь нам придется удивляться чему-то немало раз... — подумал я и настроился на неожиданности.
— А это наш Троицкий монастырь! Правда, сейчас в нем библиотека... А это подвесной мост! Он на канатах держится... — трещала  наша сопровождающая, исполняя роль гида. — Вы держитесь руками за верхний канат! У нас так все приезжающие делают, пока не привыкнут…
Павла шла, да то и дело ойкала, чувствуя, что мост уходит из-под ног. Я бы так не говорил, но и сам это прекрасно ощущал, однако, мужское самолюбие не позволяло мне так бурно проявлять свои эмоции. Наконец, это чудо света было пройдено, и мы спокойно вздохнули полной грудью.
— Ну а с мужским – то монастырем что стало? — не удерживаюсь и решаю снова послушать словоохотливую сопровождающую.
— Обиделся монастырь на людей! —  не верю своим ушам: так могла ответить мне Павлина, но она просто улыбается, а эта простая деревенская девушка вместо нее произносит эти слова! — Железо с купола разворовали зэки и их начальники, стены храма они исписали матом, в кельях разместили много всякой нечисти. Разве ж мог такое выдержать храм божий? Вот он и обиделся – дал трещину...
Павла молча кивнула ей головой, полностью соглашаясь с ее трактовкой, а мне и сказать-то, было нечего...
Мы шли по тротуару из двух-трех досок, медленно поднимаясь в горку, пока наша провожатая не скомандовала повернуть направо в улочку, сплошь заросшую травой-муравой. Лишь две параллельные полуканавки, выбитые в ней машинами, светились желтовато-красной землей.
— Вот это домик Гришиных! — обрадовано произнесла наш гид, показывая на небольшой домик в три окна, выглядывающих из палисадника. — Здесь живет лучшая подруга бабы Ани. Уже скоро будет и ее дом!
Смотрю на этот дом и пытаюсь понять, что за люди живут в нем? Вот сидит серый кот на крайнем столбе палисадника и усердно чешет себе ухо.
— Опоздал, усатый! — наша провожатая честно отрабатывала свое назначение: даже мой пристальный взгляд не ускользнул от нее. — Сын тети Нади еще два дня назад приехал! Подполковник, правда, вдовый… Три года назад умерла жена, а он никак не женится... Хоть и молодой еще!
Мы с Павлой переглянулись. Тут наш информатор повернулся с удивленным лицом.
— Я же вам не сказала главного – меня Светкой зовут!
Мы заулыбались, видя, как она побежала вперед сообщать о нашем приезде, и молча пошли к дому бабы Ани.
Хозяйка встретилась нам прямо в воротах. С первого взгляда на эту женщину, куда-то сразу же улетучилась та обычность, присущая всем старушкам: она оставляла после себя нечто, магнетически притягивающее к ней снова и снова. Ни слегка выцветшие глаза, видимо когда-то бывшие ярко голубыми, ни крючковатый нос, ни седовато-рыжие волосы, торчащие в разные стороны, так и не смогли перевесить этого пристально - взвешивающего и изучающего нас взгляда, выдававшего, однако, человека открытого, резкого и энергичного.
— Заждалися мы тута вас...-— без всякого промедления произнесла она то, что думала, но сейчас же спохватилась. — Ой, гости дорогие! Не обращайте на меня, старую, ворчливую, внимания! Здравствуйте, проходите, пожалуйста!
— А почему вы нас ждали? — мне почему-то захотелось укусить эту старушенцию.
— А потому как это я ходила в ФСБ. Вот там мне и сказали: должны приехать двое ученых. Из какого-то института. Вот они и займутся моим делом, разберутся на месте. Решат, есть тут клад или нет!
— Да уж… Специалисты мы с Павлой по кладам! 0-о-очень крупные! — ехидная мысль о наших способностях в этом деле, заставила невольно усмехнуться. — Даже и не знаю, как к этой проблеме подобраться...
Однако хозяйка все сделала по-своему.
— Вы тута располагайтеся, а я Светку пошлю за Гришиными! —  ни я, ни Павла не удивлялись этой деревенской привычке называть друг друга просто по имени. Даже взрослых называли так, и никто не усматривал в том плебейской зависимости или унижения. Городок в тридцать тысяч населения по сути своей так и остался большой деревней, где все знали друг о друге почти всю подноготную, а новости распространялись быстро от одного к другому...
Представив хозяйке документы для просмотра, мы прошли в дом, где нас и посадили на старенький диван. Через пару минут из кухни вышла молодая женщина с подносом, на котором стояли чайник, чашки и печенье.
— Кстати, знакомьтесь, это моя внучка, Верка Колесникова! — хозяйка ласково провела рукой по спине внучки и улыбнулась ей. —  Она-то и рассказала мне о находке...
Увидев, как та смотрит озабоченно на соседнюю комнату, хозяйка положила руку на плечо внучки.
— Да не переживай ты так:  никуда она не денетси! Вот проснетси - подойдем... — внучка кивнула головой и молча стала разливать чай на семерых.
Не успел я сообразить, на кого это разливался чай, как дверь хлопнула и в комнату вошла пожилая женщина и мужчина моего возраста, подтянутый и улыбчивый. Короткая прическа скрадывала седину его темно-русых волос.
— Подполковник Гришин Михаил Николаевич, с кем имею честь разговаривать? — протянул он мне руку и крепко пожал, смотря прямо в глаза.
Я тоже встал, и чуть было не сказал: «Майор Дубовцев!», но вовремя спохватился: вот ведь проклятая привычка – срабатывает там, где не надо!
— Дубовцев, Глеб Петрович! Рад знакомству... — видать по всему, подполковник Гришин был человеком порядочным. Мне же это сейчас было просто необходимо. — Черт его знает, как все это обернется! А поддержка такого человека, тем более – военного, великое дело! Павлина... Она, конечно, человек проверенный, надежный, но ведь она – женщина! А это уже само по себе плохо...
Гришин кивнул мне и как-то по-особому усмехнулся. — Не иначе, вычислил меня! Ну, да и я хорош, конспиратор хренов! Даже заранее не продумал, как себя вести в таких ситуациях...
Однако Гришин не стал показывать ни словом, ни жестом другим о том, что я тоже военный. — Это хорошо! И его взгляд говорил, если не ошибаюсь: «Понимаю! Вижу, ты человек военный... Постараюсь быть другом!». Не скрою, могу и ошибаться, но нутром чую – человек он свой!
Мне показалось, что и Павла, здороваясь с ним, осталась о нем хорошего мнения. С матерью Михаила поздоровался с почтением и уважением: это была седая женщина невысокого роста с печальными глазами. Мне даже показалось, что Павла как то по особому тепло посмотрела на нее.
Слушаю Веру и бабу Аню про находку, пью чай да наблюдаю за этими простыми с виду людьми. Повертел – повертел в руках шифровку в записной книжке, но так ничего путного в голову и не пришло - передал другим. Михаил тоже ничего не придумал и передал ее Павле. — Ну-ну, госпожа парапсихолог, посмотрим, чему вас там, в институтах, учили!
— Номер сто двадцать один. Северьян Гурьянович Гурьянов…— глухим голосом произнесла она, положив свою ладонь на текст записной книжки. Анна Семеновна от этих слов чуть не выронила чашку из рук – так неожиданно страшно прозвучали слова Павлины. — Расстрелян в сорок седьмом году в Ивдельском следственном изоляторе.  Сообщил о кладе монахов в Верхотурье: надо пройти сто шагов по левой стороне подземного хода от двери храма мужского монастыря... Больше здесь ничего интересного не написано!
И Павла посмотрела на хозяйку, в глазах которой стояли слезы.
— Я... Я… Я так и думала... — почти шепотом произнесла та, смотря в глаза Павле. Боль, скрытое волнение, пережитое страдание. Сейчас все это читалось легко по ее скошенным бровям, руке, лицу и другой руке, не знающей, куда деться. —  Это...  это… мой первый муж! В сорок шестом его арестовали. Как раз за то, что видел Тимофеева там, в храме! Он тоже искал этот клад... А ты-то, любезная, как про то узнала?
— А я и не знаю: просто взяла и прочитала! — мне показалось, что Павлина знает гораздо больше, чем говорит, но эффект от расшифровки был такой, что даже я забыл об этом. — Ну, Пашка, во дает! А я-то думал... Так может у нас есть хоть какой-то шанс раскрыть это дело? Раз у Пашки такие способности?!
И неожиданно почувствовал настоящий интерес к этому делу.
— Баб, я недавно нашла... тот зуб, из-под коронки... — нерешительно произнесла Вера, вытащив из кармана двумя пальцами бумажку. — Сашка золотую коронку спилил, а зуб выкинул. Сама не знаю, почему взяла… Может и он пригодится?
— Конечно! — говорю это уверенно, будто наперед знаю, что понадобится. — Ну и нахал!
Так ведь мало того, беру зуб в бумажке, спокойно кладу себе в карман и объявляю. — Значит так: все, что будет хоть как-то касаться этого дела, отдавайте мне! Это – вещественные доказательства... И чем их будет больше – тем лучше!
Пока зуб в бумажке перекочевывал сначала в пакетик, а потом в кейс, неожиданно выяснилось, что хозяйки-то дома около меня нет! И Павлы – тоже! Пока осмотрел улицу, двор прошло немало времени, и только в огороде и нашел их обеих.
Через огород хорошо был виден огнем горящий купол Троицкого собора. Видны были и ребра купола храма мужского монастыря, напоминавшие рейхстаг во время взятия Берлина нашими войсками в сорок пятом. Только в этот раз действовали свои. — Ну, что уж тут поделаешь: ведь и гаражи тоже надо строить!
Наша хозяйка безучастно смотрела на утес и монастыри. Мне даже показалось, что сейчас ее нет с нами: она была где-то там, далеко…  Только где? В каком времени?
Глухо кашляю, давая ей понять, что мы оба здесь. Хозяйка вздрогнула и посмотрела на нас своим полу отсутствующим взглядом. Впервые за столь короткое время знакомства, в этих глазах мелькнула такая глубокая и застарелая боль, что мне даже стало как-то неловко за то, что вмешался в столь интимный процесс общения с прошлым. Пожалуй, то же самое заметила и Павла: она даже приложила палец к губам, показывая мне, что говорить ничего сейчас не следует. Однако Павла меня удивила еще больше тем, что присела с ней рядом и взяла ее за руку, а хозяйка молча посмотрела на нее и улыбнулась! И это притом, что была где-то далеко-далеко... — Ничего не понимаю, как такое может быть!
И, тем не менее, сажусь поблизости и  жду. Чего?
— Бедное сердечко уж сколько годков ноет... — как бы, между прочим, произносит Павла: хозяйка вздрогнула и со страхом уставилась на нее. — Хуже крапивы жжет его обида...
— Как... ка-а-а-кая… обида?! — хозяйка уже с благоговейным ужасом всматривалась в глаза этой некрасивой, очкастой молодой женщины, разом вспотев и встрепенувшись от оцепенения: она вдруг поняла, что эта женщина чувствует ее страдания. — О-о-о-откуда… вы это... знаете?
— Да еще с детства... обида... на свою собственную мать! — тихо произнесла Павлина, глядя ей прямо в глаза: хозяйка смутилась и опустила голову.
— Да што, ты, матушка, можешь знать-то... про мою обиду? — глухо грудным голосом произнесла пожилая женщина. Столько боли и печали было в этих словах, что я замер, боясь даже шевельнуться: мне казалось, что посторонний человек не должен копаться в таком, самом сокровенно, интимном... Но и тут ошибся: вдруг хозяйка из согнувшейся дряхлой старухи как-то разом, стряхнув с себя груз прошлого, выпрямилась, и даже расправила плечи! Мне даже показалось, что это некая грозная и могучая орлица осматривает окрестности, а не облезлая ворона! Такая метаморфоза просто ошарашила меня и обрадовала. —  Да, ты, матушка, права! Тебя ить Павлинушкой кличут-то? Красивое имя... Чё уж там... Топерича ужо и не стыдно это признать, хоть и горько! Держала... Почитай аж с самого детства держала! А знаешь почему? Хошь скажу?
Павла кивнула головой.
— Больше всего меня обижало, когда мать обзывала «Сысоевой кровью»... Я и сейчас не знаю, чё енто такое и чё оно означат… «Сысоева кровь»! Могет енто у нее така обзывалка была? А могет мужик, какой так ей напакостил, что она меня, свою дочь, так называла... — Анна Семеновна посмотрела на нее, ища у нее поддержки и ответа. — А ишшо обижало тогда, когда она с укором говорила мне: «Лучче бы я отказалась от тебя, а не от той!» Какой той? Не было у нее никакой той! Не знаю я никакой той! Правда, только перед смертью самой попросила маманя у меня прошшения за то... Но ведь я-то так никогда и не узнаю, чё ж все енто означат?! Вот так и живу, с ей, обидой чертовой, прямо в сердце!
Тут хозяйка посмотрела на меня и усмехнулась.
— И то верно: такой - то грешницы как я – ишшо поискать надо! Так что мать была права: не напрасно так обзывала...
Жестокая ирония, с которой Анна Семеновна рассказывала о своей жизни, невольно заставляла уважать эту пожилую женщину, сильную духом и по сей день…
— А дефькой - то я была, ох и сорви - голова! Любила подраться с мальчишками, по лесу допоздна  побегать. Все время на речке пропадала. Однажды осенью мать меня и соседску девчонку в сторожке оставили, дак я тогда уж показала бобрам Кузькину мать!
Меж тем, увлекшись рассказом хозяйки, выпускаю из виду Павлу, которая по-прежнему держала руку Анны Семеновны в своей руке и видела ее рассказ несколько иначе...

2.
Начало ноября 1927 года, г. Верхотурье.
В том году долго стояла теплая осень, но уже по утрам белым инеем куржавило траву, оставляя черно-зелеными проталинами следы человека, рано ушедшего из сторожки. Солнышко, однажды выглянув из-за деревьев, тут же начинало разрушать всю эту холодную красоту, пытаясь, из последних сил показывать, кто в этом мире хозяин.
Но даже его ласково-теплое прикосновение не могло быстро разрушить результаты работы Мороза Ивановича, все чаще и чаще приходящего сюда по ночам.
Восьмилетняя рыжеволосая девочка, улыбаясь, встречала солнышко, протянув к нему свои полные руки. Она покосилась на след от двух ног.
— Знать ужо давно ушла мамка-то... — подумала она и ногой нащупала осторожно дощечку под ногами, почему-то не вызывавшую у нее доверия. Наконец, решившись, Нюрка наступила на нее: доска с хрустом лопнула, а нога угодила прямо в щель и укололась. — А – ай! Ить знала жо... И усе-таки наступила!
Резко выдернув ногу из щели, она запрыгала на другой ноге, тряся в воздухе больной: красные капли одна за другой появились на бревне, по которому прыгала девочка. Слезы застыли в ее глазах, но она, резко сжав веки и выдохнув вместе с воздухом свою боль, не заплакала, а наоборот, плотно сжав рот, снова ударила той же ногой по доске в отместку ей. — На тобе! Буш знать…
Доска, жалобно хрякнув, подпрыгнула и отлетела в сторону, открыв взору блеснувший на солнце предмет. Довольная собой, рыжая конопушка не могла этого пропустить.
— А енто ишшо чё? — она наклонилась, совершенно забыв о былой боли и крови, которая капала с ободранного пальца ноги, и рукой начала шарить в черно-серой земле. Уколов теперь палец руки, Нюрка взяла палку и начала ей шурудить, разбрасывая все вокруг, пока на конце ее палки не появился крест.
— Странный какой-то... — она рассматривала крест и удивлялась его размерам и форме. Действительно, крест, найденный ею, был велик, имел плоские ровные грани и зубчатую перекладину, смещенную к нижнему краю вертикального стержня. — Вроде крест... А вроде и нет! И откель он тута взялси? Да ишшо на веревочке... Могёт дед оставил? Жаль, вот ево нету, щаз ба сказал!
 Неожиданно откуда-то нахлынувшее чувство любви к деду, которого смутно помнила, но всегда ласковому по рассказам матери и в ее представлении, вызвало нежданно набежавшую слезу. Нюрка смахнула ее рукавом, шмыгнула носом, протерла ласково крест и снова уставилась на него.
— Могет дед положил, а я выташшила? — смутное подтверждение существования деда и хоть какое-то объяснение происхождения находки, неожиданно ее подстегнули. — Надоть убрать ево подальше. Вот приедет дед и спросит: « Куды вы крест подевали?» Чо тоды скажу?
Простая, свойственная любому деревенскому жителю с младенчества, мысль о том, что у каждой вещи есть свое место, тут же распространилась и на находку. Уверенность в том, что об этом месте обязательно дед должен узнать, когда снова появится здесь, заставила работать ее практичный ум. Оглядев сторожку на предмет возможного использования в качестве места для хранения креста, Нюрка сразу же отвергла все гвоздики на стенах и под крышей: ей показалось, что, спрятав под доску крест, дед не хотел его показывать кому-то чужому. Поэтому и остановилась, наконец, на глубокой и широкой щели, куда свободно мог бы войти крест, при этом оставаясь незамеченным. Кроме того, эта щель в фундаменте ей понравилась и тем, что там было всегда сухо.
— Вот приедет дед, пойдет искать свой крест, а он грязный и мокрый... — рассуждала она, засовывая крест-ключ в щель. — Ить ему-то такой-то и в руки брать будеть неприятно, А тута он сухонькай и целенькай!
Она еще раз посмотрела в щель и, убедившись, что находка не видна, довольная уселась на бревно. Но сидеть ей так пришлось недолго: в сторожке что-то загрохотало.
— Вот зараза, Верка! — Нюрка явно не симпатизировала своей новой сестре. — И пошто мать приняла в нашу семью енту заразу?
Не спеша, встала с бревна и приоткрыла дверь сторожки.
— Уймися, чимуродная, а не то я тобе рот-то быстро законопачу! — крикнула рыжая конопушка девчонке на целую голову ниже ее ростом, стоящей у самой двери.
— Исть хочу... Иде твоя мамка? — захныкала она, кулачками растирая слезы.
— Ты ишшо рожу-то не умывала, а исть ужо просиш! — тут Нюрка и сама вспомнила, что не умывалась и не ела с утра: словно подслушав ее мысли, в животе у рыжей бестии заурчало.
Плеснув себе в лицо обжигающей холодом водицы из кадки, Нюрка быстро вытерлась подолом сарафана и тут же заскочила в строжку: нос сам определил, где находится еда.
— Картошечка... — быстро определила она, подняв крышку чугунка, и пустила слюну...
После завтрака они с Веркой разбежались по разным углам: Нюрка пошла проведать бобров, прихватив с собой удочку с червяками, накопанных ею еще вчера, а Верка осталась в сторожке шить себе куклу.
Мать пришла бледная как смерть. Устало упав на то самое бревно, на котором утром прыгала Нюрка, она закрыла глаза и медленно навалилась на бревенчатую стену сторожки.
— Ну... Топерича – усе! — скорее прошептала, чем сказала вслух мать, однако Нюрка, только что пришедшая с речки, все же услышала ее: она сорвалась с места и исчезла в сторожке. А через мгновение вернулась с кружкой воды, которую и подала матери.
Мать, вдруг открыв глаза, полные безумной ярости, неожиданно ударила по протянутой руке. Да и выплеснула воду прямо в лицо ничего не понимающей Нюрке.
— Пошла прочь! — даже не сами слова, а то, с какой презрительной интонацией они были сказаны,  да выплеснутая в лицо вода сильнее булатного меча ударили в самое сердце Нюрки: они обожгли не руки, не тело – они обидели саму душу ее, нанеся ей долго незаживающую рану. — У-у-у, Сысоева кровь!
Кружка вывалилась из ее рук, горло перехватил жуткий спазм: Нюрка начала задыхаться... Но мощный организм девочки уже сам спешил ей на помощь: она закашлялась и согнулась пополам.
— За чё? За чё? — твердила она, пытаясь понять, за что с ней так жестоко обошлась ее мать – единственный на свете человек, которого Нюрка так любила и берегла...
Девочка закрыла лицо руками, чтобы спрятать свои глаза и закрыть дорогу злым словам в свою душу, истекающую кровью, от своей же матери. А через мгновение, уронив на тропинку ведерко с рыбой, бросилась бежать к реке, не разбирая дороги...
Но разрушительная Дарьина ярость все же достигла своей цели: Нюрка, схватив первую попавшуюся под руки лесину, вырвала ее с корнем и начала расшвыривать бобровскую хату, которая как на грех, попалась  ей первой на пути.
Уже потом, расшвыряв ее всю до основания, девочка уселась рядом и заплакала горько, воя и катаясь по траве. Выплакав все слезы, она встала, и начала снова собирать боброву хату.
— Простите... — блестящие от воды на солнце хозяева-бобры молча смотрели своими черными глазами, фыркая на нее за такое поведение.
И обида в сердце девочки неожиданно уступила место той любви, которой одаривали эти независимые животные Нюрку – это был самый первый тяжелый урок в ее жизни и поэтому самый важный. Будут потом еще обиды, но теперь она знала, как надо с ними бороться!
А вечером, придя в себя, Дарья перевезла девчонок через Туру на лодке в дом Федьки Бегунка. В тот день Нюрка, уже отошедшая от незаслуженной обиды, неожиданно заметила, как сильно за один день вдруг состарилась и поседела ее мать. Желая хоть как-то пожалеть ее, Нюрка протянула к ней руку, но тут же убрала, натолкнувшись на жестокий Дарьин взгляд, презрительно говоривший: «Не смей ко мне прикасаться, Сысоева кровь!», и, отвернувшись, девочка с трудом справилась со слезами, вспомнив урок, который преподали ей бобры. Однако и в этот раз Дарьина жестокость пробила Нюркину зашиту.
— Ладно-ладно... Раз вы, маменька, хотитя каку-то кровю, вы яе получитя! — это откуда-то изнутри Нюрки выползало нечто страшное и злое, вдруг полноправно заявившее о себе. Дрожь охватила девочку – такой она еще себя не знала, но уже начала понимать, что и остальные тоже скоро узнают. И злая, жестокая ухмылка исказила конопатое лицо с гривой рыжих волос...
— И ведь только одного такого Сысоя и помню... Да и жил он в самом начале Ямской! Что правда, то правда: этот Сысой частенько с матерью ругался. Да он как раз и жил раньше, еще до войны, в том самом доме, где в огороде у Колесниковых монеты царские нашли! — Анна Семеновна улыбнулась. —  А поговорка-то мамина, как банный лист ко мне прилипла... Ужо двадцать лет прошло, как мама в земле сырой лежит, а я все каку-то кровь вспоминаю!
Смотрю на эту женщину и удивляюсь: седые волосы с рыжатиной, глубокие морщинки в углах глаз, вялая кожа, а  молодости и энергии в ней было столько, что дать ей ее семьдесят два года язык не поворачивался. Даже та интонация, с которой хозяйка посмеивалась над юностью и детством, только  подтверждали мое предположение.
— Анна Семеновна, а за поведение в школе вас, наверное, сильно ругали?! —неожиданно выскочило у меня. И тут же смущаюс. — Вот, дурак, человека в неловкое положение поставил!
— Это точно, еще как часто ругали! Учителя плакали... Да мать с дядей Федей выручали. — улыбнулась озорно ожившая хозяйка, но тут же хмыкнула. — Только потом отлились волку овечкины слезки! Может когда-нибудь и расскажу... Но вы правы: учиться в школе мне совсем не хотелось и не нравилось. Мне надо было побыстрей узнать все о жизни. Той самой, что бушевала за стенами школы, а тут сиди, учи эту арифметику! Вот и сбегала с уроков, скандалила... А дома меня потом драли ремнем, но скоро все начиналось сначала...

3.
Декабрь 1929 года, г. Верхотурье.
На Урале зимы всегда были холодными, но в тот год – особенно. В классе, не смотря на то, что буржуйка была раскалена докрасна, было очень холодно. Казалось, будто ты на улице – выдохнешь воздух из своих легких и он дымком, кружась и вылетая из раскрытого рта, становится заметен.  Больше всего мерзли руки и ноги. Вот и получались кляксы и корявые буквы в тетрадках!
— Хорошо хоть мать катанки дала! — подумала Нюрка, сидя в стареньком пальтишке за столом и засовывая свои руки в пространство между валенками и икрами своих ног. По мере того, как согревались руки, учительница, поглядывая на Нюрку, все больше и больше злилась.
— Эй, Колобова, ты чего улеглась? Это тебе не кровать! —  терпение учительницы лопнуло. — Совсем обнаглела эта девчонка  – улеглась спать прямо на уроке! И чем только занимается дома? И ведь родители люди приличные: отчим – предисполкома, мать - доярка. А эта? И в кого такая уродилась? Рыжая, злая, беспокойная... Вон ее сестра – так совсем другое дело: и прилежная, и тихая, и послушная! И все уроки дома делает. Ну, совсем не похожа на эту бестию!
И Елена Степановна сокрушенно покачала головой.
— Щаз... — Нюрка тянула. — Ну, еще хоть немножко погрею руки! Ну, ишшо хоть чуток!
А вслух произнесла. —  Вот тока карандаш на полу найду!
— Врешь ты все, Колобова! — учительница решительно двинулась между столами учеников, собранных отовсюду. — А ну, покажи твой карандаш!
Верка потихоньку стащила свой карандаш со стола и под столом передала сестре.
— Нате вам карандаш! — нахально заявила Нюрка, показывая учительнице карандаш Верки.
— Елена Степановна, енто Верка ей карандаф подсунула! — ехидный голос Евстратки Минаева Нюрка узнала бы даже при самой темной луне ночью. — У-у-у, вражина! Гад ползучий... Везде свой длиннай нос суеть! Фингал-то ишшо под глазом не прошел? Моя работа!
На какое-то время Нюрке стало даже весело, но ее самый главный враг в классе не шутил. — Елена Степановна, я сам енто видел!
— Так-так, Колобова... — в голосе учительницы явно послышалась угроза, а по языку, высунутому Евстраткой, Нюрка поняла. — Училка ему поверила! Ужо топерича ничо хорошева не жди!
И снова показала кулак Евстратке. А учительница вдруг произнесла. — Значит, не сидится на месте? Тогда иди-ка к доске! Будешь решать задачу...
— В одном дворе было две коровы и две лошади... — начала диктовать учительница.
— Как у нас... — услышав  довольный голос Евстратки, несколько учеников засмеялись.
— … Нужно сосчитать...  Колобова – не верти головой!  ... Сколько животных осталось во дворе!
— А чё тута шшитать? —  Нюрка ехидно посмотрела на Евстратку и показала ему язык. — Ни однова животнова не останетца!
— То есть, как? — теперь удивляться пришла очередь учительницы.
— Да так: вчерася к нам приехал из Перми наш дядька Кузьма. Сказывал: «Кулачить бум тех, у ково две коровы да две лошади!» Так што у Евстратки все заберут!
— Вреф, гадина! — Евстратка вскочил, бледный как стена, покрытая инеем: чуть пена у него не пошла изо рта, так он разозлился на Нюрку. — Вафы комуняки нам всю фысть испортили! Топерича и последнее хочут забрать?
Учительница побледнела – она не знала, как в этом случае правильно поступить: с одной стороны навстречу Евстратке рвалась Нюрка, защищая коммунистов, а с другой стороны сам Евстратка готов был броситься на нее с кулаками, защищая свою собственность. Но хуже всего было то, что сама Елена Степановна ровно ничего не знала про грядущее раскулачивание...
— Кто знат, могет ты, Евстратка, и в кольхоз ишшо пойдеш? Дак тоды твои коровенки при тобе и остнутца! — Нюрка ехидно издевалась на простодушным Евстраткой, показывая ему то кулак, то язык, то фигу, а иногда и пинала воздух своим валенком. Класс замер, понимая, что вот-вот произойдет что-то страшное.
— Енто иффо, какой такой кольхоз? —  Евстратка вдруг почувствовал, что Нюрка сама не знает, что это такое, а поэтому сделал ей такую ехидную гримасу, оттянув двумя пальцами одной руки кожу нижних век вниз, а указательным пальцем подняв кончик носа вверх. Все рассмеялись. — Ну, чё, съела, Колобок?
— Ты, Колобова, садись... Садись на место! — учительница уже тащила упирающуюся девочку к ее столу. Однако Нюрке удалось вырваться из рук учительницы, и она своим крепким кулаком ударила Евстратку прямо в нос, из которого тут же брызнула ярко-красная кровь на стол и на пол. Евстратка сжался и заревел...
— Колобова! —  вот теперь в голосе учительницы снова появился металл: уж в этот – то раз она хорошо знала, что ей положено было делать! Да и испуг уже давно прошел. — А ну, становись в угол! Будешь там стоять, пока не  попросишь у Минаева прощения!
— Не дождетца! — отрезала Нюрка, направляясь в угол, в котором уже не раз стояла. — Кулак недобитый!
— Ты... ты...ты иффо получиф! — захлебываясь кровью, выкрикивал Евстратка. — Я... Я... я братану скафу! Он... тобе... таку козью морду изделат, не обрадуеффя!
Нюрка простояла в углу до конца урока, потом – до конца следующего и так до конца занятий. На подгибающихся коленях, но все же гордая от того, что настояла на своем и не попросила у ненавистного Евстратки прощения, она шла домой. Единственное, что ее огорчало сильно, было требование учительницы прийти в школу с родителями.
Дома уже все знали о происшествии, когда непокорная ученица явилась домой. Дарья, сняв ремень со стены, тут же начала гоняться за Нюркой, норовя побольнее зацепить ее концом ремешка. Кончилось все тем, что бунтарка забралась на полати, где уже притаилась Верка. Показав кулак сестре, она с удовольствием растянулась на теплых полатях.
Когда же вечером с работы вернулся Федор с Кузьмой Вагановым, Дарья подробно рассказала ему о выходке Нюрки.
— Ты, вот чё, Дарья... — Федор даже и не подумал сердиться на приемную дочь: он видел это событие совсем иначе. — Отводи-ка ты, от греха подальше, к себе на ферму нашу Марту!
— Да ты чё, с ума сошел? Как мы будем без коровы-то? Ить без коровы совсем помрем! —  слезы полились из ее глаз.
— Ну, не плачь: даст бог – выживем!
— У-у-у, проклятушшая! — и Дарья показала кулак не ко времени высунувшейся с полатей Нюрке. — Одно слово: Сысоева кровь!
 Ее обожгло сильнее огня от этих слов.
— Ну, я-то чё? Чё я-то? — девочка размазывала по лицу слезы от обиды и теперь уже сама винила во всем свою учительницу, повторяя за Дарьей и грозя кулаком далекой училке. —  У-у-у, проклятушшая! Штоб я, да училкой? Да ни в жисть!
— Стыдно признаться, но был в моей жизни детской один момент, когда я сильно-сильно злорадствовала. —  Анна Семеновна палкой ковыряла землю у завалинки. — Может оттого, что тогда всего не понимала. Да и чё понимать-то было? Да и никто тогда не понимал, почему раскулачивают. Но я радовалась: моих заклятых врагов раскулачивали! Это уже потом, много лет спустя, я совсем по-другому посмотрела на это дело. А тогда? Тогда у нас была своя ватага, и я была в ней атаманшей! Не похоже? И, тем не менее, факт. Да и у моих врагов была своя ватага...
Я понимающе ей кивнул, но Павла, похоже, моего настроения не разделяла, отдавшись своему восприятию того, что было с нашей хозяйкой.

4.
Конец марта 1930 года, г, Верхотурье.
Весна в тот год была бурной, не только из-за событий того времени, но и сама по себе.
Нюрка проснулась от того, что кто-то постучал снежком в окошко. Не торопясь, она оделась и, процарапав ногтем в заснеженном окне дырку, лишний раз убедилась, что это за ней пришли ее ватажники. Она махнула им рукой, выпила кружку воды из кадки и сунула краюху хлеба в карман. Обуться и одеться для нее, было делом одной минуты.
— Нюрк, ты куда? — Это Верка камнем повисла на руке атаманши. — Нюр, ну,  Нюр! Ну, возьми меня с собой! Ну, чё тебе стоит?
— А не сболтнешь мамке про то, куда пойдем? — видя умоляющие глаза сестры, Нюрка торжествовала. — Так, ход удался! Топерича, ежели Верка скажеть честно, то получит по шее. а не скажеть? Ишшо лучче... 
И в сердце Нюрки невольно пришла нежность к сестре. —  Ладно, одевайси! Ждать не буду...
Дело было в том, что еще вчера Нюрка предложила своей ватаге посмотреть на то, как будут раскулачивать главных их врагов - Минаевых. От дяди Феди, который разговаривал с Кузьмой Вагановым, она и услышала все это. И уж никак такое дело Нюрка не могла пропустить, но одной смотреть было все же опасно. — Мало ли чё... А вдруг ентот паразит, Евстратка, своему братану пожалилси? Про тот случай, в декабре?!
После этого, они чуть не избили ее, да ноги спасли. Поэтому и решила она не рисковать, подбив на дело своих ватажников – братьев Никифоровых.
Самым старшим из них был Кондратка. В свои пятнадцать лет он был на полголовы выше Нюрки - переростка, был самым аккуратным и самым молчаливым в ватаге. Однако Нюрка знала, что все соседские девки сохли по нему, и не понимала, почему это так? Вроде бы ничего и никому из девок светлоголовый и голубоглазый Кондратка не говорил, однако те без конца вздыхали о нем. Даже Верка не избежала этой участи: как оказалось, она тихо и безнадежно вздыхала, стараясь быть почаще там, где бывал Кондратка.
Авдей, самый младший из братьев, не смотря на то, что ему недавно исполнилось  двенадцать лет, был на голову выше своей атаманши, обязательно участвовал во всех драках ватаги, при этом отличался простотой в общении и справедливостью. Он успевал сделать по дому все, что поручали отец или мать, набегаться в лесу или на реке да еще подраться со своими  недругами. Те его уважали за то, что в драке всегда останавливался при первой крови и не забивал поверженного врага, оказывал первую помощь и являлся зачинщиком переговоров. На девок Авдюха совсем не обращал никакого внимания, хотя Нюрка не раз замечала неравнодушный взгляд Авдюхи на себе. А еще ей нравилось, что, являясь главной боевой силой в ватаге, Авдюха этим не кичился и к власти не рвался, а наоборот, уступал это дело Нюрке и братьям.
Устюшку, среднего из братьев, Нюрка не любила. Он был на голову меньше ее и старше на два года. Открыто в драки не вступал, как Авдюха, а действовал исподтишка. Если в ватаге происходило что-то плохое, то оно так или иначе касалось Устюшки, однако, доказать это было почти невозможно.  Хуже всего было то, что он непостижимым образом умудрялся прокрадываться в душу каждого из них и узнавать секреты, а потом спекулировать на этом. Его и бивали, и убеждали, но искоренить так и не смогли.
— Ну, ты чё, Колобок, ужо совсем? — Нюрке можно было не сомневаться, что едкое и ехидное замечание  выскочило изо рта Устюшки. — Енту-то, зачем взяла? Ить заложит!
— И не заложу вовсе... — Верка выкинула свои светлые волосы наружу шапки. — Ну, ты чё, Кондратка, совсем слепой?
Но тот даже ухом не повел. Она фыркнула как обидевшаяся кошка и отошла за спину Нюрки. — Чуть чё – сразу Верка, а сами-то? Все-то вам Верка...
Но никто уже не обращал никакого внимания на ее слова: ватага, вытянувшись в цепочку, шла в обход по сугробам к своей цели. Нюрка, как и положено атаманше, шла первой. Осторожно обойдя дом Минаевых со стороны огорода, ватага медленно втянулась в пространство между заготовленными на зиму стогами сена, один из которых был уже наполовину отпилен пилой так, что ровный срез казался душисто пахнущей стеной. Но чудеса сенной экономики ватагу не трогали: они уже слышали резкие голоса во дворе, а потому спешили отыскать хоть какую-то щелочку, чтобы видеть и слышать побольше. Наконец, обойдя сарай по снегу, такое место в заборе нашлось. Нюрке досталась такая широкая щель между досками, что можно было все лицо просунуть. Она так и сделала.
Меж тем, во дворе запахло дракой. Этот напряженный, невидимый простым глазом момент Нюрка знала. Знала по какому-то немыслимому запаху боя, по дикому оскалу рта, жестокому выражению глаз и напряженной готовности немедленно пуститься в сражение...
Вот и сейчас с одной стороны стояли все Минаевы от седого горбатого деда Нила, до грудного ребенка на руках у младшей дочери Акулины, как волки, загнанные советской властью и огороженные флажками. Они готовы были умереть все до одного, но не отдать с таким трудом нажитое добро...  Это было видно и по Антипу, огромному мужику, который то и дело поглядывал на вилы, приготовленные им заранее. И по Евграфу с Евстраткой, которые, сжав кулаки, молчком медленно обходили команду власти.
Нюркин отчим дядя Федя стоял с бумагой у самого крыльца напротив деда Нила. Рядом с ним был Кузьма Ваганов, уполномоченный по раскулачиванию, с наганом в руке. Аверька Щипок и еще двое милиционеров, расположившись ближе к воротам, то и дело озирались по сторонам. Хоть они и держали в руках винтовки, но чувство страха да опыт, из которого следовало, что никто еще по доброй воле не отдавал свое добро, заставляли их готовиться  к самому худшему.
— ...«Постановили...  — голос своего отчима Нюрка узнала сразу, но из-за плача, криков и угроз со стороны Минаевых, никак не могла расслышать всех его слов. И только по поднятой вверх руке деда Нила все разом смолкли. —  Всю семью деда Нила Минаева, его сына Антипа с женой и сыновьями Евграфом и Евстратом, дочерью Акулиной с мужем и детьми выслать из Верхотурья после раскулачивания».
Во дворе снова заревели женщины от мала до велика. Завыла, как собака, Акулина. Дед Нил, вцепившись своими натруженными и худыми узловатыми пальцами в перила крыльца, побледнел, почернел, набрал воздух в свои легкие, и, подняв указательный палец вверх, сиплым голосом крикнул: «Цыц!». Зловещая тишина расползлась по двору. Милиционеры в страхе начали щелкать затворами. У Нюрки мурашки поползли по коже, неожиданно выступил холодный пот. Все вдруг почувствовали – беда совсем рядом!
— ... «Двух коров, лошадь, овец и кур, а также прочую живность... —  Нюркин отчим, вдохнув в грудь воздуха, чтобы набраться решимости и довести дело до конца, взглянул на уполномоченного, который тут же кивнул ему головой, дрожащим голосом все же дочитал постановление. — Передать колхозной артели «Свет коммунизма». Дом, сарай и прочий инвентарь передается туда же. Уполномоченный по раскулачиванию Кузьма Ваганов, предисполкома Бегунков, начальник милиции Аверьян Щипков».
— Федькя...  Собачий ты сын! — мутными глазами дед Нил смотрел на раскулачивальщиков: наконец он набрался решимости сказать им все. — Не ты ли со своим дружком Сысоем сгубил мово старшева сынка Фролку? Забыл? Не вы ли сожгли мельницу мово среднева сынка Вавилы со усёй семьёй яво? Забыл и енто? Дак, топерча и Антипов срок пришел? Ня дам! Хватить! Бей...
Он не договорил: вдруг схватившись за сердце, осел на подкосившихся ногах и выскользнул прямо в исподнем из накинутого тулупа. Так и начал кувыркаться по ступенькам крыльца вниз, пока не упал лицом прямо в грязно – серую жижу...
Рев, смешанный с воем женщин и скотины, привел в замешательство всех, кроме Евграфа: тот, ударив кулаком в нос ближайшего милиционера, распахнул двери и бросился бежать в лес. Евстратка – за ним! И трудно было бы сказать, чем все это для них закончилось бы, если бы не помешал обливающемуся кровью милиционеру другой, невольно перегородивший дорогу. Да Кузьма Ваганов, крикнувший им: «Пущщай бегуть! Все едино их рано или поздно поймам!». А сам с Аверькой навел наган на Антипа, схватившего вилы.
— Брось вилы, Антип, не шуткуй! Ни чё не изменишь... — Федор, бледный как смерть, понимающе смотрел на Антипа. — Я ведь не сам енто придумал. Не по злобе... Подумай о малых детках и внуках! Только крови не проливай... Остановись и подчинись! Пойми, мы ить тожа люди подневольныя: што прикажуть, то и делам! Плетью обуха не перешибешь!
Антип растерянно посмотрел на плачущих в обнимку баб и детей, и вилы его дрогнули. А через мгновение он с такой силой воткнул вилы в землю, что они погнулись. Сделав несколько шагов к крыльцу, огромный мужик сел на нижнюю ступеньку, обхватил, обречено голову и заплакал… Дети и бабы кинулись к нему, рыдая и голося...
И только тут Федор заметил плачущие лица Нюрки и  Верки, а вместе с ними и всю ватагу.
— А ну, домой! — заревел он таким диким голосом, что Нюрка, никогда ничего подобного от него не слышавшая, отпрянула от своей щели и повалилась в снег, затем вскочила, повернулась и побежала обратно. Она бежала в полной уверенности, что вот-вот кто-то из милиционеров выстрелит в спину, и не замечала слезы, туманящие глаза. И в этот раз уже почувствовала, но еще не осознала разницы между тем, что говорит власть, и тем,  что делает, но первая глубокая борозда пролегла навсегда по ее мятежной душе...
Через некоторое время, отдышавшись, по скрипу снега Нюрка поняла, что вместе с ней бежит и вся ее ватага.
— Только это раскулачивание мне чуть боком не вышло! — Анна Семеновна усмехнулась.
— Я что-то не пойму: сколько же вам лет было в ту пору? — по моей быстрой прикидке получалось, что она была мала еще  для таких дел.
— Одиннадцать... — хозяйка совсем не обратила на мой укол внимания. — Да я ведь и не говорила, что участвовала при раскулачивании. Просто так получилось! Но за это мне потом сильно досталось...

5.
Конец июня 1930 года, г. Верхотурье.
Нюрка никак не могла понять, что же ее влечет к женскому монастырю: в воздухе витала любовь и бурная жизнь повсюду, да и сама она в последнее время, будто по воздуху летала! Ни дождь, ни молния, сверкавшая то и дело над монастырем, не могли остановить то магическое притяжение, которое сегодня на нее действовало. Вот и сейчас все ее существо было во власти могучего внутреннего голоса, от которого трепетало сердечко... А голос настойчиво и тихо шептал: «Иди, иди к монастырю! Именно там ты найдешь то, что так долго ищешь!». И Нюрка безропотно шла. Но вдруг ее кто-то безжалостно схватил за плечо и требовательно приказал. — Хватит дрыхнуть, пора вставать!
Вздрогнув, Нюрка открыла глаза: над ней стояла мать и трясла за плечо.
— Хватит дрыхнуть, пора вставать! Иди, накорми скотину, подои корову, да отправь ее в стадо. А я пошла на работу!
— А чё не Верка? — слабая попытка хоть как-то перевести стрелку на сестру тут же была пресечена.
— Верке дома убираться, а ты за всю скотину и огород в ответе, поняла?
— Пропади она пропадом, эта скотина! — пробурчала Нюрка, и, увидев, что мать уже далеко, снова закрыла глаза в надежде, что сладкий и тревожащий кровь сон, повторится или продолжится. Но сон больше не шел. — Вечно все так: ты, Верочка, спи, а ты, Нюрка, вставай! Хватит дрыхнуть!
Так, бурча себе под нос нечто недовольное, она встала, умылась под рукомойником, воткнула ноги в первую, попавшуюся ей, обувь, и пошла к скотине.
Через пару часов, управившись со всей скотиной, Нюрка, босая и в легком сарафане возвращалась домой, помахивая хворостиной. Отчима и дяди Кузьмы дома уже не было, а Верка, только недавно проснувшаяся, наводила чистоту и порядок в доме. Поэтому и встретила сестру недовольно.  — Ну, вот. Только прибралася, а ты тут как тут!
Не удостоив Верку за реплику внимания, Нюрка, наложив себе в карман несколько картошин из чугунка и отломив краюху хлеба, налила в пустую кринку молока и вышла на крыльцо, чтобы никто не мешал ей спокойно позавтракать. Поделившись хлебом и картошкой с любимым псом рыже-черно-белой масти по кличке Дружок, радостно повилявшим ей хвостом, старшая сестричка быстро расправилась с завтраком.
 Восходящее солнышко согрело ее своими первыми лучами. Невольно Нюрка ощутила тот самый неведомый аромат, который витал в ее сне. Сам собой вдруг вспомнился сон, вернулось жгучее желание полазить по развалинам женского монастыря.
— А чё, ежели там, у монашек было богатство? — эта мысль, вдруг озвученная, неожиданно охватила все ее существо: вспомнилось то самое чувство, которое испытала сегодня во сне. Но фантазия уже разгулялась: вот ноги ее бредут по развалинам женского монастыря, глаза видят груду камней, а там... Однако кто-то внутри увещевает. — Не ходи! Городские не любят Ямских! Ежели попадешься, живой не отпустят!
— А вдруг, да и найдешь?! — не сдавался сладкоголосый соблазнитель.  — Вот так откроешь забытую келью, а там клад! И найти его может любой, не только ты. И ты это позволишь?
— Но ведь это опасно… — голос разума с каждой минутой слабеет.
— А чё боятьси-то городских? Или у тобе не целая ватага!? Иль ты уже не атаманша? Вот и возьми всех: авось, да и отобьесси! — лукавый явно знал, куда надо давить: после таких слов у молодой атаманши не хватило сил сопротивляться ему. Что уж тут: власть и не таким как она голову кружила!
Через некоторое время Нюрка, Авдюха, Кондратка и Устюшка, озираясь по сторонам, шли берегом реки к женскому монастырю. Как всегда, Верку не взяли, и она, погрозив им вслед кулаком, крикнула из окна:
— Ага, я все слышала и мамке скажу! — но, увидев кулак Нюрки, тут же скрылась в доме.
Опасная зона для Ямских началась сразу же за Троицким монастырем. Здесь встреча четверых ватажников с городскими не сулила ничего хорошего. Однако, к всеобщему удовольствию, они добрались до женского монастыря без происшествий и юркнули в заросли высокой полыни. Только оглядевшись по сторонам и не заметив противника, ватажники вошли в храмовую пристройку.
— Ну, чё, куды топерича иттить? — скрипучий голос Устюхи подстегнул Нюрку сильнее бича. — Нету тута никакова богатства: напрасно шли! Вот пымають нас тута городския, да накостыляють! Вот бут да...
— Не каркай, ворон хрипатай! — Нюрка злилась: она, и сама не понимала, зачем притащила с собой ватажников. — Пушшай сначала пымают! А пока – ишшем клад! Ишь, на стенах-то как красиво. Даже позолота есть...
Голос Нюрки эхом отдавался от стен, сначала пугая всех до смерти, а потом веселя. Особенно, им понравилось пугать стаи ворон, когда те устремлялись в оконные проемы.
Меж тем, ватажники осторожно поднимались по лестнице на второй этаж храмовых помещений, всюду имевших пустоты от не успевших сгореть в огне, но разворованных дверей, окон, досок пола. В большом количестве повсюду валялись обломки камней, кирпичей, свалявшегося мусора.
— Тсс! — Атаманша, своим острым слухом уловившая какой-то звук в конце коридора, приложила палец к губам и почти шепотом добавила. — Здеся кто-то есть. Тихо! А я пойду и посмотрю, кто енто таков...
Все остановились, а она, передвигаясь на цыпочках вперед, выбирала чистые места на полу. Уже в самом конце коридора Нюрка ясно почувствовала запах жареного мяса и костра, а также услышала тихий разговор.
— Мы чё, братка, так и спустим коммунякам усе? — эту манеру шепелявить Нюрка не могла спутать ни с кем: у костра сидели ее самые страшные враги. — Дедка наф из-за их помер. Хозяйство нафе усе забрали. Усех нафых в Сибирь отправили... И чё, мы не отомстим?
— Не трешши, братан, отомстим!  — низким баском ответил Евграшка. Нюрке доподлинно было известно, как жесток был в драках широкоплечий «Граф», которые сам к тому же и затевал. А еще он был неравнодушен к молоденьким девушкам, которых портил, а потом еще и издевался над ними. И уж этого-то врага девушке особенно не хотелось бы встретить, а потому, тихонько повернувшись, на цыпочках пошла обратно. — Мы имя ишшо таку «чучу» замастрячим, обрыдаютца кровью. Обожди, мавость!
Предательский камень выскочил из-под ее ноги почти у самой лестницы, где ждали друзья, но от этого стука в коридор выскочил Евстратка и сразу же все понял.
— Атанда, Клоп! Нас застукали! — крикнул он, выскочившим в коридор брату и еще одному мужчине. — Енто та рыжая гадюка: она всех нас заложит!
— Ч-черт! Я те чё сказав: стоять на шухере, а ты? — Граф большими скачками подскочил к  брату: тот съежился, ожидая удара.
— Тихо! — грубо прервал их третий, в клетчатых брюках и пиджаке. Он был явно недоволен. — Быстро всем вниз и изловить девчонку! И смотрите мне: она – моя! У меня с Сысоем – особый счет...
— Да ты чё, Квоп? А вдруг с ей ишшо кто? Чё тоды? — Граф невольно остановился.
-— Ты понял? Она – моя! И повторять это дважды я не буду! — Клоп бесцеремонно взял Евграшку за грудки и поднял. — Упустишь – за нее ответишь!
Граф уже был не рад, что рассказал Клопу про тот случай раскулачивания и про девчонку рыжую, которая все видела. Вор долго расспрашивал о ней и ее родителях, а потом довольно цокнул языком. А теперь изо всех сил Евграшка гнался за ней: совсем недавно он был свидетелем, как Клоп свирепо расправился с теми, кто не выполнил его приказ.
— Устюха... беги… к дяде Феде… в исполком! Скажи... братья... Минаевы... тута! — крикнула Нюрка на ходу Устюшке, который от страха бежал впереди всех. Он даже обрадовался, что не придется ему драться.
Тем временем ватажники, выскочив из храма, устремились налево в сторону реки, то, прижимаясь к стенам, то, прячась за их уступами. Преследователи не сразу поняли, что их провели, и поначалу погнались за Устюшкой. Однако, обнаружив, что Нюрки с ним нет, повернули в другую сторону.
Их было трое против троих. Они так и стояли секунд двадцать друг перед другом: против Нюрки стоял Евстратка и корчил ей рожу, а она сжимала кулаки. Против Кондратки стоял Евграшка, выставивший вперед правую ногу, готовый кинуться на врага в любую минуту.
 И только Клоп, стоящий против Авдюхи, не выказывал никакой готовности драться. Это Авдюху так озадачило, что он тоже опустил вниз кулаки. Стоило только Нюрке броситься на Евстратку, а Евграшке – на Кондратку, как Авдюха совсем растерялся. — Как же так? А он с кем должен воевать? Ведь ентот, который напротив него, совсем не хочет драться! Значит, надо помогать Кондрашке, али Нюрке... Раз ентот, который был с ними, посторонний!
Вот тут-то он и сделал свою роковую ошибку: все поведение Клопа было маскировкой. Не успел Авдюха повернуться к нему спиной, как сильный удар чем-то очень твердым по шее сзади, сразу же выключил его из драки: в глазах у него поплыли разноцветные круги, и сознание помутилось. Больше уже он ничего не видел...
Меж тем, Нюрка изловчилась, и, поймав руку Евстратки, сильно ударила его в глаз, а потом и в нос и в лоб. Тот закрутился и полетел в овраг.
Кондратка бился, отступая от ударов Графа, и Нюрка пошла бы ему на помощь, но тут появился мужик в клетчатом пиджаке и таких же штанах. Он шел ей навстречу, хищно улыбаясь и раскинув в стороны обе руки. Это ее сильно смутило. И в это же время заметила, как упал ее последний защитник. Теперь атаманша одна осталась против двух сильных мужиков.
— Ну, топерича тобе амба! — ехидно произнес Граф, поглядев на Клопа. — Ли-кось, одна ты осталася...
— Обожди, малость... — сквозь зубы прошипела Нюрка. —  Я сдохну, но опосля тобе!
Оба врага засмеялись. Девушка резко повернула голову: сзади был обрыв утеса и полноводная Тура, спереди – Евграшка и этот здоровенный мужик, уже раскрывший рот от предвкушения удовольствия и пускающий слюну...
— Могет вправо? Махнуть через кусты, да в огороды? — соображала она, пытаясь вырваться из окружения. — Все! Уже поздно. Остаетца...
Клоп перехватил взгляд Нюрки и тут же сделал знак головой, приказывая Графу перекрыть и этот участок выхода.
— Ну, чё, фартовая... — ехидная интонация, а также нож, появившийся в его руке, яснее ясного дали понять Нюрке одно: пощады не будет! — Могет, поиграм?
 И тогда на вопрос: погибнуть или сдаться на милость победителям, которые изничтожат самое святое в ее душе, испакостят тело и сломают как человека, был получен окончательный ответ. —  Терять больше нечего! Хоть так, хоть иначе – везде гибель!
А вслед за ответом неожиданная свобода и бесстрашие пришли к ней: Нюрка вдруг поняла, что другого выхода нет и прыгать с утеса все же придется. Ведь Устюшка все же добежит! Эта маленькая надежда, что все было не напрасно, согревала душу…
— Ну, чё вам от мене надоть? Я ить вам-то ничо плохова не изделала?! — она еще пыталась тянуть время.
— А изделала ба, дак, ваще ба убили... — Клоп  уже мысленно раздевал девушку. Он видел молодое незрелое тело, больше похожее на мальчишеское, чем на женское. Чувствовал кожу Нюрки и запах, представляя, как будет насиловать ее, а та кричать и молить о пощаде...
— А кто накаркав про раскувачку? — Граф решил прийти на помощь своему патрону.
— Могет ты сама и не виновата.,. —  Клоп совсем не обратил внимания на слова Графа, а может и не захотел принять его помощь: ведь это было бы ниже его воровского достоинства. —  Да папаша твой! Вот ты и ответишь за него, Сысоева кровь!
— Дак, чё тако? Ужо мене всяка шпана ентими словами в морду будет тыкать?! — девушка возмутилась. Хотя до края обрыва осталось сделать один шаг, она еше на что-то надеялась. — И вот! Дак, чё за Сысой-то такой, коли за ево, мене таки страдания принимать приходитца? Имя сдатьца? Да ни в жисть!
— Ну, гады, топерича держитесь! — И с криком, застывшим на перекошенном лице, она прыгнула на Клопа, ударила его прямо в живот. От неожиданности и боли, вор растерялся и присел. Но больше всего его поразило другое: девка разбежалась и прыгнула с утеса!
— Ма-а-а-а-ма-а-а... — только и услышал он, все еще не веря своим глазам.
Когда же Клоп подошел к обрыву, то он увидел большие круги воды, которые поглотили убывающий по громкости крик Нюрки.
— Амба! — не то, сожалея, не то, восхищаясь этой девкой, грустно произнес он. Такие люди всегда вызывали у него невольное восхищение с одной стороны, и сожаление, что вокруг него, как правило, собирались продажные, а поэтому не стоящие ровно ничего, люди. Женщин же он вообще за людей не считал. — А тут?! И какая-то девка?!
Может поэтому, найдя новое объяснение ее поведения, он с восхищением добавил. — Сысоева кровь!
Нюрка летела по воздуху, который резал и рвал до боли глаза, но она терпела, поддавшись неведомому ранее ощущению полета. В какой-то момент она даже почувствовала себя птицей и начала махать руками, но потом, что-то более сильное, тисками сжало руки так, что и шевельнуть ими было больно. Это предательский сарафан, надувшись от встречного ветра, сначала облепил лицо, а потом накрепко связал обе руки, вывернувшись наизнанку...
Сильный удар сначала ногами о воду, а потом животом и всем телом, был неожиданным: он сначала обжег все тело, заставил появиться в глазах разноцветным кругам и отключил на мгновение сознание, а потом освободил руки, в клочья разорвав сарафан.
Прохладная вода освежила тело и вернула сознание к работе. Голубое безразличие вдруг охватило все ее существо: не хотелось шевелить руками и ногами... Атаманша шла ко дну, кувыркаясь от потока воды, неожиданно почувствовавшего беспомощность человека, и пожелавшего использовать неожиданно подвернувшуюся возможность уничтожить это вредоносное существо.
Но вот ноги ее коснулись дна и упруго спружинили, самостоятельно решив для себя, что им делать дальше. Они заработали, толкая беспомощную девчонку вверх, к воздуху
Словно по эстафете заработали и руки, так же независимо от желания человека, спасая неразумную голову, рывками направляя тело к столь желанному воздуху.
Это было нечто более сильное, чем сама Нюрка, и это сильное заставило тело плыть вверх!
В тот момент, когда рот, наконец, глотнул долгожданного воздуха, ее словно током ударило: побежали круги перед глазами, все помутилось, но появилось непреодолимое желание жить... Она снова и снова глотала этот благостный воздух, пока снова не опустилась в эту прохладу, но теперь уже набрав в легкие воздуха и затаив дыхание. Теперь уже девушка плыла под водой, как будто кто-то, во много раз умнее ее, диктовал ей то, что должна была сделать, ради спасения своей жизни. И Нюрка беспрекословно подчинилась ему, выполняя это уже с благодарностью!
Клоп и Граф, видевшие как она пустила пузыри и пошла ко дну, еще некоторое время наблюдали за рекой, теперь были уверены, что девка утонула, махнули рукой и пошли в келью доедать прерванный обед.
Едва не утонув, обессиленная, с тяжелой, ничего не понимающей головой, Нюрка оказалась на том берегу реки Туры в половине километра от того места, где прыгнула в воду. Непослушными ногами и с помощью рук ей все же удалось выползти на берег и упасть в траву. Сколько времени там пролежала, потом вспомнить так и не смогла.
Уже под вечер, не смотря на сильное кружение головы, хромая и падая, атаманша смогла добраться до сторожки своего деда...
Там и нашла ее Дарья, прошарившая весь берег на десять верст вниз по течению в поисках дочери. Как мать не отговаривали искать дочь некоторые доброхоты, утверждавшие, что с такой высоты человек обязательно должен разбиться о воду и утонуть, однако она, со злостью крикнув им в ответ лишь слова: «Она – Сысоева кровь!», напряженно искала, пока не нашла, совершив совсем нелогичный поступок.
Дарья плакала и обнимала свою рыжую чертовку – такую непослушную, такую сумасбродную, но такую родную, что умри она, и для Дарьи закончился бы весь смысл жизни!
— У-у-у, бестолочь, непутевая! — целуя и обнимая ее голову, твердила Дарья, показывая кулак доброхотам и восхищаясь своей дочкой, а так же молясь господу за то, что оставил в живых ее дитя неразумное, не отобрал. — У-у-у, Сысоева кровь: жива - таки!
Жаль, только этого не слышала сама Нюрка: она моталась по тахте в бреду, выкрикивая обрывки каких-то слов и дрыгаясь руками и ногами.
На следующий день Дарья перевезла бесчувственную дочь домой. Там она увидела Федора с Кузьмой, осторожно перенесших ее домой и положивших на тахту.
— Слышь, Дарья... — Ваганов, с виноватой интонацией взял за руку Дарью. — Ты, тово, слышь, Федьку-то не ругай! Мы ить пымали тех... Ну, которые там... В монастыре... Нюрку...
— Да могешь ты сказывать все по-человечески? За чё, ругать-то?
— Дак, он тово... В порыве гнева... Взорвал к чертовой матери енту подсобку монастырскую! — Кузьма, наконец, смог сказать то, что хотел и теперь пытался оправдать Федора. — А штоб нечисть тама всяка не водилася!
Дарья посмотрела на Федора, разом постаревшего на несколько лет за эти ночи, пока они искали Нюрку в развалинах женского монастыря и не нашли. Он сидел рядом с ней молча: одной рукой поправлял мокрое полотенце на ее голове, а другой держал в своей руке ладонь дочери.
— Прости ты ево, господи! — Дарья повернулась к иконе, перекрестилась и поклонилась: в ее словах вовсе не было обиды или злости на своего мужа. Хотя еще утром, услышав взрыв в женском монастыре, почем зря ругала того нехристя, который совершил это злодейство.
 Именно после этого случая что-то случилось с Нюркой. Речь не идет о том, что она потеряла часть памяти безвозвратно, а о том, что она радикально изменилась...
— Жили мы как все – бедно, но весело, хоть отчим уходил в свой исполком, а мать с утра до вечера трудилась на ферме...
— Анна Семеновна, а почему – с отчимом? — мне не терпелось узнать хотя бы одну из семейных тайн, но понимал, что хозяйка может на этот вопрос не отвечать.
— Своего отца я не помню... — просто ответила она. — Разве, по рассказам матери... Он погиб в конце гражданской... Потом уже мать с отчимом сошлась: одной-то бабе без мужика не прожить, а надо еще поднимать двух девок! Но дядя Федя был мужиком не плохим, без особой нужды нас с Веркой не бил...
Тут по загадочной улыбке хозяйки, мне подумалось, что причин для этого у него, видать, бывало, не мало!
— А как дело обстояло с любовью?
— Если честно сказать, как-то за беготней да работой на материнской ферме, я и не заметила, как выросли мой ватажники. Ушел в армию Кондрат. Верка обещала ему письма писать. И писала, пока в тридцать пятом он не погиб на Туркестанской границе. На смену ему ушел Устин... — Анна Семеновна кашлянула в кулак, посмотрела на нас и усмехнулась. —  Очень просил меня писать, но я отказалась. А вот когда ушел служить на флот Авдей… Писала. Да еще как писала! Фотку его в военно-морской форме до сих пор храню... Только и он погиб...  В отечественную. И Устин погиб...
На глазах ее появились слезы. Мне стало неудобно, что затеял такой разговор, а потому сидел тихо и ждал ответов на свои иезуитские вопросы.
— Анна Семеновна, а когда вы поняли, что хотите стать учительницей?
— А никто, собственно, меня и не спрашивал, хочу я стать учительницей или нет. — хозяйка встрепенулась и обрадовалась такому вопросу: он уводил ее из того тяжелого для души прошлого. — Просто школе, которую начали строить, нужна была учительница. Вот меня и направили в институт. С возвратом! Отчим написал письмо дяде Кузьме в Пермь, тот пригласил меня к себе жить, пока буду учиться…  До сих пор удивляюсь, как смогла там учиться! Особых знаний в школе не имела, а потому все брала огромным трудом, допоздна  сидя за партой...
И она показала на свой зад. Не знаю, как Павла, но я-то ее прекрасно понял.
— Так, с троечки на троечку и училась, пока война не началась. Вот тогда и домой вернулась: глядь, а Верки-то нашей дома и нет! — она развела руками, показывая то удивление, которое сама испытала тогда, в начале войны. — Оказывается, медсестрой ушла на фронт! И я хотела, да опоздала: никого больше из города туда не пускали. Пришлось идти к матери на ферму, а зимой, вдобавок, еще и учительствовать! Дядя Федя в начале войны тоже ушел на фронт. Дак мать так убивалась, провожая его... Будто знала, что видит в последний раз!  Вот так в городе-то почти одни бабы, дети да увечные и осталися: всех мужиков подмели подчистую на фронт! Дак, чё вам-то про  енто говорить? Небось, и сами знаетя...
Мы кивнули головами в знак согласия.
—Только когда в ноябре сорок первого мать получила похоронку на дядю Федю… — хозяйка проглотила слюну, чтобы смочить разом высохшее горло. — Она как-то разом вся скукожилася, посерела и поседела. Потом, за всю мою жизнь, я ни разу не видела, чтобы кто-то из баб так по мужу убивалси! Ну, так вот: две недели мать пролежала дома без движения, отказывалась есть и пить, а потом у нее открылся кашель... Вот вы, люди грамотные, скажите, как так может быть? Ну почему человек вдруг сам не захотел жить? Не по-христиански это... Я, думаю, не имеем мы права такого... Так поступать!
Она вздохнула, посмотрела на нас и добавила:
— Да я и права-то такого судить свою мать не имею... Ведь ничего о ее жизни так и не узнала! А очень хотела... Всю жизнь хотела! Хотела понять ее... Могет тогда бы и не наделала своих ошибок... Но в то время я крутилась за двоих на ферме и за всех дома... И говорила с ней, говорила...И что Верку с войны ждать надо… И что мы без нее пропадем... Уж не знаю,  но что-то, однако, заставило ее жить тогда! Ну, а мне как всегда, доставалось дерьмо и шишки! И все же, не смотря на мои старания, в начале марта сорок пятого года мать умерла...
Анна Семеновна молча глотала слезы, которые, прокатившись по щеке, попадали ей на губы...
Мне стало неудобно за свои дурацкие вопросы. Павлина же в это время была где-то очень далеко – далеко и видела рассказ хозяйки несколько иначе...

6.
Начало марта 1942 года, г. Верхотурье.
Анна металась по тахте: ей снился страшный сон.
— Мама... Мамочка! Ты куда? Не ходи! — шептали губы Ани, словно в бреду. — Группа людей... Кто это? Почему не знаю? Нет, знаю: вот это дядя Федя! А это – Кондратка! И Авдей тута… А вот и Устин... Дак, чё ж енто такоя? Оне жа мертвыя! Как оне тута смогли оказатьси? И живыми? И чё енто за место тако? Кака-то вершина горы... Вокруг – туман! Улыбаютси, машут матери рукой... Ты чё, мам? Не надо рватьси к имя! Да я тобе и не пушшу! Могеш и не вырывать руку-то свою! Мама, не бей меня по руке – ить больно жа! Дак, чё ж ты так-то к имя рвесси? Тебе чё, со мной плохо? Куда ты?! Эх, упустила! Дак, разве ее удёржишь? Ишь, как руку-то мне ухайдакала... Вон и Верка идет сюды.. Не ходи к имя! А как же мы?
Анна поворачивается к Вере, но это вовсе не Вера, а какая-то другая девушка: светловолосая, сероглазая...  Кто же это? Вера тоже идет сюда, но она далеко - далеко…  Дак, кто же ты, светловолосая? И почему мать тебе рукой машет? Вот она застонала, машет мне и светловолосой рукой на прощание и плывет по воздуху наверх...
От того, что услышала свой протяжный стон, Анна проснулась. Тяжелая голова никак не дает понять, что это было. Или это стонала не она? Однако стон повторяется снова. На этот раз Анна ясно уловила звук – это стонала мать!
— Неужто опять?  — мысль о том, что мать снова погрузилась в пучину боли, отрезвила моментально: тревога за самого дорогого человека на этом свете отбросила все недосыпания, недоедания, оскорбления. Она, как была в одной  нательной рубашке, так и побежала к лежащей на топчане матери.
— Мам, ну, ты чего? Тебе опять стало плохо? Ну, давай лекарство дам? — от мысли, что мать может сейчас умереть, она покрылась холодным потом.
— Наг-ни-ся, доч-ка... — синими губами прошептала Дарья. — Знай!  Я... ить... усю... жисть... тебя... лю-би-ла! Бо-я-лась... за  те-бя! По-то-му... ру-га-ла... Прос-ти!
Анна отпрянула назад, не понимая, верить или нет ее словам. — Такое от своей матери я слышу в первый раз! Она, и любит ее, Сысоеву кровь?? Могет, перепутала с Веркой?
— Ню-ра... Я уми-раю... Прости! Най-ди... свою... сестру! — Дарья закашлялась долго, с кровью выплевавая кашель изнутри.
— Это Верку, што ли? — переспросила Анна, не веря всему, что происходило с ней.
— Нет! .... У...те - бя ...бы - ла... еще... сест - ра... — новый, еще более затяжной и сильный приступ кашля, казалось, выворачивает все ее внутренности наружу, сгибая и разгибая худенькое тело. —  Про - шу... найди... ее! Я ... и ...у... нее... про-шу... про-ще-ния!...Што... отказалась... от ...нее!
Голова Дарьи дернулась и упала на подушку. В уголке рта показалась сначала красная точка, которая стремительно начала расти. И вот уже из нее тонкой струйкой побежала кровь...
От такой новости Анна растерялась. — Как, у нее когда-то была сестра? И ее любимая мать отказалась от дочери? Да не могла ее любимая мама отказаться от своей дочери! Брехня все это! Бред... И все же... Ведь она же попросила прощения у меня, а потом и у неё?! Значит, не брехня?! Неужели... Нет, это она сказала про Верку! Ну, конечно, про Верку: соскучилася, вот и бредит ей! Потерпела бы... Пришла бы Верка с фронту... А теперь? Вот приедет Верка  – передам ей прошшение! Но ить она никуда...  ее не отдавала... А ежели енто не она? Господи, да чё за загадки таки у матери? Могет, пошутила? Конешно, пошутила! Про Верку енто, про Верку...
И, догадавшись, что это последний розыгрыш матери, Анна криво усмехнулась и потрогала плечо матери. — Мам, ты ить енто про Верку?
Только тогда, когда от ее легкого толчка за плечо, безвольно упала рука матери, Анна вдруг поняла: ее любимая мамочка – умерла! И она завыла как волчица, захлебываясь слезами, целуя и обнимая руку матери, никак не отпуская ее в тот страшный дальний путь, в который уходят все ее самые дорогие люди. Только потом, когда закончились все ее слезы, и охрип голос, она услышала вой собаки во дворе – это верный хозяйский пес прощался с душой своей хозяйки и скорбел так, как только мог он один…
Анна гладила рукой родное лицо, сильно сожалея о том, что столько времени напрасно потратила на ссоры, ругань с матерью и только сейчас поняла, кого потеряла. Вот это чувство, чувство запоздалой любви и было горше всего! Анне вдруг стало ясно, что и Авдея она полюбила тоже с опозданием: уже, после того как он погиб на фронте. — Потеряла... Потеряла! Дак, чё ж я за такая растеря? Иде ж мои глаза-то были раньше?
 И вдруг похолодела от страха. — А вдруг я такая? Могет и душа у мене такая холодная?
Ощутив небывалый холод в груди, Анна горько заплакала, жалея себя, такую невезучую и несчастную... С этого момента к потере матери добавился страх о том, что она может встретить хороших парней и не узнать, а лишь с потерей полюбить их... Так, за все  беды вместе и проплакала девушка до рассвета. Впервые, она почти бежала на ненавистную работу...
Днем Анна тихо схоронила мать на кладбище. Тогда и решила, что обязательно передаст прощальные слова Верке. Лишь некоторое смущение от образа той светловолосой девушки, приснившейся ей тогда во сне, еще долго не давало покоя. Оно, конечно, со временем притупилось, однако, так и осталось сомнением, спрятанным где-то там глубоко-глубоко внутри нее...
— Анна Семеновна… — мне почудилось, что пора брать быка за рога. — Скажите, почему вы пошли именно в ФСБ? Вы сами имеете какое-то отношение к тем монетам или кладу монахов?
— Ну, вот... Этого-то я и боялась: придется кое-что выкладывать... Не будь вы специалистами из археологического института и просто симпатичными мне людьми, не стала бы...
Лицо ее погрустнело, улыбка разом сошла с лица. Хрящик, делающий ее нос слегка горбатым, как-то даже обострился.
Мы молча ждали.
— В доме Колесниковых сразу же после войны обосновался молодой фронтовик майор  Маркел Тимофеев. Он прибыл от НКВД на должность начальника колонии несовершеннолетних преступников… — мы с Павлой переглянулись: так мог рассказывать только участник этих событий! И не ошиблись: лицо хозяйки мгновенно изменилось. — Не знаю, поверите ли... Много на моем веку встречалось плохих людей, но такой попался, слава Богу, только один! Не мужик, а полное дерьмо! Вам про экспедицию академика Старостина не говорили? Ага, говорили. Так вот, тот самый мальчик, который упал в подземный ход, был моим сыном и этого подонка Тимофеева! Хоть и скрывала я это всю свою жизнь, но это правда: уж слишком стыдно было глядеть в глаза знакомым. А теперь, наконец, освободившись от этой лжи, не боюсь говорить об этом!
Я удивленно раскрыл рот и хотел поделиться своими впечатлениями от речи хозяйки с Павлиной, но та, держа руку хозяйки, отрешенно смотрела  куда-то вдаль...

7.
Начало июля 1945 года, г. Верхотурье.
Анна шла по коридору школы.
— Анечка, срочно зайдите к директору школы! — завуч, пожилой мужчина, бывший тыловик, демобилизованный год назад и зацепившийся в школе, был готов даже облизать снизу до верху свою молодую учительницу. Хоть он и боялся своего разоблачения, скрывая всячески свои тайные влечения, но все же не удержался и потрогал девушку за плечо.
— Ну, видно, дело мое совсем плохо! — подумала Анна, кое-как отделавшись от потной и липкой руки завуча, и направилась к кабинету директора. — Сам завуч за мной прибегал, да еще так трогательно улыбался... Что же им от меня на этот раз надо?
Так до конца и не проработав ни одного варианта, Анна открыла дверь к директору, после того, как постучала в дверь костяшками пальцев. — Андрей Арсеньевич, можно?
— Можно, Анна Семеновна, можно! — как бы нехотя и медленно расставляя слова, директор начал заготовленную заранее для нее речь. — Так вот-с. Наша родная Коммунистическая партия взяла на себя нелегкую функцию перевоспитания подростков, вступивших на преступный путь...
Тут Анна увидела того, кому, собственно, и была предназначена эта длиннющая тирада: молодой офицер в новеньких майорских погонах с рыжей шевелюрой и горбатым носом привстал и хищно разглядывал ее.
— Собственно, я-то тут причем? — Анне не понравилось бесцеремонное поведение офицера. — Ну, и наглец! Так рассматривать... Мало ли, что на фронте был? Ну, чё уставился? Молодых баб не видел? Дак, вон их сколько вокруг: только свистни, тут же слетятся. Выбирай любую! Мужиков-то много после войны не вернулось, а этот наглец еще и в лицо смеется. Так бы и дала в холеную морду! У-у-у, скотина...
— И в нашем городе есть такая колония... — как ни в чем не бывало, продолжал директор, совсем не обращая внимания на то, что эти два молодых человека внимательно разглядывают друг друга.
— А, так как школа не должна оставаться в стороне от этого процесса, то вы, Анна Семеновна, направляетесь преподавать математику в детскую колонию несовершеннолетних преступников! — и директор поднял вверх палец, как бы заостряя ее внимание на важность дела и слов, которые он произносит. — Вот познакомьтесь, товарищ Тимофеев! А мы вам засчитаем эти часы как дополнительные...
— Да не пойду я! У меня и так уроков... — Анна провела пальцем по шее, показывая, что загружена выше нормы.
— Ты что думаешь, одна ты такая? — директор грубо и резко перешел на «Ты». И голос и интонация его не обещали ей ничего хорошего. — По всем предметам приходится давать товарищу майору учителей: он вон, с какой бумагой пришел!
И директор помахал листом бумаги перед лицом строптивой учительницы. Офицер улыбался: ему нравилась рыжая учительница с характером. Однако директор по-своему истолковал его улыбку: только что майор отверг трех его самых лучших учителей и у того больше никого, кроме этой непослушной молодой учительницы с неполным высшим образованием, не осталось. Не будь у него огромной дыры в списке учителей, то выгнал бы к чертовой матери эту строптивицу!  А тут... Он даже лысину вытер, поняв, что начальник вроде берет к себе ее. — Ну, вот и хорошо, от греха подальше! И от таких бумаг из НКВД...
— Ладно, говорите быстрей, что надо. Мне еще на урок бежать! — Анна прикидывала. — С завучем недавно поругалась, а сегодня он что-то уж больно ласков был! С учителями? Так и с ними лаялась, чуть ли не каждый день! И вот сегодня – с директором стычка. Придется отступить! Ладно, как-нибудь сожмусь во времени за счет сна. Вот только рожа этого офицеришки ей не нравится! Ну, да как-нибудь переживу... 
И Анна кивнула головой.
— Ну, голубушка, с завтрашнего дня и начнешь! — сейчас голос директора был совсем иным: ласковым и доброжелательным. Она вздохнула. — А как еще? От рыжей строптивицы избавился, и циркуляр НКВД выполнил!
Офицер встал, протянул руку директору, отдал честь, картинно повернулся и пошел прочь. Директор, которому начальник колонии только что пожал руку, все еще стоял в позе буквы «Г» с протянутой рукой и  с обворожительной улыбкой, даже когда тот вышел. Однако лишь только он заметил ядовитую ухмылку на лице Анны, как мгновенно изменился, выпрямился и рявкнул: «Чтоб завтра там была!» и обессилено бухнулся за свой стол.
 Анна, поняв, что на сегодня аудиенция окончена, спокойно повернулась, ехидно ухмыльнулась директору на прощание и вышла. Потом в течение дня она безуспешно пыталась вспомнить эти глаза, нос и копну рыжих волос.
Утром на проходной в колонии уже лежала записка, по которой ее провели до комнаты начальника колонии двое охранников. Они постучали в комнату, открыли  и тут же исчезли.
Анна огляделась: большая комната начальника колонии имела длинный стол с рядом стульев с обеих сторон и маленький стол, поставленный к длинному под прямым углом. Видимо, за этим столом и сидел начальник колонии! За ним – портрет Дзержинского, рядом – красное знамя с желтой бахромой...
Откуда появился тот самый офицер, ей было не понятно.
— Не хотите ли чайку со мной? — на отдельном столике стояли два блюдца, сахарница, печенье, с самоваром, возвышающимся над всем этим богатством. После серых и темных полос в жизни и войны, сахар был слишком большим соблазном. Невольно, она кивнула ему головой. — Ну, вот и ладушки! Сахарок в чай? Или в прикуску? Или еще хотите полюбоваться кабинетом?
Все экспонаты, находящиеся в кабинете начальника колонии, были для нее в такую диковинку, что она снова кивнула головой, подошла к шкафчику с книгами, плотно стоящими одна к другой, и стала рассматривать их названия. Хозяин щебетал без умолку о том, какие книги находятся на полках, даже называл некоторые из них. Анна расслабилась и перестала  ощущать опасность. И напрасно: оглянись она тогда на столик, то увидела бы, как похотливо улыбающийся самец сыплет ей в чай какой-то белый порошок, а потом и сам сахар...
— Ну, как вам у меня в кабинете? — довольным голосом произнес он, подавая ей чашку чая, предназначенную только для нее. — Возьмите печенье! Анна Семеновна, вы чего-то боитесь? Если переживаете о занятиях, то не волнуйтесь. Я вам скажу, когда придет время, хорошо?
Анна кивнула головой, и начала пить чай.
Вежливое упоминание имени и дружеская интонация погасили снова вспыхнувшее недоверие к этому человеку. Однако, чем больше чаю она пила, тем все хуже и хуже его слышала: что-то безмятежно – счастливое, обволакивающее ее сознание, туманило и тяжелило голову. Руки и ноги почему-то перестали слушаться, захотелось смеяться без всякой причины. Даже то, что хозяин берет ее на руки и несет в маленькую комнату, где стоял обтянутый кожей диван, ее не смутило...
Она как бы со стороны наблюдала за всем, что происходило, и вместе с тем участвовала в этом. Это удивительное раздвоение было так необычно! С одной стороны ее тело. Оно слабо пыталось сопротивляться раздевающим ее рукам. С другой – это она и не она, а какое-то бестелесное существо, которое видит все, что с ней происходит, как бы со стороны, страдающее и живое. И это тоже она...
Но похотливый хищник сильнее и хитрее ее рук и ног, которые едва сопротивляются, его желанию… И вот разрушен насильником последний барьер! Тело падает в пропасть...
... Ей уже все равно... Темная ночь окружает ее душу среди бела дня. Тело уже предало и не пытается больше сопротивляться... Еще немного и холод нежелания жить заморозит и закует душу в ледяной панцирь. Однако где-то в самой глубине души стоит березка – главный стержень ее человеческой жизни. Березке трудно: она попала в грязное мутное течение мужской жестокости. Деревце уже потеряло все листья и почти все ветки. Согнулось, но не сломалось! Это дух ее…
 Тело, потерявшее надежду на счастливую семейную жизнь, истекает кровью под ударами насильника. Оно сломлено... Душа, покрывающаяся все новыми и новыми слоями льда от горя и обиды на подлых мужиков, растерзавших в клочья всякую надежду на любовь, страдает. Она обижена на свою беспомощность, на жизнь распроклятую, так рано отобравшую у нее родителей и самых верных людей, которые могли бы протянуть сейчас руку помощи. И душа Анны замерзала, медленно погружаясь в пучину горя, гордыни и обиды...
Однако детский бойцовский дух Нюрки не сдавался: где-то в глубине ствола березки находилась непоколебимая Вера в любовь...
... Только сжатые до боли зубы да искусанные до крови губы: ни одного звука, ни одного слова пощады, ни одного слова просьбы, ни одного движения телом навстречу – это и был ее безмолвный ответ на насилие.
Поняв, что теперь лишена самого главного в своей жизни – права на свободный выбор в любви, Анна лежала как бесчувственное бревно, изводя до сумасшествия своего насильника.
 Не получая садистского наслаждения от криков жертвы, Маркел рассвирепел: он ударил Анну по лицу раз, другой, третий... Но и после этого она не стала прикрываться, сверля его своими глазами и ехидно улыбаясь. Он бил, ругался, кричал, требовал, чтобы сопротивлялась – все было бесполезно!
Почувствовав, что сломать эту упрямицу ему так и не удалось, он в ярости выплеснул свой недопитый чай прямо на ее голое тело. Но и в этот раз он ошибся: Анна не издала и звука, лишь еще более ехидно улыбнулась, глядя ему в глаза.
— Ну, какой же ты мужик опосля ентова? —  хриплый ядовитый бабий голос с издевательской интонацией чуть не свел Маркела с ума. -— Чё, не научили, как надоть бабу брать? А ишшо фронтовик! А могет ты и воевал также? Чё-то не похож ты на наших-то мужиков? К бабе не знашь как подойти!? Корова и та ласку любит... Эх, ты! Место твое не с бабой, а возле навозной кучи, что горой лежит возле фермы!
И Анна, собравшись с силами, плюнула ему в лицо...
От сильного удара она упала. Не успела подняться, как снова получила удар. Но опять начала подниматься…
Тимофеев не выдержал: бросив свою жертву, он выбежал из кабинета...
Молодая учительница кое-как оделась. С тяжелой головой как с похмелья, она почти вывалилась в коридор и, шатаясь, пошла по стенке в сторону проходной...
 Ноги сами принесли ее на тот утес. Когда-то на нем стоял женский монастырь, а теперь это были развалины... На большой кусок стены Анна и села. Ей казалось, что все видят то дерьмо, в котором ее вывалял мерзавец. И оно смердило и воняло не только снаружи, но и внутри нее. Теперь каждый негодяй был вправе сказать всем. — Вот она, смотрите! Это бесчестная женщина! Не может быть у нее теперь ни детей, ни семьи, ни любви! Кидайте в нее тухлыми яйцами, потому как она – это дерьмо коровье!
— Сама... Сама виновата! Не сохранила честь девичью... — шепча одними губами, твердила непрестанно как заклинание. Непривычная  покорность была ужасна. Поруганное тело свое уже не признавалось ею: оно было отторгнуто как чужое. Душа? Холод в душе был просто не выносим: покрытая ледяным панцирем, душа была сейчас ко всему равнодушна. Однако хуже сего было то, что она оказалась безразлична и к себе самой.
Казалось, кто-то настойчиво толкал ее в сторону обрыва. Если страх смерти хоть как-то раньше останавливал от безрассудных поступков, то сейчас и вовсе этого тормоза не существовало!
Девушка встала и медленно шаг за шагом  начала приближаться к своей смерти…
Но вот кто-то невидимый решил ее судьбу иначе, и ноги ее повернулись к разрушенному взрывом храму...
— Где же та Нюрка, сильная духом и любящая жизнь, боевая и справедливая к себе? — этот голос зазвучал где-то внутри ее: согнувшаяся березка не только выпрямилась, но распустила листочки на оставшихся ветках.
— Нет ее! Нету той Нюрки больше… — шевеля от страха губами, прошептала девушка: теперь этот голос уже был не только внутри, но и снаружи! Страх – вот что почувствовала она и обрадовалась. Это был первый признак того, что в ней осталось нечто живое.
— На колени, несчастная! — сила в том голосе оказалась такова, что Анна немедленно подчинилась, снова ощутив себя живой: это душа ее пыталась разбить свои оковы. Вдруг девушка снова почувствовала себя маленькой песчинкой, подвластной чему-то огромному и бесконечно-сильному. Все беды разом отошли на второй план, позволив ей обнаружить самую страшную свою ошибку. — Молись, несчастная, Богу о прощении тебя! И как ты посмела решиться на такое? Ведь все беды он дает нам как испытание. А ты?
— Господи, прости меня, грешную! — слезы потоком лились из ее глаз, мешая произносить спасительные слова молитвы, которую когда-то сама отвергла как пережиток прошлого по настоянию учителей, как в школе, так и в институте. Но не раз слышала их от матери, когда та на коленях молилась перед иконой. И, каким-то нечеловеческим чутьем поняв, что даже с того света мать протягивает ей руку помощи, упала на колени и начала произносить те же слова молитвы, которую слышала от матери…
Не скоро Анна, грязная и помятая, вышла из развалин. Она все еще чувствовала тошноту, подойдя к рядом стоящей березе. И, обняв ее как лучшую подругу, начала извергать из себя все, что было внутри: и грязь, и погань вместе с наркотиком, которым было изгажено ее тело.
— Ошалела баба совсем: уже успела  днем нажратьси! — с укоризной произнесла проходившая мимо женщина с ребенком. — Постыдилася ба: какой пример показывает! А ишшо в школе работает...
Дома Анна долго мыла и скребла свое тело, а утром положила на стол директору свое заявление об уходе их школы. В тот же день на ферме стало на одного работника больше...
Бабы встретили Анну как старую знакомую. И по-разному.
— Клавк, глянь, подружка твоя к нам пожаловала! — засмеялась Фроська, тощая и безобразная доярка с выпученными глазами. — Ну, топерича держися - усе коровы будуть арихметику знать лучче нас!
— Отвянь, ушлая! — Клавка, товарка Анны, едва взглянув на подругу, тут же поняла, что с ней случилось нечто из ряда вон выходящее. Обняв ее, повела в коровник. — Ты, Нюр, не обрашшай на Фроську вниманья: она у нас шибко глупая! Мы, конешно, бабы грязныя, возле коровьева дерьма бывам... Но дерьмо-то... Оно у человека не на руках и теле, а внутри! А коровенки - то наши ласковые, ты ж сама енто знашь. Оне ить как люди, тожа любови к себе требують, но и сами дають много! И пакости, как люди, в душе не носють! Иди, Марта, вон твоя... Слышь, ореть: тебя ить заждалася! Увидала свою подружку... Плюнь на усё и иди, дои свою коровку...
Марта лизнула Анну своим шершавым языком прямо в лицо, показывая свою прежнюю любовь. И бывшей учительнице вдруг показалось, как с каждым ласковым движением коровы, теплеет ее исстрадавшаяся душа, лопается и рушится тот панцирь, которым она была еще недавно окована. Даже уборка за коровами не стала такой неприятной процедурой...
Все бы ничего, да в положенный срок у Анны не пошли месячные.
— Господи, неужели? — ей даже думать-то об этом было противно, однако, тревога своим железным сверлом нещадно буравила мозг, заполняя его первобытным страхом неизвестности. Все, что когда-то казалось большим и важным, разом сжалось до комочка, который жил, пульсировал и рос, становясь способным взорваться в любую минуту ненавистью, яростью и гневом...
С Маркелом Анна встретилась неожиданно лицом к лицу воскресным днем у Троицкого моста в толпе людей, неожиданно прижавших их друг к другу.
Волей – неволей им пришлось посмотреть друг другу в глаза.
— Почему? За что? Ты ... так... со мной? — как выстрелы из пистолета вырвались из груди Анны вопросы, которые выплакивались ею почти каждую ночь и не получали необходимого ответа. И вот Судьба сама свела их снова.
—  Это... Месть! За отца! —  прохрипел Маркел в ответ, не выдержав ее горящих глаз. — Это... ты... отняла…его ... у меня!
Анна сама не поняла, почему плюнула в эти бесстыжие глаза.
— Будь ты проклят! — ее даже покоробило от этих слов, сказанных в святом месте, но сейчас они шли из больной души. — Не было у меня... никогда такого отца! И как такая мразь, как ты, может еще жить на этом свете?!
— Уж не хочешь ли ты меня убить? — издевательским тоном произнес начальник колонии, вытирая плевок платком и озираясь по сторонам. К нему снова вернулась привычная циничность, и он демонстративно, аккуратно сложив платок, отправил его в карман. — Ну-ка, милка, раздвинь ножки! Может и убьешь!
Такого удара Маркел не ожидал: от боли в промежности он присел, затем согнулся и затаил дыхание. Вторым ударом Анна свалила его с ног, заставив плюхнуться в самую грязь.
— Вот тут и есть твоё место, мразь! —  только сейчас она почувствовала: нечто злое и безжалостное, некогда собравшееся для мести в один комок, начало уходить от нее. — Живи… и мучайся!
Сколько ни пыталась потом вспомнить, где и когда могла перейти ему дорогу, но так и не смогла. Однако с тех пор она невольно начала собирать информацию о своем враге. Сделать это было достаточно просто -  разбитные доярки знали все обо всех: кто с кем гуляет, кто с кем бывает, кто и где выпивает...
Время шло. И трудно сказать, что бы произошло с ней, если бы не изнуряюще трудная работа на ферме! Временами Анне казалось, что душа ее после такого надругательства, то отогревалась возле коров, то снова замерзала от людского осуждения. И тогда она снова шла к своим коровушкам и говорила с ними как с малыми детушками... И неизвестно, кто кому в этом случае был больше нужен! Но рядом с ними бедолага отогрелась и оттаяла душой, а дома теперь уже изредка плакала в подушку, жалея себя и свою испорченную жизнь…
Первый толчок новой жизни, зарождающейся в ней, заставил заново прислушаться к себе. Молодая женщина уже неоднозначно начала воспринимать свою жизнь. Отношение к зарождающейся внутри нее жизни стало тоже двоякое: с одной стороны она ненавидела своего не родившегося ребенка, как носителя крови Маркела, а с другой - уже ждала... Так или иначе, но жизнь требовала свое. А, потому, издалека увидев ненавистную физиономию Тимофеева, переходила на другую сторону улицы или шла другим путем. Однако, из разговоров баб ей было известно, что он встречается с одной из продавщиц магазина. В него Анна старалась не заходить...

8.
Первая половина августа 1945 года, г. Верхотурье.
Сегодня после того случая, который изменил всю ее жизнь, Анна впервые увидела сон и почему-то сразу же запомнила его. Может, это случилось, оттого что ей дали сменщицу на ферме, и она смогла, наконец, выспаться как человек. Может и по другой какой причине...
Но хороший сон запомнился: она открывает дверь в какое-то необыкновенно красивое место...
Никакие попытки узнать, что это за место, или снова увидеть его во сне, не увенчались успехом. Однако, ощущение радости и счастья ей все же хорошо запомнились, даже после пробуждения. — Что же это было? Результат простого отдыха? Или, наконец, ее ледяной панцирь развалился?
Это так и осталось загадкой, но в этот день, бедолага, впервые улыбнулась солнышку, выйдя на улицу. Даже более того, ей было не противно посмотреть на себя в зеркало!
Хозяйка открыла все ставни и пустила свет в свой дом. Оглядев критически свое жилище, нашла его сильно запущенным и, засучив рукава, начала уборку... К обеду уже сидела на крылечке и смотрела на дождь, который шел при свете солнца: это вместе с ним смывались с ее души последние корочки льда. Нежданно вспомнилась мать и ее предсмертная просьба. Вспомнилось и свое обязательство с тенью сомнения. Вот это-то сомнение и не поддавалось никак объяснению...
— Пора бы Верке заявиться домой! — подумала Анна о сестре. — Война-то уже закончилась. Да и медикам пора на демобилизацию. Знать и ей скоро своему госпиталю придется сказать: «Прощай!»...
Нежданные мысли о сестре согрели душу и подняли настроение, вспомнился мотив про землянку и одиночество. Она уже без горечи вздохнула и направилась в дом, но именно в это время забренчала щеколда ворот, вынуждая хозяйку подойти к дверям. Так и пошла под дождичком и солнышком одновременно...
Это был солдат в выцветшей гимнастерке с пшеничными усами, слегка окрашенными махоркой по концам. Такой же чуб, вырвавшийся на свободу из-под пилотки, свисал на лоб. Выцветшие короткие брови, находящиеся на одной линии, быстро заканчивались, обнаруживая под собой глаза зеленоватого цвета с пучком морщинок у глаз.
— Простите, гражданочка, что потревожил! — он улыбнулся. Его морщинки как две половинки диковинного цветка сделали лицо доверительно - притягательным.
Анне почему-то сразу же стало как-то просто и хорошо. А солдат, рассматривая коренастую девушку с рыжими вьющимися волосами, что-то еще говорил ей и говорил, будучи не в силах оторваться от этих разноцветных глаз. Хозяйка и сама недавно заметила, что с некоторых пор цвет ее глаз изменился: один, как и был карий, так и остался, а другой стал зеленым.
— ... Я тут стучалси вон в тот дом. Но там, почему-то, заперто. Да и соседей... тоже нет дома. Думаю, дай к вам постучусь! — когда рука солдата показала на дом ее врага, хорошее впечатление от пришельца тут же исчезло. — А, может, этот солдат такое же дерьмо, как и тот, к кому он держит путь? Ведь не зря же говорят: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты!» А я уже чуть было не поддалась его обаянию... Да-а-а, внешность обманчива! А может это случайность? И он не виноват?
— Видите ли... — словно подслушав ее мысли, фронтовик начал оправдываться и объяснять причину своего появления. Кроме того, отрицательная реакция хозяйки на его жест, совсем была не понятна ему. — Моя мать... еще до моего рождения… однажды была уже здесь. И ей помогли хорошие люди, жившие в этом доме. Поэтому перед смертью она и попросила передать им свою благодарность за все то, что они сделали для отца и матери!
— Но в этом доме давно никто не жил... — Анна вздохнула облегченно, поняв, что это действительно случайность. Ей пришлось основательно потрудиться, чтобы скрыть свою неприязнь к Маркелу. — Только совсем недавно поселился в нем один человек. Но, думаю, этот человек не может делать добрых дел! Может вы сами вспомните имена или фамилии тех, кто помог вашим близким?
— Мать-то мне их называла, да проклятая война много в памяти стерла! — фронтовик почесал затылок, подняв брови, и вдруг поднял палец вверх. — Вот: Дарья! По-моему, точно: Дарья...
Хозяйка вздрогнула. — Может, фронтовик ошибся? Откуда же тогда он знает это имя? А вдруг там тоже когда-то давно жила другая женщина с таким же, как у матери именем? Но я что-то не припомню такого, чтобы там жила какая-нибудь другая Дарья...
Однако воспоминание о матери заставило измениться ее нахмурившееся лицо.
Солдат перемену выражения лица истолковал по-своему. — Ага, знает, но сказать почему-то не хочет! Но и это уже хорошо: можно разговаривать дальше.
Эта девушка почему-то была ему симпатична.
— Мою мать... тоже звали Дарьей... — тихо произнесла хозяйка, уже с интересом ожидавшая развития событий. —  Дарьей Колобовой!
— Стоп! Но именно это имя и фамилию мне сообщила матушка! А еще - Анфим... Анфим… Вот отчество-то его и запамятовал! — он почесал затылок, напряженно вспоминая. А потом обрадовано добавил. — Захарыч!
Анна вздрогнула. — Так звали моего деда! Но как же так? Почему она ничего этого не помнит? Может, я в это время была маленькой? Потому и не помню?!
— Знаете, что? Вы обождите здесь, прямо на крылечке. А я сбегаю к тете Маше! Может, она что подскажет?! Ведь это давно было: я могу этого и не знать. Я – сейчас! — и, распахнув дверь, пропустила солдата во двор, а сама побежала к матери Клавки, с которой теперь работала в одной смене на ферме.
То, что узнала Анна от тети Маши, просто ошеломило ее. — Оказывается, мать, и дед когда-то жили в том доме до Гражданской войны. Но почему тогда Верка ей ничего не рассказывала? Почему она сама ничего не помнит? А вот тетя Маша утверждает, что и они с Веркой там тоже жили когда-то. Может, и Верка тогда была маленькой? Потому и не помнит!
 Такой вывод ее очень даже устроил: не помнит, да и все!
Солдат, увидев ее, встал с крыльца и, хромая на правую ногу, пошел навстречу.
— Ну, что? — сам солдат переживал больше хозяйки, видя ее растерянность. —  И что сказала тетя Маша?
— Она... сказала: мы там жили! — выпалила, наконец, Анна: теперь слова Маркела о какой-то мести за своего отца начинали приобретать новый и загадочный смысл.
— Ну, дак, енто же хорошо! — солдат обрадовался. — И где же сама Дарья Колобова?
— Она умерла...
— А вы, по всему, ее дочь? — гость не сдавался. —  Дак, может, я вам передам последние слова благодарности моей матушки, которые она сказала перед смертью?
— Ну, если так надо, передавайте... Если это так необходимо...
— Ну, во-первых, мать передает спасибо вам за те три червонца золотых, которые оказались зашиты в пояс отцу! — солдат, улыбаясь, говорил свои заранее приготовленные слова. Ему уже нравилось то, как расплывается в улыбке лицо рыжеволосой девушки. — Мать на них купила корову, отремонтировала дом и сарай, а так же лечила отца. Во-вторых, за те деньги, что дали на дорогу: без них она бы не довезла отца до дому. Так что она вам кланяется и желает здоровья. Если и нет здесь вашей матушки и дедушки, то передаю вам все это!
Анна неожиданно смутилась: никто еще так откровенно хорошо не отзывался о матери и деде.
— Да вы садитесь: в ногах правды нет! — не зная, как выбраться из этой ситуации и охватившего ее смущения, пробормотала хозяйка.
— Да, разрешите представиться, младший сержант Северьян Гурьянов! А вас как звать-величать? — он достаточно ловко козырнул ей, приводя в полный восторг своей военной выправкой.
— Вот это настоящий фронтовик, не то, что Маркел! И нога раненная. И сам потрепан изрядно. А усы? — думала она, разглядывая Северьяна.
— Анна! — протянув руку лодочкой, крепко пожала мозолистую руку сержанта. — Мы тут люди простые, давайте перейдем на «ты»! И мне так проще. Уж больно надоело это выканье в школе... Так что, проходи Северьян Гурьянов в дом, будь гостем!
Однако  Северьян в дом не пошел, а присел рядом с ней на крылечко.
— Ты, Северьян, откуда родом? Живы ли родители?
— Из Сибири. Из Мариинска. Городок такой в Сибири есть. — невольно, Северьян, вспомнив родные места, погрустнел. — Дак, вот в том-то и дело: ишшо перед самой войной мать меня отправила сюды с ентим заданием. А я не уехал – на войну отправили! А когда с войны вернулси, она ужо померла. Вот и получатца – енто ее последнее желание! Вот и исполняю. А отец? Отец давно помер, я ишшо совсем малой был! Почти его и не помню...
— Вот и я не помню ни деда, ни отца... — ей вдруг стало грустно: мать запомнилась как вечная труженица на той самой ферме, на какой теперь вкалывает она сама, не зная отдыха. — Может, поэтому она была вечно злая и сердитая на меня? И вот теперь оказывается, что в жизни матери было что-то такое важное, за которое посторонние люди даже теперь ее благодарят. Теперь это уже не узнать, ведь матери нет в живых! И все-таки приятно, что мать вовсе не была такой злюкой, как запомнила ее моя память. Буду теперь вспоминать ее такой, какой запомнилась мне перед самой смертью.
И  посмотрела на фронтовика — Вот что, Северьян Гурьянов, сержант и фронтовик... У тебя здесь есть, где переночевать?
Голос ее неожиданно дрогнул. — Что люди скажут? Ведь постороннего мужика в дом переночевать пускаю!?
Однако хозяйка на все уже махнула рукой. — А ну их, пусть говорят, что хотят!
И увидела, как гость отрицательно покачал головой.
Анна усмехнулась. — Пусть остается: не ночевать же порядочному мужику где-то на улице только из-за того, что кто-то меня ославит? Да, уже, наверное, ославили и без того! Вон как тетя Маша от меня шарахнулась. И морду воротит: не иначе, как уже кто-то за Маркела ославил! Оставлю. Хоть будет потом, за что страдать!
— Ты вот что, давай оставайся: места хватит! Сейчас я одна, но есть еще сестра, Вера. Она в госпитале работает: вот – вот вернется с фронта! Ты давно хромаешь-то?
— В госпитале, говоришь? Несколько раз за войну там побывал... А ногу-то уже в конце войны зацепило...
Северьян прошел в дом и отметил про себя чистоту и порядок. Шагнул к столу, выложил из вещмешка продукты и бутылку водки. Кивнул на бутылку и добавил. — Думал, вот с дедом и твоей матерью... Могет, нам... За встречу?
Анна хотела сказать: «Да ты что? Я не пью!», но вместо этого кивнула ему головой, а потом прикусила губу. — Вот так всегда! Что же обо мне подумает этот бравый солдат? Баба и пьяница?! А, пусть думает, что хочет... Сегодня я хочу выпить! И пошла за огурцами, капусткой, да горячей картошкой...
— Давай, сержант Северьян Гурьянов, выпьем за настоящих фронтовиков, прошедших через госпиталя и передовую, да за нас, баб тыловых, которых вы своими ранами их защитили... —  молодая женщина сама удивлялась словам, которые запросто сейчас выскакивали из нее. — Откуда это? Ведь она и выпивала-то с бабами на ферме, раз или два и то по случаю дня рождения. А вот, поди ж ты! Откуда что взялось... Нет, это невольное сравнение между Маркелом и Северьяном само собою напросилось!
Северьян за такие слова ее даже встал и стоя чокнулся. Широко открыв рот, выплеснула в него и Анна обжигающую жидкость. И тут же закашлялась... А потому и не заметила того, как услужливая рука Северьяна осторожно вставила в ее открытый рот кусочек огурчика солененького...
И так хорошо вдруг стало ей. Тепло оттого, что, наконец, нашлась-таки хоть одна мужская рука, проявившая заботу о ней, горемычной! Унеслись куда-то все воспоминания о том проклятом дне... Только одинокая слезинка, невольно выбралась из ее левого глаза и напомнила об этом... — А может, это была просто водка? Или я опять приняла желаемое за действительное?
Так это было или нет, но сегодня, впервые за долгое время, ей не думалось о мести Маркелу. Ее душа, расправив измятые и изломанные крылья, наконец, устремилась ввысь и запела...
Положив свою бедовую головушку на тыльную сторону ладони правой руки, которую подставила под голову, хозяюшка вдруг запела. — Окрасился месяц багрянцем, где волны бушуют у скал!
Не сразу и поняла, что слова пелись именно так, как певала их матушка, с той же интонацией и расстановкой. А, поняв это, улыбнулась от души радостно и просто, вспомнив с благодарностью свою незабвенную мать...
Северьян, выпив свою стопку водки и еще одну вдогонку, вдруг каким-то внутренним чутьем понял, что рядом с ним оказалась не просто нужная ему женщина, а раненная птица, душа которой сильно страдает по какой-то неизвестной ему причине. И захотелось ему вдруг подставить ей свое крепкое плечо. А тут еще и сама песня: Северьян любил ее с детства. Вот и сейчас, услышав старые слова, он сначала заулыбался от невольной встречи со старой знакомой, начал подпевать, а потом и запел в полный голос...
После нескольких строк, спетых совместно, в какой-то момент, Анна почувствовала, что рядом оказался человек, который, возможно, способен ее понять и чувствовать жизнь, так же как и она сама. Невольно сама душа отправилась туда, где была эта лодка. И вот уже она, а не та женщина из песни, карает своего насильника, чувствуя поддержку родственной души. И именно поэтому возвращается назад...
Какое-то время они оба сидели молча от впечатления исполненной ими песни, смотря друг на друга. И только слезки хозяйки, догоняя друг друга на подбородке, капали на стол: сейчас, чувствуя поддержку родственной души, в ней загорелась искра надежды.
Потом, выпив еще по стопке, слушала и подпевала Северьяну, когда он пел ей знакомые фронтовые песни. Иногда просто молча слушала незнакомые слова и мелодии и переживала...
Легли спать они в разных местах, но возрожденная из оков льда душа еще долго ей не позволяла уснуть, восстанавливая в памяти по эпизодам неоднократно с благодарностью этот день и прожитую жизнь.

9.
Середина августа 1945 года, г. Верхотурье.
Анна молча гладила Марту: после вчерашней практически бессонной ночи, немного побаливала голова. Почему-то никак не выходил из памяти постоялец. — Вроде бы и ничего, симпатичный! Бабы, знать к такому сами липнут как мухи... Ишь, какие усищи-то отрастил! Как у таракана. Того и гляди защекочет любую!
Шальная мысль: «Эх, попробовать бы!» рассмешила, однако молодка улыбнулась этим мыслям одними кончиками губ, лишь только представив, как этот «таракан» проводит своими усищами по ее подбородку, шее, а потом спускается ниже, щекочет впадинку между грудей, нахально касается ее полушарий и дважды совершает кругосветное плавание вокруг них... После этого, совсем борзеет и огибает ее круглый животик, решившись, наконец, спуститься еще ниже...
Горячая волна чего-то нового заставила ее вспотеть. Анна, оглянувшись вокруг, вдруг густо покраснела от грешных мыслей.
— Ну, Марта, давай доиться...
Но грешные мысли вернулись вновь. Молодушка вздохнула. — Этого не может быть, просто потому, что не может быть! В ее-то положении вообще нечего заглядываться на молодых или холостых мужиков, тем более на таких видных, как Северьян!
И душа, словно мотылек, всего лишь разок, развернув, было свои крылышки солнышку, опять сложила их от таких мыслей и закружилась в вихре, падая вниз, где было так леденяще холодно. И девушка снова вздохнула...
— А голос-то, у него какой, а глазищи? — это мотылек никак не унимался, все еще пытаясь вновь расправить свои крылышки. Отчасти, это ему удалось, и полет вниз резко замедлился, а потом и вовсе прекратился. — Зеленые, как зелень вокруг фермы! Или трава на берегу реки, где луга, полные цветов... А губы? Вот бы «таракан» провел ими там же...
И разом вспотела, только представив все это и мотылек вновь устремился вверх...
Анна громко вздохнула. — Это только фантазии! Кому-то и будет сладко, да только не ей – проклятый Маркел всю жизнь испортил... Вот ведь и есть такой человек, с которым хотелось быть вместе, да это уже невозможно...
Мотылек опять сложил крылышки и начал, кружась, падать...
Горемыка вздохнула еще раз и сердито начала доить корову. Однако, Марта, будто понимая ее состояние, повернула к ней голову и лизнула своим шершавым языком. — Не горюй, подруга, как-нибудь прорвемся!
Хочешь – не хочешь, а ей пришлось улыбнуться.
— Так, подружка, сознавайси: у тебя что-то случилося! Ты так вздыхаешь и непонятно чему лыбисси... Я уж даже засумлевалась, уж не влюбилася ли ты? — это Клавка подошла сбоку и положила ей руку на плечо: та вздрогнула.
— Да ни чё и не случилося... —  лицо Анны горело, из головы никак не выходили грешные мысли, а тут еще Клавка.
— Ой, Анька, врешь ты все: уж я-то тебя знаю как облупленную! — и Клавка запустила свою руку в волосы подруги и сжала их в кулак. — А ну, говори, а не то придушу!
И словно в подтверждение своей угрозы начала мотать голову из стороны в сторону. Однако на подругу это не подействовало. Тогда Клавка решила сменить тактику.
— Ну, правда, Аньк, скажи: влюбилася? —  и эта попытка расколоть подругу, таким образом, не удалась. Клавке осталось последнее и самое радикальное средство, которое до сих пор безотказно действовало. И средство это называлось «лесть». Именно поэтому, замурлыкав, как кошка, она начала ласкаться на груди подруги. — Ну, Ань... Ты ж такая красивая щаз! Ты только глянь на себя: глазишши горят, губы – красные, так пламенем и пышут! Ну, скажи мне по секрету... Я ж никому не скажу... Ить ты влюбилася! Я ж помру, ежели не узнаю...
Однако достаточно грубая лесть ее достигла своей цели: подруга еще больше покраснела и кивнула головой.
— Ой, как енто антиресно! — Клавка, зажужжала как назойливая муха, начисто позабыв про своих коров. И тут же встрепенулась, сжав кулачки и, увидев, как из глаз Анны закапали слезки. — Енто ишшо чё тако? Ань, ну ты чё? Не дури! Кто ж так-то делает? Вот ненормальная: влюбилася и ревет! Радоватьси надоть...
Анна никак не могла справиться с собой: ей было страшно и ясно. — Да, она, как самая настоящая дура, взяла и влюбилася! Хотя в ее-то положении, этого как раз и нельзя было делать. А все этот проклятый Маркел! Надо ж было так запросто попасться... Доверилась. И кому? Этим двум самовлюбленным болванам: директору школы и Маркелу! А ведь могла бы подумать своей башкой, что ничего хорошего от них ждать не следует. Вот и результат! А теперь что? И есть хороший человек, и его хочется любить, а нельзя! А их, Северьяна и Маркела даже сравнивать противно, такая большая разница... Северьян... Один только взгляд его очей согревает душу, а Маркел? Это глыба льда... Так что, есть хороший человек, но даже надеяться на то, что он сможет полюбить ее такую...
Такой странной свою подругу Клавка никогда не видела раньше: та и всхлипывала, плача, и смеялась одновременно.
И снова накатывали на Анну грешные мысли. Эх, Северьян, Северьян... Как подумаю про его усы, губы, про тот ток, который мог бы пройти по телу, радость, стыд и горе в равной мере начинают охватывать. А как быть с ревностью?
И рыжая бестия ощутила в себе ранее невиданный огонь. — Как быть? Лишь только представлю, как кто-то из баб касается его губ... Убью! Нет, не убью... Имя, бабам-то чё? Им бы только посмеяться, да отхватить кусочек. послаще... А мне как быть, испорченной?
И снова горе горькое тисками сжимало сердце, выдавливая из глаз слезы... От охватившей нежданной любви она просто разрывалась на части. Потому и плакала, уткнувшись носом в плечо подруги.
— Ну, будеть, дурочка, будеть! —  успокаивала ее Клавка, гладя рыжие волосы подруги. — Ить усе влюбляютси, не ты одна! И никто от ентова ишшо не умирал… Вот и твоя очередь, видать, пришла...
— Да ты ж ить ничё не знашь! А потому и не понимашь... — откровенно рыдая, произнесла она. — Но енто я не могу даже тобе сказать!
Наконец, все слезы, предусмотренные всевышним на этот день, были выплаканы. Анна вытерла их рукавом халата, всхлипнула напоследок еще разок, и успокоилась.
— Ты, Клавк, иди ужо... — Губы ее были готовы вот-вот искривиться в плаче, но бойцовский дух Нюрки не позволял. — Спасибо тебе, Клавк, за все! Иди, мне уже легче...
И она оттолкнула подружку от себя и снова взялась доить Марту...
Клавка до конца дня наблюдала за подругой и твердо решила. — Да, она влюбилась! Потому и страдает. Но в ково? Енто должон быть кто-то новенькай, не иначе. Надоть последить ба за ней, да помочь подруге!
Вечером, когда Анна пришла домой, она первым делом заметила, что покосившийся забор выправлен, дыры забиты, а повалившиеся столбы заменены. Все это говорило об одном: возможно, у дома появился, наконец, настоящий хозяин!
Этот факт сразу же был замечен и Клавкой, пробегавшей после работы мимо дома подруги. А их она увидела, когда Анна принесла Северьяну крынку парного молока с хлебом, чтобы не отвлекать мужика от работы. Махнув им рукой, Клавка скрылась, решив про себя, что завтра обо всем расспросит подружку.
Как и в прошлую ночь, они лежали в разных углах. И опять Анна спала очень плохо...

10.
Середина  августа 1945 года, г. Верхотурье.
На следующий день Клавка, с утра осадив подругу своими расспросами по всем правилам военного искусства, уже к обеду принимала полную капитуляцию. Именно тогда и услышала она полный и правдивый рассказ о том, что произошло с ней после встречи с Северьяном.
— Ну, и чё ты хочешь от него?
— Господи, Клавка, я уже и сама не знаю, чего хочу! — в отчаянии призналась Анна подруге. — Я так устала бороться сама с собой... То в жар бросает, то в холод уже от имени его одного. А как вспомню, кто я, а кто он.. .Какая я и какой он, даже руки мерзнуть начинают!
— Вот, дура: дак возьми и скажи ему первая!
— Ты чё, с ума сошла? А чё потом люди скажут? Я ведь... —  и подруге жестом было показано некое существо женского рода.
— Да плюнь ты на них! Подумашь, чё скажут... — Клавка ухмыльнулась: она давно переступила тот порог, за которым берегут девственность, и испытала на себе прелесть вольной любви, а потому просто посмеялась над страданиями подруги. — Не боися: давай севодни у тебя дома танцы-шманцы устроим? Я патефон с пластинками притащу...
Однако, подруга, была против такого предложения, качая головой в знак несогласия.
— Ладно... — как оказалось, рот ее вовсе не был согласен во всем со своей хозяйкой и принял самостоятельное решение. — Вот так! Однако, слово - не воробей...
— Вот это дело! — Клавка теперь явно была довольна ответом. — Все, подруга, назад теперь хода нету!
Но сама Анна теперь была явно недовольна собой. — Вот, так всегда! Стоит только что-то решить или сказать вслух, как на деле получается иначе. А в этот раз, иначе получиться ей бы не хотелось!
Однако настроение ее явно к концу дня улучшилось...
Придя с работы, хозяйка заметила, что Северьян взялся чинить крышу. Довольно улыбнувшись, принесла ему парного молока с хлебом. Тот выпил, похвалил хорошее молоко, а сам, не отрываясь, смотрел и смотрел в ее глаза... И от этого взгляда унеслась душа рыжеволосой доярки куда-то далеко-далеко вверх, в восторге от полученного тепла и любви, от которой приятно закружилась голова... Но тут вспомнился Маркел, и полет закончился: страх вновь заковал льдом душу... Только теперь это уже был и страх потери дорогого человека.
К счастью вовремя пришла Клавка с патефоном и бутылкой самогонки. Сердце Анны начало вновь оттаивать...
Танцы удались на славу: хозяйка, надев свое лучшее платье с оборками в талию, много танцевала с Северьяном, ощущая тепло его руки на своем теле, и лишь изредка давала возможность подруге пофлиртовать с ним. Но и Северьян вел себя вполне достойно, прекрасно понимая, ради чего разыгран этот балаган. Поэтому у Клавки не было никаких шансов против хозяйки. И то была правда: Анна всецело овладела его помыслами.
Самогон быстро расслабил Анну, превратив ее снова в бесшабашную Нюрку: она улыбалась, хохотала, плясала и веселилась, начисто забыв о бедах... И ей было приятно ощущать на себе этот призывный взгляд и мужскую руку, и больше ни о чем не думать... Хоть Северьян и прихрамывал, часто сбивался с такта, однако, все это не мешало ей ощущать его тело, вдыхать запах его махорки, видеть его восторженные глаза...
В этот день она впервые испытала ревность, о которой даже и не подозревала ранее. Такое чувство она испытывала к своей лучшей подруге, видя как она смеется и болтает о чем-то с Северьяном во время танца. И, неожиданно поняв, что начинает уже ненавидеть свою подругу и защитницу, выключила патефон: ей не хотелось переступать из-за Северьяна через дружбу с ней.
— Давайте-ка лучше споем! — и сама удивилась своей беззаботной смелости, ибо делала то, что хотела. — Клавк, запевай!
И полетела песня, захватывая их сердца, отбрасывая, прочь все наносное и чужое, оставляя настоящее и чистое.
— Аньк, слышь... — Клавка, прощаясь, тихо сказала на ухо подруге. — Ты яму шибко пондравилася! Енто ен сам мене сказывал. Так што до встречи завтре, подруга!
Она ушла, оставив после себя шлейф дешевых духов. Но теперь Анна знала, что и она Северьяну не безразлична: задуманная разведка боем принесла свои плоды!
— Ну что ж, тем хуже для меня... — подумала она, снова ощущая тот холод, что уже поселился в ней накануне. — Разве я могу выйти за него замуж? Ведь он ишшо не знает про мою беременность! Ну, сволочь, Маркел – всю жизнь испортил! А из-за чего, не знаю. Эх, хоть бы краешком уха услышать, чё ж такое тогда было! Ежели он так со мной...  Да так жестоко!  А Северьян? Оно конешно... Он – человек хороший... И люблю я его! Да и я ему не безразлична. Вот только вместе нам быть никак нельзя, а все потому как между нами огромная пропасть... И эту пропасть изладил подлец Маркел, черт бы его побрал! А Северьян? А чё Северьян?! Пущай будет свободным... А, ежели спросит, скажу: не люблю!
И слезы катились по щекам на подушку...
11.
Середина августа 1945 года, г. Верхотурье.
Утром Анна убежала рано-рано на ферму, чтобы не встретиться с глазами Северьяна. Вдобавок, сегодня она что-то очень плохо себя чувствовала, а потому, приткнувшись к углу фермы, извергала из себя все от приступа тошноты.
— Енто... — уж лучше бы ей не слышать этого голоса: Клавка положила руку на спину подруги. —  Енто с тобою давно?
Но тут ее стало еще больше выворачивать: красными глазами, посмотрев на подругу, она снова согнулась от очередного приступа тошноты.
— Так, подруга... Вчерась ты наворачивала солененькие огурчики, а севодни рыгаешь от тошноты?! —  опытная Клавка все поняла с первого взгляда. — Давай, не ври мне больше, милая... Сколько уже у тебя беременности?
— Пять с половиной недель... — пробормотала Анна и снова согнулась от приступа.
— Ага... Так вот почему ты ... сюда!? — Клавка сжала свои кулачки. — Давай, колись, подруга... Кто ж ента сволочь? Снасильничали?
Анна кивнула
— И кто ж ентот паразит? — Клавка от злости уже начала расхаживать туда-сюда. — Ежели сама не скажешь, узнаю и убью!
— Не убьешь – кишка тонка... Это Маркел! — еле выговорила та и заплакала, кинувшись на плечо подруге. Это была уже ее душа, изболевшаяся до крайности, которая настойчиво требовала помощи и участия. И Клавка своим бабьим чутьем неожиданно это поняла.
Пришлось Анне все ей рассказать...
— Ну, и гадюка! — Клавка еще долго не стеснялась в выражениях по отношению к Маркелу. –— Ладно, отольютси ему ишшо наши бабьи слезки-то! Он ить так-то не с одной тобой поступил... Ну, чё енто за мужик-то такой подлай? А ты, подруга, назло ему не обрашшай вниманья на енто и выходь замуж за Северьяна! Ну, чем не нормальный мужик? И вон как любит-то тебя. А про беременность ему не говори: срок-то у тебя маленькай – совсем незаметно пройдеть! А Северьян будет думать – явонай ребеночек!
— Да не могу я так-то... — Анна подняла к ней свое зареванное, в остатках рвоты лицо. —  Не смогу, понимаешь?
— Ну, и дура! У нее есть возможность нормально выйти замуж, скрыть свое прошлое, а она еще ерепенитси... — Клавка злилась: она прекрасно понимала, что ничего сделать Маркелу не сможет, и жалела подругу, залетевшую с одного раза. — Ить и беременности-то всего ничево. Никто даже и не заметит! И дальше не будет видно, а мужика упустишь! Да и Северьян ево своим шшитать будит... Не глупи, подруга! Ить скока таких-то нас вокруг? Ить единицы только не кувыркалися до свадьбы. И ничо. Замуж выскакивают тока так, а потом ишшо живуть с мужиками – не нарадуесси! Не глупи, Анька: ить ишшо мы даже не знам, чё за мужик на самом деле Северьян-то твой. Того и гляди, вильнет хвостом – тока ево и видели!
— Ой, подруга, даже и не знаю... — сомнение охватило как-то незаметно: она подняла зарёванное лицо. Действительно, таких примеров было немало… Но ведь это случилось с ней, а не с ними...
— Да ты не бойси – он не спросит! Тока сама не проговорись. Ужо потом, когда все видно будет, тоды и скажешь... А сама-то уже бушь замужней! А для них-то, енто нормально состояние: баба на то и нужна, што б дитев рожать! Ну, чё боятьси? Да и сам Северьян не будеть супротив, вот увидишь!
И Клавка гладила подругу по голове, убеждая так, что под конец и сама в это поверила.
— Пошли, болезная, к коровам: ить ужо заждались нас с тобою. А ты не боись: я сама усе излажу. Вот поженю вас и баста!
От такой уверенности Клавки, да надежды в нормальный исход ее дела, на душе у Анны стало спокойно. Она подошла к Марте, ласково повела по ее шелковистой коже рукой, дождалась ответного приветствия своей любимой коровушки и начала привычную работу.
Однако, придя с работы, увидела Северьяна на крыльце и села рядом.
— Анна, я хотел бы тебе кое-что сказать... — начал он, вглядываясь в разноцветные глаза хозяйки.
— Вот что, Северьян! Прежде чем ты надумаешь мне сказать что-то свое, я должна тебе рассказать... — хозяйка запнулась на этом слове и посмотрела в небо, готовое вот-вот разразиться грозой. — Как и у меня в жизни! Сейчас будет гром и молния...
Усмехнулась, найдя некоторую аналогию между их отношениями и этой будущей грозой, взглянула в последний раз на любимого и уже твердым голосом добавила. — Я - беременна... И не по своей воле! Вот так. А теперь решай сам, как тебе быть!
Она встала и пошла в дом: дождь уже вовсю барабанил по крыше. Прислонившись к косяку двери, хозяйка плакала, простодушно упрекая себя во всем. — Дура! Дура! Дура! Дак, чё ж я за человек-то такой? Ведь могла бы и скрыть! Ить и дураку было ясно, что Северьян собирался делать предложение… Родила бы, как все... Только как вот потом? Как смотреть ему в глаза? И чё я  потом смогла бы ему сказать? Нет, все правильно! Пусть плохо для меня получилось, но честно! А там... Буду одна. И это справедливо! Прощай, Северьян, любовь моя! Не вовремя ты пришел... Запоздал, маленько!
Жалобно звякнула щеколда дверей – это ушел Северьян.
— Ну, вот и все! — вздох,  из-за того, что мучениям ее хоть какой-то пришел конец, казалось, остановил всю жизнь вокруг. —  Знать так-то оно и лучше будет... Прощай, Северьянушко, любовь моя! Иди с богом! Приноси счастье кому-то другому...
В эту ночь Анна не смогла уснуть: душа ее превратилась в одну кровоточащую рану, а жизнь свернулась в черную беспросветную точку.
И только к заре душа начала покрываться коростами, а хозяйка навсегда простилась со своей любовью и немного успокоилась

12.
Середина августа 1945 года, г. Верхотурье.
Клавка, с утра узнав о безрассудном поступке подруги, сначала отругала ее по всей форме, а потом обняла и тихо сказала на ухо:
— Не дрейфь, подруга! Ежели он таку малость не смог простить, то чё ж от него ждать, коды ты по-настояшшему проштрафисси? Плюнь, на него и забудь! Будто ни чё и не было...
Анна усердно скоблила и чистила стойло Марты, по самые сапоги находясь в навозной жиже, когда к ней подлетела Клавка с сумасшедшими глазами.
— Ты, чё тута стоишь-то? А ну, бросай все и беги к выходу: там тебя Северьян дожидаетси! – крикнула она, выхватывая из рук вилы. — Бросай, говорю! Ежели чё, сама доделаю!
— Никуда я не пойду! — твердо сказала, как отрезала Анна, не отдавая Клавке вилы, которые та настойчиво дергала. — Никого мене больше не надо: ни Северьян, ни кто-то другой... Хватит, отлюбилася!
— А ну, давай вилы сюды! Идиотка! — Клавка с силой вырвала вилы и закинула их подальше. — Дура! Её Северьян дожидаетси, а она ишшо ерепенитси! Мужик к ей пришел с цветами... Мне бы кто так! А ну, пошла! А то сама щаз вилами так огрею, буш знать! И не посмотрю, што подруга...
Анну от таких слов, будто кипятком ошпарили. — Как с цветами? Он чё, с цветами пришел? Вернулся?! Вернулся!
И вся ее исстрадавшаяся душа, покрывшаяся кровяными струпьями и коростами за ночь, только от одной мысли: «Да, есть надежда! Хоть и маленькая, но есть!», разом засветилась всеми цветами радуги, переливаясь и пульсируя, выпорхнула из своей клетки и устремилась к теплому и ласковому солнышку...
И она побежала. Сначала медленно, на подкашивающихся ногах, но с каждым шагом все сильней и уверенней, пока не полетела...
Северьян, проведя бессонную, прямо сказать – не легкую, ночь для себя, однако, окончательно решил, что хочет сделать. Но, увидев так быстро и близко, но, главное, неожиданно, запыхавшуюся Анну и следом – Клавку, которая с вилами наперевес гнала к нему свою подругу, в какой-то момент даже растерялся.
— Вот! Это тебе... — и сунул Анне в руки охапку луговых цветов, которые насобирал для нее.
Перед ним стояла его Анна в грязном сером халате, замазанных навозной жижей сапогах, бледная, с почерневшими от невысыпания глазами. Она не хотела брать от него цветы.
— Анна, выходи за меня... — он протянул свою руку к спрятанным за спину рукам Анны и потянул одну из них на себя. В тот момент, когда рука Анны оказалась в его руке, весь букет перекочевал к ней. — Я люблю тебя!
— Пусть только попробует не выйти! — Клавка погрозила подруге вилами. — Я ее тоды вот ентими вилами и охобачу!
Клавка улыбалась, даже угроза в ее исполнении прозвучала как радость за них обоих.
— Ну, вы чё? Вы чё стоитя? Целуйтеся! Да ты, Северьян, не сумлевайси: согласная она! Согласная! Вот только маленько стесняетси...
И тогда сам Северьян обнял и поцеловал эти соленые от слез губы, пропахнувшие коровьим навозом. Но сейчас для него ничего слаще их не существовало!
— Я ить, чё пришел-то... — начал он, глядя в не верящие в свое счастье глаза Анны, даже просто ошалевшие от одной этой вести. — Пошли в исполком! Прямо щаз! Запишемси. А ты, Клав, свидетельницей бушь?
— А попробовал бы ты без мене туды пойти?! Да я бы тебя... Вот! — и она показала на вилы. — Понял?
Однако, Северьян, кивнув Клавке, уже тащил за руку Анну, которая и сказать-то больше ничего не могла: все, обрушившееся на нее за эти несколько дней, так вымотало, что сил на сопротивление просто не осталось...
В исполкоме все произошло так быстро и просто, что счастливые молодожены и Клавка через час пили самогон и танцевали под патефон...
А ночью молодожены, оставшись, наконец, одни, начали медленно и осторожно исполнять свои сексуальные фантазии.
 Для души это была ночь фейерверков – такого ни Анна, ни Северьян уже больше никогда не забудут... 
Для духа Анны это была ночь вознаграждения за все то, что выстояло, не сломалось, а наоборот, еще больше окрепло от невзгод, выпавших на ее долю...
А для тела – это была ночь любви, настоящей, нежной и взаимной. И только после этой ночи Анна поняла, что ее тело снова стало чистым...
— Эх... И было-то в моей жизни всего двести двадцать пять таких денечков! Целой жизни мне стояли... И, слава Богу, что дал он мне их! Ить многим и этого не даетси. А мне он дал! — и она улыбнулась сквозь слезы, стоящие в глазах. — Но и взял по полной... Много взял! Да я ить не в обиде. Наоборот, всю жисть благодарю! Ить наше дело-то такое: нагрешил – терпи! А грешила я, почитай, всю жисть. Вот и привыкла молча терпеть...

13.
Последние числа марта 1946 года, г. Верхотурье.
Северьян в последние минуты доставил Анну в роддом.
— Ну, чё ж вы, мужики, такие бестолковые? — ругалась на Северьяна санитарка роддома, куда он привел Анну, превозмогающую сильные боли внизу живота. — Ить ужо рожат ведь! А ну, как в дороге-то все енто бы приключилося? Ух, бестолковое племя: вам бы самим хотя бы разок енто испытать!
И, вытолкнув Северьяна за дверь, положила Анну в каталку и вызвала врача. Тот, увидев ее состояние, тут же крикнул: «Срочно, всю бригаду сюда!» и бегом покатил ее по коридору, матерясь, на чем свет стоит.
От боли Анна уже не могла шевелиться: схватки одна за другой волнами боли приводили ее в отчаяние. По сути дела ей уже было безразлично, что с ней делают, куда везут: ее сознание медленно угасало, предоставляя возможность руководить ее жизнью чему-то первородному, мудрому и более важному, чем она сама.
В какой-то миг ей стало так больно, что разноцветные круги, увеличиваясь в диаметре из простой точки, возникали один за другим перед глазами. А следом страшный вихрь подхватил ее беспомощную и понес, закружил, завертел... Ей даже показалось, что она раздваивается: одна Анна осталась лежать на операционном столе, вокруг которого суматошно бегали врачи, крича: «Пульс, пульс падает! Мы ее теряем!».
Другая Анна, уже со стороны, все это видела, с удивлением смотря на эту суматоху, в искрящемся вихре поднималась вверх все выше и выше. Подняв голову, увидела темную трубу искрящегося темного вихря, который медленно всасывал ее.
— Господи, это чё ж я, дура набитая, делаю? А робеночек-то как? Выходит, я его бросаю? — мысль о ребенке, который может так и не родиться по ее вине, оказалась такой нестерпимо страшной, что тут же прекратилось блаженное состояние полета по трубе из вихря. Анна тут же вспомнила про березку, которую этот вихрь гнул и ломал, и напрягла всю волю. Движение вверх прекратилось. —  Нет! Не имею права я пока это делать! Я должна! Должна сначала родить, а потом и вырастить его...
Могучее слово «Должна!» прозвучало так сильно в ее мозгу, что включило в ней нечто более сильное, чем она сама. Та неведомая березка вдруг выпрямилась, заставляя теперь вихрь снижать скорость. Мало того, что Анна больше вверх не двигалась, она даже начала осторожно снижаться, пока снова не вошла в свое тело. И, словно награда ее несгибаемому духу, прозвучали слова врача:
— Она все-таки жива! Давайте скорее спасать ребенка!
Скоро ее ухо услышало долгожданный крик ребенка. — Уа-уа-уа...
Нечеловеческим усилием Анна открыла глаза и увидела своего ребенка, этот живой кроваво-красный кричащий комочек... Вздохнув с облегчением, она закрыла глаза: вместо черной пустоты, перед ней сиял, невиданный цветок. Это, искрясь и переливаясь всеми цветами радости, был цветок победы духа, красный от пролитой крови и потраченных усилий. И было в нем столько лепестков, сколько болей она испытывала и превозмогала, благодаря неистовому Нюркиному духу. Это был тот самый цветок, который видит душа всякий раз, когда рождается новый человек. Это был цветок победы духа над смертью, победы долга над удовольствием, победы жизни ради новой жизни. Однако с каждым мгновением он бледнел, искрясь и пульсируя, и исчезал, завораживая хозяйку своей красотой...
Меж тем врачи, недавно боровшиеся за жизнь своей пациентки, по-деловому молча зашивали окровавленное тело Анны после родов. Она была так плоха, что даже они боялись сказать ей о том, что родился мальчик. Во-первых, им еще не было окончательно ясно, в каком она состоянии сейчас, а во-вторых, им было неясно, как может отреагировать мать, узнав, какого ребенка она родила. Правда заключалась в том, что мальчик родился со сросшимися пальцами на правой ноге, которая была короче левой, да верхней губой, не закрывающей зубы. Вдобавок, он был косоглаз и рыж, имел заросший волосами лоб, глаза разного цвета и большое родимое пятно в форме ключа на груди. Такое даже они видели впервые.
Когда в палату к Анне принесли ребенка для кормления, она сначала ужаснулась, а потом даже застыдилась своего поступка. — Как это я смогла даже допустить мысль, что это не мой ребенок? Ведь он такой же рыжий, как и она сама, да и глаза как у нее, разноцветные... Уродлив? Так ить не всем на этом свете людям бог красоту дает! Такому ребенку даже больше, чем обычно, любви потребуется...
— Господи, прости грехи мои тяжкие! — невольно вырвалось у нее. И, перекрестившись, она протянула к малышу свои руки и дала свою грудь, хоть от страшного вида его у нее на мгновение закрылись глаза. — Я должна! Должна любить его... Ить дети не отвечают за грехи своих родителей!
И она, открыв глаза, ласково коснулась губами головки сына.
Когда же Северьяну рассказали, какого ребенка родила его жена, он с горя напился, а потом исчез куда-то на целый месяц. Поэтому Анна возвращалась домой одна с ребенком на руках. К мужу она никаких претензий за это не предъявляла, понимая его состояние, и внутренне надеясь, что оно пройдет со временем.
— Я... отцовский клад искал... — неловко оправдываясь, произнес Северьян, появившись дома. — Кстати, там видел и этого... Он тоже... клад ишшет! Но ему не найти...
Северьяна арестовали в тот же день ночью два НКВДешника. Перед тем, как уйти, он обернулся, посмотрел в глаза жене и тихо сказал:
— Прости, Анна... и прошшай! Ежели буду жив, к тебе не вернусь! Ты - свободна. И будет лучче, ежели ты обо мне забудешь навсегда!
Что хотел этим сказать ей он в присутствии НКВДешников, Анна так никогда за всю свою жизнь и не узнала...
— Однако, забыть Северьяна я так и не смогла... — Анна Семеновна улыбнулась. — Я часто вспоминала каждый прожитый нами денек и растила сына. Не понимала я тогда, что неспроста все это! Не обращала внимания на странную форму его родимого пятна на груди... А теперь твердо знаю: это был ключ! Сам мой Ефимка стал ключом к разгадке старой страшной тайны. С этой тайны, видать, все и началось... И экспедиция академика Старостина... И вы... Думаю, все это как-то взаимосвязано...
— Все-таки мне много до конца не понятно. Почему же кто-то… Я не утверждаю, что это был Тимофеев! Закопал эту коробку в огороде?
Мое сомнение ничуть не удивило хозяйку.
— Он, он... Теперь-то я точно знаю, он! — такое лениво - спокойное утверждение почему-то на меня подействовало сильнее самого яростного напора. Я уставился на нее, спокойно рассматривающую простой цветок. — Единственно, что не ясно, так это зачем он НКВД нужен оказался? Зачем тратить все силы НКВД на нас, ежели мы и без того ничего против них изладить не хотели?
— А что, и такие были?
Павлина неожиданно строго посмотрела на меня. — Не хами!
— Были... — уклончиво ответила Анна Семеновна...

14.
Конец мая 1948 года, г. Верхотурье.
Вера выскочила из дома.
— Верк, ну не дури! Не надо никуда ходить... Тем более – к Маркелу!
Анна уговаривала сестру, сорвавшуюся с места от возмущения произволом, чинимым Маркелом в Верхотурье, и кричащую громко: «Я этому ублюдку покажу! Он ещё узнает, как сажать ни в чем не повинных людей в тюрьму!». — Прошу тебя сестренка, не ходи! Это тебе не Пермь! Здесь все по-другому...
— Как так по-другому? — возмутилась Вера, вырывая свою руку из руки Анны. —  Тута чё, страна друга? Я – коммунистка, фронтовичка, ордена имею! Да мы там, на фронте, знаешь как с такими поступали? Раз-два и к стенке!
— Ну, ты пойми, щаз уже мирное время... И твои фронтовые заслуги не помогут! Я уже давно смирилась. Успокоилась. Зачем ворошить старое?
Тут от громких слов матери заплакала ее дочь, Наташка, а вслед за ней и Ефимка сделал обиженную рожицу, собираясь вот-вот зареветь. По своему опыту Анна знала: если Ефимка заплачет, его потом будет трудно остановить! И отпустила руку сестры...
— Ладно, делай как хошь... Но учти: к нему лучше одной не ходить!
— Да я вон, Виктора своего возьму: он-то ему быстро рога обломат! — и Вера показала на мужа, который спокойно курил  на  крыльце.
Анна покачала вслед уходящим Вере и Виктору головой: вся эта затея с Маркелом очень ей  не понравилась.
— Ну, чё ж ты, мое сольнышко, опеть обкакалси? — ворковала она как голубица, подскочив к своему сыночку, без конца меняя грязные штаны и пеленки на новые. Гладила и целовала его в грязную пухлую попку,  удивляясь, себе сама и еще больше раздражая других. — Щаз, мой миленькай! Вот заменю тебе на чистенькое! Бушь у меня как человек...
Если бы все это слушать со стороны, и не видеть сына Анны, а также обратить внимание на ту интонацию, с которой мать ему говорила эти слова, то любой слушающий, в конце концов, увидев ребенка, пришел бы в тупик. — Разве так возможно? Разве так можно любить это маленькое вредное чудовище, которое к тому же не дает тебе спать ни днем, ни ночью? А еще нужно работать на ферме, кормить скотину, корову Марту, которую по старости собирались прирезать, да Анна уговорила отдать ей, хотя бы на время по уходу за ребенком, так как та никого к себе не подпускала кроме Анны.
Арест Северьяна Анна восприняла спокойно только потому, что сил уже на это не осталось: маленький изверг не давал покоя ни днем, ни ночью. Однако, теперь, оставшись одна, с душой, в кровь изорванной в клочья ребенком и мужем, она даже обрадовалась: ее загрузили так, что уже не успевала подумать ни о Северьяне, ни о сестре, ни о ком-то другом... Теперь ее сердце даже и не помышляло о каком-то принце, но по-прежнему открытое для любви, как-то невольно обратилось к этому хромому, некрасивому, с трудом шевелящему языком и произносящему непонятные звуки существу мужского пола, к тому же постоянно грязному от своего кала и мочи...
Так, день за днем, помогая ему выживать в этом суровом мире, как это ни странно, Анна начала оттаивать душой. Лопнул ее панцирь из обид: она уже ни к кому претензий не предъявляла, ни на кого не жаловалась и не обижалась. Она даже иногда невольно благодарила Маркела за то существо, которое никак не отпускало ее от себя ни на шаг. Даже когда она пошла работать на ферму, Ефимка сидел у нее за спиной...
Так и жила, стойко перенося невзгоды и не обращая внимания на пересуды бабьи. К счастью, бабы, работающие с ней на ферме, так или иначе походили на нее: у кого-то муж был пьяница, у кого-то вовсе не было мужика, но имелись дети... Так получилось, что самые отчаянные бабы и смогли выжить в коровнике, в шутку матеря свое начальство, которое лишний раз боялось заглядывать на эту чертову ферму! Поэтому-то и оказалась Анна здесь своей...
Анна обрадовалась первой весточке от сестры, которая сообщила, что вышла замуж за врача и родила дочку Наташку. Она собиралась приехать в отпуск, но только вчера смогла выполнить свое обещание.
Муж Веры Анне понравился.
— Мужик надежный! — решила она, как бы поставив ему, наивысший балл по шкале, которую сама себе придумала, чтобы хоть как-то оценивать мужиков. — По бабам глазищами не зыркает и богатства не ищет!
Маленькая Наташка против битюга Ефимки смотрелась совсем беззащитно. И Анна невольно прониклась к ней любовью. — Может потому, что она была девчонка, а любой девчонке нужно давать еще больше ласки, чем мальчишке? А может потому, что этой ласки было так много, что хватило бы и на двоих?
Так или иначе, Анна, оставшись с детьми одна, обнимала-целовала в маленькую попку Наташку, радостно визжащую с битюгом Ефимкой...
День прошел незаметно, а Веры и ее мужа все не было. Нездоровое волнение вдруг охватило Анну. Кончилось все тем, что она, забросив малышей себе за спину, на следующий день оказалась у дверей колонии.
— Слышь, братишка... — осторожно спросила она у часового, что стоял у ворот. — Может, скажешь... Не проходили ли здесь вчера утром двое, мужчина и женщина? То сестра моя...
— Забрали их... — шепнул он ей, а для виду сделал страшные глаза и закричал. — А ну, пошла! Ходют тута всякия...
— Спасибо, братишка... — тихо ответила Анна и поняла, почему так вчера заболело ее сердечко. — Я так и знала...
И ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц и вообще никогда больше Анна не увидит свою сестру.
— Хорошо хоть мамину просьбу передала! — подумала она, вытирая слезы на ходу. — Ну, чё, Наташка, видать бум топерича втроем жить!
А через неделю одна из доярок ей по секрету сообщила, что Маркел Тимофеев, облазивший храм мужского монастыря с кем-то в поисках клада монахов, заразился смертельной болезнью от золота, которое где-то нашел, теперь лежит дома и помирает...
К удивлению Анны, известие о близкой смерти своего врага ее не тронуло, а потому радости от этого известия она не испытала. Единственное, о чем Анна пожалела, было то, что сестра приехала в отпуск к ней слишком рано: приедь она после смерти Маркела, все могло бы повернуться совсем иначе...
— Вот так, с легкой руки моих товарок с фермы, слух о проклятии дома Тимофеевых еще долго держался. А потому в нем никто из местных не жил: все боялись заразиться смертельной болезнью, которая свалила крепкого и здорового мужика! — Анна Семеновна стала, вынула осторожно свою руку из руки Павлины, поправила халат и освободила его от налипших частичек мусора, а потом добавила. — Пока Колесниковы не купили его по дешевке в исполкоме.
— А что же случилось с вашим сыном? — не сдаюсь, желая  хоть как-то задержать ее еще.
— С Ефимкой? А с Ефимкой-то... был несчастный случай! Так, во всяком случае, было записано в следственных документах. Только я-то думаю, это был перст Божий. Ну, чтоб хоть кто-то всерьез начал искать! И вот что я еще думаю: не может народное достояние отыскаться кем-то одним. Тем более - монастырское! Люди молились этим иконам, а эти... Такие как Маркел... Да и мой Северьян... Они ведь для себя их искали.  Потому и не дался им клад в руки! Потому как народный он... Вот потому и сообщила обо всем этом в ФСБ...
Застучала щеколда дверей.
— Пойдемте в дом... Видать, нас уже ищут!
В ответ на ее улыбку, мы кивнули головами в знак согласия.
— Анна, ну ты куда пропала? — это Надежда Николаевна, видно зная то место, куда обычно в таких случаях уходила подруга, спохватилась. — Уж не слишком ли много времени она там одна?
— Да, кстати, это с Надеждой вместе мы тогда и искали Ефимку, а обнаружили вход в подземное сообщение между монастырями. Вот туда и упал мой Ефимка, царство ему небесное! — Анна Семеновна перекрестилась и быстро вытерла вдруг набежавшую слезу. Прислонилась к подруге и ласково поцеловала ее в щеку. — Она с мужем и детьми за четыре года до несчастного случая с Ефимкой приехала из Сибири к нам жить. Вот и стала мне близкой и родной! Правда, я до сих пор не могу понять, почему она тогда, в семьдесят первом, наотрез отказалась помогать академику Старостину. Даже встречаться с ним! Помните, я вам говорила о нем? Это тот самый ученый, который исследовал и обнаружил между монастырями подземный ход! У меня даже его фото и адрес остался...
— Да, действительно странно: женщина наотрез отказывается от встречи с человеком, который собирается что-то исследовать... Что это? Каприз? Не похоже... Страх? Страх чего? Это же не органы? А может, они раньше встречались? Или еще что-то? Почему – категорически? Надо обязательно с ней побеседовать. — и, сделав себе пометку в записной книжке, неожиданно поймал взгляд Павлы, который, как и ее голова, подтверждали необходимость разговора. — Выберу время и поговорю обязательно!
Мы снова сели на диван рядышком с Надеждой Николаевной. Внучка бабы Ани и Светка возились на кухне, сама хозяйка ушла искать старый альбом, Михаил пошел помогать на кухню... Так что и момент выбирать не надо!
— Надежда Николаевна, вы могли бы рассказать немного о себе? —  и, замечаю, как Павла мнет в своих руках седой волосок моей соседки. Интересно, зачем ей это? — И еще один вопрос, если позволите. Почему вы отказались от  встречи с академиком Старостиным?
— Сейчас я уже могу рассказать об этом, но тогда... — уклончиво ответила она. — Но тогда причин не говорить со Старостиным было много. И первая из них была та, что самого Старостина я уже однажды видела! И видела не где-нибудь, а в поселке ссыльных в Сибири! Вот и представьте: он узнает меня, по городу разносится слух о том, что я была в поселке ссыльных. И все! Мечта сына стать военным рассыпается прямо на глазах! А почему? А потому, что его отец, Марков Владимир Алексеевич, умный, честный и глубоко порядочный человек, был однажды осужден, как враг народа! И уже не считается то, что его реабилитировали, что ни за что прошел Гулаг и ссылку, встретил меня в поселке ссыльных, защитил от бандюг в погонах и без погон! Он вынес все: и голод, и холод, и злость недругов в лагере и ссылке... Но вот людской черствости уже после реабилитации так и не смог вынести! Так скажите мне, могла я рисковать тогда моим единственным сыном? Вот-вот, потому и побоялась! А Аня сама Старостину все показала, так зачем же еще и я?
;
Глава 3. Надежда
 
1.
Конец июля 1941 года, г. Барнаул.
В учительском институте собирались на торжественное собрание.
— Надюха, смотри, не опоздай на торжественное! — крикнула Наташка, соседка по комнате, с которой Надежда дружила с первого дня в детском доме, а потом и в учительском институте. — Будет какое-то высокое начальство!
— Иди-иди... Я догоню! — крикнула Надежда ей вслед, а сама вынула из тумбочки  помятую фотографию Дёмы. — Ну, вот, Дёма, я и оканчиваю институт, как ты хотел... А тебя вот больше нет! Уж пять лет, как нету...
И крупные слезы, наполнив ее глаза, покатились по щекам, падая на стол: Надежда снова оплакивала свою первую любовь.
— Ладно, ладно! Будет тебе сердиться – то: щаз пойду... — она погладила ровную поверхность фотографии и спрятала ее снова в тумбочку. — Раз надо, значит пойду. Только уж очень, Дёма, мне это делать не хочется!
В актовый зал Надежда успела вовремя и, заметив Наташку, села рядом с ней.
— Прощай, институт! — сказала она про себя и осмотрела в последний раз родной актовый зал, ставший за эти годы таким близким. Невольно слезки вновь накатили на глаза. Шмыгнув носом, она захлопала в ладоши, провожая аплодисментами ректора, вышедшего на сцену вместе с какими-то людьми в военной форме. Особенно ее заинтересовал молодой военный в форе НКВДешника, и она начала рассматривать его более внимательно. И он, однажды встретившись с ней глазами, теперь уже до неприличия внимательно разглядывал ее так, будто раздевал. Надежда опустила голову, чтобы больше не встречаться с его взглядом.
— Надька, ты чё? — Наташка толкала ее локтем в бок. — Улыбайси! Глянь, сам Маркел Тимофеев на тебя смотрит! Не иначе как ты ему понравилася... Да улыбайси же ты! Вдруг женой следователя станешь! Нет? Ну и дура... А я бы ему сразу отдалася! Лишь бы...
Она не договорила: это удар локтем Надежды в бок прервал ее речь.
Маркел был зол на свое начальство: надо ж так! Шеф узнал как-то, что он начал обхаживать его любовницу. Потому и сослал в Барнаул – подальше от его Клавки. — Ну, да ладно: присмотрюся и здеся... Вон скока молодых училок! Разве это справедливо: этой стерве ничего, а меня – в Барнаул!
Маркел рассматривал Надежду и все больше и больше убеждался, что и здесь он проведет хорошо время, пока шеф не позовет обратно. Он был откровенно зол на своего начальника в Свердловске. Хоть накануне и хорошо потрудился – арестовал двенадцать человек и выполнил одним из первых свой план, но вот дернул же нечистый – зашел к Клавке! Шеф так и прихватил его в постели. — Ну, откуда же я мог знать, что у того свой ключ? Вот и пролетел...
— Ка-акие мы стыдливыя! — издеваясь над опущенной головой Надежды, подумал он. — И, наверное, про любовь ни чё не знам? Придетси просветить!
И охотничий азарт, смешанный с похотью, вдруг охватил его: а бабенка-то ничего! И фигурка есть, и глазки... И Маркел сделал стойку: появилась дичь!
Сразу же после торжественной части он вышел в коридор, чтобы покурить, и тут же невольно столкнулся с той девушкой, которая скромно опускала свою голову на его призывные взгляды.
— А ну, постой, красотка! Не меня ли ты ждешь? — шептал Маркел Надежде, которую схватил за руку и затащил в первый попавшийся учебный класс. — Ах, какие мы строптивые! Ах, я понимаю: на виду у всех нельзя! А мы – в классе. Ить тута-то нету никово!
Надежда от страха вдруг задрожала всем телом, неожиданно оказавшись в учебном классе одна-одинешенька против нахального военного: язык ее перестал вдруг ворочаться... В какой-то миг она даже оцепенела!
Маркел, увидев столь откровенный эффект, произведенный им, однако, все понял совсем иначе. — Ага, училка-то не так и скромна, как казалось там, в зале! Ишь ты, даже и не сопротивляетси... Знать сама того хочет! Ишь, как дрожит...
И, перестав осторожничать, толкнул девушку прямо на стол и начал лихорадочно искать трусы.
Однако толчок привел в себя Надежду. — Ах, гад, ты вот как? Так вот тебе чё надо? Ну, ты щаз у меня за это получишь!
 И, нащупав рукой массивную чернильницу, с силой ударила по голове Маркела. Тот охнул, отвалился, выпустил из рук свои штаны, и грохнулся на пол...
— Ну, все! Убила... Ить убила! Чё ж я наделала? — зашептала она, прикрыв рот рукой от страха: перед ней на полу лежал ее неудачливый насильник с залитыми чернилами волосами и закрытыми глазами. — Беги! Чё стоишь, дура! Беги скорей в общежитие, бери документы! Диплом при тебе... Беги на станцию, пока не спохватились!
И Надежда побежала...
Запрыгнув в первый попавшийся вагон поезда, ехавшего в сторону Новосибирска, она уже спокойней начала соображать, как ей выпутаться из этой истории, в которую так неожиданно попала...
Меж тем Маркел очухался. Он лежал в классе на полу со спущенными штанами... Страшно болел висок, глаз начал заплывать... Но хуже всего было то, что прямо перед ним стоял его новый начальник, сразу же невзлюбивший любвеобильного Маркела.
— Где эта сука? — закричал он, поднимаясь с пола и застегивая на ходу штаны. При этом он сделал еще одну непростительную ошибку: он толкнул сильно своего начальника, ненароком оказавшегося у него на пути, да так, что тот упал, ударившись о стол, и сломал одно ребро. Но сейчас Маркел этого всего не знал: ему, во что бы то ни стало, нужно было догнать и примерно наказать эту училку, так поступившую с ним, самим Маркелом! — Где ты, стерва? Ну, только мне попадися!
Все шарахались от него как от черта, тем более что на волосах у него были разлиты чернила. Он заглядывал во все классы и комнаты, пока снова не нарвался на своего начальника, вставшего с пола к этому времени.
— Тимофеев, вы чё себе позволяете? Посмотрите на себя, в каком вы виде!
— Да пошел ты ... — Маркел и глазом не моргнул, обматерив своего начальника при свидетелях, развернулся и пошел к себе домой, где долго отмывал с волос чернила, а потом промывал желудок водкой... На следующий день он не пошел на службу...
Появившись на службе, он первым делом увидел свеженький приказ о назначении ему уголовной ответственности за оскорбление начальника и причинении ему физического вреда. Не успел он, и охнуть, как его тут же скрутили и посадили в изолятор вместе с блатными...
Еле живого и злого на всех сразу Маркела, через день выпустили, сказав по секрету, что за него заступился какой-то высокий начальник, близкий друг его отца: уголовную ответственность ему заменили ссылкой комендантом в спец поселок на Дальний Восток! Возвращаться в камеру Маркел испугался, а потому вернулся в свою квартиру и напился с горя...
В плацкартном вагоне было тесно: молодежь по комсомольским путевкам ехала осваивать Дальний Восток. Надежду сразу же заметили, и, стоило ей войти в вагон, потеснились.
— Девушка, давайте знакомиться: Саша, Петр, Володя и Женя! Все мы едем в Хабаровск на комсомольскую стройку. Поедемте с нами?!
— Надя... — смущенно от такого напора ответила она. —  А вдруг будут спрашивать: «Куда едешь?», что скажу? Ладно, скажу, мол, так и так, еду, как и они... Вот только комсомольской путевки мне не досталось! Может и пройдет?
Тут один из них, перехватив ее взгляд на разбросанную пищу по столу, встал и уступил ей место.
— Ребята! Надюша проголодалась... А может и пить хочет, а мы... — громко произнес он и, вцепившись в ее рукав, потащил к столу. — Садись, попей с нами чайку! А если проголодалась, то чем богаты... как говорится!
Надежда сначала отнекивалась, но голод и жажда все же взяли свое: скоро она уминала ребячьи запасы и запивала чаем с вареньем. Уснула довольно быстро, пристроившись на второй полке...
Утром она встала, когда все ребята были уже на ногах, умылась и снова была приглашена на чай. Позавтракав, стала наблюдать, как быстро бежали мимо окна леса, горы, реки и поля...
— Надя, мы тут с друзьями поспорили, что и ты едешь на комсомольскую стройку! Это так?
— Нет, ребята… — с сожалением произнесла Надя. — Я к тетке. Но с вами бы поехала обязательно, будь у меня комсомольская путевка. Я тоже комсомолка...
Надежда сама удивилась тому, что ответила им вопреки задуманному ранее, а потом решила. — Так даже будет лучше!
— Надь, а ты бы с нами поехала, если бы мы добились для тебя путевки в Хабаровске? Мы можем в обкоме комсомола за тебя поручиться!
— Поехала бы! — а в голове ее пульсировала одна мысль. — Да куда угодно! Лишь бы подальше от этого изверга любвеобильного!
Подумала и добавила. — При условии, что вы мне поможете!
Довольное оживление среди ребят продолжалось довольно долго: они обсуждали разные варианты помощи, но, в конце концов, остановились на первом.
Всю, дорогу беспокойство так и не покидало ее...
В Хабаровском обкоме комсомола их встретили не очень дружелюбно и особенно Надежду. Предобкома комсомола Антипов сидел за столом и мутным взором смотрел в окно, ничего не видя. Страшно болела голова после вчерашнего пикника на природе с первым секретарем партии. Не хотелось лишний раз даже шевельнуть больной головой, а тут!
— Кого на этот раз нелегкая принесла? — спросил он у своей секретарши, которая быстро доложила о приходе пятерых комсомольцев за путевкой. — Ну, вот чего ходют? Будто не знают: путевки мы все роздали по областям!
Ласкающим взором, обойдя фигурку своей секретарши сзади и отметив про себя необходимость, заняться ее выпуклостями и талией, он крикнул удаляющейся подчиненной. — Хрен с ними, зови!
В дверь вошли четыре парня и одна девушка.
— Садитесь и рассказывайте, что вас сюда привело! — четко по-военному приказал он, придерживая рукой больную голову так, будто сильно озабочен  состоянием комсомольского дела в области.
Саша быстро и четко изложил суть вопроса, а Надежда подала документы.
— Та-а-ак, значит, нет комсомольской путевки? — естественно, что в больную голову должны и приходить только больные мысли! Собственно, с Антиповым так и было. — А вдруг она законспирированный враг? И хочет пробраться к нам, на комсомольскую стройку, а затем навредить!? Что тогда? А если узнают, кто ей такую путевку дал? Плакали тогда мои пикники с секретарем обкома партии! Нет, надо сделать как-то по-другому...
И изощренный ум Антипова начал изворачивать то, что он только что услышал. — Ага, к тетке едет? Держи карман шире! Врет все! А ежели не врет? Ну, так ей и пусть будет хуже: нечего соваться туда, куда тебя не просят! Я ж вон не еду по путевке? И не прошу ее тогда, когда еду к тетке... Ну, Гришина, я тебя щаз пошлю! Будешь долго вспоминать мою путевку!
И, подперев рукой снова разболевшуюся голову, он добавил. — Вот тут у нас осталась только одна путевка, но она с обратной стороны строящейся магистрали. Так что она не может ехать вместе с вами, ребята... Но вы встретитесь, когда построите эту дорогу, согласны?
Они безрадостно посмотрели друг на друга.
Антипов дрожащей рукой выписал ей путевку в спец поселок к ссыльным. — Вот будет потеха, когда она приедет и узнает, куда пожаловала! Уж оттуда-то назад ходу нету! И будь ты хоть трижды законспирированный враг – любой теперь скажет: Антипов – ты молодец! Какую вражину разгадал и направил туда, куда надо!
И, гордый выполненной работой, он с чувством честно исполненного долга пожал протянутую за путевкой руку Надежды...
Ребята заулыбались, довольные тем, как уважительно с ними обошлись в обкоме комсомола, встали и пошли к выходу: они были уверены, что скоро снова увидятся со своей милой попутчицей... Однако их мечтам так и не суждено будет сбыться!
Расставшись с ребятами, Надежда долго искала хоть какой-то транспорт, идущий в спец поселок, пока ее не направили прямо к тюрьме, где она и нашла телегу с бородатым мужиком, странно посмотревшим на нее.
— А-а-а, будь, что будет! —  подозрение, что Антипов обманул ребят и ее, вдруг закралось в мозг. — Ну и ладно! Поеду к черту на кулички! Так оно и лучше: не найдут! А что рядом тюремщики, дак и она сама от них недалеко ушла... Надо ж так случиться – убила мужика, да не простого, а НКВДешника! Только тут, рядом с тюремщиками и можно будет спрятаться от НКВДешников, теперь разыскивающих ее за убийство своего...
Только к вечеру они въехали в какое-то место, где стояли несколько деревянных домов, а остальные были землянки. Мужик, который за всю дорогу так и не проронил ни слова, неожиданно указал ей на дом, где висела табличка «Комендатура». Только теперь и поняла Надежда, что он был немой.
Соскочив с телеги, будущая учительница подергала ручку: дверь оказалась заперта.
— И куда мне теперь? — обратилась девушка к немому. Тот спокойно показал пальцем на самую высокую землянку и, развернувшись, уехал. К ней и пошла она.
— Чего надоть? — голос за дверью землянки был недоволен: дверь по-прежнему оставалась закрытой, а от сырого вечернего воздуха Надежда начала мерзнуть.
— Здравствуйте, я по путевке комсомола к вам на работу учительницей направлена... Не могли бы вы впустить меня: я замерзла!
Что-то внутри загромыхало, и скоро из двери вышел квадратный мужик с бородой и удивленными глазами. — Господи, где еще найдется такая дура, чтобы самой и в это пекло лезть? Да ишшо по путевке комсомола? Не уж-то такие есть?
Собственно, само желание увидеть своими глазами эту ненормальную и заставило его выйти из землянки.
Увидев приятную на вид девушку с русыми волосами до плеч, он еще больше удивился, но, ничего не сказав ей, взял документы и быстро пробежал по ним. В отличие от Надежды, он быстро понял, что над ней просто посмеялся партийный чиновник. Но, бумага – есть бумага... Поэтому, почесав затылок, он принял единственно нормальное для человека решение:  впустил ее к себе в землянку.
— Девонька, ты хоть знаш, куды тобе занесло? — полная женщина, примерно одного с хозяином роста в каком-то зипуне, взяла ее за руку: все ее лицо исказилось гримасой жалости и негодования.
— Цыц, Анисья! — хозяин погрозил ей пальцем, показывая на гостью.  — Мы ишшо не знам... А вдруг она?
У Надежды от недоверия к ней разом навернулись слезы: она шмыгнула носом и рукой смахнула их: ей было обидно! Но именно это и растопило лед недоверия между ними и пришедшей девушкой. Хозяин просто махнул на все рукой, давая Анисье возможность по-бабски просто приласкать и обогреть нежданную гостью.
— Как же ты, горемычная, сюды-то попала? — Анисья прижала к себе голову Надежды, а потом посмотрела ей в глаза. Не увидев в них лицемерия, толкнула тихонько к столу. — Иди ужо. Чаек-то только што вскипел!
В землянке было тепло и Надежда, согревшись, начала моргать глазами.
— Девонька, да ты ить спишь на ходу! — Анисья, обняв ее за плечи, подняла и повела к топчану. —  Иди, ложись на Машкин топчан! Она все едино на работе. А завтре и  разберемси...
Проснулась она оттого, что кто-то настойчиво толкал ее в плечо.
— Вставай, горемычная, вставай! — это Анисья с трогательной заботой тихонько уже дергала за руку. —  Вставай! Щаз чайку попьем, да надоть тобе иттить в комендатуру. У нас тута очень строго на щет ентова. А как звать-то тебя? А то ты вчерась быстро ухандокалася! Видать трудновато тебе досталася наша дороженька?
Анисья разговаривала спокойно, чуть растягивая слова, отчего Надежде казалось -  это речка незаметно бежит и даже не шумит.
— Надей меня зовите... — ей хотелось, чтобы эта незнакомая женщина никогда не переставала говорить. Но та остановилась, и сразу же нахлынули далеко спрятанные чувства: всю свою жизнь Надежда мечтала иметь такую ласковую и добрую мать! А потому тайно завидовала тем девочкам, у которых были матери. Подолгу вглядываясь в каждую добрую и ласковую женщину, она смутно вспоминала свою маму, которой лишилась так рано. Потому и часто задавалась только одним вопросом: а может и эта женщина ее мама? Вот и сейчас, Анисья невольно всколыхнула забытые чувства. Слезки набежали на глаза, и Надежда их незаметно стряхнула.
— Так значит, Наденькой зовут? Енто хорошо. Садися, дочка: бум чаевничать! — как росу впитывает утренний лист, так и Надежда наслаждалась воркованием этой некрасивой полной женщины, которая сейчас ей была милее всех красавиц мира, вместе взятых. — Корней-то мой, ужо на работу сбег, а мене и говорит: «Ты дождися учительницинова подъема, да не проспи сама: все дела делаютси с утра!». Так што, голубушка, почаевничаем, да беги-ка ты в комендатуру. Корней-то лучче меня знат, как надо! Он ить у нас в поселке ссыльных старостой работат!
— В каком-каком поселке? Ссыльных? Как ссыльных? Меня же на  комсомольскую стройку посылали, только с другой стороны!
— Так оно и есть: комсомольская стройка с другой стороны, а здесь поселок ссыльных!
И тут до молодой учительницы дошло. — Ух, и гад же этот Антипов! Прямиком в тюрьму сослал! Ладно, и здесь люди живут... Может, от того изверга схоронюсь! Уж тута-то точно меня НКВДешники искать не будут!
И, уже хоть как-то оправдывая свое удивление, добавила. — Обманул, значит, меня комсомольский секретарь! Сказал, стройка железной дороги здесь идет...
— А она и в правду идет! — рассмеялась Анисья. Только не комсомольская, а зэковская! Часть из нас, вот как мы, была направлена сюды при раскулачивании. Часть, вона как Кувалда и Орел – опосля лагеря. Так што людишки-то тута всякие бывают! Даже уголовники часто по ночам шастают. Поэтому ты, девонька, по ночам никуда не ходи: мало ли...
Анисья посмотрела на испуганное лицо учительницы и тронула ее за плечо.
— Да ты шибко-то не боись: окромя уголовников да охраны тута бояться некова! Люди подобрались неплохия. Но ухо держи востро! — она налила кипяточку и положила в него сухой моркови. — Чай-то у нас морковнай... Так што не обессудь, девонька!
— Да вы что, тетка Анисья?! Я же детдомовская: у нас только такой чай и был все время. Так что я к такому чаю привычная... — девушка даже не заметила, как всплеснула Анисья руками, когда услышала про детский дом и прикрыла рот ладонью. — Вот после него и институт учительский закончила. По химии и биологии...
— А енто чё ж тако? Слова-то каки-то мудреные. Чему учить-то бушь?
— Про животных там, всяких... Птиц, букашек... — молодая учительница лихорадочно вспоминала, что бы еще назвать такое, которое было привычно для Анисьи, чтобы хоть как-то объяснить простой русской бабе и, наверняка, неграмотной, что такое биология. И тут же напрочь отказалась говорить про химию, чтобы не унизить добрую хозяйку. — Мне тут у вас так хорошо! Даже иногда, кажется, будто в свою семью попала... Можно у вас жить?
— А чё? Скажу Корнею... Он ить у нас хозяин: как решит, так и будет! — но Анисье было приятно, что девушка не кичилась своим образованием. Да и жалко было ее, детдомовскую, горемычную! — Но я с им поговорю. А ты, девонька, иди-ка по своим делам! Решай, да приходи к нам: скоро Машка с работы придет. Я тебя с ей познакомлю! Вам веселей будет...
Отогревшись душой, и чаем, предложенным Анисьей, Надежда через несколько минут стояла перед  дверью комендатуры. Подергав ручку и убедившись, что дверь как вчера заперта, она направилась в соседний дом: это ей вспомнились слова Анисьи: «Ежели дверь окажетси запертой, то беги в соседний дом, Там живет наш опер Семируков. У нево и запишесси!»
Семируков Лев Васильевич был оперуполномоченным спец поселка ссыльных, расположенного в бывшей деревне Ягдынья Облученского района Хабаровского края, куда случайно попала Надежда Гришина. Он жил с семьей в большом рубленом доме, имел свое хозяйство и огород, показывая всем своим видом, что он такой же, как и все обычные люди.
Но в действительности Лев Васильевич, которому до пенсии оставалось всего шесть лет, был далеко не тем, за кого его принимали в поселке. Хотя невысокий рост, лысоватость и тучность, а так же показное добродушие и желание помочь в трудной ситуации, создали ему определенную репутацию начальника, лояльного к нуждам ссыльных.
Однако мало кто знал и другого Семирукова: а если знал, то вынужден был либо молчать, либо находил свой покой в многочисленных болотах, окружавших спец поселок. Между тем расчетливый, трусоватый и безжалостный опер, цинично презиравший окружающих его людей, повсюду имел своих осведомителей и был хорошо информирован обо всем, что происходило в поселке. И, если это касалось лично его, принимал самые крутые меры, оставаясь при этом в тени, зачастую предоставляя расхлебывать коменданту, заваренную им кашу.
Так получилось и с прежним комендантом, место которого было сейчас свободно.
Опер встретил молодую учительницу самой широкой улыбкой, на какую был способен, быстренько пробежав по ее фигуре снизу вверх.
— Зддтавствуйте, зддтавствуйте, наша додтогая учительница! — Надежда тут же отметила его картавость, а вместе с ней и что-то неприятное, вползающее в душу: такое же чувство брезгливости она испытывала всякий раз, когда брала червяка в руки, прежде чем его насадить на крючок. — Да он и сам как червяк – скользкий, холодный и противный!
Так подумала о Семирукове и тут же решила, что не поддастся на его радушный прием и будет очень осторожна: ее интуиция говорила, что именно такие люди могут быть особенно опасны! Однако опер не сдавался и, мурлыкая, как мартовский кот, меж тем прощупывал вольноприбывшую в спец поселок. — А я вот думаю, пусть уж с додтоги отдохнет! Ведь только вчедта пдтиехала!
— Вот, возьмите мои документы! Здесь все в порядке... — ей хотелось побыстрее прекратить это неприятное общение.
— Ну, что вы, голубушка! Возьмите их обдтатно... — он ворковал, кружась возле нее. И постоянно оценивал эту девушку, чтобы окончательно решить главный вопрос: оставить ее себе любовницей или отдать будущему коменданту? А сам между тем изучал предоставленные документы, особое внимание, обратив на обком комсомола. — Ведь не я должен вас дтегистдтидтовать, а комендант! Обождите падту деньков, пока новый комендант не появится. Вот тогда и пдтийдете!
Сказав ему «До свидания», Надежда вышла и свободно вдохнула воздух, будто была до этого в затхлом, вонючем помещении.
Как только молодая учительница вышла, Семируков тут же вышел в огород, где его уже дал очередной доносчик. Выслушав традиционный доклад, опер ткнул пальцем в удаляющийся силуэт учительницы, строго добавив при этом. — Хочу все знать о ней: где бывает, с кем бывает, что спдташивает, понял?
Доносчик так же незаметно исчез, как и появился.
Опер почесал затылок, поглядывая на почти скрывшуюся из виду фигурку Надежды. — Ну, кто ж тебя послал? И, главное, зачем? Свои проверяют? Может, я где-то прокололся? Заподозрили мою работу в истории с предыдущим комендантом? Или хотят раньше времени спровадить на «заслуженный отдых»? И куда: в лагерь или прямо в болото? Думай, Семируков, думай! А с этой училки – глаз не спускать! А может, опять многоходовая игра? И кого прислали?! Вообще-то, она – бабенка ничего, все на месте! Вот то - то и оно: другую бы в два счета расколол, а эта держится... А может это блатные? У них тоже передел идет... Думай, Семируков, думай: только ненормальный может поехать сюда добровольно! А потому... Ищи, Семируков, ищи: кому-то это надо! Обком? Но кому?
С испорченным настроением Семируков вошел в дом...
Когда Надежда вернулась в землянку Корнея Савватеева, Марья, дочь Анисьи, была уже дома и знала о том, что к ним прибилась училка. Невысокая, круглолицая Марья была лицом похожа на мать, а фигурой – больше на отца: коренастая, широкоплечая, полноватая... Ей не так давно исполнилось двадцать два года, и больше всего она желала одного: выйти замуж. Ровесниц и подруг у нее не было в поселке, хотя товарки по работе имелись. Поэтому, появление в землянке Надежды, которой так же исполнилось двадцать два года, было принято ею с большим восторгом. А сообщение Надежды о том, что она до прибытия нового коменданта может заниматься чем угодно, было воспринято как подарок судьбы.
— Всё, всё, всё... Надя, я щаз переоденусь, и мы пойдем в одно место! Я тебя с такими людьми познакомлю – закачаешься! — защебетала Марья, переодеваясь и глядя на укоризненно качающую головой мать: «Ты когда-нидь угомонишьси?». — Ладно, мам... Бате скажешь: мы у Орла! Пусть не беспокоитси – оне нас до дому доведуть!
Ссылка досталась Корнею и Анисье очень дорого: за пересылку умерли оба их сына – крепкие, здоровые, а хилая Машка – выжила! И осталась единственным ребенком. Так что не было больше заботы у десятника Савватеева, чем охранять жизнь единственной своей дочери.
Сам Корней не был кулаком, но был причислен к ним из-за лошади, которую когда-то имел в своем распоряжении, да за грамотность свою и прозорливый житейский ум, трудолюбие и удивительную способность знать и контролировать все, что творилось в деревне. То же было и в поселке. Поговоривали, будто он даже знал всех доносчиков Семирукова, и подавал им именно такую информацию, какая была нужна ему и не вредила людям. Потому и держался он в десятниках, часто принимая правильные решения.
Однако, Машка была его самым уязвимым местом: ее самостоятельность часто бесила отца, хорошо знающего, что блатные в поселке появлялись почти каждую ночь, принося с собой убийства, распутство и изнасилования...
То, что его дочка часто бывает у Орла и его друга Кувалды, Корней не одобрял, но и препятствовать тоже не мог: это были единственные люди в поселке, которых уважал не только он, но и почти все ссыльные. После их голодовки и забастовки в знак протеста, Корней отправлять их на работы по указанию начальства не стал: здесь в большей степени сказались просьбы женщин перевести их на охрану к ним во время ночной работы. Дело было в том, что блатные неожиданно часто начали шалить в поселке, мешая им работать, а комендант и опер напрочь открестились от этого дела. Вот так и получилось, что никто кроме них не был способен дать достойный отпор, а Кувалде и Орлу он стал засчитывать рабочие дни по их дежурству. Каково же было удивление блатных, когда урки впервые получили достойный отпор! И не раз, и не два, а всякий раз, если это не было разрешено комендантом или Корнеем. А еще Корней знал, что им обоим по пятьдесят три года, прошли они Гулаг и выжили в разных лагерях, но по удивительному стечению обстоятельств, оказались здесь вместе...
Надежда с Марьей подошли к землянке, в которой кроме Орла и Кувалды жили два старичка – священнослужителя и студент Дима Старостин. Жители землянки почти не встречались друг с другом: Орел и Кувалда работали в ночь, а остальные – днем, поэтому никого, кроме друзей и не должно было быть в это время. Да и сами охранники сидели на скамеечке за землянкой и тихо беседовали.
— Поглядите-ка, кого я вам привела! Это Надежда Гришина, она учительницей направлена к нам... — Марья смотрела и говорила это в большей степени для одного из них: бородатого, невысокого и коренастого Орла. Другой же, худощавый, высоченного роста и с огромными кулаками, не отрываясь, смотрел на Надежду. — Топерича она будить жить у нас в землянке!
Надежда сама поймала этот взгляд, и даже ей показалось, что когда-то и где-то уже видела эти карие глаза. Ощущение того, что она однажды уже была с ним знакома, никак не покидало ее все время разговора и пребывания с ними...
— Садитесь, девушки! — Орел даже пододвинулся, давая возможность одной из них присесть возле него. Второе место было свободно рядом с Кувалдой. Марья тут же уселась возле Орла, показав Надежде на оставшееся место.
Надежда, не проронив и слова, тихо присела возле Кувалды. Марья много и что-то говорила, помогая себе руками, но молодая учительница сейчас никак не могла понять того, что с ней творится. С одной стороны, у нее было такое ощущение, что она уже однажды испытывала эту полную защищенность и безмятежность, знала этот неуловимый запах горькой полыни в махорке и то чувство спокойствия, которое было с ним связано. Все это говорило о том, что она уже когда-то знала этого человека, а с другой стороны, видела этого незнакомца впервые. Не слушая беспрерывный щебет Марьи, напряженно вспоминала, где и когда могла встретить этого высокого человека...
— Я никак не могу избавиться от чувства, что уже однажды была знакома с вами... — тихо произнесла она, глядя в глаза Кувалде и перестав напрягать свою память.
— И у меня такое же ощущение... Но я никак не могу представить, где мог бы раньше видеть вас... —  признался он. — Да и это невозможно...  Видите ли, меня арестовали в Перми в двадцать четвертом году, а вы, наверное, в это время могли быть ... только девочкой!
Его слова ударили словно молния: мгновенно Надежда унеслась в свое нелегкой детство...  — Вот дед... А рядом отец: высокий и сильный, от которого вот так же пахло горькой полынью и махоркой...  Неужели? Этого просто не может быть! Ведь тогда они с дедом видели, как люди в кожаных тужурках арестовали его! Значит...
Глаза ее округлились, а рот открылся: слезинки были готовы вот-вот побежать по щекам... — А может это не он? Ведь сколько времени с того момента прошло?! Погиб дед, потом появился Дёма, детдом, первая любовь, институт... И вот здесь... Нет, этого не может быть!
— Нет! Мы никак не могли раньше встречаться! — твердо сказал Кувалда, приходя на выручку Надежде, готовой вот-вот расплакаться.
Девушка кивнула, шмыгнула носом и успокоилась, так до конца встречи не промолвила и слова.
Орел и Кувалда проводили их домой до самой двери землянки.
— Алексеич, ты сегодня какой-то не такой! — Орлов внимательно посмотрел на друга. — И не ври мне! Лучше уж ничего не говори, я и так все понял...
— Ты, Дорофей, извини... Я тебе как-нибудь расскажу про это... Неожиданная встреча с прошлым! Но сейчас... давай займемся делом!
— Понял, докучать до поры до времени не буду…— Дорофей похлопал по плечу друга и хитро улыбнулся. — Берем и ее под свою личную защиту?
Владимир Алексеевич кивнул и криво улыбнулся: по своим каналам им стало известно, что в зоне воров идет передел власти. А это значит, что перемирие скоро закончится...

2.
Начало августа 1941 года, спецпоселок ссыльных,  д. Ягдынья Облученского района Хабаровского края.
Маркел, опохмелившись с утра, был зол...
 Ну, во-первых, пока его везли сюда, к черту на кулички, заснул и видел прекрасный сон: вот он, совершенно голый, наконец, догоняет эту чертову училку и даже валит ее на землю...
— Но этот немой придурок растолкал его на самом интересном месте! Вот, скотина! Урод... Родятся же такие?! Ну, ни хрена не понимат: ить для меня енто очень важно! Могет, енто из-за той самой сучки и сослан я сюды! — и Маркел, первой же подвернувшейся под руку палкой огрел по спине немого возницу. Но сон-то не вернулся! И злой как черт, Маркел выпил из горла целую бутылку водки...
Во-вторых, приехав в поселок ссыльных, Маркел задумал побриться, а, начав бриться, сильно порезался. В ярости на это место, которое хочет его крови, он запустил бритвой прямо в зеркало. Так и зеркало, будто надсмехаясь над ним, треснуло так, что его физиономия в зеркале начала издеваться над ним самим!
— Ну, вы у меня узнаете ишшо, кто таков Маркел Тимофеев! — показав кулак своему изображению в зеркале и ссыльным, построившимся на площадке для встречи с новым комендантом, матюгнулся он. — Я вам покажу...
Поматерившись вволю и заклеив куском газетки порез, Маркел, наконец, получил нужное ему успокоение и, ухмыльнувшись, вышел к народу.
Надежда стояла рядом с Корнеем, за которым в колонну встали Анисья и Марья. С другой стороны от нее стояли Орел и Кувалда.
 С того первого посещения друзей, Надежда больше к ним не приходила, но Марья неоднократно звала ее, а, возвращаясь, сообщала: их нет на месте, они чем-то сильно заняты и озабочены... И вот новая встреча! Девушка даже сама почувствовала, что видеть этого огромного бородача ей просто необходимо! От одной этой мысли ее сердечко бешено заколотилось, глазки заблестели... Пожалуй, только Марья, которая находилась в таком же состоянии, смогла скорее почувствовать, чем понять родственную душу.
 Хоть обе подруги пришли на построение вовремя, но Орел и Кувалда уже стояли в строю. И все же она не смогла удержаться от соблазна и не заглянуть в эти притягательные глаза. Но, увидев жгучие глаза снова, тут же почувствовала сильный жар во всем теле, и, невольно, стала улыбаться.
— Ой, да ты, подружка, никак... — это Марья, перехватив этот взгляд, сама смущенно заулыбалась: уж она-то хорошо знала, что это такое, ибо все еще испытывала то же самое... Для любви нет ни ссылки, ни трудностей...  Нет ничего, кроме самой любви! А то, что Надежда была влюблена в Кувалду, Марья уже нисколько не сомневалась! Это было ей даже вдвойне приятно. Во-первых, теперь не одна она страдала этой болезнью и теперь у нее есть подруга, которая действительно поймет ее... Во-вторых, это касалось не Орла, а его друга! Значит и здесь Надежда ей не соперница, а подруга! И Марья заулыбалась, ласково трогая ее плечо. — Да я ить... ничо, глупенькая! Я сама... такая!
Однако, чем ближе подходил новый комендант с другой стороны строя, тем сильнее становилась ее тревога: уж больно он напоминал ей того, кого она чернильницей угробила! Но чем ближе подходил он к ней, тем сильней становилось сожаление. — Как же так? Он живой? Господи, а я от него сбежала... И в эту тьму-таракань согласилась ехать, чтобы только спрятаться от его дружков! Что же выходит? Я его не убила?! А я-то, дура, чё подумала... Вот, идиотка!
И страх, перемешанный с радостью оттого, что она все-таки не убийца, а порядочный человек, разом перемешал все мысли: теперь она уже была не в состоянии что-то предпринять конкретное... А потому просто стояла и смотрела, как приближается к ней ее враг, злой и  беспощадный! Наверное, такое же чувство испытывают мартышки, столкнувшись взглядом с гипнотическими глазами удава...
Маркел даже не посмотрел на Орла и Кувалду, хоть те и стояли перед ним. Весь его взгляд был обращен к молодой женщине, которая стояла в шаге от него и беспомощно смотрела, как он медленно приближался к ней. От этого лицо хищника ощерилось, изо рта показались клыки. В душе Маркела заиграла музыка: он все еще не верил своим глазам. — Ну и дела! Так вот где ты попалась мне, чертовка? Не зря мне этот сон нынче приснился... Уж топерича ты от меня никуда не денешьси: на всю жистю узнашь, как отказывать мне, Маркелу Тимофееву! Сам тобой попользуюсь вволю и на зону сдам: пущай и другие дадут тебе жару!
И Маркел захрипел, подавившись слюной от вожделения.
— Ну, чё, тварь... — в свои слова он вложил столько ненависти, ехидства и предвкушения своей победы над этой непокорной бабенкой, что чуть пена сама не поползла из его зловонного нутра. — Ну, вот ты мене и попалася! Ужо топерича никуды ты от мене не убегишь!
И тут Надежда снова увидела эти бесстыжие глаза... — Все! Спасения больше нет!
И наступил в жизни ее тот предел, когда человеку больше не хочется быть благоразумным, чтобы спасать свою жизнь... Не хочется больше цепляться за эту жизнь, потому что такая жизнь порочит ее дух... И девушка гордо выпрямилась, потянулась вверх, к Небу, прямо и бесстрашно глядя на приближающегося врага.
— Будь ты проклят, скотина! — вспышка отчаяния породила вовсе не то, на что рассчитывал враг: она набрала в себя много воздуха и плюнула ему прямо в лицо!
Это было ужасно! Это было как удар... Нет, это было гораздо хуже даже сильного удара! И Маркел это почувствовал: сильнейшее беспокойство, и ярость вдруг охватили все его существо.
— Как? Как эта сучка посмела?! Меня? Да я тебя растопчу! Убью! Уничтожу! — заревел он, как раненый зверь, вытирая сначала рукой, а потом и платком, плевок с лица. Взбесившись, он размахнулся и ударил обидчицу... Однако удар пришелся во что-то непонятное. Маркел протер глаза и увидел перед собой огромного бородатого человека под два метра ростом. Рука Маркела была перехвачена огромной клешней гиганта...
Меж тем вокруг начал медленно гудеть рой голосов, готовых его ужалить в любую секунду.
Но Маркел нанес удар второй рукой. И тут же почувствовал, как и вторая рука была поймана гигантом. Мало того, нечто очень сильное потянуло его вверх, внося в душу первобытный страх. Но тут одна рука была отпущена гигантом, однако клешня его теперь легко сдавила шею, а ноги оторвались от пола. Неведомый ранее им страх немедленно охватил все его существо: еще никогда так близко Маркел не был у края бездны...
— Пусти! — прохрипел он и вдруг заплакал как ребенок. — Я...Я... Я больше не буду!
Как изощренный мозг Маркела смог найти самые нужные и доходчивые для рассерженного гиганта слова, так и осталось для всех загадкой... Но рука Кувалды разжалась, и негодяй плюхнулся прямо на землю.
Ощутив снова земную твердь под ногами, комендант вскочил, показывая на Кувалду, и истошно закричал охранникам:
— Вы чё, сволочи, дармоеды, стоите? Стреляйте! Стреляйте же!
Охранники, ошеломленные всем произошедшим прямо на их глазах, однако, сделали шаг назад. Еще более страшный, более сильный рев рассерженного роя пчел донесся до них. А уж кто-кто, а они – то прекрасно знали, что такое восстание в лагере! Плевать им на этого придурка-коменданта, которому в рожу плюнула училка!
Вот эти люди, которым сейчас было нечего терять, и были в тысячу раз страшнее и опаснее всех самых страшных животных! И Семируков это сразу же понял своим развитым нутром. Подбежав к Маркелу, вынимающему наган из кобуры, он перехватил его и положил за голенище своего сапога.
— Идиот! Ты чё, с ума сошел? Дтазве так надо делать? Бунт мне хочешь устдтоить? Не дам! Наждталси с утдта. — от шепота на ухо Маркелу Семируков перешел к суматошному крику. — Все! Кодтней, на дтаботу всех!
Однако, Семируков, перейдя к суматошному крику, был прав: только такой исход оказался сейчас самым правильным! Только так можно было еще утихомирить зту наполовину взбунтовавшуюся толпу... — А тут еще и этот идиот! Да из-за бабы... И вся моя непорочная служба! Што б в один момент ... Да порушена этим бабником? Да ни в жисть! Не позволю!
Семируков вовсе не сочувствовал ссыльным: он, как и охранники, боялся их! Но боялся по-своему... А потому и тащил этого придурка к себе в дом...
Надежда, зажмурившись, ждала удара. Только ощутив некоторое движение воздуха перед собой, она раскрыла глаза и не поняла, что же происходит: перед ней находилось огромное тело Кувалды, а рядом с ним плечом к плечу стоял Орел! В руку ее вцепилась Марья, восторженно крича: «Дай, ему, дай как следовает!»: пожалуй, только ей и было лучше других понятно то, что произошло... На ее языке это звучало именно так: любовь не  могла позволить, кому бы то ни было оскорблять любовь! Именно потому и вступила она в смертельный бой с врагом! И для Марьи это было самой яркой демонстрацией этой любви, хотя о ней никто даже и не догадывался, не сказал еще ни слова! В сердце Марии играли гимны в честь любви, о которых она даже и не подозревала... А потому, переполненная чувствами, она и вцепилась в руку подруги!
Словно электрический ток, передались ее чувства Надежде, которая снова приобрела способность правильно воспринимать то, что сейчас происходило на ее глазах: враг был повержен, убегал, а действия защитников были поддержаны всеми жителями поселка! Невольно она поймала себя на том, что чуть не произнесла вслух это слово свободы - «Жители!». Ибо только свободный человек мог себя называть себя этим гордым словом!
Вот именно этого-то и боялся Семируков! Именно это ощутил он всей своей шкурой. — Свобода! Свобода!! Свобода!!!
И грозный гул рабов, готовых в одну минуту стать свободными, он узнал бы из тысячи... Иначе, какой он к черту опер, которому до пенсии вообще не дожить с такими идиотами, как Маркел! И Семируков толкнул своего коменданта на диван.
— Идиот! Ты хоть сам-то понимаешь, где находисся?
Сейчас Семируков был зол как никогда. Страх бунта в поселке ссыльных, бесстрашного и беспощадного, как нигде в другом месте, мог не только навредить его пенсии, но и жизни, уже понемногу проходил, оставляя после себя дрожь в коленях и неприятную, колющую боль в сердце, да непрошенную ярость и желание наказать хоть кого-то... И он, размахнувшись, отвесил такую оплеуху Маркелу, что тот откинулся на спинку дивана. Напряжение начало спадать.
— И задтуби себе на носу: это тебе не следственный изолятодт, понял? Тут ты не можешь делать откдтыто все, что захочешь!
— Как это? — Маркел был поражен: слова Семирукова ужалили прямо в сердце  — Ты чё? Я – комендант! А потому, что хочу, то и делаю!
— Ну, ты и пдтидудток! — Семируков сокрушенно покачал головой. — Хоть и много мне ддтузья о тебе поведали, но вижу – этого еще мало... Хлебну я с тобой годтя! Если они подымутся, ни тебе, ни мене больше жить не пдтидется, понял? А если и останемся живы, свои к стенке поставят! За то, что не обеспечили выполнение плана... Понял?
Маркел сел на диван и открыл рот от изумления. — Как же так? Они же – самая настоящая контра! А тут – их не тронь, не допускай бунта... А еще обеспечь план?! Где же классовая ненависть?
— Ка-акова плана?
— Ты чё, не знашь? Не знашь пдто то, что мы железную додтогу стдтоим? Не комсомолишки, а мы, своими зэками, и стдтоим? И то, что с нас план стдтоительства спдташивают?
Маркел сокрушенно покачал головой: все это никак не укладывалось в его раз и навсегда устроенный  принцип жизни. — Если ты контра, то ты должен быть либо убитым, либо гнить в тюрьме! А тут с ними еще рассусоливают: трогать, не трогать!
— Учись все делать скдтыто, понял? И чтобы эту бабу... Ну, ту училку, не тдтогал! Понял? Иди...
Маркел поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, поплелся в комендантский дом, ворча.  — Того не трогай... Этого не трогай... Так ведь и на шею сядут!
— Да... Все-таки я не ошибся: не зря она тута! Ишь, как разом загудели? Точно, засланная, не иначе! — подумал Семируков о Надежде, видя как на площади, прежде чем разойтись, подходят зэки к Надежде и что-то говорят ей, а потом уходят по указанию Корнея. Лишь четыре человека молча стояли на том самом месте. И этих четверых сейчас Семируков боялся больше всех. Невольно он вспомнил про Маркела. — Вот идиот: их так просто не возьмешь!
Довольный тем, что смог предотвратить свою гибель по дурости нового коменданта, он открыл шкафчик и налил себе коньячку...
Надежда стояла и смотрела снизу вверх в эти глаза, понимая, что тонет безнадежно в их глубине, и нет спасения от того чувства, которое как огромная волна, накрыло ее с головой... Но хуже всего было то, что улыбка Марьи только подтверждала ее самые худшие подозрения: да, она любит! Любит это большое безмозглое и бородатое чурбанище с огромными ручищами, как клешни и бессердечное, как скала! И слезы разом навернулись в глазах, побежали по щекам... И, почувствовав себя снова маленькой девочкой, она уткнулась головой в грудь этого двухметрового человека...
Разревевшись, как маленький ребенок, она простояла так еще несколько мгновений, пока не поняла, что опасность позади. Тогда повернулась, протянула к Марье руки и уткнулась в плечо подруги...
Они так и шли до землянки Корнея. Кувалда и Орел, переглянувшись, молча уселись на скамейку возле землянки: покидать Марью и Надежду было опасно...
А вечером Корней, посчитавший, что уже и это место для них становится опасным, отправил обеих в землянку к Орлу и Кувалде, а сам уселся на скамейку возле землянки для подстраховки.
Вот там и познакомилась поближе Надежда с бывшим студентом – историком Димой Старостиным, с отцом Георгием из Верхотурья, да сельским учителем Васильевым Алексеем Ивановичем. Как и большинство из ссыльных, они тоже ни за что оказались здесь. Каждый из них был восхищен ее поступком и наперебой пытался овладеть вниманием бесстрашной учительницы. Но скоро они поняли, что самое страшное может оказаться еще впереди, угомонились и начали рассказывать о тех местах, где раньше жили.
Как это ни странно, но ее почему-то больше всего взволновал рассказ отца Георгия о Верхотурье. Надежде было так приятно слушать его рассказы  об этом чудном месте, что она просидела рядом с ним почти весь вечер.
Мария, наслушавшись этих рассказов, сообщила, что ей пора идти на работу, и, не увидев поблизости Орла, пошла сама...
— Ну, что скажешь, Дорофей? — тихо произнес Марков, когда обеих девушек отправили к себе в землянку. —  Ведь не зря Корней-то забеспокоился...
— Думаю, не зря! Гога вот-вот всех под себя положит и тогда... — Орлов рассуждал чисто по-военному. —  А тут еще этот придурок! И, как на грех, оказывается, он нашу Надежду раньше знал... Да и ты, я гляжу, тоже по- особому на нее поглядываешь? Ну, да не сердись! Я ведь не слепой, вижу... И мне Машка тоже не безразлична, однако...
Дорофей Орлов не договорил: они пришли к месту наблюдения. Здесь требовалось особая осторожность: в любой момент мог показаться либо комендант, либо воры из зоны. К тому же Марков не захотел поддерживать дальше разговор о девушках…
Стемнело. Они шли к своей землянке, каждый думал о своей жизни.
— Ма-а-а-ма! — этот голос, сдавленный чьей-то рукой они оба тут же узнали и переглянулись: Как же так? Ведь никого на тропе они не видели... Да и от коменданта никто не выходил... Так кто же это?
Ломая на пути ветки кустарника, оба выскочили на поляну перед небольшой хлебопекарней, где и работала Марья. На земле барахталась Марья: мыча и сопротивляясь руками и ногами, а двое мужиков прижимали ее к земле, пытаясь сорвать с нее одежду. Еще один стоял поодаль и наблюдал, покуривая папироску.
— Вот, мать твою... — руганулся Орел и сплюнул в сторону слюну. — Урки! Где ж прошли?
— Так, не кипятись! — тихо, но строго сказал Кувалда. -—  Твой тот, что стоит в сторонке, а мои – эти двое. Вперед!
Пока они подбирались к месту наилучшего нападения, мимо последней землянки прошел шатающийся человек.
— А-а-а, ну-у-у, не тро-о-о-шь! Мо-о-о-я... до-о-о-бы-ы-ча! — крикнул он, думая, что кто-то без него вздумал побаловаться с  училкой. — У-у-бью!
И, вытащив наган, бабахнул вверх: воры на мгновение остановились.
— Слышь, Граф, двинь ентому придурку разок!  — распорядился тот, который докуривал папироску, и бросил ее на землю. Он уже начал расстегивать ремень, чтобы воспользоваться обездвиженной Марьей.
В это время две тени метнулись в разные стороны...
Маркел, который никак не мог поймать на мушку вскочившего с земли вора, вдруг почувствовал сильный удар по голове чем-то тяжелым, тут же закрыл глаза и рухнул на землю как сноп. Удивленный Граф замер, не понимая, что происходит: враг его ни с того ни с сего, как подкошенный, упал у его ног, а перед ним возник верзила, про которого, однако, в лагере  его предупреждали, что лучше ему не попадаться. И вот...
— Евстра... беги... — успел крикнуть он, прежде чем что-то твердое, сильное и тяжелое ударило его в лицо. От этого ноги его вдруг отказались находиться внизу и почему-то взбрыкнули вверх, в глазах сначала побежали разноцветные круги. Уже удара о землю он не почувствовал: разом побежали воспоминания о жизни в Верхотурье, дед Нил, отец, мать брат, Клоп... Еще один страшный удар он не почувствовал: просто весь мир сжался для него в одну точку, предоставляя страшной темноте охватить все вокруг. Его точка жизни ярко вспыхнула и погасла...
Клоп так и не успел расстегнуть штанов – сильнейший удар ногой по почкам переломил его надвое. Замерев от нестерпимой боли, он еще видел некоторое время, как тот, кто так сильно саданул его, пробежал мимо и с разбега ударил ногой, сжавшегося в комок урку.
Удар Кувалды пришелся по голове... Как тыква на ботве, голова Евстратки дернулась назад, с хрустом ломая шейные позвонки и безвольно болтаясь на сломанной шее, отлетела на спину падающего тела: он так и не успел ничего понять...
— К-к-кто... — Клоп даже не узнал звука своего голоса: что-то тяжелое опустилось ему на голову с такой силой, что он, сделав оборот вокруг своей оси, еще мгновение видел перед собой высокого человека, а потом - небо и звезды, которые медленно меркли в глазах. Это медленно угасала вся его никчемная жизнь...
— Маша... Машенька! — Орел тихонько пошлепал по лицу лежащей на земле девушки, чтобы привести ее в сознание. — Всё! Всё уже... Всё теперь в порядке!
Пока Орел занимался приведением в чувство Марии, у Маркова появилась интересная мысль: он стоял и смотрел на лежащего коменданта с наганом в руке и мертвых урок... Усмехнувшись, он наклонился, поднял наган, подумал-подумал и еще раз заехал своей здоровенной ручищей в кулаке по челюсти Маркелу. После этого встал, подошел к каждому из урок и выстрелил в грудь.
 От выстрелов Марья очнулась, ошеломленно смотря на все, что происходило. Спрятавшись от выстрелов в объятиях Орлова, который, улыбаясь, кивал Маркову, поддерживая его замысел. Затем Марков стер все отпечатки пальцев с нагана и вложил его в руку Маркела...
Топот легких ног отвлек Маркова – это Надежда, услышав выстрелы, побежала на них.
— О, господи! — она сама удивилась тому, что сказала. — Как это она, комсомолка, которая отрицает существование Бога, смогла так сказать? Да ни в жисть! И вот, поди ж ты – вырвалось!
Теперь уже все смотрели на нее: либо она с ними, либо... Однако учительница несколько секунд стояла молча, а потом медленно сползла на землю и упала.
— Ну, ты чё стоишь-то? — Орлов кивнул на Надежду. — Тащи ее в землянку! Мы с Машей тоже туда идем... Надо все как следует обдумать!
Марков нес на руках Надежду и не заметил, как та очнулась. Но, даже очнувшись, она предпочла делать вид, что по-прежнему находится без сознания, чтобы обнимать его за шею... Ей было так хорошо, что весь мир расцвел тысячами красок и засверкал! Сотни, тысячи запахов закружили ее бедную головушку... — Однако, один из них я точно знала… Да-да, точно знала!
И это знание шло откуда-то изнутри ее. Этот запах, она не могла спутать ни с чем, и теперь твердо была уверена: он принадлежал тому, кому она бесконечно доверяла даже свою жизнь! И вспомнился ей огромный дядька, который несет ее на руках... Но это – не отец! И не дед... Так кто же?
Запах молодой женщины, которая прижалась к нему своими волосами, жег до самого нутра, возбуждая и приводя Маркова в неистовство. — Откуда я знал этот запах? Откуда?
И тут же вспомнил: только одна женщина в его жизни имела этот запах – его жена! Но ведь это было так давно... Так давно, что только его железная память еще и помнила! Да и та уже начала этот образ размывать... И вот на тебе: забытый за много лет запах вдруг так ярко напомнил о ней, что Марков даже застонал еле слышно.
— Отпустите меня! — тихо, но твердо сказала Надежда и посмотрела в глаза Маркову. — У вас из-за меня итак одни проблемы...
Оказавшись на земле, она смутилась, но увидев подходящих Марью с Орловым, тут же выпрямилась.
— Спасибо, вам... Не знаю, что было бы, если бы не вы... — она набрала в грудь побольше воздуха, села на лавочку и начала рассказывать о том, как попала сюда. — Теперь вы все знаете... А вот я, как быть дальше – не знаю!
— Вот что... — Марков посмотрел на друга, Надежду и Марью. — Вы сейчас пойдете отдыхать в землянку нашу. На твоей работе, Марья, мы предупредим, что ты сегодня не придешь, и отцу твоему все расскажем. Сами же подумаем, как дальше быть...
Девушки опустили головы, и пошли вместе с Орлом в землянку, а Кувалда отыскал Корнея, рассказал и показал ему место сражения. Ничего трогать не стали, оставив все, как есть...
Рано утром Семирукова подняли с кровати.
— Чё надо? Кто посмел? — зашумел он, услышав тихий потайной стук: так вызывали его доносчики. — Но почему так рано? Кому еще не терпится? Кто посмел лишить сладкого утреннего сна? Ну, я вам покажу! Ишь, моду взяли...
Так, ворча и одеваясь, он вышел в огород: от утреннего холода поежился и помочился. — Ну, чё звали?
— Обижяишь! Нэ ори, я тэбэ нэ они: я – Гога! — в предрассветной темноте этот голос с грузинским акцентом подействовал на Семирукова сильней ведра холодной воды: в горле его тут же запершило от страха...
— Это ты, Гога? — с плебейской интонацией перед могущественным и страшным человеком спросил Семируков. Он хорошо знал: вор-рецидивист Гога, грузин по национальности, год назад был переправлен сюда по этапу и тут же начал передел власти. Его боялись и блатные и НКВДешники, даже свои. Это он ввел здесь свой закон «Бей своих, чтобы чужие боялись!», от которого власть Гоги ширилась и крепчала... Очень скоро жестокий, циничный, расчетливый и безжалостный пахан Гога стал единоличным владыкой всех блатных в округе...
Появление самого Гоги Семирукову не обещало ничего хорошего, а потому и приходилось лебезить. — Ну, что ж  тут поделаешь? Ведь жить-то хочется!
— Здравствуй, уважаемый! Почему ты сам здесь? Мог бы и помощников своих пдтислать… Я всегда к твоему слову пдтислушивался!
Однако грубая лесть принесла свои плоды: Гога закряхтел и закурил трубку.
— Так! Сразу не убили... Это уже плюс в мою пользу! — подумал Семируков, обливаясь от страха холодным потом. — Однако, что же ему надо?
— Сылушай, началынык... —  каждое слово Гоги хуже ножа резало душу Семирукова. Ведь даже общение его с воровским миром, тем более в лице самого пахана, могло кончиться для опера путевкой в Гулаг. С другой стороны – и ударом кинжала Гоги. — Я тэбэ нэ мэшал стрычь своых овец? Нэ мэшал! А ты?
Сердце опера упало в пятки: такой разговор обычно кончался смертью... Он уже обречено ждал того, что скажет этот страшный человек дальше. Брать наган было бесполезно и далеко – он остался под подушкой...
— Шыто мольчыш? Разве нэ твой комэндант убил троих моих урка? — от этой фразы у Семирукова задрожали колени и зубы. — Что еще придумал этот придурок? Вот, гад, приехал на мою погибель!
И тут же спохватился. — А почему я об этом ничего не знаю? Где мои осведомители? И почему мне об этом никто не донес до сих пор?!
— Уважаемый... — в свой голос сейчас Семируков вложил столько нежности, сколько ее никогда не давал ни одной из своих женщин и ни одному начальнику: и то правда – его жизнь была на волоске! — Да дтаскажи мне, что случилось? Мои осведомители еще не донесли ничего об этом!
Впервые опер отважился сказать правду, внутренне уже прощаясь с этим миром, а так же со всем тем барахлом, которое нажил неправедным путем... И угадал! Гога оценил это и кивнул одному из сопровождающих его.
— Наш пахан, послал Клопа, Графа и Стрему за какой-нибудь молоденькой бабенкой к вам... — начал тот объяснять Семирукову, который тут же представил, что урки были избиты его врагами Орлом и Кувалдой. Он даже начал уже потирать руки, но дальнейшие слова вора поставили его в тупик. — Под утро мы нашли их всех убитыми. Недалеко лежал ваш новый комендант, пьяный в доску и храпел... Все гильзы были из нагана коменданта! А бабы - нету...
— Так... Вот, стерва! — тут же подумал Семируков о Надежде. –— Ага, и меня решила втянуть! Мало тебе этого придурка коменданта? Ах, какую свару затеяла? Не-е-ет! Я не ошибся: она засланная, это точно! Но кто меня собрался свалить? Кому я стал неугоден? Вот это кашу заварила! Ох, и хитрая, стерва! Если я отдам бабу Гоге – восстанет весь поселок, это ясно как день: вон как она с Маркелом поступила! Тогда уж точно меня свалят, а она свою задачу выполнит... Меня же самого – в лагерь! Нет, этого допустить никак нельзя! А если ничего не предпринимать? Тогда Гога прольет в поселке много крови и в первую очередь – мою! Этого тоже допустить нельзя. Где же выход? Отдать ему коменданта? А что?! Это идея...
И, пошевелив бровями, чтобы стряхнуть холодный пот, спросил.  — Так кто тебе  нужен?
— Комэнданта... — Гога сказал, как выстрелил. — Срок тэбэ нэдэла, понял?
Семируков кивнул, и к своему удовольствию обнаружил, что неприятные гости немедленно растворились в темноте. Сердце хитрого опера снова наполнилось кровью, а с ней и яростью, гневом, а также необходимостью что-то немедленно делать: это лысая голова Гоги с черной бородой и горбатым носом моментально всплыла в памяти, заставляя его действовать...
Маркел уже сидел в комендатуре с огромным фингалом под глазом, весь грязный и помятый. Рядом лежал наган с пустым барабаном. В довершение всего, Маркел тихо стонал, обхватив голову руками.
— Идиот! — закричал на него Семируков. — Какого хдтена тебе нужно было шататься по ночам? Наждтался - и сиди дома! Ты хоть знаешь, в кого стдтелял ночью?
Маркел отрицательно покачал головой и еще больше согнулся.
— Ты водтов пахана Гоги подтешил... И все из-за какой-то бабы! Училки поганой... Так вляпаться в дедтьмо!
— Да я... Эту суку... щаз кончу! — голова Маркела гудела то ли от перепоя, то ли от удара Маркова, то ли от падения на землю... Он усердно пытался вспомнить, как смог убить троих этой ночью и никак не мог... И это было хуже всего! — Это всё она, эта стерва!
— Я те кончу! Я те кончу! — кричал Семируков, отвешивая одну за другой оплеухи Маркелу, а заодно и разряжаясь, сам. У Маркела от его оплеух выступили слезы.  — Чё, хошь чтоб здеся восстание было? Давай! Тебя педтвого к стенке и поставят! А за тобой и меня... Или до тебя ишшо не дошло? Не видишь, она для подставки засланная?!
Вихрем в голове Маркела пронеслись все последние события: теперь и у него не оставалось сомнений — Точно! А я-то думал... Почему все так?
— И чё нам топерича делать?
Маркел с надеждой смотрел на хитроумного, прожженного на пакостях опера, в глазах которого уже зажегся какой-то огонек.
— Не знаю... — но хитрая улыбка вдруг озарила его лицо: Семируков был бы не Семируков, если бы не нашел нужный ему выход. — Смываться тебе надо, вот чё! Иначе Гога тебя достанет! Ведь это ты ему теперь нужен!
В окно постучали: Семируков знал – это для него.
 — А ты сиди и не высовывайся, понял? — приказал он и у дверей добавил. — Никуда! Я скоро буду...
Через несколько минут он воротился назад: Маркел, выпив полный стакан водки, смотрел на него посоловевшими глазами.
— Вот, что Маркел! — губы Семирукова улыбались, однако глаза оставались по-прежнему холодными. Но Маркел бы все едино этого не заметил. — Делаю это только из-за дружеских чувств к тебе и твоему благодетелю Мостовому...
Он сел за стол и начал писать письмо. Закончив, посмотрел на Маркела, облизнул конверт, запечатал письмо и отдал растерянному коменданту.
— А теперь слушай и делай, так как скажу, если хочешь жить...
— Я чё, сам себе враг? Говори, буду молчать как рыба!
— Лады… Сейчас пдтиведут одного ссыльного... Это отец Геодтгий. Он не так давно пдтоболтался, мол, знает место, где в Ведтхотудтье задтыт клад... Дак, вот ты и узнай пдто это! Да смотдти ходтошенько потдтудись над его дтожей!
Семируков подсел к Маркелу и тихо добавил:
— Потом педтеоденешься вот в эту одежду, сбдтеешь ему бодтоду, а его педтеоденешь в свою... Затем ты с моими людьми пойдешь на севедто-запад к болоту. Там его и бдтосите, да так, чтобы он головой оказался в болотной тдтясине: пиявки да чедтви всю дтожу ему сождтут, а все  пусть думают, что это ты! А тебя же отведут к железной додтоге, поедешь в Хабадтовск, обдтатишься вот по этому аддтесу... Там тебе и помогут спдтятаться от Гоги на некотодтое вдтемя, понял?
Он посмотрел по сторонам и уже на ухо Маркелу произнес:
— Как выйдешь к додтоге, можешь их кончить в лесу где-нибудь…
Семируков встал и протянул руку Маркелу.
— Ну, тепедть ты мой должник, Мадткел! Так и скажи Мостовому, понял? И чтоб больше меня никто не пдтоведтял и не тдтогал!
Маркел с большим удовольствием избивал священника из Верхотурья,  выпытывая из него сведения о зарытом кладе, представляя при этом, что измывается над ненавистной училкой и ее высокими покровителями... Уж теперь-то он знал, что все это подставка...
Под особым контролем Семирукова Маркел был отправлен к месту своего спасения. Скоро по рекомендации Мостового, он окажется политработником в одном из полков Дальневосточного  фронта... с повышением.
Меж тем, Семируков ходил из угла в угол, не находя подходящего способа избавиться от нежелательной училки. Невольно, подойдя к окну, он начал смотреть на двух ребятишек, ковырявшихся палкой в луже. Вдруг рот его растянулся в улыбке, а потом и заморщинились уголки глаз... — Черт побери! А ведь это выход: ведь у нас действительно нет школы! А где есть? Знаю – в Свободном! Вот туда мы и отправим эту заразу!
Неожиданная идея, пришедшая в голову Семирукова, не отличалась новизной: он всегда пытался спровадить неугодных ему людей, если не удавалось их уничтожить...
Надежда стояла перед опером Семируковым и не узнавала его. — Куда только делась его любезность? А где же его кошачьи повадки? Да и была ли у него когда-либо элементарная вежливость?
— Вот что, Надежда Николаевна... — голос Семирукова был сух и небрежен: училка как женщина перестала его интересовать, а как опасный человек – тем более! — Школы здесь нет и учить некого. А потому собидтайтесь: вы напдтавлятесь в Свободный!
— Никуда я отсюда не поеду! — этот добренький и заботливый опер разозлил Надежду: она разгадала его план. — Хотите меня отсюда спровадить? Не выйдет! Я сюда приехала по комсомольской путевке, тут и останусь! Или вы что-то против комсомола имеете?
Семируков вздрогнул. — Вот он, тот провокационный вопрос! Так, все-таки обком... Ах, как раскрылась, голубушка! Меня, на комсомоле поймать хочет?! Так-так... Знать за ней все-таки есть кто-то... Но как бы спровадить ее? А если не одну, а с ее защитниками? Тогда я сразу двух зайцев убью!
— Ну, что вы, Надежда Николаевна... — Семируков снова стал вежливым и любезным. — Вы же видите, поселок здесь маленький… Строительства школы нет и не будет.. А молодым у нас везде дорога! Я уж и пдтказ пдтиготовил на отпдтавку с вами и Мадткова, и Одтлова с Мадтьей. Езжайте в Свободный, там школа есть! Детишек дтожайте да учите их на здодтовье...
Надежда растерялась. — Откуда он узнал про Маркова? И про Орлова с Марьей? И что она собиралась ему именно это поставить в условие?
Так и не решив этот вопрос, скромно улыбнулась и покраснела.
— Ну, вот и ходтошо, голубушка! — Семируков был доволен: сегодня он потрудился изрядно! Избавился от придурка-коменданта, от этой занозы-училки и двух непокорных ссыльных, но больше всего – от Гоги, которому нужен был труп... — Вот сегодня и поезжайте! Документы уже готовы...
Растерянная Надежда вышла на улицу, где ее ждала команда из друзей.
— Сказал: все мы едем в Свободный! — пробормотала она и тут же заметила, как запрыгала от радости Марья.
— А про коменданта? — Орлову не терпелось узнать. —  Догадался?
— Про коменданта - молчок... Сказал – вас отправят тоже в Свободный вместе со мной! –— она уже отбивалась от Марии, которая целовала и обнимала ее. — Сегодня!
;

Глава 4. Разгадка тайны

1.
Начало июля 1991 года, г. Верхотурье.
Мы с Павлой шли к гостинице.
— Война войной, как говорится, а обед – по распорядку! — именно эта простая истина и увела нас от любезных нашему сердцу двух бабушек. Сгорая от простого человеческого желания растянуться на кровати в одежде, я поднялся в гостиничный номер. И исполнил бы свое желание, если бы не ...чемодан! Его писк разбудил бы и спящего...
— Ну вот, этого мне только не хватало! —подумал недовольно я и потянулся за ним, свалив по пути подушку.
На дисплее высветились слова: «Примите информацию!».
Не могу сказать, что в этот момент был доволен тем, что начальство обо мне помнит, ибо про себя наговорил своим начальникам все, что думал... Но ничего не поделаешь: набрав нужную комбинацию на клавиатуре, увидел, как отозвался дисплей:
«Лосю, Павлину.
1.По вашему запросу в патриархию, сообщаю: четвертого июля к вам выезжает отец Аристарх (в быту – Комаров Петр Васильевич, специалист по иконам и церковной утвари). Имеет доверенность на принятие всех решений, касающихся собственности церкви на клад.
2. В связи с явной привлекательностью клада для криминального мира, в ваш адрес так же выезжает майор Хоботов Игорь Петрович – секретный агент УБОП.
Оба специалиста прикомандировываются к вашей экспедиции.
3.Рекомендуем с целью безопасности привлечь кого-либо из местных оперативников МВД.
4.Вашу поездку к академику Старостину одобряю. Спрут».
— Вот ёлки – палки, а эти-то на хрена нам сдались? И без них обойдемся... Какой криминал?! Да тут тишь да гладь... — я все еще пребывал в радужном состоянии: маленький районный городок, почти большая деревня, все тихо – мирно, никто никого не трогает!
В дверь постучали.
— Глеб, это я... — Павла вошла, одетая в спортивный костюм и тут же увидела, как я складываю свой чемоданчик. — Ага, уже получил?! Я тоже... Слышь, Глеб, Вера нашла небольшую записку. Утверждает, что выпала тогда... Ну, тогда, когда нашли эту жестянку с золотом! Так вот, она мыла пол и нашла ее в доме Колесниковых...
— Ну, нашла и нашла... Подумаешь, бумажка! Мало ли таких на полу валяется...
— Так тебе отдать ее или нет? — в голосе Павлы прозвучало недовольство мной.
— А это могла быть случайная записка? — хоть я и засомневался в ее словах, но по-прежнему никак не хотелось выходить из своего блаженного состояния. — Вылетела, допустим, откуда-нибудь...
— Из кармана... — ехидно продолжила мою мысль Павла, и добавила угрожающим тоном. —Твоего!
—  Да, ладно, ты чё ко мне-то привязалась? Не вишь, человек после принятия пищи отдыхает! — я, конечно, пытался кое-как оправдываться, но глаза Павлы ничего хорошего мне не обещали. И приходилось выкручиваться.  — Ну, из книжки, например... А мы по ней искать начнем! Может она и вовсе не из той коробочки... Вот, скоро пойду к Колесниковым, за одно и про нее спрошу! А эта пусть у тебя останется, если хошь!
Павла хмыкнула, повернулась и вышла. В моей душе разлился бальзам. —  То-то, знай наших! А то - бумажка... Енто не вы, электросенсы, там всякие! Наш брат, военный, знает чё говорит... Мы с ходу знам, какой документ нам нужон, а какой нет!
Пока я тешил собственную глупость, Павла дошла до двери и, обернувшись, добавила. — Знаешь, Глеб, ты не будешь против, если я осмотрю местные окрестности? Да ты не бойся, одна не пойду! Вон, баба Аня хотела мне показать их сторожку на Черной речке...
— Вы хоть на всякий случай с собой Михаила прихватите! Конечно, если он согласится... — ко мне опять вернулась идиотская привычка командовать. — Не дай поесть, а дай покомандовать! Ну, чё ж, грешен...
Но все же по привычке добавил. — Ну, про прикомандированных ты уже сама знаешь. И про поездку, тоже... Так что долго не гуляйте, сегодня и уедем к Старостину!
— Тебе виднее... — лукаво усмехнувшись, ответила она, и добавила, ядовито ухмыльнувшись. — Ну, я пошла!
Чешу в затылке. — Ох, не люблю я эти ее ухмылочки... Вот, зараза, все-таки своего добилась: от хорошего настроения почти ничего не осталось! Придется все-таки идти к Колесниковым...
Дома у Колесниковых никого, кроме хозяйки не было. Кроме того, та, видать ждала кого-то, да по ошибке встретила меня. — Интересно, для кого она так прихорашивается?
Я разглядывал хозяйку, которая довольно умело наложила косметику, однако безошибочно определил ее возраст. И ревнивая струнка в моей душе заиграла громче всех. — Вот, сволочи, эти бабы! И так всегда: стоит мужику выйти из дома, как они тут же начинают прихорашиваться, поджидая своих хахалей! Интересно, Анька у меня тоже так или нет?
И тут же начал сам себя уговаривать. — Да ты чё, она не такая!
Однако глухая неприязнь к хозяйке возникла сама собой. Естественно, что это тут же сказалось на вопросах...
Хозяйка отвечала уклончиво, еще больше подогревая антипатию, была подозрительна. Даже потребовала показать удостоверение сотрудника НИИ-25. Мне даже показалось, что она в какой-то момент поняла или почувствовала во мне военного. Как это получилось, я даже и сам не понял, но, ощутив, резко изменил свое поведение. Но результатов это никаких не дало. Так или иначе, расстались мы недовольные друг другом с очень большим желанием никогда не встречаться.
Поскольку других дел у меня на сегодня больше не было, ноги сами собой привели к дому бабы Ани. Но и та прогуливала вою дочку по улице, сообщив, что дома никого нет...
Вот волей – неволей, мои глаза и начали исследовать все то, что было передо мной. Как-то незаметно моё возбуждение улеглось и глаза, наконец, начали видеть тихую прелесть полудеревенского быта зареченских обитателей города. Вслед за Верой я уселся на сложенные в сторонке бревна и почувствовал нечто близкое и далекое одновременно из моего прошлого. Конечно, это было в детстве... Такая же покрытая травой – муравой улочка, гуси, проходящие стайкой и гогочущие на меня, ребенок, который делал несколько шагов и падал, но не ревел, как многие из городских, избалованных вниманием родителей, а молча кряхтя, поднимался и снова пытался идти... Рядом с ним шла сама собой тихая и неторопливая жизнь всех остальных.
Деревянно-серые дома с легкой усмешкой наблюдали за этой копошащейся вокруг них жизнью, стоя над всем этим как ласковые матери, готовые в любой момент нас, мелких муравьишек, укрыть от непогоды и холода...
Вот так, отдохнув душой в Заречье, и встретил радостно - возбужденных  своим путешествием Павлу, бабу Аню и Михаила. Как это ни странно, но больше всех оказалась довольна этим походом...  баба Аня!
— Ну, надо же, ить сколь лет-то прошло! А я словно в детство свое окунулася... — она то и дело хватала Павлу за воротник и вздыхала, улыбаясь со слезами на глазах. — Ну, спасибо тебе, Павлинушка! Уважила, старую... Я-то сама сроду бы не додумалася... А тута даже – будто душой помолодела!
Вечером нас привезли к поезду «Серов – Москва», посадили в вагон, снабдив продуктами аж до самой Москвы. Баба Аня несколько раз просила передать ее личный привет Старостину. Так, на всякий случай: а вдруг не передала или позабыла? Естественно, что мы кивали головой... Но и этого ей показалось мало: она приставила к нам Михаила, посчитав, что так будет надежнее – все-таки военный! Однако думаю, он и сам сбежал от двух надоедливых и строгих бабок... Так что поездка обещала быть интересной...
К счастью, в нашем купе никого постороннего не оказалось. Мы с Михаилом изучали то чертеж, то дневник, безнадежно пытаясь извлечь из него еще что-то. Павла безучастно сидела за столиком и смотрела в окно.
— Паш! Ну, ты бы хоть глянула на этот дневник. Может чё новое найдешь! — я был уже на взводе. — Тут что-то не так! Но что? Понимаю, тут что-то не так, даже нутром чую! Зачем Тимофееву хранить записи, в которых он не нуждался? Зарплата у него была большая, денег оставалось много: семьи не было, тратить было не на кого...
Михаил обреченно положил бумаги на стол: по его лицу я понял, что не одинок в своих сомнениях.
— Павлина... — начал говорить Михаил, но Павла его тут же прервала.
— Пашка... Зовите меня Пашка: мне так проще, я так к этому привыкла! И мы не на совещании где-то…— твердо поправила его она, посмотрев из-за очков на него своими черными глазами.
— Знаешь, Паш, Глеб в чём-то прав! — Михаил, кивнув довольно ей головой, озабоченно произнес. — Вот и всё время думаю:  зачем было прятать вместе с золотом бумаги, которые ничего не стоят? Записи о прошлом? Кому сколько зубов вырвал? Так их он в первую очередь должен был бы уничтожить – как никак улика! И сточки как-то странно далеко друг от друга отстоят... Может что между ними написано?
Павла взяла тетрадь, открыла первую страницу, положила на нее свою ладонь и, закрыв глаза, начала говорить.
— Первое января одна тысяча девятьсот сорок шестого года. Наконец нашел дверь в подземный ход. Первая попытка открыть дверь оказалась неудачной. Продолжу завтра...
Я от удивления открыл рот. — Вот это да! Значит, Тимофеев все-таки нашел дверь в подземный ход? А почему я этого не прочитал?
Смотрю на Михаила – тот замер, глаза стали большими от удивления, брови поднялись. — Ну, брат, как нас с тобой Пашка уела? И мне стало смешно...
— Это как же он так ... записал? — Михаил медленно приходил в себя: видимо, помогла моя ухмыляющаяся физиономия.
— Ничего особенного: симпатические чернила! Писал, как многие большевики- конспираторы, между строчек... — Павла усмехнулась нашему невежеству, однако ничего не сказала по этому поводу. — Давайте-ка, закажем чайку!
Она встала и вышла из купе, направляясь к проводнице, а через пару минут уже вошла, неся в руках три стакана в подстаканниках.
— Ну, вы чё сидите-то? Быстренько берите: уже все руки обожгла...
Михаил быстро вскочил и взял у нее два стакана. Меж тем Павла, словно ненароком поставила свой стакан прямо на первую страницу открытой тетради. Подув на свои руки, она через несколько минут взялась за свой стакан.
— Ну, кто меня спрашивал, что такое симпатические чернила? — подняв свой стакан, она кивнула нам на тетрадь. — Гляньте-ка сюда!
 На том самом месте, где еще недавно стоял горячий стакан Павлы, четко был виден круг, в котором синими чернилами, слегка расплывшихся от времени на бумаге, было написано: «1 января 1946 года. Наконец нашел...»
— Вспомнил! — от возмущения собой я даже хлопнул по лбу: к счастью звона от этого удара не послышалось. — Симпатические чернила – это чернила, которые от нагревания становятся видимыми!
Я видел, как ехидно улыбается Павла и кивает головой в мою сторону Михаил, но уже ничего с собой не мог поделать...
Однако пока мы, как дети, радовались своему открытию колеса, лист остыл, и чернила на наших глазах исчезли. Собственно, какое это имело для нас значение? У нас была Пашка, которая могла и без горячего чая прочитать всю тетрадь! Именно поэтому, ухмыльнувшись злорадно конспиратору Тимофееву, мы спокойно допивали свой чай...
Когда мы поудобнее улеглись на своих полках, Павла начала читать дневник.
— Вторая и еще десять попыток открыть дверь оказались неудачными. Вот. Есть запись: «Апрель тысяча девятьсот сорок шестого года. Пойман еще один искатель клада. Сбежал. Там, где он был, найдена дверь в подземный ход. Теперь я знаю, кто он. Никуда ты от меня, Северьян Гурьянов, не денешься!»  — тихо произнесла Павла, пролистав десять страниц. — А-а-а, вот еще то, что вас интересует! Двенадцатого января тысяча девятьсот сорок седьмого года он пишет: «Дверь не открывается. Неужели Северьян обманул? Вот гад! Надо что-то придумать... Может взорвать? Почему-то все больше не хватает сил... Неужели что-то внутри сломалось? Нужны дополнительные руки...»
Она замолчала, водя ладонью по страницам.
— Пока ничего интересного... Все одно и тоже: жалуется на плохое самочувствие. А, вот, есть: «Пятнадцатого января тысяча девятьсот сорок восьмого года. Дело пошло значительно лучше: открыли подземный ход». — произнесла она и тут же добавила. — «Нет, это не ход, а какое-то другое помещение. Снова пытаемся открыть дверь Северьяна»
— Что-то я не понял... Он что, нашел еще кого-то? Ведь там было написано во множественном числе – «открыли»?! —  но Павла пожала плечами.
— Я тоже так подумал... — включился в разговор Михаил, озадаченно смотря в окно. — Это мог быть либо родственник, либо человек, полностью зависящий от него...
— Например, зэк... — докончил я за него мысль и сам удивился тому, что сказал. Уж слишком все становилось запутанным. — Давай, Паш, читай дальше! Только давай все подробно...
И Павла читала нам дневник день за днем, в котором этот чертов Тимофеев, нудно жалуется неизвестно кому на то, что ничего не получается, а этот гад, Северьян, обманул его. Однако он за все время ни разу не обмолвился о помощнике. Нехорошее чувство по отношению к Тимофееву становилось все больше и больше. А к разгадке я не приблизился ни на йоту.
— Миш, как ты думаешь, почему он ни словом не обмолвился о помощнике? — тихо спрашиваю у соседа, пока Павла отдыхает от чтива. — Ищет один? У него что, со здоровьем все стало нормально?
— Думаю, он ему не доверяет и использует только на самых грубых и тяжелых работах... Чтобы не тратить сил на мелочи. И вот тогда ищет один, чтобы не допускать к тайне!
По глазам я понял: мы с Михаилом придерживаемся одной точки зрения. Павла, кивнув нам, продолжила чтение.
— «Двадцать восьмое апреля тысяча девятьсот сорок восьмого года. Прошел по коридору подземного хода до двери, указанной Северьяном. Ни один камень на этой линии даже не шевелится... Камни рядом тоже! Ну, Северьян, скотина! Ты посмел соврать мне даже перед смертью? Черт! Два года поисков в этом аду пошли псу под хвост! Но ты думал, что я не найду... И все же, я нашел твою дверь и твой чертов камень с крестом, хотя точно знаю: ты соврал мне... Об одном жалею, что выбил у тебя лишь только один зуб и тот  с коронкой и пустил в тебя только одну пулю! Эх, с каким бы наслаждением сейчас я всадил бы в тебя, собаку, целый десяток пуль! ...Сил уже больше нет... Лекарства не помогают, сплошная боль … Колени не держат, дойду ли? Надо еще закрыть дверь и спрятать записи: авось оклемаюсь! Или никому...»
Павла водила рукой по страницам, однако скоро открыла глаза и огорченно произнесла. — Все! Больше ничего нет... Записи прекратились – читать больше нечего!
Некоторое время мы сидели молча, каждый сам по себе переживая вновь все случившееся.  Однако должен вам признаться, я был доволен, что у него ничего не получилось. Хотя вопрос о втором человеке так и не выходил из моей головы.
— Паш, ты посмотри чертеж: может и там что-то найдешь? —  для раздумья мне требовались еще факты и только Павла могла их извлечь там, где мы ничего не нашли.
Павла молча взяла чертеж и долго и тщательно водила по нему рукой, потом открыла глаза и спокойно сказала. — Здесь все чисто – никаких симпатических чернил.
—Но ведь что-то это все значит! Иначе, зачем ему хранить эту вереницу длинных точек и крестик? — я невольно вслух высказал то, что думал, сворачивая и укладывая чертеж и тетрадь в сумку.
Хотя мы до самой Москвы на эту тему больше не разговаривали, однако, я уверен: каждый из нас все равно обдумывал невольно то, что узнал...

2.
Начало июля 1991 года, г. Верхотурье.
К дому Колесниковых подкатили две иномарки и из каждой выскочило по три крепких парня с широкими плечами. Один из них, с исполосанным шрамами лицом, посмотрел на дом и кивнул остальным, указывая в его сторону. Все они, выполняя эту негласную команду, одновременно направились твердым шагом к дому.
К этому времени Галина Андреевна, став блондинкой, сделала себе новую прическу. Пал Палыч мыл руки в ожидании обеда, а она прихорашивалась у зеркала, не особенно торопясь кормить своего мужа. Как обычно, Вера была у бабушки.
Резкий стук в дверь заставил их вздрогнуть: в последнее время они уже несколько раз перепрятывали каждый свое золото, боясь, что кто-нибудь умыкнет. Однако в этот раз хозяева даже не успели охнуть, как несколько крепких парней с оружием в руках вошли в дом. Один из них прошел вперед и уселся без спросу в кресло Пал Палыча, нахально уставившись на хозяйку дома. Его ухмылка и похотливый взгляд немедленно поймала на себе Галина Андреевна и тут же решила, что еще не все потеряно. Но тот отвернулся от нее и просто набрал какой-то номер по мобильному телефону.
— Дай-ка к телефону этого козла! — глухим охрипшим голосом приказал он кому-то, не дождался ответа и повернулся к хозяйке. — Ну, ты, сучка, смотри сюда! Щаз с тобой твой щенок говорить будет...
Галина Андреевна вздрогнула и побледнела.
— Что с ним? Что вы с ним сделали? — крикнула она, поднимаясь с пола и отряхивая халат. Дрожащими руками приложила к уху протянутый ей телефон, и неожиданно защебетала визгливо – высоким голосом, одновременно играя перед незнакомцами заботливую мать. — Алло, сыночек! Они что, издевались над тобой? Где ты?
— Пока еще ничего не сделали, но могут... — глухо упавшим голосом ответил Сашка. Но тут же его посетила новая мысль, которую внушил солидный подзатыльник. — Мам, послушай: отдай им поскорее все оставшееся золото... Иначе они меня убьют!
— Да как вы смеете?! — набравшись храбрости, решил заступиться за жену Пал Палыч и выкрикнул давно оттренированную фразу. Однако не учел обстоятельств и перестарался: голос сорвался и из горла выскочил петушиный фальцет. — Вы знаете кто я? Нет? Так узнаете! Я, я, я буду жаловаться!
— А ну, заглохни, сучара! — спокойно сказал нахальный тип, отмахнувшись от слов хозяина как от назойливой мухи. — Еще раз невпопад вякнешь, я тебе без суда и следствия все яйца поотшибаю! Понял?
Пал Палыч как-то разом сник, почувствовав бесплодность всякого сопротивления.
— Ну, сучка, будешь говорить, где спрятано золото?
— Надо звонить в милицию! Там - Беспалов... Он поможет! — подумала хозяйка и рванулась к телефону. Однако не успела сделать и пару шагов, как с двух сторон ее руки крепко сжали.
— Ну, ты чё, не поняла? Где золото?
— А вот хрен тебе, а не золото, понял? — выкрикнула она, вырываясь из рук  здоровенных парней.
— Вот чё, Чуня... Отстрели-ка ты ентому козлу левое яйцо: мамаша не хочет говорить, где золото... — приказал вожак кому-то там, далеко по телефону. — Так и скажи ему…
И он приставил к уху ее мобильник. Где-то далеко раздался выстрел, а следом – нечеловеческий вой Сашки вместе с матюгами в ее адрес. Галина Андреевна вздрогнула и побледнела. Пал Палыч застыл на месте от растерянности: почему-то в этот раз замполитская находчивость изменила своему хозяину.
— Еще раз спрашиваю: где золото? — ехидно ухмыляясь, спокойно произнес нахальный тип.
— Скотина, животное, убийца! — выкрикивала одно за другим оскорбления в адрес вожака. Даже попыталась пнуть его ногой, но не смогла достать. Кончилось тем, что она показала ему язык и выкрикнула. — Ты никогда не получишь этого золота!
— Вот чё, Чуня, дай-ка трубку этому козлу: пушшай мамочке скажет пару ласковых! — приказал он, ковыряя пальцем в носу, будто ничего не случилось. Его рябое лицо от этого стало еще отвратительней.
— О-о-о! — стонал Сашка в трубку и с визгом выкрикнул. — Чё ж ты делашь? Отдай им скорей...
— Не отдам! — отрезала та, даже не осознав то, что сын не назвал ее матерью. — Это моё золото, моё!
— Чуня, отстрели ему и второе яйцо! — приказал вожак и еще больше развалился на кресле, ехидно посматривая на хозяев.
Галина Андреевна замерла на месте, Пал Палыч побледнел еще сильнее. Из приложенного к уху хозяйки донесся выстрел и нечеловеческий вой Сашки где-то там, далеко-далеко...
— В последний раз спрашиваю... Где золото? — рябой поднялся, и, взяв ухоженное лицо хозяйки в свою грязную ладонь, повернул к себе. — Не  скажешь – отстрелю теперь его яйца!
И дулом с глушителем показал на промежность Пал Палыча.
— Эти можешь хоть сейчас отстреливать! — захохотала она прямо в лицо ему. — Мне они никогда не нужны были: я прекрасно и без них всегда обходилась!
Вожак брезгливо убрал от её лица свою руку и даже вытер о халат хозяйки.
Он снова сел в кресло и спокойно ждал, когда кончится истерика у хозяйки. Однако та никак не могла остановиться, головой показывая на мужа и хохоча без остановки. Наконец это ему надоело и он, скрутив глушитель, выстрелил прямо в потолок. Звук выстрела оглушил ее и прекратил истерику: теперь она, ничего не понимая, смотрела на него во все глаза.
— Подумай хорошенько: следующий твой отказ сначала убьет твоего щенка, потом - мужика, а под конец – тебя! — спокойно заявил он, накручивая назад глушитель. — Так, где же золото?
Видя, что жадность закрыла уши и глаза на все его жене, Пал Палыч встал, краснея за свою жену.
— Я... Я попробую отыскать... — вздохнув от смущения, произнес тихо он.
Вожак кивнул одному из своих амбалов, чтобы тот его сопровождал. Оба тут же направились в соседнюю комнату. Хозяйка обреченно обхватив голову, сидела на полу.
Через несколько минут хозяин вышел из комнаты со злополучной коробкой и молча отдал ее вожаку.
Убедившись, что в ней будут оставшиеся две части золота, Чика сказал хозяйке с явной издевкой в ее адрес. — Ну, мужа тебе не надо, так чё ж ты своего щенка не пожалела? Ведь золото-то один хрен не твоё!
Тут он вспомнил, что это не все и повернулся к хозяину.
— И записную книжку майора Тимофеева тоже принеси! —  укладывая в карман коробку с золотом, потребовал он от хозяина. Когда же записная книжка оказалась в другом его кармане, он встал и угрожающе заявил. — Пикнете – приеду и прикончу вас... таких!
После этого, подошел к хозяйке, пальцем поднял ее голову за подбородок так, чтобы она смотрела прямо ему в глаза, добавилю  — Такой параши, как ты, сучка, я даже на Колыме не встречал!
Они исчезли так же неожиданно, как и появились, оставив после себя  атмосферу неопределенности.
— Это ты виноват, что они забрали наше золото! — закричала хозяйка, в истерике размазывая черную краску глаз по холеному лицу еще некоторое время. Потом вдруг вскочила и зло, изо всех сил ударила кулаком в грудь мужа раз, другой, третий... Завизжала, потом завыла и упала на диван, спрятав лицо в ладонях...
— Господи, во что я превратил свою жизнь!? — опустошенно смотря на спину лежащей совершенно чужой по духу женщины, подумал Пал Палыч. И невольно откуда-то изнутри выскочили вымученные слова. — Ты злая и жестокая стерва! Ты думаешь, я не знал о твоих похождениях? Знал... Дурак, жалел... Гнать надо было давно тебя!
— Да не меня ты жалел, а себя! — выкрикнула она, пытаясь встать.
— Сучка! — коротко ответил он ей в ответ и отвесил звонкую оплеуху, да такую, что она упала на диван и демонстративно разрыдалась. Пал Палыч плюнул и выбежал из дома...
На работе обиженный женой отставник закрылся в своем кабинете и никого не пускал к себе, упорно куря одну за другой сигареты.
— Палыч, зайди-ка ко мне на минутку! — услышал он голос мэра по селектору. Не идти к своему начальнику Палыч не мог, а потому, вздыхая и матеря свою благоверную, вышел из своего добровольного заточения.
Верхотурский мэр Сергей Иваныч Чащин о том, что по какой-то причине Пал Палыч не принимает людей, закрывшись в своем кабинете, узнал очень быстро. Поскольку Палыч был его закадычным другом, радикальных мер к нему принимать не стал, остановившись на своем излюбленном способе и лично им изобретенном ноу-хау – игре в шашки. Несмотря на то, что вскоре он узнал сведения, явно порочащие его приоритет, однако спорить и расстраиваться по этому поводу не стал. Прямо скажем, не все удостаивались этой высокой чести, а уж если удостаивались, то причисляли себя потом к друзьям мэра. Конечно, они не могли знать того, что мэр использовал их из собственной корысти или интереса, принимая его дружбу за чистую монету. Вот и сейчас, услышав о странном поведении Палыча, мэр почему-то невольно заволновался. Из жизненной практики он знал: интуиция его еще ни разу не подводила в самых важных делах, а потому и принял решение поиграть с ним в шашки.
Позвонив секретарше Люсичке, чтобы никого, кроме Палыча к нему не пускала, Чащин начал расставлять себе рюмки синие, а Палычу – белые с золотой каемочкой. Наполнив их водкой из бара и нарезав тонкими ломтиками колбаску, хитрый мэр стал ждать Палыча.
Игра в поддавки шла с явным преимуществом Палыча: после первой срубленной им шашки и выпитой рюмки водки, он оживился. После третьей закусил колбаской, а после четвертой посмотрел на друга слегка посоловевшими глазами.
— Черт бы его побрал! — подумал изобретательный мэр, с тревогой взирая на быстро хмелеющего Палыча. В этой игре задача Чащина была одна: не пропустить того момента, когда его клиент может отключиться, так и не рассказав о том, что явилось причиной такого состояния. И почти всегда успевал вовремя прекратить сдаваться. — Не пора ли мне перейти к делу? Того и гляди, скапустится раньше времени!
И, правда – Палыч уже качался из стороны в сторону, начал кого-то материть, не обращая внимания на начальника, активно размахивать руками. Потом перешел к тому, что жена его - первеющая стерва и зараза... Чащину оставалось совсем немного – вовремя подливать масла в огонь. А уж это-то мэр умел делать мастерски. Иначе, как бы он продержался столько времени на этом посту? Скоро Иваныч уже знал и о находке, и о блатных, и о том, какая жена у него со всеми подробностями на командно-матерном языке, который Палыч в совершенстве освоил за годы службы... С удовольствием он позволил своему подчиненному срубить его победную шашку, выпить ее до дна, открыто ухмыляясь над доверчивостью старого вояки.
Оставив Палыча храпящим на диване, мэр вышел в другую комнату и по сотовому телефону набрал номер, к которому обращался только в особо важных случаях.
— Шеф? — с заискиванием в голосе спросил он.
— Я же тебе ясно говорил, не звони мне по этому телефону по пустякам! — грубо оборвал его абонент на другом конце связи. — Звони только в особо важных случаях!
— Шеф, но это как раз такой случай! — лоб мэра быстро покрылся испариной. — А ежели и это не тот случай? Тоды все, прощай тепленькое местечко! В прошлый раз шеф предупредил, что ещё разок - и... Даже думать о том не хотелось!
Он проглотил слюну и снова задумался: нет, это как раз тот самый случай! — Можно ли говорить прямо сейчас?
— Позвони мне через пять минут! Я буду на месте...
Пять минут Верхотурскому мэру и доносчику показались целой вечностью: у него тряслись руки, на спине и на лбу выступил холодный пот. Он даже для храбрости подошел к доске и выпил рюмку водки. И все это время для себя Чащин решал только один вопрос: тот ли это случай или нет, когда надо звонить шефу? Решив, что с одной рюмки он так и не определится, высокопоставленный осведомитель проглотил вторую рюмку. И неожиданно для себя сразу успокоился, послав, куда подальше, своего горячо любимого спонсора.
— Он ведь говорил мне, что все известное о монастырях докладывать немедленно? Говорил! А я чо узнал? Про находку, как-то связанную с монастырем! Значит, как раз тот самый случай! Енто раз. Майор Тимофеев оставлят после себя какие-то бумаги, золото, будучи начальником колонии в монастыре. Енто два! Вмешались блатные и забрали все золото! Енто три!  И енто чо, не важно? Важно, ещё как важно! — уже смело начал рассуждать захмелевший мэр. В голову почему-то пришла легенда про монастырский клад. — Так может та байка про клад и вовсе не выдумка?
Невольно его сердце учащенно забилось. — Вот оно!
Сергей Иваныч Чащин долго и трудно пробивался к вожделенной власти, долго и нудно переходил из кабинета в кабинет, но никак не мог сделать последний и решающий рывок, пока не понял, что без посторонней помощи ему не обойтись. Когда же такой случай подвернулся, Чащин его не упустил. Поэтому и отрабатывал Иваныч мэровское место своему шефу, человеку государственного масштаба, превратившись в осведомителя. Именно тогда и получил он задание приглядывать за всем, что касается монастырей и сообщать шефу об этом в строго конфиденциальной обстановке.
 Он был бы не он, если бы не узнал как можно больше о своем теперешнем шефе. И ничего предосудительного в том не видел, что в годы начала перестройки, тот пробовал свои силы не совсем на законном поприще. Конечно, Чащин к такому способу добычи денег относился с некоторым презрением. Не то, что он сам. — Легкие подарки за помощь в некоторых делах... Но – деньги? Это – никогда! Мараться? Иконами торговать, оббирая старушек? Обманывая их, что отвезет в монастырь и поставит на самое знатное место?! А самому продавать? Нет, это не по мне... Да и кому потом охота отлеживаться подолгу в больнице: ведь у этого бизнеса кормились блатные! А эти конкуренты особо не церемонились...
— Да, но это все в прошлом, а теперь? Депутатская неприкосновенность! — одно только это слово звучит в сердце мэра как песня. — Ты делай чо хошь, а тебя не моги трогать! Да с такой-то защитой, и мильенами можно ворочать!
Собственно, он и без того, знал, что шеф для этого и лез в Думу... Иваныч горько вздохнул, сожалея, что у него нет такой неприкосновенности, а теперь ему самому приходится унижаться перед этим ничтожеством.
Между тем его шеф тихо скучал в обществе двух блондинок, которые делали ему массаж и не только тела. Звонок из Верхотурья всколыхнул его давнюю любовь к иконам и напомнил слова матери перед смертью о том, что его отец когда-то проговорился ей о кладе монахов в городе Верхотурье. А уж такие-то вещи из головы предприимчивого юноши не могли просто так выскочить... С того и началась его любовь к иконам, да и контроль над информацией, которая, так или иначе, касалась монастырей. Только по этой причине он и поручил этой дубине - Чащину доносить обо всем, что касается монастырей.
Он слушал Чащина и все больше багровел. Его седая короткая шевелюра, казалось, превратилась в шкуру ёжика, а сам он начал наклонять голову, как будто собирался бодаться.
— Та-а-ак, если этим заинтересовались блатные, значит, здесь что-то есть! — подумал депутат, предприимчивые мозги которого заработали на полную мощность. А вслух сказал осведомителю. — Я вижу, ты начинаешь думать головой, а то уже подумал – не качан ли капусты там у тебя! Собери-ка всю информацию по этому вопросу и отправь факсом. Если дело выгорит – магарыч за мной! И чтоб все было тихо, понял?
— Понял, шеф. Все понял! — Чащин стоял навытяжку, как боец на плацу и раскланивался перед невидимым своим начальником, будто тот, стоял рядом. Улыбка не сходила с его лица от похвалы шефа. В таком состоянии он спрятал сотовый телефон и перешел к обычному.
— Беспалов, это ты? — требовательно и властно произнес он. Ну, кто бы мог подумать, что только секунду назад он подобострастно улыбался в трубку сотового телефона?!
— Я, Сергей Ваныч, я... А чё тако? — отозвался прикормленный Чащиным участковый.
— Слушай, Николай, ты бы сходил к Колесниковым, да разведал про их находку, что и как... Да потом зайди ко мне! Жду. — Чащин довольно посмотрел на спящего Палыча и хмыкнул: в способностях участкового выведывать все из баб он не сомневался. А уж из такой как  Галина Колесникова... Проглотив слюну, тут же нахмурился: надо же, и кто придумал эти мэровские обязанности? Тут такое намечается, а ты сиди и жди!
— Вот козел! Нашел себе сыщика... А придетси иттить, а то сожрет совсем! — ворчал про себя Беспалов, собираясь идти по адресу. — Вона, в прошлай раз плохо угодил, дак, вони-то скока потом было!
Между тем Галина Андреевна металась по дому в полной ярости от потери золота и беспомощности своего мужа. Но больше всего она горела желанием хоть как-то отомстить и мужу и блатным. Еще издали, увидев приближающегося к ее дому Беспалова, которого не только хорошо знала по работе на базаре, но и с которым постоянно заигрывала, она мгновенно решила, именно как теперь будет мстить и мужу и блатным...
Участковый постучался в дверь и, не дождавшись ответа, вошел сам. Среди всеобщего бардака на полу лежала хозяйка. Почему-то глаза Беспалова сами собой сначала упали на сильно оголенные и еще достаточно красивые ноги хозяйки, а затем на ее высокую большую грудь, наполовину выскочившую из бюстгальтера. Увидев, что она не шевелится, Беспалов быстро подошел к ней и наклонился к груди, чтобы прослушать сердцебиение. Услышав знакомый стук, он легонько постучал ладонью по щекам: хозяйка была жива, однако находилась в обмороке. Она медленно приоткрыла глаза, с трудом понимая, что происходит вокруг.
— А-а-а... Что со мной? — непонимающе произнесла хозяйка, вращая головой во все стороны, пока не остановила свой взгляд на Беспалове. — Ах, Коленька, это вы?
— Галина Андреевна, что с вами? — участковый с трудом оторвал свой взгляд от выскочившего наружу крупного соска хозяйки, когда начал приподнимать ее голову, и тихо прошептал, почти ничего не соображая от нахлынувшего разом возбуждения. — У вас, видимо, был обморок...
Прирожденная актриса вдруг закрыла лицо руками так, чтобы не мешать ему наслаждаться её грудью, и начала плакать, меж тем внимательно наблюдая за тем, как все это действует на ошарашенного участкового. Она как паук обволакивала свою муху, которая уже попалась в расставленную сеть...
— Ах, Коленька, что здесь было, что здесь было! — В ней явно пропадала великая актриса! — Ой, что здесь было...
Она прижалась к груди мужчины и вдыхала его прокуренно – алкогольный запах. Запах самца. И Беспалов, чтобы успокоить хозяйку, начал потихоньку гладить ей ногу, все выше и выше поднимаясь вверх, потому что уже не мог безучастно наблюдать разом открывшиеся прелести женщины. Естественно, это не укрылось от взгляда старой куртизанки.
— Мне так страшно... Коленька, миленький, прижми меня покрепче! Я вся твоя... — шептала она ему на ухо. — Мне так страшно, так страшно... А ты такой сильный!
Наткнувшись рукой на грудь хозяйки, которую она сама и подставила, участковый вдруг понял, что назад хода нет: руки сами уже его не слушались и нахально ласкали соски хозяйки, а там, между ног нечто непослушное рвалось наружу. Как кот, почувствовав течку большой и ласковой кошки, Беспалов в последний раз вопросительно взглянул на нее, как бы испрашивая разрешения.
— Ну, пора в атаку! Он уже и сам того хочет! Неужели ты позволишь ему просто так уйти? — подумала куртизанка и резко скинула с себя халат. Еще одно движение и бюстгальтер упал на пол. Гордость Галины Андреевны засверкала своей первозданной красотой и размерами, приводя несчастного участкового в состояние хищника, готового к окончательному прыжку. И на пол полетели китель, портупея с кабурой, штаны. Теперь уже ничто его не могло остановить. И она про себя хитро усмехнулась, видя, как голодный мужчина бросился на голую женщину. — Хорошее тело требует постоянной шлифовки!
Она лежала на полу, еще не остывшем от горячей страстной любви и поправляла свою прическу, чему-то улыбаясь.
— Так что же случилось? — Беспалов наконец вспомнил, зачем сюда пришел.
— Да откуда-то шесть блатных мафиозников на двух иномарках приехали. Меня избили, золото стали требовать! Коленька, ласковый мой, помоги наказать извергов! — она ласково провела по низу его живота раз, другой... — Два дня назад Федька- экскаваторщик у нас нашел в дальнем конце огорода ящичек, в котором лежала банка из-под монпансье с золотом, записная книжка, дневник и чертеж какой-то. Вот то золото и записную книжку они и забрали...
— Ну и хороша же, стерва! Многим молодым еще может дать фору! — подумал участковый, поглаживая ее круглый животик, не особенно вдаваясь в то, что сказала хозяйка. — Не мешало бы еще к ней заглянуть, когда мужа не будет дома!
— Эх, еще бы разочек... А то когда еще вот так доведется оттянуться по полной форме? — и Галина Андреевна прижалась к голому телу молодого мужика. Невольно рука ее скользнула вниз и нащупала что-то горячее, тут же начавшее набухать. А еще она почувствовала, как рука молодого мужчины затронула нечто, заставившее её содрогнуться и начать извиваться как змея...
Её забила дрожь все сильнее и сильнее. Глаза закрылись, и тут же она с облегчением почувствовала, что начинается вторая серия... Улыбнувшись про себя, подумала.  —– Да, красивое тело требует очень хорошей шлифовки!
В этот раз у них все прошло « с чувством, с толком, с расстановкой»...
Полностью удовлетворенная хозяйка лежала на полу рядом со своим  Коленькой и была по-своему счастлива: любовник полностью оправдал все ее ожидания, так что...
Отдохнув и одевшись, они уже спокойно продолжили неожиданно прерванную беседу о том, что же произошло в этом доме. Как это ни странно, поиски тетради и чертежа ни к чему не привели, что сильно удивило их обоих. Беспалов даже начал было сомневаться в том, что вообще это все происходило на самом деле. Ему даже льстило, что хозяйка, таким образом, нашла повод переспать с ним. Но упорство, с которым она твердила о происках Верки, заставило поверить в искренность ее слов.
— Это Верка, сучка, взяла их! Больше некому... Так подставить, так подставить! Ну, погоди у меня! — подумала хозяйка, сжимая кулаки. А потом, от разом пришедшей мысли, даже улыбнулась, а вслух сказала. — Коленька, это Верка! Только Верка могла утащить их куда-то. Вечно сует свой нос туда, куда не следует! Ты приходи завтра, я обязательно найду!
И вскочила, увидев, как Беспалов поднялся, сбегала на кухню и принесла бутылку водки с двумя стопками.
— Чтоб не последнюю! — прошептала она, прижимаясь к нему грудью и горя глазами.
— Чтоб не последнюю! — повторил он, рывком заглотил содержимое стопки и закусил подставленными губами хозяйки, обнял ее так крепко, что она заколотила по его спине руками, крякнул, вытер рукавом губы, и пошел к двери, улыбаясь. — У-у-у, ненасытная!
Она стояла у окна и молча плакала. — Вот идет молодой мужик, которого она всю жизнь ждала... Сколько их было у неё? Один, три, пять? И считать бросила! И вот, поди ж ты... Под старость лет... Он молодой, а она старая! Старая? Нет, ишшо не старая! Вон как он...
И тут же себя одернула. — Старая, старая! Иначе ж от чего бы так-то плакала? А оттого, что сердцем понимала: не пара ей он, молодой! Так теперь-то все можно?! И молодые мужики приходят к старым! Приходят... Так ведь у них денег куры не клюют, а у неё? Золотишко – то, вот, подвернулось, и то отобрали!
И завыла белугой, уткнувшись лбом в стекло окна. — Вот уходит ее единственная, долгожданная, возможно, настоящая любовь, а удержать ее около себя не было никаких сил! Тело? Да сколько оно еще ей прослужит? Год, два, десять? И всё? И где ж ты был много лет назад?
И усмехнулась: еще не родился... Глянув в зеркало, шмыгнула носом и пошла приводить себя в порядок: скоро придет Верка, которую она ненавидела, да муж, которого не любит, да и никогда не любила...
Беспалов перешел подвесной мост и направился по тротуару к дому бабки, которую когда-то, еще мальчишкой, сильно боялся, да и теперь не любил. К тому же там должна быть Верка, которая когда-то давно отвергла его домогательства. И все-таки шел, зная, что мэр съест его с потрохами, если он не добудет точных сведений о тетрадке и чертеже.
Осторожно постучав в дверь, вошел во двор. Чертова старушенция как всегда была на месте, а та, к которой он и пришел, как ни в чем ни бывало, сидела на крыльце с дочкой и что-то напевала тихо, пытаясь ее убаюкать. Участковый, невольно наткнувшись на полное безразличие, остановился прямо у дверей и замер. Хозяйка, ловко управляясь метлой, медленно, но верно сметала всю нечисть к Беспалову. Нельзя сказать того, что она его не видела, однако и по виду угадать было сложно. Так продолжалось с минуту или две. Участковый, снова почувствовав себя нашкодившим мальчишкой, покраснел и замялся на месте. Баба Аня повернулась к нему спиной и еще сильнее начала грести в его сторону мусор, явно показывая, кто он такой. Это сравнение оскорбило участкового и он, возмутившись, кашлянул в кулак: как-никак он все-таки при исполнении!
— Зачем пожаловал? — нахмурившись, сурово спросила она, так и не оборачиваясь к гостю, вместе с тем поглядывая на внучку, которая даже и не взглянула на гостя.
— Да я... к Верке! — замялся Беспалов.
— Что? Опять? Морда бесстыжая! — возмущению хозяйки не было предела: она крепко сжала своими худыми пальцами метлу и даже замахнулась. — Ты бы хоть совесть поимел! Ведь она – баба замужняя...
— Да я... Совсем не потому... Я – по делу!
— Знаю я ваше дело... — заворчала она, но метлу свою опустила, увидев, как испугался участковый. — Говори свое дело и вымётывайси, власть хренова!
— Вер, ты, куда дела тетрадь и чертеж Колесниковых? — Беспалов крикнул это издали, даже не пытаясь сделать шаг вперед. — Кто знает, что у бабки на уме? Вдруг вот так и огреет ни за что своей палкой, как это уже было не однажды!
И тон подобрал вежливый, дружелюбный.
— Отдала двум ученым, которые приехали разбираться по этому делу... — усмехнувшись, ответила внучка и посмотрела на бабушку: та с интересом слушала их диалог.
— Это, каким таким ученым? Чё-то я никово такова не знаю?! — возмутился, было, Беспалов, снова почувствовав себя властью, но, увидев, как поднимается от пола метла хозяйки, тут же изменил тон. — А чё и ученые были?
— А ты хоть когда-нибудь чё-то знал? — ухмыльнулась баба Аня, но метлу не опустила: так и двинулась к нему. — Да ты только и знашь, как кому-нидь склепать ребеночка, и больше ни на чё и не годен! Приставать к девкам вы все молодцы, а вот...
— Баб Нюр, ежели ты про Верку? То я ужо к ей давно не пристаю! — чуть ли не взмолился, снова почувствовавший себя маленьким, участковый. Меж тем метла хозяйки взметнулась вверх...
— Видать по всяму, зажили твои синяки. Те самые, от Верки! — она уже зло и едко хихикала, не скрываясь от всех.
— Ты, вот чё, Анна Семеновна... — Колька начал хватать ртом воздух, никак не находя подходящих слов. — Другова дела мне до вас нет, окромя тово, как узнать про ентих ученых… И тетрадку с чертежом...
— А чё тобе, про тетрадку? — усмехнулась баба Аня и поставила метлу рядом с собой. — Уехала она с ними! Прямо в Москву, к академику Старостину! А ученых приехало двое: так и скажи тому, кто тобе послал! А уехали оне втроем в Москву... Вот и разгадай загадку, бабник хренов!
— Ну, чё ты мене загадками своими кормишь? Двое... Трое... — возмутился, было, он, но, увидев издевательскую ухмылку бабки, тут же понял, что ее напором не возьмешь. И сменил злобный тон просительный. — Ну, чё вы такие? Ну, скажите, пожалуйста! Кто ж третий-то?
— Ладно, скажу: моей подружки сын – Мишка Гришин! — хитрая бабка знала: это известие, вряд ли обрадует Кольку Беспалова, которого Мишка часто бивал в школьные времена за паскудный характер и воровство в огородах. И баба Аня это хорошо знала, потому что именно у нее в огороде тот однажды попался и был наказан Мишкой за это. Для нее так и осталось загадкой, как Колька оказался в милиции и здесь прижился. — Да ты ж его хорошо знаш!
Беспалов скривился как от укуса пчелы. — Не хватало мне ишшо ентова святоши! Жил как человек стока лет без ентова придурка, а тут... На тобе, явилси!
А вслух ехидно спросил. — Дак, говорят, баба у него померла, а он спилси! И из армии погнали...
— Чья бы корова мычала, а твоя – молчала! — обрезала хозяйка. — Ты на себя глянь: второй раз женат, а все по бабам шляесси, греховодник! Никак не можешь успокоитьси... Ой, смотри, Колька, научит тебя кто-нидь колом по спине, доиграесси!
— Не научит: я топерича – власть! Кому топерича в ментовку хоцца? — довольно усмехнулся Колька и выразительно похлопал себя по груди: мол, смотрите, бабы, кто я теперь такой!
— Петух ты, ошшипаннай! Вот ты кто! — хозяйка выразительно плюнула в пол и взяла метлу как винтовку на изготовку. — А ну, пошел отседова, пока я тобе метелкой не угостила!
— Ну-ну, вы у меня смотритя! — пятясь благоразумно к выходу, проговорил он, грозя бабке пальцем. Еще мгновение и он уже выскочил наружу, громко хлопнув дверью в ответ на дружный смех женщин.
Показав двери кулак, повернулся и пошел прочь. А через полчаса уже докладывал мэру о том, с какими неимоверными трудностями ему пришлось столкнуться, чтобы выведать нужные сведения.
— Хорошо, хорошо! — похвалил его покровитель, нервно теребя рукав рубашки. — Я заметил твоё старание... Иди!
Пересказав слово в слово своему шефу все, что он узнал нового о кладе, Чащин замолчал, с тревогой ожидая реакции абонента. Долгая пауза была хуже смерти. Наконец тот, кто так долго размышлял, очнулся и выдавил из себя фразу.  —Продолжай докладывать обо всем!
Не зря тревожился так Чащин: его шеф был явно встревожен. Шеф налил себе коньячку, выпил и стал смотреть в окно. Невольно образ верхотурского мэра всплыл в его сознании. — Олух! Но исполнительный! И хорошо, что олух!
Мысли его тут же переключились в ином направлении. — Ученые... Интересно, что за ученые такие появились? А может? В Москву поехали... Перехватить? Прямо там, в Москве... Звякну своим людям в Москве, успеют приготовиться, пока эти едут поездом!
Мысль показалась ему интересной, глаза зажглись огнем действия, а через несколько секунд он набрал номер московского телефона. Это был его человек из МВД.
— Слушаю... — отозвался невидимка. — Что-то случилось?
— Случилось, Аркадич, случилось... Ты бы послал парочку своих ребятишек встретить троицу из Верхотурья на Серовский поезд. Когда выехали? Сегодня! Прицепной выгон, двое мужчин и одна женщина. Косят под ученых. Даже едут к академику Старостину на консультацию. Зачем встретить? Видишь ли, они взяли тетрадь и чертеж, которые принадлежат мне... Что делать со Старостиным? А что с ним делать? Ну, прощупайте его... Он когда-то в Верхотурье уже бывал с экспедицией. Может чё и расскажет новое! Понял, Аркадич? Ну, давай... Потом сочтемся!
Он положил трубку, и, невольно продолжая разговор с Аркадичем, проворчал.  — «Не дураки - сделам!»... Знаю, как вы сделаете! И зачем только таким придуркам плачу такие бабки!

3.
Начало июля 1991 года, г. Екатеринбург.
Клещ взял в руки банку из-под монпансье и с волнением открыл ее: примерно на две трети она была заполнена золотыми монетами. Прикинув на руке вес, он отложил ее в сторону и взял записную книжку. Круглая жестяная банка что-то далекое всколыхнула в его душе. — Но эта записная книжка… Да, это она! Сколько лет прошло... Только чё-то мне не верится... Не таков Маркел Тимофеев, чтоб открытым текстом что-то писать в ней... Или я ошибаюсь?
Чтобы унять невольное волнение от встречи с прошлым, посмотрел в окно. Но взгляд его, прошив картинку настоящего, устремился куда-то далеко-далеко в прошлое...
— Ладно, я - душегуб... Но мне-то далеко до тебя, сильно далеко! — подумал он о Тимофееве. И, действительно, Клещу в своей жизни приходилось не раз убивать людей, но особого удовольствия он от этого не испытывал, а потому убивал лишь защищаясь. Кроме того, зубов золотых, у жертв своих, не рвал, и коронок не снимал. Поэтому, просматривая записи одну за другой в книжке, прекрасно понимал то, что было там написано. Однако даже он был озадачен тем, что было записано под номером 121, обведенным карандашом. Нежданная мысль, словно острая иголка, кольнула сердце. — Неужто? Коронки, монеты царской чеканки... Так-так... Вот, значит, это то, что ты искал там, в монастыре!? Решил все себе, одному... И без нас!
В горле его встал ком от обиды на майора Тимофеева за то, что он так и не доверил своей тайны ему. — А я ведь чуял... И без меня... нашел?!
— А тетрадка и чертеж где? — очнувшись, строго спросил он Чику.
— Черт, забыл! — он, было, начал оправдываться, лихорадочно вспоминая все, что отдавала хозяйка. — Но она отдала только это! Это все, что было!
— Давай назад и без них не возвращайся, понял? — сквозь зубы прохрипел Клещ: одного этого было достаточно, чтобы Чика исчез...
Увидев в окне две прежние иномарки, Галина Андреевна от страха чуть не упала в обморок. Но, вовремя одумавшись, решила сбежать от греха подальше. Однако в сенях ее и прихватили.
— Ты чё ж, сучка, смерти своей захотела? — без всякого предисловия, угрожающе поднеся к ее горлу нож, прохрипел Чика.
От страха сердце её ёкнуло и опустилось, но не как у всех людей в пятки, а куда-то между ног. — Ну вот, отомстила им с Колькой, называется! Я ж не думала, что они появятся снова и так быстро! Теперь уж точно прибьют!
— Где тетрадь и чертеж?
— Тетрадь и чертеж? — мысль, что они пришли вовсе не по её душу, а за какой-то тетрадкой и чертежом, блеснула где-то вдали и вселила надежду. Хозяйка начала лихорадочно соображать о том, какая именно им нужна тетрадка. — Её бы воля, так отдала бы им все тетради, какие у них были! Да вот беда, никто из них никакой тетради в руки давно не брал, еще со школьных времен... Так про какую тогда спрашивают они?
— Ты будешь говорить, сучка, или тебе помочь? — острие ножа больно врезалось в шею, но хозяйка даже и не почувствовала это. — Так значит, это не потому?
И, покрывшись краской стыда, она замолчала на секунду, а потом, догадавшись о чем идет речь, обрадовалась.
— Они у Верки! С нее и спрашивайте! — это был лучший её ход: тиски разом ослабли, нож перестал колоть шею. Мало того, она перевела стрелки! И теперь эта голодранка - Верка пущай сама с ними разбирается...
— А где ента Верка? — Чика морщил лоб, понимая, что она не врет ему.
— Да она у своей бабки! Заречная , 24: вот к ней за всем и обращайтесь! — теперь мадам Колесникова торжествовала. — На тебе, паразитка! Как хошь, так и выкручивайся, а я посмотрю, чё они с тобой сделают!
Однако недолго продолжалось ее торжество: Чика махнул рукой и двое из его людей вышли из дома, а уже через мгновение вернулись, неся под руки человека.
— На, забери свово щенка: он топерича нам без надобностев! — Чика усмехнулся и вышел, уводя всех своих людей за собой. На полу остался лежать Сашка с окровавленными бинтами.
— Сынок, да как же так они с тобой... Сволочи! Изверги! Паразиты! — она и ругалась и причитала, видя окровавленые в промежности бинты, и пыталась поднять сына, полубезумно смотрящего на мать.
— Уйди, подлая... — вымученно прошипел он, глядя на нее. — Ты! И пожалела ради меня золото... Ненавижу!
— Да, разве ж я знала, что так получится? — оправдывалась она, пытаясь приблизиться к нему, а он отталкивал её все сильнее и сильнее. И вдруг, почувствовав, что теряет нечто большее, чем жизнь, взвыла. — Да пропади она пропадом, эта банка с золотом! Господи, прости... Только не лишай любви сына!
— Ага... — злорадно зашептал Сашка. — Это еще начало... Скоро ты по-настоящему взвоешь!
И мать со страхом прижалась к стенке. — Кого же я воспитала?
У дома бабы Ани Чика вышел из автомобиля и постучал в дверь ногой.
— Ишшо раз так стукнешь по воротам, я тобе твою пустую башку вдребезги расшибу вот ентой метелкой! — вредный старушечий голос Чику нисколько не обидел, а даже обрадовал: невольно вспомнилась его бабушка, ворчливая и вечно недовольная им, но такая любимая и родная. А вслед за голосом появилась и его обладательница – худая рыжеволосая бабка с метлой в руках.
— В первый раз мне обешшают метелкой башку разбить! — засмеялся Чика, сразу же зауважав хозяйку, которая бесстрашно замахнулась на него.
— Ну, чё, соколик, тоже, небось, за тетрадкой и чертежом пожаловал? —  издевательски нахально заявила прямо с порога она, еще не осознав, кто перед ней. — А твоя армия где?
Чика просто стоял и улыбался: эта бабка его очаровала своим внутренним сходством с его бабушкой, которую тот беззаветно любил и помнил. А её любимое словцо «соколик» в исполнении незнакомой бабки прозвучало просто как песня.
— Ну, ты, бабка, даешь! — прошептал он, приводя в изумление братву своим поведением. — А чё, кто-то ишшо спрашивал? Да ты, бабуля, не бойси нас!
— А я и не боюся: давно ужо отбоялась! — Анна Семеновна начала понимать, кто пожаловал на этот раз. — Да и пора мне на тот свет, чтобы не видать вас, таких... А ты, соколик, даже по-людски разговаривать умеешь?! Ну, коль так, скажу: до тебя приходил и расспрашивал про тетрадку и чертеж участковый наш, Колька Беспалов. Он тоже выпытывал, что да как, да почему... А взяли тетрадку и чертеж двое ученых из института, разбираться во всем будут. К Старостину с Мишкой Гришиным поехали… в Москву! Понял? А топерича, иди с богом: мне ишшо двор подмести надоть...
Чика мотнул головой в знак согласия и озадаченно повернулся к своим.
— А ты-то чей, соколик, будешь? Из чьих?
— А из народной армии, бабуля! — отозвался с улыбкой он, а своим процедил сквозь зубы. — Кто енту бабку тронет, будет иметь дело со мной лично, поняли?
— Ага, значит, из блатных будешь... — качая головой, произнесла отважная бабка. Затем, подумав о чем-то своем, крикнула вдогонку. — Слышь, соколик! Оне енти бумажки перехватить собралися, не иначе... Уж дюже они им понадобилися, видать!
Чика повернулся, махнул рукой бабке, и пошел к машине. Уже сидя в машине, до него дошло то, что хотела ему сказать хитроумная бабка. — Ни хрена себе! Енто чё, их в Москве перехватят, я чё я тоды Клещу скажу? Нет, надо лететь в Москву и там на месте самому разобраться!
И стал набирать номер телефона Клеща. Получив разрешение, направил машину в аэропорт Кольцово.

4.
Начало июня 1991 года, г. Москва.
Я злился. Злился на себя за то, что согласился на эту работу, прекрасно понимая, что ни данных, ни желания выполнять ее, у меня нет. С каждым днем эта внутренняя злость все росла и росла... Возможно, я бы и вовсе ее не заметил так рано, да опять появился этот «внутренний голос».
— Ну, Шерлок Холмс… — начал он издеваться. — Уже нашел преступников? Или, может, не знаешь, что дальше делать? Вы же со своим «доктором Ватсоном в юбке» решили оставить своё оружие вместе с чемоданчиком у бабы Ани и теперь вам даже защититься нечем?
— Отстань! — начал оправдываться я. — Мы решили это сделать потому, что никто не должен знать, чьи интересы мы защищаем. Раз уж глубоко внедряться, то надо все делать так, как в жизни... Во всяком случае, так считает Павла...
— И ты согласен с ней?
— Ну, не совсем... В чем-то она права... — вяло оправдывался я.
— Врешь ты всё: и не согласен, а не настоял на своём… Не смог! А тебе ведь хотелось хоть немного пострелять?
— Ну, ты и зануда! И в кого только ты такой?
— В тебя! Только ты этого еще не знаешь...
К счастью наш поезд медленно начал втягиваться в Казанский вокзал и мой оппонент замолчал. Павла с Михаилом отложили свои карты и стали готовиться к выходу. Я же был рад, что наше бездействие, наконец, закончилось. Вот, сейчас мы выйдем из вокзала, сядем на ближайшее метро... и к Старостину! Такие мысли бродили в моей голове, когда мы с составе огромной толпы приехавших, ринулись в город. Не знаю, кому как, а мне Москва напоминает огромный муравейник, в котором все люди спешат куда-то. И ты, как заводной, невольно начинаешь двигаться с непонятной и неприятной для тебя скоростью. Как все. Потом падаешь на скамейку где-нибудь в скверике без сил...
— Глеб, ты куда так рванул? — это Михаил пытается меня вразумить. И, слава богу, я очухался от этого наваждения. Они с Павлой по-прежнему шли спокойно, будто этот безумный город вовсе на них не подействовал, и о чем-то спокойно разговаривали. Как остановленный на всем скаку конь, в горячке стою и переминаюсь с ноги на ногу. Ну, и, конечно, злюсь.
— Ну, ты чего бьешь копытом? — смеясь, заметил Михаил: он перехватил мой взгляд в сторону метро. — Успеем, куда спешить!
— Да, ладно, пускай отрывается от коллектива. — заметила язвительно Павла.  — Но не надолго! Вишь, как застоялся...
— С вами разбежишься! Держи карман шире... — злость куда-то схлынула, оставив после себя неприятный осадок на сердце. А еще какое-то другое, тревожное ощущение.
Возможно, именно поэтому приглядываюсь к каждому прохожему и тем, кто стоит и ждет чего-то. Невольно перехваченный взгляд одного из тех, кто небрежно стоял с газеткой и ждал автобуса на остановке, встревожил. — Проснулось чутье зверя. Вот только я еще не понял, кто я: хищник или жертва? Ну, поскольку нападать не собирался... Значит, за нами охотятся!
И в проверку, резко обернулся, когда прошел мимо охотника: и вот! Он тут же отвел свой взгляд в сторону... — Странно... Может, что-то изменилось, пока мы ехали из Верхотурья?
— Да ладно тебе, Шерлок Холмс! — начал успокаивать меня внутренний голос. — В конце концов, кому мы нужны?
— Не скажи... — возражала ему жертва охоты. — А если кто-то узнал о цели нашей поездки и сам захочет раскопать этот клад?
Такие подозрительные мысли заставили меня озираться по сторонам и сбавить ход, пока не выровнялся с друзьями. С подозреваемым я еще не раз встречался взглядом, однако никаких признаков тревоги или смены места наблюдения он не выказал, тем самым, успокоив меня окончательно. Конечно, группа молодых прилично одетых мужчин шла за нами, но никакого интереса к нам не проявляла, разговаривая о чем-то своем. И все же я первым повернул за угол подземного перехода. Услышав какой-то писк позади себя, повернулся, но было поздно – сильный удар чем-то мягким прямо в лоб оглушил. Все поплыло перед глазами, закрутилось в каком-то вихре...
— Вот и приехали! — только и успел подумать, прежде чем отключился...

5.
Начало июня 1991 года, г. Верхотурье.
Проснулся Сашка к полудню. Сильно болела голова и продолжалась резь в промежности. Набрав в шприц морфия, оставленного специально для него матерью по выписанному врачом рецепту, сел на кровать, пережал руку жгутом и ввел наркотик в вену. Боль разом отступила. На смену жуткой боли пришло чувство вседозволенности и ревности к Верке. Плеснув себе воды в лицо, он обтерся полотенцем и начал одеваться, довольный тем, что не захотел ложиться в больницу. Увидев, что дома никого нет, откуда-то изнутри черной змеей выползла ревность и начала его душить. Все вокруг почернело, прежней радости, как ни бывало. Воткнув ноги без носков в ботинки, так резко дернул за шнурки, что они, не выдержав его натиска и мата, которым он обложил свою благоверную, полопались, раздражая его еще больше. Зачерпнув ковш воды, начал пить и облился сам.
 Как выскочил из дома - уже не помнил. К довершению всего уже у самого Троицкого монастыря его облила грязью проезжавшая мимо машина. Отвесив в ее адрес достаточное количество матюгов, Колесников-младший успокоился и направился на подвесной мост. На ту сторону он кое-как перебрался, поливая и мост, и канаты, и того, кто его строил, матом, но на этом не успокоился и, перебравшись на другую сторону, показав ему кулак, крикнул.  — Ну, чё, черт лысый, взял?
Его можно было не только понять, но и в какой-то мере оценить героизм: этот мост он всегда боялся и обходил стороной всеми путями - не путями или объезжал по машинному мосту значительно ниже по течению. Возможно действие морфия, а, может, и ревность толкнули его на этот мост. Однако теперь он себя считал победителем его. Ну, хотя бы на время.
У дома бабы Ани он оказался после того, как в магазине на берегу выпил бутылку водки. Теперь, горланя что-то про священный Байкал, которого никогда в своей жизни не видел, и, качаясь из стороны в сторону, добирался до дома бабки своей жены. Бабку он не любил, но терпел. — И вот свобода! Уж теперь-то я им покажу! Пусть все знают, какая у меня дерьмовая жена!
И бросал в воздух трели из мата в адрес своей жены одну за другой. Он так увлекся, что и не заметил, как в дверях оказался его злейший враг – сама баба Аня. В руках ее угрожающе торчала рукоятка от метлы.
— Ты чё, паразит, себе позволяш? — строго спросила она, выждав, когда ревнивец остановится. — Разве дело честную жену так позорить?
— А я не к тебе, а к ней пришел! Верка-а-а-а! Иди, муж, пришел! — и, видя, что жена не идет, а бабка ехидно улыбается, обратился уже к ней. — Подавай ее сюда! Иди и скажи: «Муж пришел! Иди и встречай»!
— И даже не подумаю: ты материшься. — спокойно произнесла хозяйка.
— Ладно, материться не буду. — уже мирно произнес он, соглашаясь с аргументом в руке хозяйки, который был ему тут же продемонстрирован. — Ну, позови!
— Смотри у меня! — пригрозив ему палкой, исчезла, закрыв перед самым носом Сашки дверь. Тот хотел ухмыльнуться, да уже мышцы его лица не слушались.
Вера вышла с Ниночкой на руках в сопровождении хозяйки, вооруженной палкой, настроенная на то, чтобы мирно препроводить домой мужа. Пока бабушка обнимала и целовала правнучку, Вера внимательно наблюдала за пьяным мужем, пытаясь определить для себя, сможет или нет, довести его до дома. В конце концов, решив, что сможет, стала тоже прощаться с бабушкой.
Возможно оттого, что Вера была сейчас такая ладная и круглая, глаз любого мужчины надолго задерживался на ее фигуре, а сам Сашка так некстати распрощался со своим мужским достоинством, да и действие морфия пошло на спад, вызывая его агрессивность, только страшное чудовище ревности проглотило его целиком.
— Ах ты, шлюха верхотурская! Я покажу тебе, как от мужа родного по разным мужикам мотаться! — закричал он не своим голосом и, вырвав штакетину из палисадника, с силой ударил ее по голове, по плечу...
Пока штакетина ревнивца попадала по ней, Вера еще как-то мирилась, вяло защищаясь, но вот его удар пришелся по дочери. Ниночка закричала... Жаль, что Сашка не увидел глаза своей жены в ту пору – он бы непременно остановился.
Волна чего-то нового, ранее не изведанного, накрыла ее с головой, отключив разом все: и страх, и жизнь в покорности своему мужу, воспитанная бабушкой, и остатки разбитой привязанности к мужу. Осталось одно чувство: перед ней стоял враг жизни ее ребенка, а уж отнять эту жизнь она никому не позволит! И неведомая ранее сила огнем прокатилась по ней. Под градом ударов мать оторвала цепляющуюся за нее дочь и почти насильно вручила бабушке, повернулась, отбила удар штакетины рукой, нагнулась, вырвала из земли кол, который торчал недалеко, и со всего размаху ударила им Сашку. Штакетина, по которой пришелся ее удар, разлетелась на куски, а сам удар колом пришелся по голове. Тот охнул, вскинул руки и отлетел метров на пять или шесть от двери. Отшвырнув в сторону кол, Вера села на землю и заплакала, закрыв руками лицо, по которому бежала кровь.
Бабушка с правнучкой на руках молча села рядом и обняла ее. Увидев, как бабушка обнимает и целует мать, Ниночка тоже полезла к ней целоваться. Вера, почувствовав сопение дочери и ее нежные губки, оторвала от окровавленного лица руки, обняла дочь и несколько раз поцеловала крепко-крепко. И не было сейчас силы, способной вырвать из ее рук это нежное существо! Так они все и сидели рядом, обнявшись... Потом поднялись и пошли в дом, оставив Сашку лежать на траве возле дома.
Дрожащими руками положила Вера в кроватку дочь, нежно поцеловала на прощанье и, повернувшись к бабушке, со слезами на глазах, тихо произнесла.  — Чё ж теперь будет? Я... Я... убила... его!
И горько заплакала, понимая, что лишается всего: дочь, бабушку и все, что до сих пор окружало ее... Плечо самого родного человека, который с пеленок понимал лучше всех, теперь оказалось наилучшим местом, где можно было снова стать хоть на мгновенье той маленькой и слабой девочкой, выплакать свою бабью долю о жизни с нелюбимым мужем, оскорбившим ее женскую честь и теперь убитым ею... Сделав мокрым от слез все плечо любимой бабушки, Вера начала успокаиваться под действием ласковых рук родного человека. И как-то не заметила, что ложится рядом с дочкой...
Уложив внучку рядом с Ниночкой, баба Аня выскочила на улицу, чтобы найти злополучный кол и убрать все следы от рук внучки, оставив свои отпечатки, и замерла от удивления: Сашки не было на месте! Оглядевшись, она заметила грязного, цепляющегося за забор мужика. Сашка пьяно горланил свою песню про Байкал, падал в канаву, поднимался, снова падал… Она перекрестила его, тихо шепнув про себя. — Господи, помоги ему дойти до дома!
И, довольная тем, что все обошлось и на этот раз, пошла в дом. Там, подойдя к Вере, ласково потрогала ее за плечо, не в силах больше держать при себе эту новость.
— Жив твой, паршивец! — улыбнулась она, видя умоляющие глаза внучки, но тут же строго заметила. — И не спорь со мной: чтоб больше туда - ни ногой!
— Да я и сама туда не хочу... — и, как бы зафиксировав окончательно принятое решение, Вера закрыла глаза.

6.
Начало июня 1991 года, г. Москва.
Из нас троих я очнулся первым.
— Лобовая броня! — с завидным восхищением констатировал внутренний голос. — Вот что значит воинская служба... Не то, что у них!
Ноги мои невольно ощутили тихие удары стоп о ступеньки, а затем и глаза это увидели. —  Так, меня, значит, тащат по лестнице. А куда?
Во рту скопилась слюна, да и пошевелить челюстью я тоже не мог. — Значит, рот связан: кричать не смогу! Вот, сволочи... Чего ж они от нас хотят?
И тут же сам нашел ответ. — Им нужен клад! Значит, не ошибся – за нами следили… Непростительная оплошность! Моя оплошность… Видел и не предпринял меры! И вот теперь... Интересно, куда же они нас тащат?
— Смотри, этот, кажись, очухался… — по остановке тех, кто меня волок вверх, понял – это относится ко мне, и попытался приподняться на ногах.
— Ну и чё: он же не мешает нам себя тащить, а наоборот, помогает! — возразил второй. — Будет себя хорошо вести, так и вообще отпустим с богом!
— Ты чё, забыл? — снова заговорил первый. — Шеф будет разбираться с ними сам.
Пока мою персону вводили в пустую комнату и усаживали на стул, успел рассмотреть своих похитителей. Ребята неплохо одеты, достаточно вежливы, почти не употребляют блатного жаргона. Есть в них что-то близкое, понятное. Павлу и Михаила даже аккуратно положили на сетку панцирной кровати и отошли.
В то же время, напротив, на стул уселся мужчина лет сорока в кожаной куртке. Что-то отталкивающее было в этом лице, но что – так и не пойму.
— Ну, чё, очухался, падла? — его пальцы нервно забегали. — Так-так... Блатной? Тогда почему эти не такие? Вишь, как глаза бегают... Этот – точно блатной! А те?
И, словно в подтверждение своих мыслей, слышу. — Обожди малость: вот шеф придет, и ты у меня заговоришь!
Однако все тут же разрешилось: мой «блатной» вынул из своих штанов милицейскую рацию и заговорил в микрофон. — Шеф, объект на месте! Все прошло нормально. Нет, мы – как было сказано: ни- ни...
И откровенно зло посмотрев на меня, вздохнул и вышел. Не скрою, ехидно ухмыльнулся ему вслед. — Ну, что, морда ментовская, или, может, ты блатной да в ментовке ошиваешься? Уж больно ты не похож на этих ребят. Или был такой, да стал другим? А ты еще по-прежнему считаешь, что все менты честно службу тащат? Или нет? Что, ошибался? Вот такие, как он и позорят нашу милицию... Ага, он ушел в другую комнату. Наверное, будет квасить водяру, пока шеф не появится... А может и эти такие как он? Ну и черт с ними: пусть идут, а я попытаюсь освободиться от этой веревки!
Словно подслушав мои мысли, сопровождающие встали и направились за тем, в кожанке. Только маленький «добрый молодец» вернулся и, подойдя ко мне, как-то странно посмотрел в глаза, другой веревкой привязал к стулу руки и ноги. Проверив свою работу, ухмыльнулся прямо в лицо, еще раз полюбовался своей работой и исчез за своими «коллегами».
Шевелю одной ногой, другой – почти не шевелятся. И руки тоже. — Вот, так!
Злая мысль, что тот, маленький, каким-то образом подслушал мои мысли, мелькнула, было, в моем мозгу и ушла. — Ну, посудите сами: в поезде Павла со своими способностями... Может и этот такой?
Мне даже стало весело от сравнения этих «охранников порядка» с Павлой. — Надо все-таки попытаться еще разок: будем считать и этот забег тренировочным! Так-так... Павла? Павла! Конечно! Надо только попросить её что-нибудь сделать с веревкой? Ага, это тебе не Мана... Это там она могла вытворять все такое! Теперь она другая. Может и не сможет...
Павла, словно подслушав мои мысли, зашевелилась, а потом перевернулась, зацепив плечом Михаила. Теперь уже оба они крутились на скрипучей сетке, пытаясь повернуться ко мне лицом. Наконец, это удалось сделать Павле, и она взглянула мне прямо в глаза.
— Пережги мне веревку! — крикнул я ей как смог. Вообще-то в действительности, это прозвучало так. — М-м-м... м... м-м-м!
Если честно, то Павла меня поняла, но, видимо, не так как я хотел, а может и совсем иначе, только вместо меня, она уставилась на руки Михаила, лежащего вниз лицом. Веревка задымилась, и лопнула. Тот зашевелил руками, освободился и тут же начал освобождать Павлу. И только после этого подошли ко мне.
-— Ну, вы чо, не могли это сделать сразу? — не вытерпел я и выдал им по первое число, намекая на то, что это меня, как главного, выдавшего идею спасения, они должны были освободить. И тут же замолчал, увидев, как они переглянулись: это Михаил сделал движение, будто хочет залепить мне мой рот. А через минуту и мои руки и ноги были свободны.
Не успели мы сообразить, что же делать дальше, как в соседней комнате раздался шум и треск: там явно шла драка.
Осторожно передвигаясь, все-таки не смог удержаться и заглянул в щель двери: трое здоровенных мужиков дрались с нашими охранниками. Махнув рукой Павле и Михаилу, мы на цыпочках, крадучись, направились к двери: пусть пока они без нас выясняют отношения между собой!
На улице, поймав такси, тут же направились по адресу академика Старостина. А уже через полчаса звонили в его дверь.
— Кто еще там? — от недовольного голоса за дверью как-то стало вдруг неуютно: менты и дубинка, драка с незнакомцами, и вот ощущение, которое всегда испытываешь, когда сознаешь, что тебя здесь не ждали...
— Мы к академику Старостину... И Верхотурья... — переломив в себе неприятное ощущение от недовольного голоса, что-то мямлю, пытаясь хоть как-то объяснить свое возникновение здесь и сейчас.
Зловещая пауза за дверью начала невольно раздражать: видимо кто-то за дверью нас внимательно изучал. Только по шороху и скрипу половиц можно было догадываться – за дверью были люди. Однако, в тот самый момент, когда мое терпение готово было лопнуть, застучала задвижка замка. Через цепочку наполовину открытой двери виднелась часть фигуры женщины, лицо которой еще хранило следы от слез. Она явно с недоверием смотрела на нас.
— Ходят и ходят... А вам чего? Оставьте нас в покое! Не знаем мы ничего! — она вздохнула, на глазах навернулись слезы, а голос задрожал. — Вам мало? Мало того, что отца чуть не угробили...
— То есть, как это чуть не угробили? — возмущение моё било через край. — Ну и Москва! Сначала кто-то бьет дубинкой по голове, а потом тебя же еще и в чем-то таком обвиняют...
Павла мягко оттерла меня в сторону и посмотрела на женщину. Та, словно подчиняясь ей, открыла дверь и даже протянула руку, сделав ею движение, приглашающее нас войти. За то мгновение, которое побывала рука женщины в руке Павлы, не только лицо ее несколько успокоилось, но она сама уступила нам дорогу.
— Что же случилось здесь недавно? — мягко спросила Павла, снимая обувь. Невольно и мы сделали то же самое.
— Пришли трое... Из милиции... А может и не из милиции ?! — она лихорадочно соображала, как наиболее правильно описать все, что произошло совсем недавно. — Одним словом, пришли трое мужиков. И давай допытываться у отца про его Верхотурскую экспедицию! А что ж он, помнит все? Уж сколько лет-то прошло. Никто ни разу и не вспомнил про эту его экспедицию! А тут... Пришли, разбросали все бумаги, ударили чем-то, и смылись, оставив полный кавардак! А что искали, так и осталось непонятно...
— А среди них не было такого: маленького, широкоплечего? — уж лучше бы я придержал свой болтливый язык за зубами, ибо женщина тут же снова недоверчиво посмотрела на нас.
— А откуда вы-то знаете? — глаза женщины забегали в поисках предмета, которым можно было бы от нас обороняться.
— Второй среднего роста со светлыми волосами, подтянутый, а третий в кожанке моих лет... — бормочу дальше, уже не в силах остановиться.
— Они! — она растерянно смотрит то на меня, то на Павлу, то на Михаила, явно подозревая нас в сговоре с этой бандой.
— Это, значит, уже после вашего посещения они нас у вокзала перехватили... — а меня словно прорвало: никак не могу остановиться. — Связали и бросили в каком-то пустом доме. Кое-как удалось сбежать!
— Что с вашим отцом? Может, я помогу чем? — это снова Павла пришла мне на помощь и заслонила от недоверчивого взгляда хозяйки.
— А вы – доктор? — с надеждой в голосе произнесла она. — Я уже сделала ему укол сердечный. Думала - поможет... Ведь ждала скорую, а тут - вы...
Павла решительно прошла за хозяйкой через две комнаты и очутилась в небольшой комнатке, где на кровати лежал старый и седой человек. На тумбочке тут и там стояли какие-то пузырьки, коробочки с лекарствами. Глаза человека были закрыты, но веки то и дело подрагивали. Наша «ходячая неожиданность» присела на край кровати и взяла руки старика в свои, и начала что-то нашептывать.
— Она что, экстрасенс? А это отцу не навредит? Может, лучше было, скорую дождаться? — в пространство спросила хозяйка, но посмотрела почему-то на меня. Машинально мотнув головой, невольно засомневался. — А вдруг не так?
 Даже тишина, которая образовалась в эти минуты, пугала: пролети муха – её все тут же услышат! Пожалуй, только Михаил ни минуты не сомневался в способностях Павлы: он с удивлением и уважением смотрел за всем, что происходило у нас на глазах.
Казалось, она ничего такого не делала, а просто держала академика за руки, да что-то шептала тихо-тихо... Однако веки у страдающего человека перестали дергаться, он задышал ровно и спокойно. Мне даже показалось, что его бледное лицо покрылось румянцем и как-то помолодело. Вскоре Павла положила его руки на кровать и поднялась, с улыбкой смотря на дочь академика, которая, от восхищения ею, готова была расцеловать неожиданную спасительницу.
Звонок в дверь заставил нас всех вздрогнуть и переглянуться. — А теперь кто? Может опять те, вокзальные?
Мы с Михаилом разом, не сговариваясь, кинулись к дверям и встали с двух сторон, держа в руках по увесистому предмету. Хозяйка прильнула к глазку.
— Там женщина... Из скорой... Пускать? — хозяйка смотрела на меня и ждала команды, откровенно уже не зная, как быть. Мне ничего не оставалось, как кивнуть ей головой, но предмет свой я так и опустил.
Это действительно оказалась женщина – врач из скорой, которая по-деловому потребовала представить ей больного. Когда же она осмотрела больного, то укоризненно взглянула на хозяйку. — Не хорошо так, женщина, поступать! У нас и так вызовов много... А вы – к здоровому!
И даже не стала выслушивать объяснения: быстро собралась и вышла, громко хлопнув на прощанье дверью. — Поделом, вам!
Однако этот ее демарш никто и не заметил: все были обрадованы независимым невольным свидетельством исцеления академика Павлой. Только хозяйка, все еще ища у нас поддержки, бормотала. — Я ж... не специально...
Мы с Михаилом заулыбались. Наши орудия защиты теперь оказались ненужными и были тут же водворены на место.
— Значит, помогло? — только сейчас до хозяйки дошло, что все самое худшее уже позади, и, глядя на наши веселые физиономии, начала тоже улыбаться. Глаза ее заблестели. — Пойдемте, хоть чаем угощу я вас... С вареньем!
— Ну, вы как хотите, а я пойду пить чай! Варенье я люблю… — довольно заявил Михаил и направился вслед за хозяйкой. Мы не стали дожидаться особого приглашения.
Когда все варенье было съедено, а чай выпит, послышался скрип половиц, а следом и сам академик в халате и шлепанцах на босу ногу появился в дверях.
— А я-то, старый хрыч, думаю: кто это такой разговаривает у нас на кухне? Ну-ка, Светочка, знакомь меня со своими друзьями! — он широко улыбался нам, принимая нас за новых друзей его дочери.
— Пап, а это не мои... — она запнулась, чувствуя, что сказала как-то не так, и покраснела. — То есть, раньше были не мои... Это к тебе... Из Верхотурья приехали!
— Как? Снова?! —  брови хозяина взметнулись вверх, а руки и глаза начали искать что-нибудь поувесистей.
— Да нет, это - настоящие! — улыбка дочери и веселые глаза остальных уверили старика, что опасности больше нет.
— То-то я думаю... Эти совсем не похожи... — и, вздохнув облегченно, начал внимательно рассматривать нас. — Не совсем понимаю, молодые люди, за чем понадобился? Но вам, барышня, особое спасибо: можно сказать, с того света, меня, старика вытащили!
И поклонился Павле, наклонившей тут же в ответ свою голову. Несмотря на свои семьдесят шесть лет, Дмитрий Николаевич был по-прежнему молод душой и продолжал заниматься своей любимой историей в меру сил. Как это ни странно, но сегодня с утра он был в плену у своих Верхотурских воспоминаний. И, если бы не дурацкая история с вторжением трех болванов из милиции, перерывших все его бумаги в поисках неизвестно чего и ударивших его по голове тяжелой книгой, то первую половину дня можно было бы считать хорошей.
— Итак, молодые люди, чем могу быть полезен?
— Дмитрий Николаевич, вам Анна Семеновна Коровина привет передает! Правда, вы ее, наверное, знаете как Колобову... Ну, так вот, привет передает, и послала за помощью... — говорю, а сам внимательнейшим образом слежу за тем, как он реагирует на мои слова. Вижу, в уголках его глаз появились лучики морщинок, а уголки губ взметнулись вверх. — Узнал! Узнал ее...
— И ей передайте мой поклон, пожалуйста! — довольно пробормотал он и поклонился Павле. — Помню, помню ее по своей Верхотурской экспедиции... Как она там? Жива – здорова? А про какую помощь она спрашивает?
— Она сказала, что тогда, в семьдесят первом году, в экспедиции вы нашли много предметов... — смотрю на лицо старого академика и пытаюсь проникнуть в его мысли. Но напрасно: кроме внимательного участия ничего на нем не написано. Но и это уже хорошо. — Нам же, сейчас, все это и ваш рассказ был бы интересен. Дело в том, что недавно были найдены баночка из-под монпансье с золотыми монетами, записная книжка майора Тимофеева, дневник и чертеж. Мы считаем, что это как-то связано с кладом монахов и подземным ходом...
— Так-так... — в глазах академика появились искры подозрения: от улыбки не осталось и следа. — Не могли бы вы, молодые люди, представить мне свои документы? Почем я знаю, кто вы такие? Ведь про Анну Семеновну могли узнать и иным способом?
Мы встали и по очереди подали ему свои паспорта и удостоверения.
— Так-так... — теперь уже академик лихорадочно соображал, как ему выкрутиться из созданного им же положения. Но, видимо, ничего лучше простого извинения не нашел, а потому, улыбнувшись, произнес. — Вы, молодые люди, извините старика за лишнюю подозрительность: уж больно много сегодня у меня было посетителей, интересовавшихся Верхотурьем!
Он отдал нам наши документы и особенно трогательно передал их Павле, даже поцеловав даме ручку в знак особой признательности.
— Так чем же я могу помочь столь представительной аудитории? Ведь времени прошло достаточно много... Значительная часть предметов была безвозвратно утеряна... — произнес он, наполовину уже забыв о нашем существовании: теперь он снова был где-то там, в Верхотурье, много лет назад... Но вот его глаза снова потеплели. — Говорите, подземный ход? Клад монахов? А почему так думаете? И где все это... То, что было найдено?
— Ну, вы сами понимаете, золото взяли себе нашедшие этот клад, записную книжку тоже не отдали, а вот тетрадку и чертеж странный мы с собой привезли. В записной книжке майор Тимофеев ссылается на то, что о кладе он узнал от Северьяна, первого мужа Анны Семеновны. Его после войны  арестовали. Тимофеев из НКВД его расстрелял сам в сорок седьмом году в Ивдельском следственном изоляторе, узнав тайну клада и как его можно найти. Только и Северьян оказался не лыком шит: сообщил ему не полную информацию. Тот искал, искал этот клад, но так и не нашел.
В какой-то момент мне показалось, что фамилия Тимофеев ему почему-то неприятна: он наморщил лоб и нервно почесал пальцем за ухом.
— А... как звали... того Тимофеева?
— Маркел. Его видела Анна Колобова. Даже знала в какой-то мере. Ведь он после приезда с войны стал начальником детской колонии несовершеннолетних преступников, которую разместили в мужском монастыре. — смотрю на Старостина и вижу как лоб его покрывается испариной. Неужели и ему этот пакостник успел насолить?
— Знавал я одного гада... — с неприкрытым волнением и отвращением произнес хозяин дома. — Тоже Тимофеев был... И тоже - Маркел... Он в нашем поселке ссыльных комендантом назначен был... Зверюга, а не человек! Женщину, учительницу, по лицу ударил. Так весь поселок чуть не взбунтовался! Поделом ему стало – нашли мертвым в болоте. И этот, видать, не лучше был!
— Точно: и зубы выбивал, и золотые коронки снимал... — невольно выскочило у меня. — Одну такую в коробке прямо с зубом нашли!
Павла меня сильно дернула за рукав, чтобы остановился: Старостин тихо сел на стул и, согнувшись, замолчал. Его дочь, Светлана как-то нехорошо посмотрела в мой адрес. Но вот он снова встрепенулся, поднял голову и ударил ладонью о столешницу.
— Пойдемте-ка в комнату, друзья! А ты, Света, принеси-ка мне коробку из тайника и бумаги про Верхотурскую экспедицию...
В комнате он долго стоял у окна, как бы набираясь сил для того, чтобы снова пережить все то, что было так или иначе связано с той, Верхотурской семьдесят первого года, экспедицией...


7.
Начало июля 1971 года, г, Верхотурье.
Лето этого года на Урале выдалось на редкость теплое и ласковое. Погода стояла солнечная, и мальчишки купались в реке, прыгая с подвесного моста. Этот вид ныряния в желтые воды реки Туры был особенно престижен, потому что доступен был не каждому: только самые храбрые мальчишки и девчонки могли себе позволить сигануть с уходящего из-под ног моста, метров на шесть- семь возвышавшегося над водой. За это каждый такой прыжок встречался громкими криками и аплодисментами. Соответственно, и каждый прыгающий вел себя подобающе: с воплями «Ур-р-ра!»  летел ногами вперед навстречу прохладной и очень жесткой воде...
Особенно хорошо это было видно с утеса Троицкого монастыря, к подножию которого и примыкал подвесной канатный мост.
Двое мужчин и одна женщина стояли на утесе и с восхищением смотрели на сумасшедших мальчишек и девчонок, а сердце их при этом сжималось в комочек. И только победный вопль говорил всем, что очередной мальчишка мог теперь гордо называться «пацан».
Среди смотрящих старшим по возрасту был профессор Старостин Дмитрий Николаевич. Типичная для большинства научных работников его института внешность – короткая бородка и усы – заметно украшали полное лицо. Большие темно-синие глаза горели большим запасом жизненных сил, несмотря на очки, которые он начал носить достаточно рано. Короткий и широкий нос дополнял портрет человека волевого и исключительно порядочного, мужественного и открытого. А если к этому добавить старую потертую штормовку, то любому верхотурцу быстро станет ясно, что перед ним стоит интеллигент, то ли историк, то ли археолог.
Из мужчин младшим и по возрасту и по должности был аспирант Старостина и фотограф экспедиции Локтев Алексей Петрович, тридцати двух лет отроду, голубоглазый и светловолосый. Его мягкий и игривый взгляд почти всегда будоражил женщин, встречавшихся на его пути. И особенно – третьего члена экспедиции – молодую женщину. Локтев это чувствовал, но не был до конца уверен. Его не интересовали эти сумасшедшие мальчишки, но он вынужден был присутствовать потому, что здесь был его научный руководитель. От того, защитит Локтев на этом материале свою кандидатскую, а Старостин – докторскую диссертацию, зависела вся его карьера. А упускать такой шанс Алексей Петрович был не намерен. Так что хочешь - не хочешь, а присутствовать здесь он был обязан. Но так было не всегда: неожиданно появился свой собственный интерес. И причиной тому была женщина. Не просто женщина, а третий член экспедиции, которая нежданно-негаданно оказалась рядом с ним.
Елене Максимовне Петровой оказалось всего девятнадцать лет и все ее звали просто Леночкой. К тому же она была спортсменкой – спелеологом и являла собой тот тип вечно молодых туристов, готовых идти куда угодно и за чем угодно, лишь бы было интересно. Поскольку Леночка была родственницей декана института, то ей не доставило большого труда узнать, куда и зачем направляется экспедиция Старостина. Естественно, впервые увидев рядом с собой молодую привлекательную девушку, которая к тому же оказалась родственницей самого декана института, Локтев мог бы сделать вид, что ему она безразлична, но не стал – появилась простая возможность совместить приятное с полезным. Так и было принято решение о том, что легкий флирт не помешает общему делу. Не стал он это делать и по другой причине: в отличии от других студенток, Леночка каким-то образом умудрялась даже в полевых условиях сочетать блеск светской дамы с простотой походной одежды. Если к этому прибавить копну вьющихся волос, перетянутых ленточкой, в сочетании с косметикой и гитарой, с которой Леночка расставалась только при особо важных ситуациях, то можно было понять, почему она произвела такое сильное впечатление на любвеобильного молодого коллегу.
Пожалуй, и сам Старостин был приятно поражен своим третьим членом экспедиции, против которого сам так яростно сопротивлялся в начале. Это произошло уже в поезде, когда под мерный и утомительный стук колес она начала петь старинные русские песни под гитару своим сильным и красивым голосом. Невольно Старостин отметил одну ее особенность: когда Леночка начинала петь романсы и старинные русские песни, лицо ее необыкновенно преображалось и, казалось, душа уносилась куда-то далеко-далеко... Старостин всегда любил романсы и старинные русские песни. Они невольно возвращали ему то незабвенное время, когда отец с матерью пели их за столом, а он подпевал. Вот за то, что Леночка невольно доставила ему незримое свидание с прошлым, и был так благодарен. А уж потом стал к ней относиться просто по-отечески.
Сейчас Старостину доставляло огромное истинное удовольствие смотреть на то, как мальчишки и девчонки с визгом и криками прыгали в воду.
— Алексей Петрович, вы уже сфотографировали монастыри? — поинтересовался он, невольно заметив, как Локтев разглядывает прелестные округлости бедер Леночки, увлеченно рассматривающей возню мальчишек на мосту. — Прихватите все развалины и могильные камни крупным планом. И еще: опросите всех, кто хоть что-то знает об этих монастырях!
Локтев с трудом скрывал свое раздражение. — Вот старый хрыч! Оторвал на самом интересном месте. Хотелось бы знать: видела сама Леночка или нет? Ладно... Эта мамзель от меня никуда не убежит! Пойду искать, иначе старый хрен сожрет с потрохами... Ишь, ты, нянька нашлась... Маленькую девочку от злого волка оберегает! Ну-ну... Да по ней самой без бинокля  видно, чего ей хочется. И уж вовсе не тебя, старый хрен!
Так ворчал Локтев, которого неожиданно и грубо оторвали от любимого занятия. Он шел и хлопал по своему фотоаппарату и карманам жилета, который одолжил на время у своего друга-фотографа. Посмотрев на освещение, выставил диафрагму, и начал щелкать все подряд со словами. — На тебе, старый хрыч! И это тебе! И это...
Между тем уход Локтева с утеса что-то незримо изменил.
— Вот оно какое, это Верхотурье, в которое вы рвались три года... — тихо произнесла Леночка, намекая, что ей многое известно.
— Нет, Леночка, вовсе не три года...Это три года назад пришло известие о том, что мальчик упал в подземный ход… И нас включили в институтский план... — тихо произнес Старостин разом высохшим горлом и поперхнулся. — Эх, девочка... Стоит ли тебе знать то, что уже много лет я стремлюсь в это место? И не только экспедиция в том виновата. Это дань моим молодым годам... А может и стоит! Ведь теперь как-никак можно поведать о тех страшных годах...
А вслух неожиданно добавил. —  Я сюда рвался все тридцать пять лет, да никак не получалось! То, понимаешь ли, одно, то - другое… Так и пролетело времечко!
— Дмитрий Николаевич, миленький, расскажите! Ну что вам стоит? — ее милая рожица была так чиста и непосредственна, что Старостин рассмеялся. А довольная улыбка Леночки, что она все-таки сейчас услышит нечто необычное, и вовсе покорила сердце профессора.
— Темной ночью тридцать шестого в нашу московскую квартиру постучались трое мужчин в кожаных плащах... — не просто было рассказывать Старостину то, что так долго хранила память, да страх запрещал рассказывать. Даже сейчас, много лет спустя, было непросто поведать это так, чтобы не подвергнуть себя унизительным допросам особистов. Потому и присел профессор на большой камень, коих было во множестве вокруг, да набрал побольше воздуха в легкие. — Тогда я еще не знал, что разом лишаюсь своих родителей...
— А что было дальше?
— «Собирайтесь, вы оба арестованы!»  прорычал один из них и сунул какую-то бумажку отцу в лицо, и тут же добавил с ненавистью: «Интелихенты хреновы!». Видишь ли, мой отец преподавал историю в гимназии, а мать - словесность. Чем не понравились им мои безобидные родители, до сих пор понять не могу... — комок подкатил к горлу и Дмитрий Николаевич почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Не раз и не два он глотнул воздуха, прежде чем все восстановилось. — Мне к тому времени исполнилось всего двадцать один год. Веселое студенческое время... Только и успела шепнуть мне мать, собираясь: «Прощай, сыночек! Береги себя!»...  А отец: «Постарайся выжить и запомни все это!». Только то, что хотел мне сказать тогда отец, я понял гораздо позже... Нас запихнули в разные воронки и своих родителей я больше никогда не видел! Вот так... Только на этапе и узнал, что еду как «сын врага народа» в ссылку на восемь лет.
— А что дальше?
— А дальше были голод, холод и постоянные побои... — тихо ответил Старостин. — И, если бы не светлая память о моих родителях, да завет отцовский и слово, которое ему дал... Да еще мудрые старики – интеллигенты, которые оказались вместе со мной в ссылке … Не выдержал бы всего этого!
Он глубоко вздохнул: так тяжел был груз воспоминаний.
— Новый комендант спецпоселка ссыльных имел фамилию Тимофеев, а звали его Маркел. И был он из числа зверей – нквдешников, коих было великое множество тогда повсюду, и силу они имели немеряную. Этого совсем недавно прислали к нам за какие-то прегрешения. Вроде и молод был, а выглядел из-за постоянной пьянки старик стариком. Кто-то говорил, мол, сифилитиком был, а кто - запойным. Так или иначе, но проходу он никому не давал. У нас в лагере лишь единицы его не боялись.
— Что, и такие были?
— У нас там были люди разные... Мне довелось прибиться к двум старичкам - интеллигентам. Один был из Поволжья, а другой – с Урала… Один был священником, второй – учителем. И отбывали они свои «десятки» сначала в лагерях, а потом и в бессрочной ссылке. — он посмотрел вокруг, как бы возвращая свой личный долг этому месту. — Так вот, один из них, отец Георгий, был родом из этих мест, из Верхотурья! Вот от него-то и узнал я очень много нового и интересного об этом месте.
Пересохшее горло требовало воды, но ее под рукой, как назло, и не было. Пришлось проглотить слюну.
— В тот самый день, когда прибыл этот изверг, и потерял я своего учителя... —  Старостин замер и надолго перенесся в то далекое время, невольно заново переживая все, что некогда случилось в том спецпоселке ссыльных. Когда же возвратился в действительность, то продолжил дрожащим от волнения голосом. — Комендант захотел избить молоденькую учительницу, которая при всех плюнула ему в его поганую морду, да двое ссыльных, бывшие красные командиры, не дали её избить. Тогда из-за этого коменданта чуть весь спецпоселок не взбунтовался. А Маркелу хоть бы что: увидел отца Георгия и вызвал его к себе на допрос. Через два часа его приволокли в землянку избитого в кровь и едва живого... Вот тогда, перед смертью, и попросил он передать тем самым защитникам учительницы, что комендант требовал от него поведать тайну монастырского клада. Откуда-то Тимофеев узнал про то, что отец Георгий – священник из Верхотурья. А еще просил учитель меня, если доведется остаться живым, побывать в Верхотурье и поклониться монастырям да Дарье Колобовой. Да сказать ей, мол, не раскрыл он тайны исповеди ее даже под пытками.
Леночка уже не скрывала текущие по щекам слезы и тихо всхлипывала. Возможно, именно это обстоятельство помогло Старостину продолжить свой горестный рассказ.
— И еще отец Георгий тогда сказал, что знавал он другого Тимофеева - Сысоя. Тот тоже искал клад монахов в Верхотурье... Тот, тогда, в восемнадцатом году, пролил кровушки в Верхотурье не мало: это он со своим отрядом красногвардейцев сжег женский монастырь! Хотел взять мужской, да какой -то умница – царский полковник так и не дал ему попользоваться добром монастырским. К тому же увел всех из монастыря, а куда – никто до сих пор так и не знает. Сысой тогда чуть не лопнул от злости! Искал ход подземный, да так и не нашел… А выходит, был он!
— А с учителем что было?
— Кровь пошла горлом от побоев. Так и умер у меня на руках.
— А с тем, комендантом, что было?
— Несколько дней мы его не видели. Все думали – в очередном запое. Многие молили Бога, чтобы этот запой никогда не кончался. Да только потом доходяги выловили труп человека в болоте в одежде коменданта с табличкой «Смерть за смерть!». Поскольку лицо было все изъедено пиявками так, что узнать было невозможно, кто это был такой, то все посчитали, что Маркела Тимофеева настигла заслуженная смерть от руки блатных. Еще говаривали, мол, это дело рук наших бывших красных командиров, их месть за учительницу... Так это или нет, но коменданта нам еще долго не присылали. Вот так и выжил.
Леночка, которая уже откровенно размазывала рукой слезы на щеках, потихоньку успокаивалась и даже попыталась улыбнуться.
— А как же та... Дарья Колобова? — неожиданно спросила она, видя, что Старостин встал и собрался уходить с утеса.
— Вот тебе и придется разыскать Дарью Колобову среди жителей. Сможешь? — и, видя, как кивнула головой Леночка, улыбнулся. — На сегодня истории с тебя хватит: пойдем обосновываться на новом месте!
Экспедицию по просьбе Старостина расположили в Троицком монастыре, где теперь размещалась городская публичная библиотека. Скромно пообедав из своих запасов, они разделились: Старостин вместе с Леночкой пошли к монастырям, а Локтев – по своему плану, который еще не выполнил.
В мужской монастырь Старостина и Леночку не пустили: здесь уже много лет была размещена детская колония несовершеннолетних преступников, а для посещения монастыря необходимо было разрешение высокого начальства. Естественно, иметь дело с учеными людьми никто из них не хотел. Поэтому настроение, испорченное от тягостного общения с начальством колонии, исправляли опять на краю Троицкого утеса, сидя на камнях и обозревая окрестности Заречья.
— Дмитрий Николаевич, что вы знаете о Верхотурье?
— Да, собственно, то, что мне известно о нем, печатается во всех официальных изданиях... — явно с неохотой начал Старостин, все еще продолжая сердиться на наследников той системы, от которой пострадала вся его семья. Однако, увидев умоляющие глаза Леночки, рассмеялся и начал рассказывать то, что знал. — Город Верхотурье основан в 1598 году на месте бывших вогульских юрт. До времен Екатерины Второй через Верхотурье проходила официальная дорога в Сибирь. По сути дела это был религиозный центр Сибири: три больших монастыря, двадцать четыре церкви. Так было много народа здесь... И место красивое, и подальше от глаз царских. В 1604 году строится Николаевский мужской монастырь, следом за ним в 1621 году – Покровский женский и последним - Троицкий. Однако причиной роста и могущества города было другое: весь приток населения, торговли и людей приезжих давала внутренняя таможня и дорога. Потому-то с отменой в 1753 году царем Иваном Грозным внутренней таможни в Верхотурье начался упадок города. Строительство железной дороги, связывающей Сибирь и Европейскую часть России, прошло значительно южнее Верхотурья, по более ровной части Урала. Знаменитый Сибирский тракт был забыт. Уже к революции Верхотурье был заштатный городишко, а о том, что здесь когда-то был религиозный центр Сибири, все забыли. Вот так бывает...
Они посидели еще немного и пошли к женскому монастырю, точнее – к тому, что от него осталось. Взору Старостина и Леночки явилось неприглядное зрелище: груды камней, остатки монастырских развалин с толстыми стенами и действующий низ, бывший когда-то первым этажом монастыря, а теперь приспособленный под банно-прачечный комбинат. Не нужно говорить о том, что царившая повсюду грязь и запустение произвели неизгладимое впечатление на приезжих. Лишь кусок здания, еще при монастыре служивший местом врачевания, остался каким-то чудом жить: в нем, и по сей день, размещалась местная больница.
— Хорошо хоть одной больницей жив монастырь... — тихо прошептал Старостин. Однако Леночка его услышала, кивнула головой, неожиданно направилась к старым больничным дверям и вошла внутрь.
Старостин молча стоял на утесе у монастыря и смотрел на молчаливо текущие желтые воды реки Туры. — Он, что, мешал им? За что сожгли, а потом разворотили весь монастырь? Ну, ладно, разломали... Что, нельзя было построить что-нибудь стоящее, приносящее пользу людям? Зачем демонстрировать разруху многим поколениям? Чтобы показать наглядно: вот, мол, монастырь вон какой крепкий. И то мы разрушили, а вы, людишки? Пыль! Есть человек, захотели – и нет человека!
 Почему-то опять вспомнился Маркел Тимофеев, отец Георгий и его слова о том, чтобы передать поклон Дарье Колобовой...
— Дмитрий Николаевич! — от неожиданного окрика Леночки Старостин вздрогнул и резко повернулся: к нему подбегала запыхавшаяся Леночка. По ее лицу он тут же понял: случилось что-то очень важное.  И заволновался.
— Дмитрий Николаевич! — Леночка радостно улыбнулась. — Нашлась дочь Дарьи Колобовой! Пойдемте скорее... Сама же Дарья Колобова давно умерла!
Они шли по обшарпанным скрипучим половицам и не замечали этого.
— Дмитрий Николаевич, я сейчас встретила нашу библиотекаршу. Ну, ту, что работает в Троицком монастыре. Так вот она и рассказала: дочь Дарьи Колобовой – Анна Семеновна Колобова сейчас находится в этой самой больнице, в седьмой палате. Пообещала познакомить и поговорить с местными историками и краеведами. Оказывается, о том, что мы приехали, весь город знает!
Она тарахтела как заведенная машинка, надеясь сразу же сообщить все новости, но не учла одного: Старостин с годами стал говорить медленнее и воспринимать именно такую речь. А ее быструю речь он просто медленно переваривал, мотая головой, время от времени.
— Дмитрий Николаевич, вы что, не рады? — Леночка трясла за руку своего руководителя, не понимая, что с ним происходит.
Вдруг Старостин встрепенулся: до него, наконец, дошло то, что именно она сказала. — А если то, что я скажу, повредит ее здоровью?
— А вы хотели бы услышать хоть что-то о своих бедных родителях, после того, как с ними расстались? — жестокий ответ неожиданно расставил все точки над «и».
— Да, я бы хотел! Даже, если бы был болен. — в этом Леночка была права! А последующие слова коллеги окончательно подтвердили принятое решение.
 — Вы думаете, это справедливо дочери ничего не знать о матери с другой стороны? А не выполнить последнюю волю умирающего?
— Ты права... — хриплым от волнения голосом произнес Старостин. — Спасибо, тебе! Ты помогла мне окончательно решиться... Только постой: в больницу с пустыми руками ходить нельзя. Может, здесь поблизости есть магазин?
— Есть, есть! И совсем недалеко: я его заметила, когда мимо проходили...
На этот раз они шли в больницу с яблоками и цветами.
Анна Семеновна Колобова лежала в палате одна: только сегодня утром обе ее соседки по палате выписались, и нянечки вновь застелили кровати. Однако, когда Старостин и Леночка вошли в палату, возле больной сидела моложавая женщина. Они о чем-то мирно говорили, но стоило только войти посторонним, разговор немедленно прекратился.
Анна Колобова была невысокого роста с рыжими волосами, блестящими, полными энергии глазами, и совсем не походила на больного человека. Если бы не то положение, в котором она оказалась и больничные покои, Старостин никогда бы не признал в ней сердечницу. Быстро прикинув, он определил ей возраст в интервале – пятьдесят – пятьдесят пять лет. И не ошибся: Анне Семеновне было пятьдесят два года. Чтобы хоть как-то разрядить затянувшуюся паузу, он спросил. — Мне бы хотелось увидеть Анну Семеновну Колобову, дочь Дарьи Колобовой...
— А кто вы такой будете? И зачем я вам нужна? — просто и настороженно спросила старшая из женщин, и начала внимательно изучать пришедшего мужчину.
От этого взгляда, пронизывающего как рентген, Старостин поежился.
— Видите ли, Анна Семеновна... —  профессор решил не юлить и не пытаться выкрутиться: пусть все будет так, как будет! — Я должен передать вашей матушке поклон от отца Георгия. Но мне сказали, что она давно умерла. Так что вы примите его вместо нее...
И поклонился. Наступила полная тишина: все замерли, совершенно не понимая, что происходит, однако чувствуя очень большую значимость этого момента. Глаза больной расширились, брови поднялись, а потом тихо сжались, оставляя после себя слезинку и тонкий след по щекам.
— Мам, ну ты чего? Мам, ну не плачь! А то и я щаз заплачу... — начала уговаривать ее молодая женщина, которая тут же подсела к матери и обняла ее. По последним словам, Старостин понял: она тоже начала плакать.
Не зная, как себя вести дальше, они переминались с ноги на ногу. Наконец, больная движением руки пригласила их сесть на соседнюю кровать. Особенно, этому приглашению была рада Леночка, которая, глядя на плачущих женщин, сама была готова разрыдаться.
Только через несколько минут Анна Колобова смогла овладеть собой, вынула платочек и вытерла слезы. И после этого попыталась улыбнуться.
— Вы извините меня...  — она посмотрела вновь на Старостина, который к тому времени осторожно положил цветы и яблоки на прикроватную тумбочку. — А откуда вы знаете мою мать и отца Георгия?
— К сожалению, вашу матушку мне не довелось знать, но то, что в ссылке рассказывал о ней отец Георгий, достойно всяческого уважения… — тихо произнес Старостин и снова поклонился.
Долго длился этот подробный рассказ о жизни ссыльных, об отце Георгии, о Дарье и прихожанках, пытающихся спасти отца Георгия, о его смерти и виновнике этой смерти. Не однажды он останавливался, чтобы дать выплакаться женщинам. Они плакали, а потом снова просили его рассказывать дальше, и опять плакали. Старостину было не совсем понятно, почему именно такую сильную реакцию производят его слова, но он уважал чувства дочери по отношению к матери. И никак не мог знать, что здесь имелась также некоторая связь с человеком, которого он ненавидел всей своей душой и когда-то очень боялся.
— Спасибо тебе за рассказ, человек хороший... — тихо произнесла Анна Колобова. — А теперь, оставьте меня одну!
Все встали. Поднялась и дочь Колобовой. Прощаясь, Старостин заметил, как больная доставала из-под подушки маленькую иконку Божьей Матери и начала что-то нашептывать высохшими губами.
— Теперь ждать ее бесполезно. — тихо шепнула дочь Анны и закрыла дверь в палату.
Они молча шли некоторое время к Троицкому монастырю.
— Вы уж извините, как-то не получилось, сделать это сразу… Вас как зовут?
— Наташа. Вы ведь к нам приехали из-за смерти моего братишки? — Старостин начал соображать, про кого именно идет речь. Но на ум ничего не пришло. Наташа сама помогла. — Ну, того, который с другом играл в прятки у колокольни, заметил дыру и решил спрятаться. Вот и провалился, когда полез в нее. Да ударился о камень головой. Жалко, парнишка был хороший, хоть и больной…
— А как его нашли? Ведь мы ничего этого не знаем...
— До сих пор себя виню: я в город тогда ушла, оставила его одного с друзьями. Вот и упал он. Вместе с милицией вытаскивали. А он уже мертвый был! Мама вон до сих пор болеет сердцем. — неожиданно она встрепенулась у подножья утеса и показала рукой на стенку колокольни. — Да вон там его и нашли! Хотите, поближе покажу? А меня мама простила: сказала, значит, у него судьба такая...
Когда вся группа приблизилась к стене, на которую указывала Наташа, взгляд Старостина невольно остановился на свежей кладке из кирпича, замуровывающей дыру в стене.
— Теперь сюда никто не может лазить: строго-настрого запрещено милицией! И вы, если хотите туда спуститься, должны получить разрешение.
— А почему так строго?
— А когда мы доставали брата, чуть не погиб милиционер из-за нехватки воздуха... Так он сказал. Вот и запретили. И врач потом сказал, что братишка умер не столько от удара головой о пол, сколько от удушья: воздуха не хватило... Ну, спасибо, до свидания. Я пошла! Мне – через мост.
И, улыбнувшись, направилась через мост.
— Вот вы где! — оглянувшись, Старостин увидел Локтева, довольно улыбающегося Леночке.
— Вот что, Алексей Петрович, сделайте снимок вот этого места! — распорядился он, указав на стену с новой кладкой. — И на сегодня все свободны. Я же пойду договариваться в милицию.

8.
Начало июля 1971 года, г. Верхотурье.
Утром Старостин и Локтев принесли к кладке снаряжение и стали ждать милиционера. Когда тот пришел, вокруг уже образовалась толпа зевак.
— Я тут у входа покараулю. — добродушно сказал милиционер с седыми казацкими усами и показал Старостину на любопытствующих мальчишек и девчонок. — А то, как бы кто-нибудь туда не свалился.
Старостин кивнул ему головой в знак согласия. И усмехнулся. Справедливости ради необходимо отметить, что в целом верхотурцы – народец добродушный и отзывчивый. — Однако не все же должны быть такими?! Или тут место такое, особенное. Из-за монастырей? А может, это мне просто показалось?
Но тут мысли профессора вернулись к действительности – это Локтев принес снаряжение и начал крутить без разбора все краны. Пришлось вмешаться и показать помощнику правильный и безопасный порядок работы.
Неожиданно оказалось, что разломать кладку было дело легче легкого: видать при заделке проема пожалели кирпич и цемент. Кладка получилась в полкирпича да на слабом растворе цемента. Вот и развалилась мгновенно, стоило лишь Локтеву ударить по ней как следует.
Старостин ухмыльнулся, однако, и на этот раз ничего не сказал. Быстро разделав отверстие, в которое смог спокойно пролезть человек в снаряжении, начальник экспедиции нацепил на себя баллоны с кислородом, опустил веревочную лестницу в проем, и посмотрел вниз. До дна было всего метра три-четыре. Свет тускло освещал ровную площадку. Закрепив хорошо один конец веревочной лестницы, он начал спускаться вниз, делая по ходу комментарии для своих помощников.
— Проем каменный, прямоугольный, свод овальный, глубина – три-четыре метра. Площадка внизу ровная... С каждым шагом воздух становится тяжелее, першит в горле все сильнее и сильнее... — Как бы в подтверждение своих слов, профессор закашлялся. — Неудивительно, что мальчик задохнулся. Спускайтесь по очереди!
Когда все спустились, уже сами без команды, один за другим надели маски и запустили баллоны. К всеобщему удивлению, магниевый факел разгорелся быстро и ярко. Однако странно-жутковатое ощущение от всполохов факела охватило Старостина: от чувства первобытного страха неприятно засосало под ложечкой и в промежности. По широко раскрытым глазам своих товарищей, он вдруг понял, что не одному ему страшно, и улыбнулся. Только улыбка получилась почему-то кривоватой и слегка ехидной. Именно с этой улыбкой и шагнул он первым в черный проём опускающегося свода. Ступеньки вели его все ниже и ниже, каждый раз вызывая в нем ёканье в промежности, но отступать, было никак нельзя. — А что скажут они? Те, кто идут за ним?
А за ним шла Леночка, последним - Локтев. Так установил он сам, и так двигались все. А то, что они движутся за ним, он быстро научился различать по отзвукам их шагов.
Локтев шел за Леночкой и ругал себя за то, что ввязался в эту авантюру. — Ну ладно, профессор. Он вечно лезет туда, куда его не просят. А мне-то что? Мог бы и не ездить, заболеть, наконец! А, может, так и сделать? Скажусь больным. Травму придумать? Вот, только Леночка... Ишь, какая полненькая попочка впереди маячит! Вот бы и она отказалась?
Неприятный холодок в промежности охватывал его каждый раз, когда левой ногой нащупывал очередную ступеньку.
Леночка очень быстро справилась со страхом, и теперь её влекло вперед только чувство любопытства. Восторг оттого, что она не ошиблась, добиваясь этого приключения, все больше и больше охватывал девушку. Однако, мысль, что её фигура притягивает взгляд идущего за ней мужчины, даже ни разу не пришла ей в голову.
Старостин уже на первых ступеньках справился со страхом и теперь был сосредоточен: стараясь не пропустить ни одной зацепки, которая могла бы помочь разгадать тайну, он даже и не старался вникать в тайну взаимоотношений двух молодых людей, шедших за ним.
Странный отблеск чего-то неизвестного заставил их насторожиться и сбавить ход. Леночка вновь осветила то, что вызвало их подозрение.
— Что это? Вода? — дрожащий голос ее был взволнован, но страха в нем не было. И это почувствовали все. Возможно, поэтому и сделали несколько шагов вперед.
Действительно, это была вода. И Старостин это ощутил, потрогав ее и даже понюхав.
— А это кто? — положительно, Леночке сегодня везло больше других: отойдя в сторону со своим факелом, она наткнулась на то, что осталось от человека.
— Стойте, Леночка, ни шагу вперед! Вы затопчете самые мелкие детали… Алексей Петрович, голубчик, только осторожно... Не потеряйте даже самые мелкие детали, не затопчите! И снимайте, снимайте, снимайте! И, боже упаси, никому... руками!
По взволнованному окрику профессора Леночка поняла, что сегодня нашла нечто особо важное, но тут же обиделась. — Ну почему всегда так? Она нашла человека? Она! А кто должен был первым его осматривать? А почему не она? Это несправедливо!
И надула губки.
В свете магниевых факелов и вспышки фотоаппарата можно было ясно увидеть портупею и погоны офицера, истлевший скелет которого находился внутри почти сгнившей ткани. После того, как все было сфотографировано, виновницу, наконец, допустили к находке. Однако и здесь, она умудрилась увидеть нечто-то такое, что поблескивало в руке. И даже хотела перевернуть находку, но тут же была остановлена Старостиным.
— Леночка, проявим пленку, и если получится хорошо, то продолжим осмотр дальше, а если плохо, то заснимем снова...
Ясная и простая логика была понятна всем, а, учитывая, что пробный запас кислорода был уже на исходе, то экспедиция в том же порядке направилась в обратный путь.
Поднявшись наверх, исследователи были окружены толпой мальчишек и девчонок, прорвавшихся к ним, вопреки угрозам милиционера.
— Ну, чё нашли? — зеленые глаза на вихрастой цвета соломы голове умоляюще глядящего на Старостина мальчишки сломали нежелание делиться информацией о находке у начальника экспедиции. Он хитро улыбнулся и мотнул головой на Леночку.
— Вот, она нашла: у неё и спрашивайте! Но уговор: пока не проявим пленки и не напечатаем фотографии, ничего рассказывать не будем!
Но толпе больше ничего пока и не надо было: она тут же нахлынула на счастливую от всеобщего внимания Леночку. Та же стояла и улыбалась от счастья. Наконец, набрала побольше воздуха в легкие и выдохнула, пытаясь выказать некоторое неудовольствие от всеобщего внимания. —  Нашли, нашли...
И как эхо в толпе пронеслось. — Нашли! Нашли! Они чё-то нашли! Потом расскажут...
Толпа исчезла так же быстро, как и образовалась. И только Леночка была недовольна. — Как же так? Я только почувствовала себя знаменитой, и вот! Уже никого не осталось!
— Ну, пойдем, пойдем! — мирно обхватив девушку за плечи, Старостин развернул ее в сторону места их базирования. — Вот, она, Фортуна, такая: не успеешь напиться вдоволь знаменитости, как уже ушла... Пойдем, Леночка, готовиться к завтрашнему дню, да проявлять пленку!
Он посмотрел на проём и милиционера, размешивающего раствор цемента, на молодых людей, хмыкнул про себя, и подтолкнул девушку к своему помощнику.
— Вот что, молодые люди, вы идите, занесёте снаряжение, а я помогу заделать проём! — и принялся по-деловому помогать милиционеру.
Когда к вечеру начальник экспедиции вернулся на базу, пленка была проявлена и фотографии напечатаны, но еще не высушены.
Лицо Локтева светилось. Во-первых, Леночка его чмокнула в щеку за то, что он так удачно сфотографировал и хорошо проявил пленку. Во-вторых, удалось погладить Леночку по округлости, которая располагалась ниже талии и не получить по физиономии. Конечно, профессор всего этого мог и не знать, но по лицу помощника понял – день не пропал даром.
— Ну-ну, давайте, хвастайтесь! Не терпится посмотреть фотографии... — и начал рассматривать еще сырые отпечатки. — Ну что ж: очень даже неплохо. Молодец!
Фотографии получились большие с хорошей прорисовкой деталей. Не обращая внимания на ликование помощницы, опытный краевед и историк знал: именно в деталях можно найти нечто новое. И не ошибся: на фотографии, где была рука офицера крупным планом, обнаружился странный отблеск какой-то вещицы.
— Что-то не могу разобрать... Ну-ка, гляньте, что это у офицера в руке?
Леночка тут же вытянула шею и напрягла зрение. Локтев по-прежнему наблюдал за всем как-то со стороны. Но просьба руководителя подействовала и на него. Он подошел и встал за девушкой так, чтобы ненароком коснуться её тела. Маневр удался: никто этого не заметил. Теперь можно было осторожно опустить руку и на талию. И снова успех!
— Может это медальон? — спросила девушка, думая о чем-то своем. — Я такой у бабушки видела. Фамильный. Он ей по наследству от ее матери достался...
— Вполне возможно... Или крестик... Или еще что-то... Надо высушить фотографии и рассмотреть заново при дневном свете. — что-то необычное вдруг навеяло от этой фотографии. И Старостин вдруг неожиданно ощутил некоторое волнение оттого, что соприкоснулся невольно с чьей-то необычной судьбой. Вихрь спутанных мыслей и чувств не только не ослаб, а еще больше усилился. Вспомнились его собственные родители и тот час, когда он разом лишился их навсегда. Грусть и нежность одновременно охватили душу, внося смятение и ощущение некоторой неосознанной и непонятной вины за то, что выжил. Навернулась непрошеная слеза…
Леночка с удивлением посмотрела на своего шефа. — С чего это он вдруг? Из-за какой-то фотки? Непонятно...
— Да, ты права... Только не пойму, зачем офицеру женский крестик?
— А вдруг это жены? Или любимой женщины? — фантастические мысли о неразделенной и огромной любви офицера и красавицы роем пронеслись в головке девушки и захватили все ее воображение. Однако скептическое выражение лица профессора тут же разрушило все.
На другой фотографии Старостину показалось, что он видит уголок Георгиевского креста. Волнение вновь охватило его. Понимая, что в таком состоянии нельзя исследовать находки, тем не менее, профессор никак не мог отказаться от этой возможности. К счастью, стук в дверь разрешил все его проблемы. Это была дочь Анны Колобовой.
— Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! Мама просила вас позвать. Она что-то рассказать вам хочет. Может и пригодится в вашей работе...
Это был тот самый спасительный круг: кивнув гостье головой, профессор быстро засобирался в больницу.
— Вот, что, молодежь! Вы тут оставайтесь, разбирайтесь с фотографиями до конца, а я – к Анне Колобовой!
Его ждали. Анна Колобова, приодевшаяся для такого случая, ждала, прислонившись к спинке кровати.
— Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! — на ее изможденном страданиями лице появилась улыбка. — Вы даже не представляете, какую рану в душе моей разбередили...
И жестом показала обоим на место возле себя.
— Как бы вам сказать попонятливее... Я ведь и до сих пор мало, чо знаю о своей матери, ее прошлом, жизни. Знаю только одно – была в ее жизни какая-то большая тайна, но какая? Остаетси только догадыватьси... Я тут лежала и ворошила свое прошлое.
— А вам ничего не известно про подземный ход?
— Мать нам никогда и ничего не рассказывала. Разве только, по обрывкам разговора можно было догадатьси, да по болтовне соседей. За точность не отвечаю, но вроде болтали соседки, будто царский полковник по фамилии Гришин из-под самого носа красногвардейцев увел через тот ход целую армию белых офицеров, а наш чекист Сысойка Тимофеев потом волосы рвал на себе: так хитро его обманули белые. Эти байки времен гражданской у нас долго ходили, но никто и никогда так и не смог их опровергнуть или доказать. Людей-то, тех времен, больше не осталося: какие в лагерях сгинули, какие сами померли, а какие просто молчали: кому хотелося в лагеря да тюрьмы садитьси? Да, матушка наша могла о таком чо-то знать, но никогда бы не проговорилася: за наши жизни с сестрой переживала...
— Это вы сказали, что там был подземный ход, когда сына потеряли? Вы туда спускались?
— А как же, сама и спускалася! И подземный ход видела. Вы налево-то не ходитя… И от затхлого воздуха чуть не задохнулася. И ступеньки вниз видела... Да далеко не пошла – уж шибко в горле першить стало. Сына я нашла. И сама выташшила наверх. А то, как же... Потом тако было! В милицию затаскали: скажи то, скажи это! Мамина школа: быстро сообразила, что поменьше болтать надо. Так и говорила: нечего не видела! Мол, схватила сынка, да наверх. И точка! — она сделала паузу. — Отвязались. Когда поняли, что с меня взятки гладки! Ну, а вы-то, уже спускалися? Подземный-то ход видели? И куды он ведет?
— Спускались. Почти все так и было, как вы говорите: и воздух горло дерет и ступеньки вниз. Мы с кислородными баллонами вниз спускались уже по ступенькам, пока вода не началась. И еще: нашли истлевший труп офицера царской армии, сфотографировали его и вернулись назад. Вы не знаете, что байки говорят про воду и труп? — и Старостин хитро улыбнулся: он прекрасно понял, что открыто она не скажет. — Мамина школа! Столько лет молчать и взять, рассказать? Нет, так не бывает... Эти люди слишком много испытали, дорожа и спасая жизнь близких, поэтому опасаются всего!
И профессор посмотрел в глаза больной.
— А ишшо байки говорят, будто взорвал кто-то ход под рекой, спасая других от погони. Могеть, енто был тот самый полковник? — она хитро улыбнулась, но глаза были как никогда спокойны.
— А не было ли у того полковника Георгиевского креста?
— Байки суседския говорят, будто был.
— Ага, понятно. А что в байках слышно было про женщину? Или крестик женский?
Теперь удивляться настала очередь Анны Семеновны: она напряженно вглядывалась в глаза собеседника и пыталась в них что-то прочитать. Но ответа не было.
— Нет. Про женщину я ничо не знаю… — однако лицо ее побледнело и неожиданно как-то осунулось.
Гость тоже внимательно наблюдал за каждым движением ее мимики, глаз, рук. — Неужели что-то знает такое? А почему не говорит открыто? Все еще боится? Может, это как-то связано с ее близкими? Может, забыла? Дать ей зацепочку, чтобы вспомнила? Дам... Может, вспомнить захочет... И хитро улыбнулся.
— Дело в том, что на одной фотографии мы обнаружили женский крестик в его руке. Надеюсь, этот факт вам поможет хоть как-то освежить память... Ну, я вас, кажется, утомил. Пора и честь знать! До свидания, Анна Семеновна. Могу ли я вас навещать, да рассказывать о наших находках? Если таковые будут?
— Да, да, приходите! — торопливо и заинтересованно произнесла, смущаясь, больная. Уже по тому, как это было сказано, Старостин больше не сомневался. — Она знает гораздо больше того, чем говорит. Но сама не скажет, это ясно, как день. Нужно все добывать самому. А вдруг те останки офицера нам ничего не дадут? Что тогда? Нет, это невозможно: на фотографии ясно изображен крестик и Георгиевский крест. Покажу ей! Только после этого, возможно, услышу от нее какие-то объяснения.
И профессор глубоко вздохнул, услышав. — До свидания, приходите!
В коридоре, Наташа извинилась, что сегодня не сможет сопровождать ученого: у матери, видно, опять подпрыгнуло давление. Старостин попрощался и вышел с желанием вновь вернуться к рассмотрению странных предметов на фотографиях.

9.
Начало июля 1971 года, г. Верхотурье.
Утром троица искателей новых станиц истории спустилась в подземный ход в том же порядке, как и вчера, и уже через несколько минут оказалась на том самом месте, где лежали останки офицера.
Сейчас Локтев фотографировал каждую вещь, которую находили и там, где она была. Леночка помогала ему, складывая мелкие вещицы в пакеты. Сегодня она была гораздо более дружелюбна по отношению к фотографу: сказались вчерашние удачи его, но главное, он изменил стратегию с активных действий на пассивное ожидание паука, в расставленную сеть которого должна залететь жертва. В том, что Леночка обязательно попадет в расставленную им сеть, он сомневался, а потому не очень – то придерживался избранной стратегии: нет - нет да и проявлял к ней интерес и так, чтобы она это заметила.
И глупышка это заметила: она от радости чуть ли не прыгала вместе с баллонами, когда обнаружился крестик и Георгиевский крест, кружила вокруг Локтева, в поисках еще чего-нибудь новенького...
Старостин распорядился оставить пакеты у входа, а самим готовиться к движению дальше. Все это время, напряженно вглядываясь в останки офицера, он пытался себе представить... — Каким он был? Почему оказался здесь? Почему у Георгиевского кавалера в руках женский крестик? Кстати, такой храбрец мог действительно взорвать себя или подземный ход! Ну а дальше что? Надо идти дальше. Но куда? Ведь дальше вода? А может там глубоко и нам не пройти? Это все едино придется проверять. Глубоко – поплывем! Лишь бы своды хода позволили. Но куда, влево или вправо? Что там Колобова говорила?
И ученый наморщил лоб, пытаясь вспомнить вчерашний разговор. — Стоп: она же сказала «Вы налево-то не ходитя?». Или мне это послышалось? Это что ж такое получается: она была здесь? И даже пыталась пройти по воде? А говорит, офицера не видела? А может, видела, да скрывает ото всех? Тогда все то, что она говорит, вовсе не байки, а такой способ изложения информации? Мол, не моё это? Не я сказала! Это люди так придумывают, а я, дура, повторяю - байки это! А откуда она знает, что это царский полковник по фамилии Гришин? Ох, не простая женщина, это Анна Семеновна!
И Старостин даже неожиданно поймал себя на том, что называет ее по имени – отчеству из уважения.
— Идем направо! — скомандовал профессор своим подчиненным. — В том же порядке, держась рукой за правую стенку хода.
Перспектива оказаться в воде резко поубавила пыл Леночки. Особенно, когда грязная холодная жижа достигла промежности. Она пыхтела и сопела, брезгливо переставляя ноги, но шла, не желая опозориться перед мужчинами.
Старостин молча шел по грязной холодной воде, слегка увязая в иле. Ничего особенного в этом он не замечал – многолетние странствия и жизнь в городке ссыльных, на всю жизнь закалили молодого юношу, позволяя потом легко переносить трудности в путешествиях.
Локтев, от ощущения холодной и липкой жижи, остановился и чуть не заматерился про себя, да вовремя вспомнил, что никак не должен проявлять свой страх, иначе Леночка упорхнет... Вздохнув горестно, продолжил свой путь за девушкой. В качестве некоторого вознаграждения за свои труды, был отблеск влажного и грязного трико, прилипшего к округлостям девушки, да то и дело цепляющаяся за него рука ее. Но по-настоящему Алексей был вознагражден после того, как однажды она чуть ли не вся окунулась в эту воду. Закон джентельменства никак не позволял ему проходить мимо этого случая: он обнял ее, дрожащую всем телом за талию, и больше не отпускал. К его большому сожалению, лестница начала подниматься вверх. И в какой-то момент, выйдя из воды, пришлось расстаться, с уже ставшей привычной, девичьей талией.
Первое, что увидел Старостин, поднявшись по лестнице вверх, была полуоткрытая дверь. Сухой и жилистый профессор вместе с баллонами с трудом втиснулся в эту дверь. Девушка - тоже. Но Локтеву, прилично упитанному от спокойной и любвеобильной жизни, пришлось помогать это сделать по частям: сначала перетащили баллоны и фото принадлежности, а потом и самого хозяина. Когда все снова двинулись в том же порядке, фотограф обернулся и показал кулак двери.
Дмитрий Николаевич, дорисовав на бумаге поворот налево, шел и считал шаги от двери, выходящей в сквозной проход. Проведя ориентацию по компасу, он шел и считал свои шаги, делая пометки на каждом камне, щели или выбоине, которую можно было потом взять в качестве ориентира.
Девушка, почувствовав себя в близкой к родной стихии, шла за ним и тоже внимательно осматривала каждый метр стены, давно забыв о неприятностях, связанных с водой – так захватило ее любопытство.
Однако, третий член экспедиции не разделял их восторга: оставшись без внимания женщины, он почувствовал страх за собственную жизнь и начал сердиться на этих сумасшедших людей, влекущих его всё глубже и дальше от нормальной человеческой жизни со всеми ее прелестями и удовольствиями. — А что будет, если они здесь заблудятся? А если не хватит кислорода?
И он начал следить за временем пребывания, прикинув в уме, сколько кислорода нужно им на обратный путь. — А еще вода!
От воспоминания о противной жиже  Локтев поежился, твердо решив, что заставит всех вернуться назад, как только подойдет критическое время. Расчеты отвлекли его на время от страшащего воображения и заняли мысли.
Старостин действительно так увлекся, что совсем бы забыл про своих спутников, шагая и записывая приметы, если бы не девушка, которая наткнулась на него у тупиковой части хода. Они, как ни старались, но никаких признаков двери найти так и не смогли.
Каждый из них по-своему воспринял этот факт.
Старостин вздохнул и почесал затылок. — Дверь должна где-то быть! Но где? И почему все так тщательно замаскировано? Мы шли на восток... В этом направлении от Троицкого монастыря располагается мужской монастырь. Значит, это к нему идет ход? Тогда, поверни мы от двери налево, куда бы нас привела та часть хода? К другому монастырю? Тогда дверь должна обязательно быть: ведь как-то монахи общались между собой? Иначе, зачем им ход?
Леночку неожиданно охватил страх и обида. — Как же так? Ведь мы прошли столько препятствий и все напрасно? И нигде нет выхода? Что, опять лезть в эту противную воду?
И невольно она прижалась к Локтеву.
Локтев, который собирался возмутиться по поводу бессовестного расхода кислорода профессором и ими, оттого, что к нему прижалось теплое и молодое тело девушки, икнул, обнял ее одной рукой и забыл про все, что собирался высказать.
— Идем домой! На сегодня хватит.
Этих слов ждали все, но по разным причинам. Поэтому обратный путь был значительно короче. Локтев теперь так и не расставался с девушкой, а Старостин упорно продолжал проверять свои записи по шагам, которые считал.
Однако у той самой двери, через которую с таким трудом перебирался Локтев, молодежь ждал сюрприз: Старостин посмотрел на часы и хитро усмехнулся.
— Вот что: в запасе у нас есть еще время и воздух. Повернем направо и пройдем по ходу до конца!
Локтев готов был разорвать своего руководителя. — Ну, паразит! Ну, старик хренов! Ишь, чё удумал? Ему мало того, что уткнулись неизвестно во что, так теперь еще в другой ход сунуть нас хочет? Ему невдомек, что девушка дрожит как осиновый лист?! Она вовсе не собирается идти дальше!
Но тут его партнерша неожиданно отстранилась и сделала шаг к профессору. Удивленный фотограф только пролепетал. — И я с вами...
Однако скоро Локтев возликовал. — Такой же тупик и на этом конце! Ну, доволен, паразит? Сколько времени ты у меня оторвал на какую-то проверку? Да ладно, наверстаю...
И рука его осторожно двинулась вниз по круглому бедру.
Обратный путь не занял много времени: Старостин по-прежнему сверял направление с компасом, считал шаги, записывал все в свой блокнот, время от времени замеряя ширину и высоту хода, его профиль и не обращая никакого внимания на своих спутников.
Когда же они выбрались наверх, он был погружен в себя так, что быстро отпустил помощников отмываться, а сам заделывал дыру почти бессознательно. В таком же состоянии профессор направился в монастырь чертить план подземного хода и сверять его с поверхностью.
Если бы он не был в таком состоянии, то непременно услышал бы, проходя мимо комнаты, в которой Локтев с Леночкой проявляли пленки, заглушенные вздохи и стоны совсем не характерные для процесса проявления фотопленки.
Но Дмитрий Николаевич, будучи человеком, сильно увеченным и занятым разгадкой тайны подземного хода, прошел мимо, чтобы уже на поверхности повторить весь маршрут своей экспедиции и сравнить полученные результаты. К вечеру он знал твердо: между мужским и женским монастырем был подземный ход, и монахи между собой общались. — Но зачем?
Это так и осталось навсегда загадкой. Когда же вернулся – фотографии были готовы.

10.
Начало июля 1971 года, г, Верхотурье.
В этот раз они прихватили с собой гидрокостюмы. И не напрасно: предполагалось погружение. Пока Старостин готовился к погружению, Локтев и Леночка переминались с ноги на ногу, демонстративно показывая всем, что между ними ничего нет, и не было. Меж тем их начальник, сосредоточенно надевая гидрокостюм, обдумывал свои дальнейшие действия.
— Значит так, я пойду первым, а ты, Леночка, будешь следить за веревкой. Запомни: дерну один раз – трави веревку, два раза - выбирай. — пока завязывал узелок, внимательно осмотрел обоих спутников. — Вроде бы ничего особенного. Вот только какие-то нахохленные. Не выспались что ли? Ну, ладно, вот закончим с экспедицией, отоспимся, а пока всем надо потрудиться хорошо!
 И улыбнулся. — А ты, Алексей Петрович, будешь на стреме: ежели что – заменишь!
Такое решение начальника только обрадовало спутников: никому не хотелось лезть в воду.
Первый исследователь в факелом осторожно вошел в воду, казавшуюся сейчас особенно черной и противной. Леночка вздрогнула, невольно представив вчерашние ощущения от этой воды, и передернулась. Локтев же даже и ухом не повел. Меж тем только пятно света в воде да веревка в руках девушки, настойчиво требующая отпускать, говорили о существовании еще одного члена экспедиции.
Неожиданно веревка провисла, но никаких рывков не последовало. Девушка взволнованно посмотрела на невозмутимо стоящего рядом фотографа.
— Слышь, Леш, тебе не пора туда? На помощь...
— Обойдется! Не хрен было лезть в эту грязюку... — явно зло отозвался ее напарник и отвернулся.  — Ну, вот чё еще этим бабам надо? Получила своё вчера? Вот и сиди, не суйся, куда не просят! Шеф, что ли приглянулся? Дак так бы и сказала! Я не жадный: могу и уступить… Подумаешь, добро... Вас, таких вон сколько вокруг: только свистни! А еще командовать пытается! Да пошла ты...
Придумать, куда бы подальше ее послать, он не успел, но изрядно рассердился.
— Ты что, Алексей Петрович, с ума трекнулся? Забыл, что Старостин сказал? Мы же сюда не в куклы пришли играть! — она даже не заметила, как перешла в разговоре на «вы» с человеком, которого только вчера боготворила и считала своим самым близким человеком.
— Ну, надо же какие мы забывчивые: еще вчера мне кто-то на ухо шептал: Леша, Лешенька... А теперь вон как – Алексей Петрович! «Трекнулись»! Что, не понравилось, как вчера поиграли? — нахально улыбаясь, как победитель, он смело протянул руку к ее промежности и провел ею по ней.
Девушка дернулась, кровь вдруг прихлынула к лицу. С силой ударив по шаловливой ручонке свободной рукой, хотела тут же отвесить ему пощечину. — Скотина! Животное! Вот что тебе нужно было... А я-то, дура, размечталась! Расстелилась перед этим ничтожеством!
Но в это время один резкий рывок прекратил ее самоуничижение. В пылу Леночка даже и не сразу это заметила, не веря уже и себе. Однако рывки повторились снова и снова. — Жив! Жив! Жив!
Как колокол сильно забилась радостная мысль, разом перебившая все ее отношения к Локтеву. И девушка начала травить веревку, совершенно позабыв о существовании фотографа.
Неожиданно веревка провисла, а потом дернулась дважды, давая ей понять, что Старостин возвращается. С нескрываемой улыбкой девушка сматывала в кольца веревку, совершенно не обращая внимания на грязь и влагу. Сначала показалось светлое пятно в черной воде, и затем и сам начальник экспедиции, мокрый и грязный. От переполнивших ее душу чувств, Леночка бросилась к нему и обняла. Наверное, никого для нее в этот момент не было роднее и ближе, чем этот уставший человек.
— Ну, что там? — снимая с него как с маленького ребенка гидрокостюм, допытывалась она, заглядывая в эти задумчивые глаза.
— Как и сказала Анна Колобова, подземный ход завален. Похоже, это был взрыв! — и, увидев подставленную щеку девушки для поцелуя, прикоснулся мокрыми губами к ее щеке. — На сегодня – всё!
— Старый хрен! И он туда же: уж сидел бы... — ревниво проворчал Локтев, заметив поцелуй своего конкурента.
К приятному удивлению Старостина, наверху вместе с толпой зевак их ждала Наталья, дочь Анны Колобовой.
— Дмитрий Николаевич, мама выписалась из больницы. Врачи сами удивляются: еще недавно все было так плохо, и вот на тебе! Все стабилизировалось. Сейчас она дома и хотела бы вас видеть. Сюда идти побаивается – уж слишком свежи воспоминания. Вот она вам передала... Не хотите посмотреть? Такие крестики были у наших монашек! — и положила в его руку маленький крестик на тонкой веревочке. — Вы не такой видели на фотографии?
Начальник экспедиции полез в свою сумку и из пакета вынул, ухмыльнувшись, точно такой же и Георгиевский крест, а затем передал их дочери Анны Колобовой. Та внимательно осмотрела все и вернула молча назад.
— Как и говорила ваша матушка, все оказалось затоплено водой. Подземный ход за реку действительно существовал, но был взорван. И взорвал его, видимо, тот самый царский полковник, остатки которого мы нашли у края воды. Видимо, он хотел скрыть нечто очень важное, если не пожалел собственной жизни. Непонятно, какую роль во всем этом сыграл крестик монашеский или сама монашка, но это мы, я думаю, уже никогда не узнаем! — он почесал затылок и внимательно посмотрел на молодую женщину. — По-христиански, надо бы останки того офицера похоронить… Может, вы с матушкой возьметесь это сделать? А мы поможем! Нам осталось только обработать результаты экспедиции, но это мы можем сделать не здесь.
Так и решили: захоронив останки, найденные экспедицией Старостина, они сфотографировались на память. Утес Троицкого монастыря, вид на Заречье и реку, теперь навсегда остались запечатлены не только в памяти участников той экспедиции, но и на фотографиях.
Вечером, пообещав Анне Колобовой выслать фотографии, участники экспедиции с грустью покинули гостеприимное Верхотурье.

11.
Начало июля 1991 года, г. Москва.
Дмитрий Николаевич перестал смотреть в окно: рассказ его закончился. По комнате поползла тишина. Каждый из нас по-своему переживал то, что услышал. Например, мы с Павлой не так близко к сердцу восприняли слова хозяина, однако, Михаил, с покрывшимся красными пятнами лицом, от волнения мял руками бумажку.
— Дмитрий Николаевич, вот, в рассказе своем, вы упоминали фамилию полковника Гришина... Того самого, что имел Георгиевский крест... — побледнев, как бумага, неожиданно выдавил Михаил из себя. — Стало ли что-нибудь еще про него известно?
— К сожалению, ничего. А почему он вас так заинтересовал?
— Дело в том, что Михаил у нас тоже имеет фамилию Гришин. — пытаюсь прийти ему на помощь, однако тот сам мне делает рукой знак, чтобы дал ему сказать самому.
— Не могу точно сказать, но по рассказам матери у нас в роду было много военных... — от волнения у Михаила тряслись и ходили ходуном руки, а на лбу выступил холодный пот. — Нельзя ли мне посмотреть... поближе...
— Какой разговор? — и с этими словами хозяин подал ему пакет с крестом, погоном и женским крестиком. Потом порылся и вынул откуда-то маленький аккуратно заплавленный полиэтиленовый пакетик. — А вот еще прядь его волос, которая чудом сохранилась.
Пока мы с Павлой изучали прядь волос, а Михаил – регалии офицера, Дмитрий Николаевич напряженно думал о чем-то своем. Однако в какой-то момент его глаза молодо блеснули и он склонил голову на бок.
— Если я правильно понял вас, то осмелюсь предположить следующее: царский полковник Гришин каким-то образом знал о том, что монахи спрятали клад икон где-то внутри подземного хода. —  осторожно начал рассуждать он, как бы разговаривая сам с собой и с нами одновременно. — То как бы я поступил на его месте? Вывел бы всех и закрыл дверь назад! А если бы дверь не закрылась на выходе? Ведь кто-то мог бы проникнуть в ход с другой стороны... Взорвал бы ход под рекой! Именно так и располагался завал хода… Так что же это значит? Выходит, Гришин знал о кладе монахов? Выходит, что так! А что это нам дает?
И тут его глаза невольно остановились на Михаиле, который гладил нежно пальцами Георгиевский крест.
— Вот, что, друзья! Берите-ка вы все эти вещицы с собой: они вам нужнее! — неожиданно с улыбкой предложил хозяин. — Мое время прошло, наступает - ваше. Берите, берите, берите!
Михаил, как-то иначе, чем обычно, взглянул на Павлу и протянул ей крест.
— Ты... Сможешь? — скорее прошептал, чем попросил Михаил: его глаза сами сказали Павле, чего он хочет. Та мотнула в ответ головой и приняла орден.
Держа в руке орден и волосы, она закрыла на мгновенье глаза, а потом внимательно посмотрела на Михаила.
— Этот Георгиевский крест и волосы принадлежат твоему деду...
— Я... почему-то... так и подумал… — чуть слышно прошептал тот. Одинокая слезинка появилась у края глаза и покатилась по щеке. Однако этому никто даже не удивился.
— Это как так? — удивленно произнес Старостин.
— Это тоже Гришин. Подполковник Гришин! Внук того Гришина... — улыбнувшись, начала объяснять Павла хозяину, но тот уже и сам все понял: подойдя к Михаилу, трогательно пожал ему руку, из уважения к его далекому предку.
— Ну, ребята, вы меня сегодня то и дело удивляете! Никогда бы не подумал, что моя экспедиция может так вот закончиться!
— Нет, это вам спасибо! — Михаил сам поднялся и с уважением пожал руку академика. — Но, давайте вернемся к нашим поискам!
Тут хозяин посмотрел на дочь, которая с раскрытым ртом стояла и просто слушала все как сказку.
— Светка, давай доставай и разворачивай чертежи мои... Из той, Верхотурской экспедиции! — весело хлопнув себя по колену, молодо скомандовал он.
Дочь нашла быстро то, что просил отец, и скоро на столе были развернуты какие-то бумаги.
— Да, вспомнил: ведь дело-то в том, что дверь со стороны мужского монастыря не открывается больше! — неожиданно заявил он, показывая на конец длинной и узкой полоски на чертеже. — Видимо, что-то с ней случилось. И, как теперь я понимаю, во время поисков клада. А это означает, что вам придется идти по нашему пути!
Никто из нас даже и не ожидал, что так интересно будет его слушать. Мы активно вмешивались, расспрашивали, встревали там, где нужно и не нужно, но теперь это уже было не важно: ощущали себя большим и веселым коллективом, которым заправлял вечно молодой академик. Как прошло время до вечера, никто и не заметил. Удивлялись мы не только задору и желанию нам помочь, но ясной памяти и энергии хозяина. Он то звонил куда-то, искал кого-то, договаривался с кем-то, ругался, уговаривал, потом снова рассказывал... Мы уже несколько раз продолжали это дело на кухне и все никак не могли закончить. Пожалуй, среди всей этой сутолоки, следует отметить один очень важный момент. Он касался привезенных нами документов.
— Могу ли я взглянуть на тот чертеж, что составил Тимофеев? — чувствовалось, что одно только название имени или фамилии недруга вызывает у него ненависть или возмущение. Однако, к чести хозяина, он всегда с этим справлялся: дело есть дело!
Когда же чертеж развернули, Старостин порылся в свертке бумаг и достал свой, который подложил под этот. Потом повертел, покрутил и расположил у той его части, которая находилась ближе всего к входу в мужской монастырь.
— Вот это план подземного хода в самом первом варианте, который я делал в масштабе. Он соединяет все три монастыря и подводную часть между собой. Как видите, по вашему чертежу, он дошел до двери подземного хода.
Мы с удивлением наблюдали, как точки найденного чертежа аккуратно ложились на план хозяина.
— Так мы что же, сейчас можем сказать, где находится клад? — искренне удивилась Павла, лишь подтверждая и мою точку зрения.
— Ну, разве что только примерно... Скажем, если считать за основу последнюю точку, нанесенную кладоискателем. То есть, если стрелка у двери – вот, эта, то клад должен быть где-то здесь! — и пальцем указал на определенное место своего плана. Потом задумался, взял линейку, замерил расстояние от поворота. — Еще один момент, друзья. Вы ведь сами сказали,  что он смог войти в подземный ход? Значит, эта дверь им открывалась? Тогда почему мы не смогли ее открыть с обратной стороны? Может, он пользовался чем-то... Скажем, ключом?! Ведь вам со стороны мужского монастыря теперь не войти? Так что придется идти нашим путем... А что если... Пашенька, вы что-то говорили о странном тексте в записной книжке?
— Если я правильно поняла, то там было написано так: «Надо пройти сто шагов по левой стороне подземного хода от двери храма монастыря».
— Сто шагов по левой стороне... — бормоча, наш заводила линейкой отмерял на чертеже какое-то расстояние и только поставив там точку, вдруг выпрямился и странно посмотрел на Павлу и меня. –— Значит так: клад где-то здесь! И кто-то ...
— Уже побывал там до нас и нашел этот клад? Так? Вы это хотите сказать? — Павла усмехнулась, блеснув своими черными глазами из-под очков.
— Именно это и хотел я сказать... — удивленно ответил тот. Но тут же встрепенулся. — Даже не это, а то, что есть другой путь туда: вы вскрываете кладку и войдете через воду и дверь Троицкого монастыря! И не надо идти путем неизвестного искателя клада через не открывающуюся дверь!
Вздох облегчения вырвался из моей груди. — Ну конечно! Зачем пытаться искать непонятную дверь от монастыря, ключ или что-то еще такое, если можно пойти проверенным путем, гораздо проще...
— В этом случае, я могу вам все рассказать очень подробно, как и где идти, ведь это я видел сам!
И невооруженным взглядом было видно, что академик доволен: его экспедиция получала продолжение таким невероятным образом, будучи востребованной, через двадцать лет! И, получив согласие всех членов экспедиции, начал довольно подробно рассказывать и показывать на чертеже, сколько нужно сделать шагов до искомой точки в плане и на местности, сколько внутри хода.
— Я отдам вам этот чертеж, но вы, пожалуйста, не забывайте ориентировать его на север, как это делаю я сейчас! — и академик показал, как надо делать им, заставил потренироваться, и, поняв, что все получилось как нельзя хорошо, вздохнул с облегчением. Он был счастлив. Счастлив, оттого, что не зря лазил по закоулкам того подземного хода, считал, вымерял... И вот перед ним продолжатели его дела. — Только... Я прошу вас... Если это принадлежит народу, пусть ему и служит!
Хоть академик душой и сердцем уже давно понял, что перед ним не деляги, а патриоты, но наученный современной жизнью не мог не спросить или отдать без условия то, чему посвятил всю свою жизнь.
— Можете не сомневаться! — Михаил выразил общую мысль и, посмотрев на часы, встал. — Вы уж нас извините, но нам пора: поезд скоро...
Хозяин кивнул головой, и что-то шепнул на ухо дочери. Та исчезла в другой комнате, а через несколько минут возвратилась с пачкой денег.
— Это вам на дело! — Старостин взял руку Павлы и вложил в нее деньги: та резко отдернула и пачка упала на пол. Павла тут же наклонилась и отдала ее Светлане.
— Пожалуйста, не обижайте нас! Вы нам больше дали, чем любые деньги. — спокойно сказала она то, о чем подумали мы с Михаилом. — Лучше приезжайте к нам в Верхотурье к концу экспедиции. Ваша помощь как эксперта нам еще понадобится!
Старостин наклонил голову набок, соображая что-то и лукаво поглядывая на дочь, затем выпрямился, улыбнулся Павле, и произнес.  — А почему бы и нет? Ведь я же монетку бросил в реку?
Нагруженные бумагами, снаряжением, баллонами, которые все-таки заставил нас взять академик, мы с трудом расстались на редкость гостеприимными хозяевами.
И все-таки всю дорогу от их дома меня почему-то не покидало ощущение, что за нами так неназойливо кто-то приглядывает, но не мешает. Так было в Москве, так было и в поезде. Но, будучи уже хорошо наученным, я внимательно оглядывал каждого, кто мог бы мне показаться так или иначе подозрительным. И все-таки, однажды встретился с взглядом человека, который немедленно отвел свой. Значит, я не ошибся. Значит, не заболел паранойей... Единственно, было не понятно, почему они не предпринимают никаких активных действий?
Время шло: поезд уносил нас все дальше и дальше от Москвы, а слежка продолжалась. Мои друзья играли в карты, о чем-то разговаривали, но мне было не до них. — Кто они, те? Почему их оказалось две группы? Кто из них те, напавшие на нас в переходе? И кто освободил, по сути, нас, завязав драку на квартире? Что им надо? Нас захватить? Так уж давно бы захватили... Нет, не мы им нужны! Так что же? То, что у нас имеется? Точно: им нужно то, что у нас есть... Не снаряжение, не баллоны, не приспособления, не чертежи академика… Значит? Значит им нужны чертеж и тетрадь Тимофеева... А смогут ли они ее прочитать? Нет! У них такой Павлы нет...
И мне вдруг стало необычайно хорошо на душе. Даже Павла и Михаил на меня посмотрели как-то необычно. А-а, вон в чем дело. — Улыбаюсь как придурок!
И мне смешно стало... — А что если им отдать чертеж и дневник? Нам-то он уже не нужен. Но узнаем, что им нужно...
Приняв такое решение, начал уговаривать Павлу и Михаила сходить в вагон-ресторан. К счастью, долго времени на это не понадобилось. И я остался один. Достав дневник и чертеж, сунул его под подушку так, чтобы кончик высовывался наружу. Ухмыльнулся и вышел, только прикрыв дверь купе.
Когда же я вернулся, на месте не было ни дневника, ни чертежа. Однако, почему-то мое радостное настроение поменялось быстро на противоположное. — Значит, им все-таки были нужны бумаги Тимофеева, а не мы сами. Интересно, откуда они про них знают? Ведь никто из нас никому, кроме Старостина, не сообщал. Сам академик не в счет. Тогда кто? А мог ли кто-то о нас рассказать там, в Верхотурье?
Это вполне вероятно.
Как и ожидалось, слежки больше не было: взяв то, что им было нужно, преследователи просто растворились. — Ну, крокодил, жди неприятностей! Вот только откуда их ждать? Эх, знал бы, соломку подстелил...
Уже в Верхотурье баба Аня нам рассказала о визитах и милиции и блатных. — Так вот откуда ветер дул! Хоть врага в лицо я и не знал, но уже был готов к встрече...

12.
Начало июля 1991 года, г, Верхотурье.
Под жаркими лучами солнца мы шагали по зеленым улицам Заречья. Первым от нас отделился Михаил: он торопился рассказать матери все, что узнал от Старостина и Павлы.
— Ну и лучше! — подумал он, не застав мать дома. — Опять убежала к подруге. Ладно, там я ей и отдам кресты и волосы деда!
Несмотря на самоуговоры, волнение никак не проходило. Встреча с матерью всегда была эмоциональной, особенно теперь, после того как Старостин отдал ему свою находку, а Павла сообщила, что это его родной дед! От стука сердца болели виски, каждый удар его сопровождался неприятным отзвуком в ушах. И особенно это ощутилось в тот момент, когда мать его увидела. Не зря же говорят, что люди в такие моменты сильно чувствуют, ощущают важность момента. Так и в этот раз: она встала с дивана и, не отрываясь, смотрела в глаза сына, как будто ждала какого-то приговора.
Невольно мне вспомнилось самому, как в восемьдесят восьмом году переживал нечто подобное: в этот день я ощутил принадлежность свою к далеким родственным корням. Даже не заметил, что и у самого навернулись слезы. Так что я-то прекрасно понял и в полной мере ощутил тот же самый момент, который происходил сейчас на моих глазах между матерью и сыном.
— Мама... — пересохшим от волнения голосом с хрипотцой и возвышенной интонацией, произнес Михаил, уже не обращая внимания ни на кого из присутствующих: просто сейчас для него и матери весь мир сузился до маленького пространства, отделяющего их. — Мама! Это был… мой дед!
И раскрыл кулак, в котором были зажаты два креста – большой и маленький: Георгиевский, источавший храбрость и монашеский, от которого веяло любовью и нежностью. Надежда Николаевна дрожащей рукой приняла дорогой подарок, обняла его и заплакала тихо, беззвучно как маленькая девочка на плече у своего отца, которого никогда не видела... Лишь сопение, да шмыганье носом говорила нам о том, как горько у нее на душе. Михаил сопел носом, шумно вдыхая воздух, но не мог себе позволить большего: видимо, ощущал незримую поддержку своего деда. Наконец, глубокий вздох с облегчением нарушил тяжкую тишину в доме.
— Я... я... я уж тут... начала думать... Вы не вернетесь! За вами и милиция... И урки ... — счастливые заплаканные глаза, небрежное движение пальца, вытирающего нос, кулак, растирающий слезы по щеке... Можно было понять, что нас сейчас для неё просто не существовало. — Сын! Дочь, внуки... Это то, что и составляло весь смысл жизни настоящей женщины. А тут реальная угроза...
— Ну, мам, ты даешь! Я от тебя и слов-то таких никогда не слышал... Ты же видишь – мы целы и невредимы! — сын успокаивал седую мать, тихонько поглаживая ее седые волосы, будто имел дело с маленькой девочкой. И, как оказалось, нашел самый верный путь к ее сердцу. Долгий вдох и улыбка появилась на измученном лице.
— Что ж, видно пришло времечко... — вздохнув, тихо прошептала она и, сняв с себя медальон, раскрыла его и подала сыну. — Думаю, это твои бабушка и дедушка... 
Немой вопрос застыл в глазах Михаила. — Ну и деньки пошли – сюрприз за сюрпризом! Что, еще одни? Или это уже другие?!
Осторожно взяв медальон, на свету у окна начал вглядываться в родные лица. — Интересно, почему мать никогда мне не рассказывала о своих родителях? И почему я вообще никогда его не видел у неё? Ведь он где-то так долго хранился? На фотографиях молодые выцветшие лица... И уже не понять... Может это не они? И не мои? А тогда кто же это? Может, снова Павле попросить подтвердить или опровергнуть... А мать? Что с ней будет, если вдруг окажется, что это не они?! Ведь столько лет хранила… И ведь откуда-то взялся же он? Такие медальоны давно не выпускают, а этот старинный! Но я же должен знать, кто прав: кресты или медальон?
И молча протянул медальон Павле.
— Да, это твои дедушка и бабушка. — спокойно сказала та, закрыв на мгновенье глаза, в образовавшейся тишине. — На фото они как бы сами по себе, но это твои дедушка и бабушка!
Силы оставили мать Михаила и она медленно присела на краешек дивана. Она раскрыла руку, и там опять блеснули кресты. — А как же вот это?
— Это тоже их... — спокойно произнесла Павла. — Это их кресты!
Теперь с уже радостной улыбкой Михаил рассматривал выцветшие фотографии на обеих сторонах медальона. —  Так вот она какая, моя бабушка... Навсегда молодая, светловолосая... Интересно, глаза у нее какие? Какие, какие… Голубые, какие же еще! Нет, по фотографии другие... И дед тоже ничего: смелый взгляд... Верный мужик!
И невольно пальцем прикоснулся к лицу бабушки и дедушки. Увидев все еще недоуменно – подозрительное лицо матери, рассмеялся, поняв, что послужило поводом такого поведения.
— Мам, да ты не сомневайся! Наша Павла в институте парапсихологии училась и имеет необычные способности. — он погладил мать по щеке и поцеловал это место. –— Она нам в поезде расшифровала записи в тетради, да так, что потом мы смогли проверить: все сошлось до мельчайших деталей. Так что не сомневайся!
Та еще некоторое время с сомнением поглядывала на Павлу, а потом подошла и тихо спросила:
— Дочка, а узнать, как ... это... все случилось... можно? — видимо, страх перед прошлым был так велик, что и сейчас женщина не смогла решиться и сказать, что ее интересует жизнь ее отца и матери и тайна ее рождения. Если к этому добавить природную стыдливость и принципиальное нежелание просить у кого-то помощи, а всего добиваться самой, то это и будет то самое, что испытывала сейчас мать Михаила.
— Можно. — спокойно ответила та и погладила ее руку своей. Потом посмотрела вокруг и заметила по глазам, что у каждого, из находившихся здесь, к прошлому были свои вопросы. — Давайте так: как закончим дела, так я вам обещаю вернуться к этому вопросу. А сейчас, надо готовиться к новой экспедиции. Иначе, что мы скажем Старостину, когда он приедет?
— Чо, и Старостин приедет? — обрадовано произнесла хозяйка, до сих пор внимательно наблюдавшая за проблемами подруги. Но тут же строго посмотрела на меня. — Ну, вы чо, соколики, приуныли? Пора за дело браться. Все ли у вас есть для начала работы?
— Да, вроде бы все... Только, вот Старостин сказал, будто надо идти по ихнему пути.
 — Эка, невидаль! Да мы их стенку вмиг порушим! Вот только, соколики, сперва у милиции разрешенье надоть получить, а то, как бы сраму не вышло! Да к Кольке Беспалову зайдитя – он вам разрешеньице-то и выпишет. Не ча тута задницу-то просиживать!
И как-то неназойливо обхватила нас с Михаилом за руки и выставила за двери. Тот только головой покачал. — Ну и бабка!
— Ну, что, пойдем? — столь ласковый прием вызвал некоторое чувство нездорового ехидства. — Куда идти-то знаешь?
— Как не знать? Чай еще со школы Кольке морду бил... — лукаво усмехнувшись словам своего товарища, невольно вспомнил и своих недругов, с которым дрался в школе. — А за что дрался? Не могу уже и определить. Дрался, да и все! Может, они мне не нравились, а может, я им... Да и доставалось крепко от них...
И вернули к действительности простые слова напарника. — Ну, ладно, пойдем, что ли, «соколик»!
Когда мы подошли, участковый Николай Беспалов стоял около небольшого аквариума с тремя гуппешками и наблюдал за их игрой. Пальцы рук, скрещенных за спиной, нервно бегали, описывая замысловатые фигуры. Нас он не видел и, видимо, даже не слышал, оставаясь где-то далеко – далеко в своих грезах. Чтобы не оказаться излишне бесцеремонным, стучу.
— Вот, сволочи, отдохнуть уже не дают! — бурчащий недовольный голос тут же отозвался на мой стук. Смотрю на него и удивляюсь тому, что и мне захотелось набить морду этому напыщенному индюку. — Когда-то, видимо, росшая буйно шевелюра сильно-сильно поредела со временем, оставив на память о своих подвигах огромную плешь от лба до макушки. Под глазами кожа синего цвета. То ли пьет безбожно, то ли кто-то и без меня ему морду бьет... Видать, за дело! Ишь, как обрюзг. И лет-то не так уж много, а весь в морщинах!
С трудом, скрывая антипатию, двигаюсь вслед за напарником.
— А-а-а, опять ты! — не скрывая своего недовольства и совершенно не обращая на нас внимания, произносит он, не отрываясь от своих рыбок.
— Ну, и гад! И откуда в наших органах такие твари берутся?
— Ну, чо вам? Шел бы ты, Михаил, куда подальше... И чо черт тебя принес в Верхотурье? Сидел бы в своей армии... Чо, не мог в другое место съездить? Вечно, как ты здесь, так хлопот не обересси… А енто ишшо кто с тобой? Не тот ли фрукт, с которым ты мотался в Москву? Вроде, ишшо баба с вами должна быть... А то, как же? Нынча как без бабы-то? Везде нос свой сують… Вы, вот чо, документики-то ваши покажите!
Подаю документы, а самого так и подмывает высказать ему то, что думаю о нем. Ведь вижу.  — Придраться надо к чему-то, да не к чему! Понимаю, тямы не хватает... Ну, уж, извини! Сам виноват... А раз не могешь придраться, так сиди и не чирикай!
— Ну, чо вам от меня надо-то? — словно подслушав мои мысли, произносит Беспалов и возвращает мои документы. — Не в гости же вы ко мне пришли!
— Мы завтра собираемся спускаться в подземный ход там, где когда-то спускалась экспедиция Старостина... — говорю, понимая, что больше потакать этому бессовестному менту нельзя. — Документы вы видели. Если начнете нам препятствовать, я обращусь прямо к вашему начальству. Предупреждаю, мое руководство извещало ваше министерство о начале работы, так что, если хотите нарваться на неприятности, продолжайте делать все в том же духе! Только потом ко мне никаких претензий...
Вижу, как меняется его лицо. — Ну-ну, шишка на ровном месте! Что же у нас такое творится? Не успел из штанов вылупиться, а уже выбрался на хлебное место и шкурит всех подряд! Ох, и не люблю же таких, сволочей... Ну, что ж ты? Давай, перекрывай... Или сдрейфишь?
И, словно отвечая на мои немые вопросы, злой взгляд загнанного волка становится испуганным.
— Пес ты, поганый, а еще мент! Что, побежал спрашивать, как поступать у папашки? Ну-ну, беги-беги! А мы с Мишей пока на твоих гуппешек посмотрим!
— Вот, гад! — проворчал Беспалов, закрыв собой дверь, чтобы посетители не смогли услышать его разговора по телефону, и быстро набрал номер мэра. — Алле, Сергей Ваныч? Енто Беспалов... Тута оне. Те, трое, которы ездили в Москву... Топерича собираютси перегородку сломать... Ну, ту, котору Старостин давно поставил, и спуститься в подземный ход. Ну, а мне-то чо делать? А у их бумага на то есть, с министерьства.. Чо, обождать? Ладно, обожду...
— Какая бумага? С министерства... С этими не поспоришь: как бы хуже не было! Звонить шефу или не звонить? Уж не клад ли монахов искать собрались? Ведь шеф ясно предупредил: звонить, если дело касается этого! Значит, звонить!  — ворчал мэр, отмеривая шагами свой кабинет и поглядывая на брошенную трубку с Беспаловым на другом конце. — Отойду-ка я подальше!
Он отошел в дальний угол и набрал дрожащими руками номер мобильного телефона. Однако тот отозвался длинными гудками. — Занято! Вот и в прошлый раз так было... А там эти! И требуют скорее. Так что же делать?
Неожиданно сильно зачесался затылок. — А, будь что будет: разрешу им на свой страх и риск! А для верности Беспалова к ним прикреплю: пушшай понаблюдает за этой братией...
И, заняв наполеоновскую позу, взял трубку телефона с Беспаловым.
— Так, вот что, Беспалов. Разрешение спускаться ты им подпиши, но тебе, видно, самому придется их сопровождать! — мэр был доволен собой. — Вот так, теперь все как надо! Ведь я не получил никакого указания от шефа? Не получил! А если экспедиция останется без контроля, то чо я ему потом скажу? Выпустил их из своего внимания? Нет! У меня свой человек там за всем наблюдает! Да и я могу в любой момент узнать у них, как идут дела...
А для важности рявкнул в трубку. — И мне всё докладывай, понял?!
— Вот, дерьмо! — руганулся Беспалов в трубку сразу же после того, как тот отключился. И передразнивая своего шефа, скорчил идиотскую гримасу. — «И мне докладывай!» Ага, держи карман шире... А я как же? Мне же надо навестить мадам Колесникову... Но это будет завтра. Значит, есть еще часть сегодня! Но, ежели, Шурка, моя незабвенная супруга, дознается... Лучче бы завтра... Скажу – экспедиция севодни!
Беспалов вернулся из комнаты, довольно потирая руки.
— Добро вам получено, но мне приказано вас сопровождать! А бумагу я вам щаз выпишу. — он сел за стол, взял печатную машинку, посмотрел на нее грустно — грустно и подумал. — А на хрена имя бумажка, ежели я с имя буду? Ну, разве што для важности! Мало ли, вдруг кто спросит?
И сам удивился такому вопросу: за всю его службу еще ни разу не случалось такого, чтобы кто-то что-то у него спрашивал. — Ну, дак чо? Печатать, али нет? Да, ладно, настучу! Мало ли чо...
И начал одним пальцем ударять по клавишам старенькой машинки.
— Слышь, Кольк... — Михаил, молчавший до сих пор, ехидно посмотрел на Беспалова, лоб которого от непривычной работы покрылся испариной. —  А чо нам ждать здесь бумагу? Ведь ты ж с нами спускаться будешь? Вот и принесешь бумагу утром к проему, а мы - пошли!
— Ишь, ты, какой хитрый! Нет уж: раз пришли, то ждите! —  уже вслед крикнул он, и сплюнул на пол, увидев полное пренебрежение к власти. —  Вот назло вам буду стучать медленно!
И, чтобы подтвердить намерение, подошел к шкафчику и из потайного угла извлек бутылку самогона и стакан, выпил, крякнул, занюхал рукавом и вернулся к машинке, чтобы стучать одним пальцем.
Мы шли по Заречью и вдыхали чистый воздух. Мягкий ковер зеленых улиц настраивал невольно на умиротворенный лад, и неприятность встречи с Беспаловым как-то сама собой улетучилась из памяти. К тому же Павла после нашего ухода пошла на прогулку по городу, сказав, что хочет одна посмотреть женский монастырь и то, что осталось от церквей. Поэтому, к нашему приходу на месте ее не оказалось. Так что, Михаил пошел домой, а мне ничего не оставалось, как вернуться в гостиницу.
— Глеб Петрович? — молоденькая девушка, выдававшая мне ключи, ткнула пальцем на двух мужчин, сидящих на стульях в разных углах зала. — Вот эти... Оне хочут вас видеть. Спрашивают, спрашивают... А чо спрашивать-то? Все равно вас нету!
Кивнув ей головой, направляюсь к ожидающим. — Может, это те, о которых сообщал Спрут? Интересно, давно они здесь?
Кладу ключ в карман и подхожу к одному из них. — Занятная личность: чернобородый, с усами… Надо же - ни одной сединки! Спокойная, видать жизнь у тебя, батюшка. Батюшка? Да, да: большой бронзовый крест на цепи, черный костюм. Вот только глаза... Глаза как глаза: карие, большие, с прищуром. Что же мне в нем не нравится? Нос, как у хищной птицы... Ну и что? Такой нос у каждого четвертого. И что, записывать из-за этого в недруги? Шалишь, крокодил… Но документики проверить не помешает!
— Дубовцев, Глеб Петрович? — голос с хрипотцой еще больше усилил неприязнь и возникшую осторожность по отношению к нему. — Отец Аристарх. В миру – Комаров Петр Васильевич! Вот мои документы. Откомандирован в вашу экспедицию, как специалист по иконам.
Смотрю документы. — Вроде бы все в порядке. Но чо ж ты, мое сердечко так ноешь? Почему не на месте? Чо ж тебе этот черный бородатый ворон не пришелся по вкусу? Ну, куда ж денешься, придется брать в экспедицию...
 — Располагайтесь... Завтра и начнем!
Пожав руку «черному ворону» направляюсь ко второму ожидающему.
— Хоботов, Игорь Петрович, от ЮНЕСКО! — этот протянул руку первым и начал сверлить своими глазами, черными как ночь. Вы когда-нибудь морщились от зубной боли? Когда бор-машинка впивается в ваши зубы и жужжит, заставляя от страха сжиматься сердце? Морщились... Ну, тогда вы поймете то, что пришлось невольно испытать мне от столкновения с взглядом этого человека. Тем более, я прекрасно помнил, что второй человек должен быть из нашего брата, военных. Возможно, именно этим и объясняется тот напор, с которым невольно в первый момент столкнулся. — Но в нем было еще что-то... Что-то неуловимо порочное... Но что?
Именно это мне и было не понятно. Тем более, что и у него документы оказались в полном порядке.
— Ну, что ж, завтра первый спуск. Утром прошу всех на совещание! — я, как механизм, прозвенел в пространство и направился в свою комнату под сильным впечатлением от того, что после Москвы сам сильно испортился и стал перестраховщиком.

13.
Конец первой половины июля 1991 года, г. Верхотурье.
Утром после завтрака, собравшись в моей комнате в полном составе, начали разговор о том, как осуществить спуск в подземный ход без возможных потерь и приключений. Доклад был коротким. Однако, в тот самый момент, когда я дал слово одному из прибывших спецов, Павла сунула мне в руку опять ту же самую записку, которую давала еще до поездки к Старостину.
-— Глеб, я вчера снова просмотрела ту же записку. Слышишь, что ли? — ее беспардонное дерганье за мой рукав на виду у всех, сам не пойму почему, но взвинтило меня. — Она чо, не понимает, что идет совещание? Что нельзя повременить? Надо при всех вот так дергать за рукав ведущего руководителя?!
Меж тем, дергая снова и снова, Павла произнесла. — Я говорю, это та самая записка, которая была в найденной коробке с золотом!
— Ты отстанешь от меня с этой запиской или нет? Ну, чо тебе далась эта коробка! — естественно, психую уже по полной программе. — Ну, что за женщины такие пошли: раз им надо что-нибудь, то отдай и положь! И давай сразу!
 Беру записку из ее рук. — Ну, чо в ней такого, чтобы прервать из-за нее наше совещание?
— А то: я поняла! Записка-то написана двумя разными людьми... — и, не дожидаясь, пока я положу ее спокойненько в карман, выхватывает из рук эту злосчастную записку и садится на свое место. А затем тычет пальцем в какие-то каракули, будто я их вижу. — На одной половине ее писала женщина. Видишь, буква «ять» на конце? Или тебе очки подать? И адрес какой-то в Перми. А вторую часть писал мужчина. Он даже зашифровал свою запись. Ты глянь сюда, пенек березовый! Видишь написано: «Вых. п. х. 2р. 3к.»...
— Чо, обзываться-то, сразу... Пенек... Чо, другого слова не знаешь? — уже мирно протягиваю руку снова за запиской, но Павла на этот раз почему-то не отдает, а лишь показывает то, о чем говорила. Какой-то шумок невольно заставил меня забыть о том, что собрался обидеться на нее. — Ну, и что? Ну, два. А нам-то что из этого?
— А то, что мы в своих планах именно этого и не учли! — не успел очухаться, как эта злосчастная записка исчезла в необъятных карманах Павлы. — Не ощупывать же ее из-за записки: только этого мне не хватало!
Меж тем, запланированный ход совещания был безнадежно сорван, а ее сообщение вызвало явный интерес публики и недоумение. А Павла и не собиралась закрывать свой рот. — Подумай сам, ведь если бы это не было так важно, то зачем Тимофееву класть ее вместе с золотом? Ты глянь хорошенько – частички золота даже сейчас видны на ней! Скорее всего, эта бумажка лежала под червонцами!
— Так-так, продолжай... — вижу, ее неплановое выступление явно перевело совещание из формальной области в неформальную. А на таком совещании вовсе не обязательно быть начальником или представлять из себя начальника. Как это только что пытался сделать я. —  Все же, молодец, Пашка! Правильно назвала меня пеньком березовым…
— Ты-то сама как думаешь, что в ней написано?
— Видишь ли, я полностью не уверена... — и тут замечаю, как напряглись лица у вновь прибывших членов экспедиции. — Я бы расшифровала эту запись так: «Выход из подземного хода. Второй ряд, третий камень». А что, если Тимофеев не видел эту записку и поэтому не придал никакого значения ей? Скажем, она лежала под червонцами, а он ее не увидел? Вот, так же как и мы? А вдруг там лежит какой-нибудь ключ или еще что-то такое? Может именно потому и не смог открыть заветную дверь?
— Ты хочешь сказать, что там лежит какое-то приспособление или даже ключ, которым открывается дверь? И мы, не найдя его, все равно не сможем открыть?
— То-то и дело, что не уверена... Но проверить до спуска считаю необходимым!
Молчавшие до сих пор члены экспедиции разом заговорили.
— Тихо! Так не пойдет: давайте по одному. Считаете, что это надо проверить? Так я же не против. Но кто может сказать, где этот выход?
— Ну, я... — вот тут уж удивление было не только у меня: эти слова произнес участковый Беспалов. Заметив такое пристальное к своей персоне внимание всех без исключения, он выпятил грудь и нахохлился, как петух перед курицами. — Дак, ить енто жа «Аммонал». Тока щаз туды хрен кто из вас попадет: все под проволокой и под охраной! А милицея тута ни при чем... Мишк, ну, ты-то должон енто место знать!
И довольная улыбка расплылась на его лоснящемся от жира лице. Но никто из нас и предположить не мог, о чем думал тот. А улыбался он оттого, что вдруг открывалась новая возможность навестить мадам Колесникову... И никаких экспедиций! Даже то, что он обратился к своему врагу, который в детские времена неизменно побеждал его в стычках на тех местах, больше не смущало.
— Да, это так. Есть там выход из подземного хода. И там... мы бывали в детстве частенько... — ехидно произнес Михаил, явно намекая на нечто, связывающее двух совершенно разных людей вместе.
Беспалов победно оглядел сверху вниз всех присутствующих, явно намекая. — Нате! Это вам не хухры-мухры, а я – Колька Беспалов! И чо бы вы без меня делали?
— Только, Глеб, выход этот военные под склад взрывчатки приспособили. Перегородку поставили кирпичную, чтобы отгородиться от воды, двери установили, часового поставили, проволокой колючей огородили... Ну, в общем, склад получился. Надо сначала с военными договариваться. Какая-то бумага понадобится...
— Беспалов, ты, кажется, обещал шланги и компрессор? Что-то я их не вижу! — понимаю, что злиться на Беспалова вроде как не за что, но ведь он первый сказал про склад. — Черт бы его побрал! Начали бы спускаться, а там как уж повезет... Так нет: на тебе вводную! И Пашка хороша...
— Ну, дак обещанного три года ждут! — на редких зубах Беспалова блуждала ехидная улыбка, пока мы не встретились взглядами. — А чо я? Вот всегда так: чуть что – сразу Беспалов! Раз обешшал, значит достану!
— Вот и достань к завтрашнему числу! — чувствую, что настроение испортилось окончательно, план на сегодня рухнул, а мои члены экспедиции немедленно разбегутся по своим делам. — Да ну и черт с ними: пускай разбегаются! А этого Беспалова и вовсе видеть не хочу, так опротивел!
Собравшись с духом, объявляю. — Так, соберемся здесь завтра в это же время. Спуск на сегодня отменяется!
Беспалов, бурча себе под нос что-то по поводу неорганизованности гражданских, поднялся и пошел к выходу. Оба спеца молча исчезли, сделав вид, что все услышанное – не их проблема. Лишь наша троица не шевелилась: всем было ясно, что придется как-то решать вопрос с «Аммоналом». И в первую очередь посмотреть, что это такое.
Невысокий холм, обросший травой и огороженный проволокой со всех сторон, на которой висела табличка со словами, написанными красной краской «Стой! Не входить! Опасная зона!» сразу же заставил собраться и внимательно оглядеться. Однако никаких признаков жизни за колючей проволокой не наблюдалось. Да и сама облезлость таблички говорила о том же самом. Лишь маленькая дверца, закрытая снаружи на замок и протоптанная тропинка к ней говорили: здесь кто-то бывает!
— А ну, стой, кто идет! — вздрогнув от неожиданности, остановился как вкопанный: все-таки здорово выдрессировали за время службы! Словно старая наизусть заученная песня прозвучали в моем сердце эти слова. — Знакомо, ох, как знакомо... Пальнуть ведь может, паршивец! Однако кто же отдал этот приказ? Где этот часовой?
Голос явно шел откуда-то из входа. Между нами и дверью несколько метров и колючка. — Перейти через неё? А вдруг шальной? Разом пальнет и будет прав! Да и отвечать надо немедленно.
— Свои! — как-то непривычно звучит отзыв, не по-военному. Так и на неприятность нарваться можно! Единственная надежда на то, что мы все одинаково воспринимаем этот ответ. Хотя бы потому, что так я всегда отвечал злому псу Биму, когда тот начинал на меня гавкать и рычать в момент открытия двери. —  Ну, понимаю: показывает, что службу несет... Так, может и наш солдатик тоже показывает?
— Свои тута... — уже мирно слышится ответ. Как хорошо, что любой служивый – то ли пес, то ли человек - понимает эти простые слова. Словно в подтверждение моих мыслей лохматая голова без пилотки и пушком на небритой бороде и таких же усах выглянула из-за двери в холме. — А вы кто? Чо вам тута надоть?
— Нам бы, товарищ военный, осмотреть вход! Мы люди мирные, из НИИ- 25. У нас даже бумага на экспедицию есть! — сам себе удивляюсь. — Откуда взялся этот просительный тон? Однако, зачем нарываться?
— Не-е-е, не могу: я – при исполнении! — он деловито повертел головой по сторонам. — Ну, разве што с разводяшшим, али с каким другим начальником караула...
— А где их нам найти, товарищ военный? — продолжаю развивать тему. — Может, и вправду узнаю, как выкрутиться из этой ситуации. Смотришь, и на территорию пройдем.
— Да кто их теперь-то знат? — парень совсем осмелел и вышел из двери. Почувствовав, что опасаться за судьбу охраняемого объекта не приходится, начал улыбаться нам, как своим хорошим знакомым. — Могёт, и закурить чо найдетси?
Мы дружно пошарили по карманам и развели руками. Улыбка тут же сошла с его деревенского лица.
— Там Клавки не видно?
Мы опять повертели головами в поисках Клавки и покачали головой.
— Хорошая девка, Клавка... — мирно заключил он и сел на лавочку, пристроенную рядом с дверью. — Вот выйду на дембель, женюсь на ней! Ежели ба не Клавка – помер ба с голодухи тута...
— То есть как? Разве тебя не кормят свои? — удивление мое росло по мере того, как он, улыбаясь и подставляя свое лицо под лучи солнышка, гладил свой животик.
— Ужо с год как не меняют... —  смотрю, как грустно качает он головой, и еще больше удивляюсь. — Разве так может быть? По уставу его должны были давно поменять! Так что же случилось? Или он врет? Наверное, врет! На нашу гражданскую жалость давит...
— А где же те, кто тебя сменить должен? — с нескрываемой ехидцей спрашиваю. — Ну-ну, ври, да не завирайся! Так у нас в армии не бывает...
— А бог его знает... Почему-то не идут... — смотрю на него и никак не пойму. — Расстроен он этим или нет? Лицо спокойное, движения немного ленивы, неторопливы. И на вид его с бомжем сравнить нельзя: гимнастерка чистая, бриджи – тоже, даже сапоги начищены. И лицо не худое, не голодное. Значит, врет!
— Вот, до ноябрьскова приказу ишшо охраняю, а тама – на дембель! Пушшай ужо как хочут! Женюсь на Клавке... Она – проверенная, не бросает! И баба справная, все могёт... Ежели ба не она – давно ба окочурилси… А так ... Скоро придет – она у мене баба точная!
Он даже привстал и завертел головой, высматривая свою Клавку. И точно, на пригорок вышла девушка и смущенно произнесла. — Здрасьте!
Моему удивлению не было предела, когда она смело по-деловому открыла ключом дверь и пошла навстречу вставшему и довольно улыбавшемуся часовому. Он ей отрапортовал, что нарушений не было, взял сумку из ее рук. Махнул нам на прощанье и вошел в дверь. А через несколько минут она вышла, ласково махнув ему рукой на прощанье. Когда она закрывала дверь на ключ, Павла наклонилась и сказала ей. — Молодец!.
Та выпрямилась и покраснела.
— Ты не могла бы нам помочь? — слова Павлы как-то по-особому были восприняты девушкой: глаза ее расширились и забегали в поисках ответа на вопрос. — Вы кто ему: враги или друзья?
Даже я это понял. А Павла прямо ей заявила, улыбнувшись.  — Друзья!
— Это, правда, что его не меняют уже целый год? — не выдерживаю: уж слишком хочется знать ответ на мучавший меня вопрос.
Девушка вздрогнула, посмотрела на Павлу, а потом на меня. И кивнула головой, что бы мы отошли с ней в сторону.
— Вася парень хороший... Я с ним давно познакомилась. А тут его нет- нет. Вот и пошла сюда: знала, здесь он всегда сторожил свои железяки. — она вздохнула и посмотрела на своего солдатика, усевшегося на скамейку и мирно греющегося на солнышке. — А тогда прихожу: сидит худой, злой, матерится, что не меняют... Ну, я в казарму: а там никого! Сама не пойму, как так получилось... Я домой: набрала еды, молока... Прихожу сюда, а он меня не пускает: кричит, стой, кто идет! Я ему, мол, это я... Еды тебе принесла! А он свое: давай ему какого-то разводяшшева... Я подумала на ключ такой... У отца мово был такой... Ну и говорю: мол, разрешил он принести и покормить тебя, да сказывал службу дальше хорошо нести... Мне отец-то вправду говорил про это, но раньше. А тута само выскочило! Вася-то меня в свою каморку и допустил... Так вот и хожу... А чо будет дальше – сама не знаю!
Смотрю на Клавку и удивляюсь. — Надо же, как бывает! Невысокая конопатая коренастая со светлыми волосами деревенская девушка помогла солдату службу нести!
— Клава, а ты не могла бы помочь нам? Нам всего-то надо осмотреть вход: может что-то из церковной утвари найдется. — Павла показала ей нашу бумагу и документы, говорящие о том, что мы - ученые.
— Я не знаю, но попробовать можно... — уклончиво произнесла  она. — Это как ведь он...
— Вась, ты можешь разрешить товарищам ученым осмотреть вход подземного хода? — крикнула она часовому, который тут же встал и подозрительно посмотрел на нас.
— Ну, разве што женщину с кем-нибудь из военных командиров...
Неожиданно, искра надежды загорелась в моем сердце. — А что если Михаила ему подсунуть? Мне-то раскрываться нельзя, да и Павле - тоже.
— А подполковник тебе подойдет? Настоящий подполковник!
— А это наш, али чужой? — мне даже жалко стало его. — Ну до чего же армию политики довели: боец с год не видел своих командиров и так хочет своего!
— Чужой, конечно... Но ты-то должен знать, что по уставу любой подполковник для тебя начальник. Так что разницы для тебя нет!
— А чо, среди вас есть подполковник? — он даже одернул френч и начал подтягивать ремень.
— Есть, товарищ рядовой, есть! — смотрю на Михаила и даже как-то не узнаю. — Куда-то делся животик, плечи развернулись, и сам молодец - молодцом стал! А уж рядовой-то и вовсе испугался: целый подполковник! Правда, в штатском...
— Я подполковник Гришин Михаил Николаевич. Могу показать документы!
— Ладно, подполковнику и женщине разрешаю! Но только у самого входа... Дальше пустить без разрешения разводящего или моих начальников не могу!
Пока Михаил показывал часовому свои документы, Павла нагнулась и осмотрела левую и правую стороны входа. Быстро отсчитав, она нашла третий камень во втором ряду. И возилась-то с ним не долго –легко расшатала и вынула нечто, брызнувщее солнечным светом прямо в глаза. Это был крест с длинной ручкой, напоминающей ключ. Все как завороженные смотрели на это чудо рук человеческих. Но поделать ничего было невозможно: часовой категорически не разрешал взять с собой. Нужен был кто-то из его начальников. Вздохнув, Павла долго копалась с камнем, пока не вставила на место.
— А если завтра придем с кем-нибудь из командиров и бумагой, отдашь находку? — спрашиваю так, для порядка. И вижу, как он кивает головой. — Надо же, Павла... Оказалась права по поводу той записки. И даже крест-ключ нашла!
Настроение мое поднялось: значит, шансов открыть дверь у нас стало значительно больше...
Мы шли по тропинке, слушая неприхотливый рассказ деревенской девушки, не отличавшейся красотой, но отличавшейся редкостным умом, душевностью и невероятной ответственностью не только за человека, которого полюбила, но и за дело, которое тот выполнял. Не скрою, что весь мой военный опыт говорил, что такого не может быть, но реальность опровергала все мои доводы. И все-таки решил еще раз поверить слова Клавы.
— А ты не можешь показать, где у него казарма? — спрашиваю с подвохом, надеясь, что она откажется или сделает что-то в этом духе. Однако этого не происходит: девушка с готовностью соглашается показать нам ее.
Место, в котором когда-то располагалась казарма, мы нашли. Но вот боевое подразделение, которое охраняло несколько военных объектов, среди которых был и аммонал, исчезло.
Военный комендант города открыл рот от изумления, когда услышал то, о чем мы с Михаилом ему рассказали. И долго не верил в существование бессменного часового и девушки, которая обеспечивала его всем вместо армии. Но, когда до него это дошло, он разразился таким матом, которого я давненько не слышал. Поняв, что рядом с городом находится несколько тонн взрывчатки, которую кто-то по прихоти или неразумию оставил практически без охраны, он побелел, посерел, достал начатую бутылку водки и выпил ее до дна. Только тогда забегал: солдатика-то надо было менять! А кто его сменит? И крутил, крутил без конца циферблат телефона, изрыгая матюги... Но бесполезно: деревенского парня Васю менять было некем, а его части больше не существовало! И тогда, недавно переведенный с Кавказа боевой офицер принимает Соломоново решение: раз Вася до сих пор успешно охранял вверенную ему территорию и склад, то пусть и дальше до дембеля продолжает служить Родине вместе со своей Клавкой! А он уж доберется до этого долбаного начальства, которое бросило без охраны такой склад!
С наступившей темнотой возвращаться к Васе мы все-таки не стали из соображений безопасности, а пошли в гостиницу. Как мне показалось, больше всего этому был рад сам комендант.

14.
Конец первой половины июля 1991 года, г. Верхотурье.
Утром, когда засверкал купол Троицкого монастыря, наша троица и Хоботов, увязавшийся с нами, подошла к комендатуре, где уже прогуливался с сигаретой в зубах, отошедший от вчерашнего, военный комендант капитан Голоногов. Махнув нам рукой, в которой белело разрешение на изъятие креста из стенки входа, он двинулся нам навстречу. Не буду рассказывать, какими словами ругалась Павла, когда снова шла по уходящему из-под ног мосту через Туру, могу лишь отметить, что рука моя, за которую она держалась, к концу моста окончательно онемела...
Колючая проволока «аммонала» показалась незаметно.
— Стой, кто идет! — обрадовано закричал Вася Тугодумов, увидев нас и офицера в форме.
— Слушай сюда, боец Вася Тугодумов! — капитан разом перевоплотился из израненного на войне, потерявшего семью и сгорбленного от неожиданно навалившихся на него напастей мужика, в подтянутого, стройного и бравого капитана. — Это я, твой военный комендант капитан Голоногов!
— Капитан Голоногов ко мне, остальные на месте! — было видно, что Вася с трудом вспомнил заученные когда-то слова ответа часового и был этому чрезвычайно рад. Он тоже подтянулся, выпятил грудь и втянул живот, почувствовав, что Родина, которой он служил верой и правдой, наконец, вспомнила о нем. От избытка чувств часовой даже обронил слезу и щелкнул каблуками, чтобы военный комендант заметил, как он рад его появлению.
Когда же капитан подошел, на глазах у Васи были слезы и он, чуть ли не всхлипывая, начал свой доклад:
— Товарищ... капитан… всё... на месте... цело... и невредимо! — конечно, от волнения он забыл правильный текст. Но то, что хотел, все же сказал.
—  Молодец, боец Тугодумов! — комендант сам прослезился оттого, что до сих пор еще никто не украл взрывчатку, и от избытка чувств даже обнял парня. — Вижу, вижу, сынок, ты со своей задачей хорошо справился! Объявляю тебе, боец Тугодумов, благодарность от командования!
— Служу Советскому Союзу, товарищ капитан! Но только я ведь не один...
— Знаю, и Клаве твоей объявляю благодарность! Только ... вот дело такое... — капитан замялся, не зная как сказать о своем решении бойцу. — Тебе... Вам... еще послужить надо...
— Ладно... Только вы уж, товарищ капитан, не задерживайте мой дембель! А то Клавка не дождется...
— Как не дождется? Права такого не имеет... Она тоже на службе до твоего дембеля! — и капитан шумно вздохнул грудью. — До дембеля Васи еще далеко, целых полгода. А за это время он найдет ему замену!
Только сейчас он и вспомнил про бумагу, которую до сих пор держал в руке. — А теперь разрешаю тебе выдать из стены товарищам ученым их крест!
Вася взял бумагу, махнул рукой Павле, и, когда та вынула из стены свою драгоценность, расписалась на бумаге в получении ее, улыбнувшись, махнул нам на прощание...
Назад мы шли довольные тем, что, наконец, решили хоть одну из проблем своей экспедиции. А комендант даже насвистывал какую-то песенку. Во всяком случае, я его хорошо понимал: ему, наконец, без всяких политиков удалось решить проблему профессиональной наемной армии в отдельном конкретном случае...
После обеда мы приготовили деревянную лестницу, размотали шланги, подкатили к пролому компрессор, намотали пакли для факелов, разобрали пролом и опустили в него лестницу. Когда пришла Вера, все уже спустились.
Не буду скрывать то, что, спускаясь первым, сильно волновался. Скорее не за себя, а за дело и других людей. Но это ничего не меняло. Павла спустилась за мной. Потом – оба спеца. Михаила я, поставил было, последним, но Беспалов вдруг завозмущался. Так что пришлось ему пойти впереди своего недруга. Но у участкового неожиданно появилась возможность полапать Веру, и Беспалов, как настоящий бабник, такого момента упустить не мог и, видя спускающийся вниз круглый зад, обхватил его руками. Кто ж тогда подумать мог, что именно в этот момент в разлом заглянет ее муж, Сашка Колесников!?
— Ах ты, шлюха верхотурская! — его раненный рев был слышен даже в далекой части подземного хода. — По рукам пошла? Так не доставайся тогда  никому!
Потом мне рассказали, что с этими словами, выдернув из гранаты чеку, он размахнулся, да не рассчитал высоты свода и зацепил рукой при замахе назад за него. Граната выскочила из руки, ударилась о перекладину лестницы и отскочила в небольшой простенок на полметра ниже Сашки, заворожено смотревшего на крутившуюся гранату...
Беспалов, услышав рев раненного зверя, от страха отпустил талию Веры, которая невольно сорвалась и полетела на землю. Сам же неисправимый бабник, не отрываясь и не шевелясь, смотрел, как завороженный, на крутящуюся гранату...
Вера, не успев подняться, вдруг ощутила сильный рывок за руку, и полетела куда-то вниз, в темноту подземного хода, ударяясь о схватившего ее человека и ступеньки. Взрывная волна больно ударила по ушам и оглушила, подхватила ее и того, кто крепко держал за руку. Недолгий полет закончился сильным ударом о ступеньки и быстрой потерей сознания...
Взрыв гранаты так ударил по ушам, что в моей голове долго стоял звон как от колокола. Оказавшись припертым к стенке и ничего не слышащим еще некоторое время, только тогда и понял, что на входе произошло нечто из ряда вон выходящее. Именно в таком состоянии, наполовину ничего не соображая из-за противного гуда в голове, пытаюсь подняться и пойти ко входу. Страх, жуткий страх оттого, что ослеп, вдруг охватил все мое существо. Разом пронеслись все мои года, жена, ребенок. И мысль, что вот так и придется умереть, тугой веревкой перехватила дыхание. Между тем, минута шла за минутой, но ничего со мной не происходило. Неожиданно где-то рядом мигнул огонек и снова погас. Но и этого мне хватило, чтобы понять. — Не я ослеп, а нас завалило!
А это уже была надежда...
Когда удалось зажечь свой факел, глухота моя почти вся прошла. Теперь отчетливо слышались откуда-то стоны. Именно туда, а так же на факел, который оказался там раньше меня, и были направлены мои ноги. И, к моей радости, с факелом оказалась Павла. А стоны шли от кого-то, заваленного камнями. Закрепив факелы, начали разбрасывать камни, чтобы освободить раненных, потому что там оказалось сразу два человека.
— Слава богу, он жив! — Павла наклонилась к спине мужчины, который своим телом прикрыл от камней девушку. Сомнений не было: это был Михаил! Он почти не дышал, серое лицо его было разбито, повсюду сочилась кровь.
Под ним лежала и стонала Вера. Но ее повреждения были не столь ужасны.
Пока мы с Павлой оттаскивали в сторону Михаила поближе к ровному месту, невольно поймал себя на мысли, что даже как-то привязался к этому человеку, сроднился что ли. И мне вдруг стало так жалко, что еще один хороший человек, вот ни за что, из-за дурости и ревности другого, может погибнуть. Аж слезы навернулись на глаза. Невольно вспомнилась та Пашка, которая творила чудеса на Мане... И с надеждой и верой посмотрел на нее…
Вера, пришедшая в себя после того, как мы освободили ее от завала и Михаила, вся в крови, застонала громко. Когда мне удалось добраться до нее, она уже сидела и пыталась что-то сделать с ногами.
— Как он... там? Жив? — только и спросила она, сразу же поняв, кто ее спас от неминуемой гибели. Потом, вспомнив про свои поврежденные ноги, горько заплакала.
Время шло. Павле удалось Михаила перевязать и сохранить ему сознание, но кровопотери были слишком ощутимы и он слабел прямо на глазах. Рядом с ним лежала Вера, которой к ногам удалось приделать шины. И, если бы не Павла, то и она потеряла бы сознание от своей боли.
То, что там, наверху, что-то происходит, мы поняли сразу же, однако настоящее подтверждение того, что к нам пробиваются люди, пришло только после оказания необходимой помощи Михаилу и Вере. Шорохи, шум ударяющихся друг о друга камней, голоса – все это только подтверждало наши подозрения. И сами мы, не дожидаясь появлению помощи извне, начали разбрасывать сверху камни.
Момент, когда появились первая рука, шарящая где-то наверху, проблески света, а потом знакомый голос: «Эй, соколики, вы – живы?» подхлестнул нас сильнее кнута. Откуда-то взялась нечеловеческая сила, чтобы ворочать камни…
— Эй, соколики, вы – живы? — в проеме появилась голова бабы Ани, такая же грязная, как и наши. — Ну, чо молчитя?
— Живы... — не узнаю своего голоса: в горле дерет, хрипота и сухость.
— Баб Ань... —  это Павла кричит. Впервые слышу, чтобы она так называла Анну Семеновну. Но та даже не поморщилась и казалась довольной. — У нас тут Вера и Михаил ранены. Вызови скорую помощь и милицию. Похоже, Беспалова насмерть придавило обломками, а про двух человек вообще ничего не известно. И еще: сделай обязательно то, что я тебя вчера просила, договорились?
— Ладно, соколики, полетела бабка! А вы-то тута как?
— Да мы-то ничего. Главное, не тяните со скорой...
Вместо исчезнувшей головы бабы Ани, появилось много молодых рук, проворных и усердных, разгребающих проход для эвакуации больных. Мы тоже не сидели, сложа руки, а усердно расчищали путь для наших больных. Время от времени Павла колдовала над Михаилом и Верой, которая уже окончательно пришла в себя.
— Паш, ну как там они? — в ту минутку отдыха, которая неожиданно выдалась, падаю рядом с ними. — Ты сможешь поставить предварительный диагноз?
— У Михаила помимо множества ран и ушибов, сломаны два ребра, трещина на берцовой кости и значительное сотрясение мозга. У Веры – сотрясение мозга, перелом закрытый берцовой кости, множество ссадин и ушибов. Обоим всадила по уколу из нашей аптечки... А ты не видел двух других членов экспедиции? Тех, которые недавно прибыли?
— Как же я забыл про них? Ведь и правда, их не оказалось ни среди раненных, ни среди убитых. Бросить Веру и Михаила, да заняться поисками этих двух? — смотрю на Павлу и вижу, как она отрицательно качает головой. — Значит, будем ждать!
К этому времени, наши добровольные помощники под руководством Надежды Николаевны, вырыли довольно большой лаз, по которому можно было подавать раненых. А у меня уже сформировалось явно выраженное негативное мнение об исчезнувших членах экспедиции. Но было непонятно многое. И это многое должны были рассеять наши поиски их. Дружно облепив Михаила, а потом и Веру, мы их с успехом доставили наружу, где уже ждала скорая помощь. Потом и мы, поднявшись вслед за ними, уже увидели только дым от удалявшейся скорой помощи...
— Ну, соколики, ваши просьбы я выполнила! — вечно молодая баба Аня кивнула головой на скорую, а потом показала на лаз. — Может, мне с вами?
— Нет, спасибо, баба Ань! Ты здесь сильно понадобишься... — как-то отвлеченно произнесла Павла и повернулась ко мне. — Как ты думаешь, они далеко ушли?
Сказать, что я вздрогнул в этот момент, все едино, что ничего не сказать: страх в какие-то доли секунды пронесся по моей душе. — Она что, читает мои мысли? Только этого мне не хватало!
Кое-как взяв себя в руки, отвечаю. — Думаю, далеко...
— У меня крест – ключ пропал из кармана...
Мои руки сами сжались в кулаки. — Ну и ну, вот эта новость – так новость! Хоть одно хорошо: не зря их недолюбливал! Эх, жаль, оружие с собой не взял...
«Не бери! Людей пугать лишний раз!» передразниваю ее про себя, хотя сам прекрасно понимаю, что во всем виноват сам. — Да и можно ли там стрелять? Вон, на входе граната разорвалась, так весь вход завалило... А там, бабахни –  а вдруг завалится все?
— Ну, что, пошли? — Павла усмехнулась, набрала побольше воздуха и начала спускаться вниз. На душе у меня было гадко: понимаю, может быть нехорошо, но чтобы так... И нырнул за ней в лаз: эх, что будет, то будет!
Пыльный, дерущий гортань воздух, отнимал последние силы. Острые края камней резали локти и колени, а невозможность поднять голову и оценить всю ситуацию целиком, вгоняли в сердце первобытный ужас. Хорошо хоть в нашем случае осталась память, которая говорила: раз уж мы прошли в одном направлении, то есть возможность пройти и обратно.
Наконец, мы выбрались из лаза и спустились до ступенек. Молча, не сговариваясь, сразу же запалили факелы и пошли по ступенькам вниз. Вслух вспоминая все то, о чем рассказывал нам Старостин, и сравнивая его детали с реальностью. Так прошли мы воду и поднялись по лестнице вверх. Полураскрытая дверь нас ничем не удивила, хотя и обследовали ее довольно тщательно.
Однако, повернув налево, как и рекомендовал нам Старостин, тут же заметили, что факелы стали гореть значительно менее ярко. В горле запершило так, будто там поселились кошки, которые попробовали почесать свои коготки. Нашим глазам тоже сильно досталось: мало того, что пыль после взрыва их разъедала, так теперь появилась еще и невидимая, от которой нестерпимо зудела вся кожа глаз. — Эх, как бы пригодилось сейчас наше снаряжение! Да, поздно: все пропало…  А теперь вот гонись за этими спецами! А они , где-нибудь за поворотом ждут нас… И все-таки обидно: ну как так проморгал их? И ведь поверил! Какой же после этого из меня руководитель? Дерьмо!
Пока я занимался самокопанием, Павла сделала повязку на рот и нос, развернула и надела на меня. То же самое сделала и для себя. — Молодец! А вот я это сделать не догадался!
Тем не менее, она слетела через несколько шагов и стала мешать.
— Глеб, посмотрела бы Анька сейчас на тебя… — ее издевательскую интонацию уловил с первого слова. — Ты щаз как жеребец стреноженный!
— А сама-то? Думаешь лучше? Глянь, чудо, на себя – в грязных очках, лохмотьях и обмотках! Как клоун. Лучше бы уж молчала…
Однако поворот обозначил где-то вдали два факела: хорошее настроение как ветром сдуло. Мало того, они могли видеть нас! Но тогда, почему-то об этом даже не думалось: мы устремились на свет едва видимых факелов… Кроме того, хоть сами факелы и были неподвижны, нечто между ними шевелилось и перемещалось, кряхтело и материлось.
Вспышка и грохот выстрела нас остановил от них в нескольких шагах: казалось, все рушится впереди, в глазах разноцветные круги меняют друг друга, в ушах стоит звон и нестерпимая боль обручем сжимает голову. Ноги мои подкосились и как оказался на полу, сжимая голову руками, до сих пор не пойму… К счастью, рядом в таком же положении находилась и Павла! Когда же снова появилась возможность соображать, было уже поздно: из темноты прохода на нас смотрело знакомое вороненое дуло Макарова…
— Итак, господа… — этот голос узнал сразу. — Никак, господин Хоботов? Наш главный специалист от ЮНЕСКО заговорил?! А я, придурок, поверил… Ну, не совсем: например, его грубо-сипатый и хрипатый голос сразу же не понравился!
Не поверите, даже как-то легче стало на душе. — Да, сволочь, провел, но не совсем же!
Но легче от этого не стало: пистолет его помаячил возле моего носа, а потом уперся в щеку Павлы. — Или вы мне помогаете найти этот чертов клад, или останетесь догнивать здесь как этот…
— Ах ты, паразит! — возмущению моему не было предела, но Павла неожиданно схватила меня за руку, останавливая мой безрассудный поступок. И вовремя: дуло пистолета повернулось ко мне.
— Ну-ну, господа ученые… — засмеялся Хоботов. — И на этот раз женщина оказалась практичнее мужчины! Вы хотите мне что-то сказать?
— Но у вас нет ключа от той двери… — Павла поднялась, отряхнулась, мотнула мне головой…
— Интересно, что же это все означает? Может, она что-то задумала свое? Брось: что может задумать женщина, кроме походов по магазинам!?
— На этот раз, вы, сударыня, ошиблись! — издевательский хохоток начал меня выводить и себя, захотелось вогнать свой кулак в этот хрипатый рот, чтобы никогда не слышать больше! — Но, Пашка… Пашка-то какую ведет игру? Она что, не знает элементарных истин: С террористами и убийцами нельзя искать дружбы – все равно убьют, чтобы избавиться от свидетелей!
— Он-то как раз у меня… Хоть появился и не сразу, но у меня! Итак, вам больше торговаться нечем. Кроме жизни, конешно…
— Похоже, на этот раз ваша взяла… Но, мы не считали шаги… И теперь не знаем, где находимся… А надо от начала двери. — тихо произнесла моя напарница, явно выбирая жизнь.
И тут до меня дошло. — Она же заманивает его туда, наружу! Молодец, Павла: дойдем до двери, кинемся на этого урода, свяжем… Ага, а как же Макаров? Ну и что, смоемся за этой дверью… А потом вернемся с милицией!
— Сударыня, вы меня не поняли, а это плохо может кончиться! Я же предупреждал вас: обратного пути нет! И не пытайтесь сбежать: преследовать вас я не стану! Просто пристрелю на месте… Как  этого…
Факел Хоботова отклонился чуть вниз, и стало видно лежащую фигуру в монашеской рясе и отклеившуюся бороду.
— А его-то за что? — невольно вырвавшийся вопрос чуть не стал причиной моей гибели: Макаров грозно двинулся в мою сторону. А на душе моей стало сильно неуютно и холодно.
— А за то, что хотел мой клад найти… И без меня! — от его противного хрипатого хохотка было жутко и обидно. — Хоть он и выкрал у вас, сударыня, крест- ключ, да пошел не в ту сторону…
По удивленным глазам Павлы понял. — Наша госпожа-всезнайка тоже ошиблась! Но я-то? Никогда бы не поверил, что это смог сделать монах! А может, он врет? Наговаривает, чтобы хоть как-то обелить себя перед нами? А зачем это ему, если и так все в его руках? Так кто же они? Монах, который крадет, а этот кто? Да еще утверждает, что клад принадлежит ему…
— Итак, сударыня, Я вижу, лучше иметь дело с вами, чем с этим чванливым, пустоголовым болваном! — его факел повернулся в мою сторону
— Ну, это уже слишком! Да что он о себе думает? Ну, ладно, чванливым… Но пустоголовым? Неужели это действительно так? И она станет работать с этим преступником, нарушая наши инструкции? Она, что, совсем обалдела от страха?
— Ладно, ваша взяла… — на моих глазах рушился непререкаемый авторитет Павлы… — Как же она могла?
А та, как ни в чем не бывало, еще и спрашивает. — Вы хоть шаги-то считали?
— А мы заставим это сделать нашего болвана! И не вздумай бежать: я тут же пущу пулю твоей храброй подружке, понял?
Лучше бы не видеть эту ехидную улыбку. — Вот, сволочь: все просчитал! И как только он понял это? Но вот как этим гадам удается использовать в своих целях самые ценные человеческие чувства? Ведь он точно рассчитал это, как узнал, что Павлу я никогда не оставлю на заклание ему? Ну почему они используют нас?
И, повернувшись, молча пошел считать шаги от двери, как было приказано, презирая себя все больше и больше…
— Девяносто девять, сто… — произношу, доходя до Павлы, не узнавая своего голоса. — Сто шагов от двери…
— Надо считать до ста пятидесяти! — не скрою, в какой-то момент даже позабыл о существовании человека, который держал нас сзади на мушке: снова мы были вместе, снова была экспедиция. Голос Павлы был спокоен и увлечен. — Ты помнишь, что нам сказал Старостин? Где-то в шагах ста пятидесяти начинайте осмотр!
Однако с каждым шагом дышать становилось все труднее, а свет факела – меньше и меньше. Казалось, что кашель забирается в глубь легких, но в тот момент, когда ноги невольно останавливались, холодная сталь пистолета больно упиралась в спину. — Хоть бы камень этот чертов нашелся побыстрее!
— Сто пятьдесят! — будто кто-то посторонний во мне выключил рубильник. Мгновенно останавливаюсь и озираюсь по сторонам: ничего нового.
— Так, теперь давай смотреть на каждый камень стены…
Смотрю на Павлу и удивляюсь. — Во дает! Она теперь командует не только мной, но и этим паразитом! И как он подчинился ее пальцу, которым показала на стену?
Казалось, мы все снова в экспедиции, никакой опасности нет… Если бы не Макаров в руке у Хоботова.
Тем не мене, что-то произошло с нами: как сумасшедшие, оглядывая каждый камень на своем уровне, указанном нам Павлой, ищем клад… — А, может, мы и в правду ненормальные?
Не знаю, сколько прошло времени с того момента, но все так увлеклись, что обрадованный голос Павлы: «Есть!», был одинаково воспринят и жертвами и их господином. Как по команде, три носа уткнулись в палец Павлы, указывающий на маленький крестик у края одного из камней.
— Надо искать место для ключа… По периметру его! — собственно, это Павла могла бы и не говорить: уже три пары глаз ощупывали, осматривали каждый дюйм боковой поверхности камня.
— А вот и место для ключа!
Вместо того, чтобы обрадоваться, обида мутным потоком разливается в сердце. — Ну, почему ей так везет? Что, это место не могло попасться мне или Хоботову или как он там? Ах, да, он же враг… Ну, все равно! Почему ей сегодня везет? Один хрен, хоть перед смертью посмотрю, что за клад!
И ткнулся своим носом в щель, обнаруженную Павлой. — Ну, щель как щель. Ничем не отличается от обычных. Может, это вовсе и не место для ключа?!
Так, утешая себя в очередной раз, отодвигаюсь в сторону: интересно, войдет ли туда ключ?
Разогнувшись, Павла невольно воткнула свой факел в держатель, оказавшийся в этом месте.
— А ну, отошли в сторону! — хриплый голос тут же показал нам, кто здесь хозяин. — Я чо сказал? Отошли в сторону! Вон туда, к тупику… Чтоб не сбежали!
В нашем положении было лучше не заставлять его повторять свой приказ дважды, поэтому мы молча отошли туда, куда он указал нам пистолетом. А сам Хоботов вытащил из кармана крест-ключ, который нашла Павла на входе подземного хода, ткнул его раз, другой, третий… Неожиданно повернулся к Павле и подал его. — Ну, ты, очкастая, открывай!
Он стоял так, что видел нас обоих, а вот мне так не удалось увидеть то, что же сделала Павла. Но ключ вошел в щель по самую верхнюю перекладину. Затем повернула влево мне даже показалось, что вместе с поворотом ключа в стене что-то заскрежетало… Но тут Хоботов оттолкнул ее и начал поворачивать ключ дальше, пока он не сделал полный оборот и не остановился.  Как ни дергал Хоботов его, ни крутил туда-сюда – он стоял мертво на месте! И тогда дуло пистолета повернулось к Павле.
— А ну, иди! И смотри мне, не откроешь – башку снесу! — по озлобленному дрожащему голосу нам именно в этот момент и стало понятно: этот человек не шутит…
-— Глеб, давай соображай, может еще надо что-то покрутить? Давай, вспоминай, что еще говорил Старостин про двери?
— Слушай, он еще про какие-то штыри говорил… — пытаюсь вспомнить и не могу: все заслонило отчаяние и страх, разом охвативший меня. Видимо, и Павла испытывала нечто похожее.
— Идиот… — прохрипел Хоботов. — И как у вас в НИИ такие водятся…
Удар по моему самолюбию был ощутимым.  — Ну, спасибо, Павлина Васильевна, удружила! Чтоб какой-то паразит. Вот так. Поносить?!
Неожиданно, вслед за холодом страха появилось сильное желание делать что-то. Меня кинуло в жар. — Сам-то хорош, не смог вспомнить то, что говорил Старостин!
— Он… говорил… Надо смотреть на разных уровнях! — это было похоже на удар бича: тебя неожиданно обжигает нечто горячее после ужасного страха: несравнимое удовольствие от того, что вспомнил. — Вот тебе! Знай наших! А то – идиот… Сам – идиот!
А мысль продолжала неистово работать, будто кто-то ее заставил быстро-быстро работать. У нас, в армии, сколько таких дверей открывал? Разом вспомнились герметичные двери, огромный круглый штурвал, который крутить надо было для открытия дверей. — Может повернуть что-то… вроде штурвала…
-— Глеб, ты – молоток! — обрадовано произнесла она другим голосом. Пока я соображал, похвала это мне или нет, вручила в мои руки свой факел, который вынула из держателя. — На!
Павла уцепилась двумя руками за держатель факела и потянула его по часовой стрелке: ничего! Тогда она перехватилась и снова потянула, но уже против часовой стрелки. Что-то заскрипело, заскрежетало внутри этой двери…
— А ну, дай сюда факел! — чувствую, как больно ствол пистолета упирается в мои ребра. — И крути сам! Ох уж эта матушка – Расея: баба крутит, а мужик стоит в стороне и смотрит!
С небывалой яростью хватаюсь за держатель, как за штурвал, и кручу. —  Вот сволочь! Рабов себе тут нашел… Он нас пожалел… Не дурак! Клад наш этой сволочи достанется… И ничего не сделаешь! А может напасть? Эх, только бы момент…
Но после двух полных оборотов держателя он перестал двигаться. С меня лился пот по лицу и спине.
— Толкай, чо встал! — меня словно заклинило: догадаться, что дверь нужно еще и толкнуть, оказалось выше сил. Навалившись на дверь, толкнули из последних сил. Раздался сильный скрип и дверь плавно пошла вперед, открывая большое темное помещение.
Но тут послышался новый окрик. — Вперед! Три шага вперед и не шевелиться!
Мы добросовестно прошли вперед на три шага и остановились. Каким-то образом, своим боковым зрением вижу две тени: даже после того, что уже было, страх снова сковывает всё тело. Стою, ни жив, ни мертв, считая, что черти прыгают со стен на всех, и скоро очередь наступит моя и Павлы…
Однако каково же мое было удивление, когда услышал вполне ясно на русском языке слова. — Готов, гаденыш!
 И что-то зашевелилось в глубине комнаты. Кто-то бросился мимо нас, зажег факелы. И только тут, при свете факелов, вижу двух здоровенных ОМОНовцев и Хоботова, лежащего на полу в наручниках. Как во сне, открывается где-то вдали дверь, и в помещение полился свет. Какие-то тени входят и растворяются в темноте.
— Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнено! — слышится в полумраке голос одного из ОМОНовцев.
— Почему старший лейтенант? Я ведь майор! Или не майор? Вроде еще никто не разжаловал. Значит, это кто-то другой. А кто здесь старший лейтенант? — и вижу, здоровяк отдает честь Павле, а другой открывает дверь. — Так Павла – старший лейтенант?
— Старший лейтенант? — удивленно смотрит на Павлу и Хоботов.
—  Ну, ладно, хоть не один я удивлен! Ну, и Пашка. И ничего не сказала…
— Да, старший лейтенант! — довольная своим сюрпризом, повторяет ему баба Аня, вынырнув из тени к Павле и тряся ее за руку.
 — Это чо же? Выходит, я один и не знал про это? Бардак!
— Товарищ майор! — слышу голос Павлы, вижу, как она обращается ко мне официально, и никак не могу понять. — Это она ко мне? Почему по званию?
С этими передрягами как-то совсем забыл, что имею воинское звание.
— Разрешите представить вам лжеХоботова: это Миней Маркелыч Тимофеев! Вор-рецидивист по кличке «Клещ». Год назад сбежал из колонии строгого режима…
Теперь уже все стоят раскрыв рот: какие еще ждут сюрпризы нынче?
— Тимофеев? — тут уж моему удивлению не было конца. — Это не того… Что зарыл?
— Да. Это сын того самого Тимофеева, который зарыл ларец… А Колесниковы нашли!
— Господи, чо деетси, чо деетси! — прикрыв от удивления рот одной рукой, баба Аня второй вцепилась в руку Павлы. — Дак, как ты, голубушка, енто усе распознала?
— И мне… ничего не сказала?! — опять чертенок внутри начал баламутить успокоившуюся душу.
— Настоящий Хоботов Игорь Петрович, к сожалению, был убит им до нашего приезда. А документы Клещу умело подделали, да и вел он себя очень скрытно…
И тут Клещ, метнувшись к двери, ударил по ключу. Короткая очередь из автомата заставила меня вздрогнуть: вместе с падающим Клещом, жалобно звякнув, на пол упал обломок ключа.
— Хрен вам теперь, а не клад… — Клещ все-таки выговорил это из последних сил, дернулся и затих.
— Всё… Теперь действительно пришел конец Сысоевой крови… — тихо произнесла Павла. Но баба Аня всё-таки ее услышала и удивленно посмотрела на говорившую: на глазах начали выступать слезы.
— А как же теперь клад? — Надежда Николаевна обняла подругу и вытерла ей платком слезы.
Невольно и у меня вокруг этого вопроса начали роиться нездоровые мысли. —  Действительно, а как же клад? Ключ-то сломан… Может, сварить и попробовать заново? Или сделать другой… Но надо сначала вытащить обломок, а как? И как же я допустил такое?
— А мы и сами теперь можем его найти! — Павла сняла очки и начала протирать их. — Баба Аня, ты принесла ту штучку в тряпке, которую я просила?
Анна Семеновна не сразу и поняла то, о чем её спрашивает Павла. Но потом, кивнув ей, вытащила из сумки сверток и подала его ей.
— Вот это – настоящий ключ! — Павла засмеялась, увидев мою удивленную физиономию.
Представляю, на кого я был в это время похож! Однако это почему-то меня не обидело.
— Просто я взяла с собой не тот ключ… На всякий случай! А этот мы с бабой Аней нашли в сторожке ее деда!
— А тот… Монах, который? — руки у подруг задрожали, они со страхом смотрели на Павлу, ожидая еще одного сюрприза. — А он – кто?
— Анна Семеновна, вы только примите спокойно то, что вам сейчас скажу… —  Павла взяла в свои руки похолодевшие кисти рук бабы Ани и посмотрела ей в глаза. — Это сын вашего мужа – Семен Северьянович Гурьянов от женщины из Мариинска. И тоже искал клад! По счастливой случайности, он только ранил настоящего монаха отца Аристарха и занял его место в экспедиции с той же целью – завладеть кладом его деда. Это он и выкрал ключ у меня.
— А где же настоящий отец Аристарх? — эта чехарда выбила у меня всё желание обижаться на кого-либо.
— Он в больнице. Его я случайно нашла в развалинах женского монастыря. Надеюсь, скоро он будет с нами!
Наверное, сейчас никто по-настоящему не мог бы понять Анну Семеновну, у которой по старческим щекам текли слезы, несмотря на то, что подруга усердно гладила ее, утешая, и вытирала их своим платочком.
— А я… Эх – хо… Северьянушко… Я ведь так и не сподобилася тобе родить робеночка… А тута цельнай сынок! — тихо причитая, шептала в мокрую от слез тряпочку. — А почему… мне ничего… не сказывал? Эх, Северьянушко…
— Павла, ты мне-то, почему ничего не сказала обо всем? — честно говоря, я уже и не знал точно, как поступать: сердиться на нее или нет?
— Ага, скажи тебе, такому отчаянному… Ты вон сколько раз за пистолет пытался схватиться… А узнай ты все это, какую бы пальбу устроил? Я как потом бы с Анькой рассчиталась? — мой ангел-хранитель улыбнулся, и тут стало ясно: обижаться на нее я не смогу. Ведь повинну голову – меч не сечет, да и вышла она победительницей! А впереди еще поиск клада…
— Давайте на сегодня остановимся… Да и пообедать не мешало бы!
— Эк, хватился: да уж вечер скоро, поди… — улыбнулась баба Аня. — Да и надо пойти проведать наших больных. Вот только не знаю, чо говорить Верке-то про ее Сашку? Ить мужику взрывом начисто башку снесло… — и посмотрела на подружку, которая молча кивала ей головой. — Наверно, скажу…
Оставив, все как есть, пошли в больницу: в этот день ни у кого больше не осталось сил для дела.

15.
Конец второй недели июля 1991 года, г. Верхотурье.
Эту ночь, измучавшись за прошлый день, спал как убитый.
— Глеб, проснись! — Павла стучала в дверь. — Вставай, к тебе пришли!
Кое-как встаю: руки – ноги болят, ломота во всем теле. Прихрамывая, добираюсь до двери.
— Кто? — хриплым голосом отзываюсь, хотя понимаю – это Павла.
— На этот раз – это действительно тот, кто нам и нужен! Это – отец Аристарх.
Пригласив их войти, сам иду умываться и одеваться. Хоть глаза мои были и полузакрытыми, однако монаха с окладистой бородой и бинтами на голове все же разглядел. Уже приведя себя в порядок, смог получше рассмотреть его.
— Отец Аристарх! — приятный густой басок как-то сразу же расположил меня к нему. Да и теперь я знал, что это точно он. — Мои личные документы украдены. Но те, кто украл их, не догадались, что со мной более важные есть документы: это приказ начальнику колонии о переводе ее в другое место. А это распоряжение патриарха о начале восстановления монастырского комплекса в Верхотурье. Поэтому, я хотел бы лично присутствовать при вскрытии монастырского клада, который уже сейчас объявляется общественной  собственностью!
— Ну и хорошо! — не скрываю – был доволен: во-первых, клад попадал в хорошие руки; во-вторых, ответственность за сохранность клада с этого момента ложилась на отца Аристарха. Ох, как мне надоели эти искатели клада! Даже аппетит появился. — Давайте позавтракаем, соберем команду и вскроем кладохранилище!
Поскольку мое предложение всех устроило, в назначенное время собрались перед монастырем. Анна Семеновна и Надежда Николаевна стояли, обнявшись как сестры. Рядом стояла директор школы Лидия Владимировна, старшеклассники ее школы спасали нас из завала, историк и два ОМОНовца. Увидев нас, приветливо поздоровались и настороженно отнеслись к появлению еще одного бородатого монаха. Вдали у разлома стояла воздуходувка и еще один ОМОНовец. И у открытой вчера двери стоял тоже ОМОНовец: как оказалось, всю ночь они по нашей просьбе продували подземный ход. Теперь у нас были фонарики, а за ночь воздух значительно проветрился, и дышать было легко.
Но больше всего мы обрадовались появлению самого Старостина, который с дочкой нас поджидал прямо в храме. По-моему и он сам был очень доволен появлением не только нас, но и Анны Семеновны с подругой, а так же всей остальной команды. С бабой Аней они очень тепло встретились и долго о чем-то говорили. И еще он как-то очень внимательно присматривался к Надежде Николаевне, но отец Аристарх начал молебен во славу божью и просил его помочь нам в поисках клада.
Возможно, его молебен, или помощь Старостина, да догадливость Павлы помогли, но нужное место и дверь мы обнаружили довольно быстро. Да и сама дверь открылась относительно легко.
Право первым войти в кладовую решили дать отцу Аристарху. Он шел впереди и читал молитву, беспрестанно крестясь, а все остальные – после него. Душный воздух драл горло, как это было вчера. И многие из нашей команды с трудом дышали, но шли…
— Господи, прости нас грешных! — как гром раскатисто прозвучал голос отца Аристарха, неожиданно упавшего на колени. А нам открылась жуткая картина: на фоне сложенных в ряды икон и горки золота, в скорбном поклоне, замерли две полуистлевших фигурки в монашеском одеянии… От страха кровь застыла в жилах. Не заметив, что невольно шепчу слова молитвы, которую произносит отец Аристарх и крещусь вслед за ним, и медленно двигаюсь назад, в коридор подземного хода. И только здесь прихожу в себя, оказавшись рядом с остальными: никто, кроме отца Аристарха, так и не остался там…
Отойдя от шока, напала на нас охота к разговорам: каждый начал рассказывать то, что успел увидеть или почувствовать…
— А иконы-то темные! Господи, прости нас грешных! — растерянно произнесла баба Аня. Она не участвовала в разговорах, но все же подошла поближе к Павле, которой безмерно доверяла после всего случившегося. –— Я ведь всего-то пальцем провела по одной из них… Павлинушка, скажи: почему… так?
— Обиделись они… На нас, грешных… — ответь она то же самое в другое время и при других обстоятельствах, едва ли смог бы оправдать такое заключение, посчитав его слабоумием, а тут… Возможно, такой ответ и объяснял многое из того, что с нами приключилось. — А еще я думаю, что здесь много лет назад произошло нечто, оскорбившее их…
Отец Аристарх, поклонившись кому-то, находящемуся в глубине кладохранилища, деловито закрывал его. Однако, услышав последние слова Павлы, как-то по-особому взглянул на нее и бабу Аню.
— А как бы узнать, что здесь произошло?
— Я, думаю, Анна Семеновна, теперь смогу помочь вам в этом… Но мне понадобятся самые дорогие, самые важные и близкие вам предметы, доставшиеся от бабушек, дедушек, матерей, отцов, людей, хоть как-то связанных с кладом и подземным ходом. Может, тогда удастся воссоздать все то, что случилось когда-то здесь… Возможно, тогда и узнаем то, что обидело эти иконы… Тогда станет ясно, что должны сделать люди, чтобы оправдать их доверие и вернуть первоначальный лик…
 Старостины, Павла и я стояли на утесе Троицкого монастыря, когда все было закончено. Внизу также неторопливо текла река Тура, а по мосту, держась друг за друга, шли две старушки - подружки: они торопились домой за предметами, которые хоть как-то смогли бы объяснить все произошедшее здесь когда-то.
— Ты уверена, что это возможно? — мне не хотелось, что бы Павла хоть как-то обидела этих старушек, оказавших нам неоценимую помощь в смертельно опасной ситуации.
— Надеюсь… — не скрывая того, что вся эта затея может сорваться, тихо произнесла она. — Может, нам пойти в больницу? Ведь там мы договорились встретиться?
С цветами и фруктами для наших больных мы направились в больницу. Каково же было наше удивление, когда на перевязанном Михаиле, смешно ойкающем от боли, ползала, обнимала и целовала его маленькая девочка с довольной улыбкой. Рядом с ним сидела с забинтованной ногой в гипсе Вера. Голова ее лежала на груди Михаила, а на лице блуждала счастливая улыбка…
Однако наше появление тут же разрушило эту счастливую идиллию.
— Это вам… на двоих! — не понимаю, почему вдруг добавились эти два последних слова. Мне даже подумалось, что своим небрежным вмешательством могу испортить то, что только начало создаваться. Но они посмотрели друг на друга и улыбнулись! — Тьфу, ну и дурак же я: да они же влюблены! А это все меняет…
Букет, преподнесенный Старостиным смущенной и счастливой Вере, только подтвердил мои подозрения…
Скоро палату наполнили шум и гам: это пришли баба Аня, Надежда Николаевна со своей дочерью и детьми.
В протянутую руку Павлы, сидевшей на стуле у тумбочки Михаила, один за другим ложились Георгиевский крест, волосы, женский крестик из экспедиции Старостина, зуб из коронки, который нашла Вера, медальон Надежды Николаевны, крестик бабы Ани, записка с текстом на обеих сторонах и многое другое…
Все уселись и замерли: предстояло услышать, что же скажет им Павла?
Павлина, побледневшая от нагрузки, закрыла глаза и отключилась от всего. Минут через пять, открыв глаза, она улыбнулась, снова увидев всех тех, кто попросил погрузиться в прошлое.
— Аграфена Николаевна…Вот ваш медальон, волосы и крестик. Они принадлежали вашей матушке – Агате Гришиной. Георгиевский крест тоже вас касается: он принадлежал вашему отцу – полковнику царской армии Гришину Николаю. Но воспитывала вас с младенчества Дарья Колобова. Она всю жизнь вас искала, пытаясь исправить однажды неправильно принятое решение… — тихо произнесла Павлина, протягивая руку с медальоном, крестами и прядью волос Надежде Николаевне. —  В то время она вас звала «Фенечкой»… Это ваши отец и мать взорвали подземный ход, чтобы клад с иконами не достался людям нечестивым. Остальное вы и сами знаете!
— Аграфена?! — удивилась и обрадовалась баба Аня. — Фенечка!? Не может быть! Енто стока времени. Рядом. И не знали. Мы - сестры?!
Она даже встала: слезы радости бежали по ее лицу. Протянув дрожащие руки к сестре-подруге, она кинулась обниматься. Сама же Надежда Николаевна тоже поднялась, протянув свою руку за медальоном, да так и замерла, не зная, то ли ей улыбаться, то ли от счастья плакать. Так и стояли они, обнявшись, еще не осознавая все то, что произошло с ними сегодня.
— Фенечка…Милая сестренка моя…— шептала Анна Семеновна на ухо сестре-подруге. — Ты бы знала… Ведь последние слова матери были о тебе…Когда умирала она. После похоронки от дяди Федора! Ить она просила у тебя прощения…
Все еще не веря, что после стольких лет разлуки снова приобрела потерянную сестру, Анна Семеновна трогала и трогала ее лицо, волосы, руки. Касаясь кожей своего лица ее носа, как трется кошка, помечая то, что становится ей родным и близким, плакала и улыбалась одновременно.
— Как нибудь ты расскажешь нам сама…Все-все. Ведь теперь можно все рассказать? А я тебе расскажу все, что было со мной…— Анна Семеновна села рядом с сестрой, прижалась, не расставаясь с ней рукой, будто боялась вновь потерять!
Надежда Николаевна взяла с благодарностью свой медальон у Павлины.
— Всю жизнь хотела узнать, кто же это такой в медальоне! — призналась она Павлине. — И вот теперь, наконец, узнала…Спасибо тебе, Павлинушка! А нам с сестрой, еще надо к могилке матери сходить…
— Надежда Николаевна… То есть, Аграфена Николаевна, так это вы были тогда, в спец поселке ссыльных? — удивился Старостин, вставая со своего места и приближаясь к сестрам. — Позвольте и мне навестить могилку Дарьи Колобовой вместе с вами! Ах, какая была женщина! Теперь мне понятно, почему отец Георгий передавал ей поклон… А Владимир Алексеич Марков?
— Это мой отец! — с гордостью произнес Михаил и тихо добавил. — Теперь я понимаю, о какой офицерской линии говорила мама…
— Анна Семеновна, а это вам… — Павлина протянула зуб из коронки. — Это принадлежит Северьяну… Вашему Северьяну… Он всегда вас любил…
Непрошенная слеза скатилась из глаза Анны Семеновны…
Через некоторое время мы с Павлиной и все, кроме Михаила и Веры с дочерью, стояли у могилки Дарьи Колобовой. Она была чисто прибрана и ухожена. Две сестры молча плакали, сидя на скамеечке. О чем был их молчаливый разговор с матерью, мне было и так понятно…
;
Эпилог

 Сегодня я отправил донесение «Спруту» о том, что клад найден, иконы и утварь в том состоянии, в котором были найдены, переданы ответственному от монастыря и спрятаны в надежном месте. А еще о том, что скоро наш поезд отвезет нас от этих людей, неожиданно ставших нам так близкими и дорогими…
Мы стояли на краю утеса Троицкого монастыря и смотрели, как купаются в реке девчонки и мальчишки.
— Глеб, Павлинушка…Вот вам по монетке, киньте их в реку! — это баба Аня сует нам по монетке прямо в руки. — Мы очень хотим, чтобы вы к нам еще приехали!
Мы видим ее набежавшие слезы и бросаем свои монетки в реку, улыбаясь.
— Ну…Может приедете к нам летом со своими семьями…Ведь топерича вы нам стали как родныя!
— Мы бы приехали…— тяну я время расставания, но понимаю, что это вряд ли еще возможно. — Да как начальство на это посмотрит…
Но Анна Семеновна и Надежда Николаевна будто пропустили последние слова, совсем не услышав их: им достаточно было первой части моей фразы. И мы кивали головами, понимая, что пришло время расставаться с этим чрезвычайно красивым местом…
К нашему удивлению, они все пришли провожать нас: Михаил держал под руку Веру, маленькая Ниночка, уцепившись за его шею, что-то шептала ему на ухо, а он дымил в сторону из своей сигаретки.
— Михаил, ты бы прекращал курить-то! Скоро уже совсем паровозом станешь… — возмущалась Павла, подходя к нему для прощания и тихо добавив. — Радуйся, что такую бабу отхватил! Даже двух…
Михаил понимаюше улыбнулся и, кивнув, пожал ей на прощание руку, а Вера обняла и тихо на ухо добавила. — Спасибо, Павлинушка…
Нас все обнимали и целовали, когда подошел долгожданный поезд.
— А Павлинушка-то правду нам сказала…Про иконы-те! Уже две из них светлеть начали…— не удержалась и шепнула мне на ухо баба Аня. — Думаю, енто оттого, что обидчики и искатели того добра померли! Могёт на открытие монастырей приедите? Топерича поговаривают – скоро!
Я соглашался и кивал головой, не в силах противостоять напору верхотурцев…Павлину просто задарили подарками и чуть ли не на руках внесли в поезд.
— Мы тебя найдем… Мы к тебе приезжать будем! — кричали они, когда поезд тронулся.
— Ради справедливости следует отметить, что верхотурцы – добродушный и отзывчивый народ! — вдруг сказала Павлина.
— Именно так и отметил в своей диссертации академик Старостин! — заметил я в том же тоне, и мы рассмеялись.
Поезд медленно увозил своих пассажиров от Верхотурья, неожиданно ставшего для нас родным и близким.