Украденный жених

УКРАДЕННЫЙ ЖЕНИХ

Шел девятый год без войны. Страна дышала сиренью, запах которой витал повсюду, приглашая людские сердца к проявлению самых прекрасных на свете чувств – к любви. Влюбился и Семков Петрок – тридцатипятилетний с редким рыжеватым волосом и рябым лицом низенький вековун-холостяк. Влюбился не просто в кого попало – его избранницей стала высокая золотоволосая с голубыми глазами, восемнадцатилетняя сельская красавица Ангелина Писарик. До сей поры не ухаживал он ни за одной девушкой, а тут амбиции плескались через край. Сразили его наповал стрелы Купидона голосом синеокой певуньи на сельских посиделках.
– Дура, ты, Гелька! – ругала ее мать, после того как несолоно хлебавши ушли, огорченные отказом, сваты бедняги Петрока. – Счастья своего не понимаешь… Вот останешься вековухой, тогда попомнишь мои слова!
– Мам, так он же мне до грудей только достает, к тому же старый и лысый!.. И глаза у него какие-то водянистые! – всей своей душой протестовала против такого брака девушка.
– Где они – эти мужики?.. На семь девок одного даже плохонького и того нет! Хороших да пригожих война со смертью на себе поженили… С дролиного лица тебе воду не пить, а то, что мал, так это не беда – в постели подравняетесь… Самое главное, что жених положительный: не курит и пьющий в меру; культурный – шофером на полуторке ездит; и родители у него в соседней деревне хорошо живут – дом справный. Хозяйство, пусть небольшое, но в пригляде… Знать не бездельники и не голодранцы какие-нибудь. Барыней при таком муже ходить, конешне, не будешь, но и с голым задом он тебя на люди не выпустит. Так что кумекай, доченька!
– Мам, а мне Шура Терешкин нравиться… – смущенно, зардевшись и потупив свои синие глаза в земляной пол, призналась Ангелина.
– Ну, кто твой Шура? Юнец, молоко на губах еще не обсохло! Штаны ржавые его мать, что ни день в корыте перестирывает! Заберут в армию, потом застрянет где-нибудь в городе – пиши, пропало! Тем более, я слышала, что старый лис Терешка собирается своего сына вроде как за Теклю Гарбузову с Лесищ просватать. Так что оставь, моя девочка, парня и свои мечты в покое…

Через три дня, узнав от свояка, что Геля все-таки согласилась выйти за него замуж, Петрок был на седьмом небе от счастья.
«Боже ты мой! – прыгал он перед зеркалом в белых, хлопчатобумажных кальсонах. – Она будет моя… Будет! Дружки-напарники Гриня с Костяном сдохнут от зависти! Ангелина сущая принцесса в сравнении с ихними толстухой поварихой Зинкой-Зинулей и остроносой, похожей на ботяна Волькой. Пусть теперь мне все завидуют! Все! Вот в МТС разговоров будет – не на один месяц хватит!..»
– Что ты все гарцуешь как малохольный?!. Оденься, жених сопливый! Нечего по хате в одном исподнем скакать! – осадил его пыл отец. – Сейчас кум Антип придет – свадьбу твою обсудить нужно. Гелькины батька с маткаю в субботу запивки собираются чинить, а у тебя даже костюма толкового еще нет.
– Так тату трофейный диагоналевый отрез есть… Тот, что я с хронту привез!
– С хронту!.. – перекривил его отец. – Только и толку того, что с хронту… За два дня тебе даже такой спицилист, как кравец Наум не сошьет. В город, на барахоловку ехать нужно…
Костюм Петроку купили темно-коричневый, с чуть заметной, редкой, полосочкой. На запивках он нарядным гусем сидел в красном углу рядом с Ангелиной. Молодые от стеснения застыли истуканами в одной позе, боясь даже взглянуть друг на друга. Гелина мать подносила закуски на стол и плакала, роняя слезы прямо в тарелки.
– Хватит тебе воду лить! – цыкнул на нее супруг. – В доме счастье, а ты словно на похоронах.
Насмотревшись на плачущих мать и теток, украдкой стала утирать вышитым ручником слезы и Геля. Подвыпившие сваты шутили, то и дело затягивали песни – веселые и протяжно-грустные. Гости расходились уже заполночь, не забыв, конечно, договориться о дне свадьбы…
Месяц после запивок пролетел для Петрока, словно розовый счастливый сон. Молодые не часто, но встречались. Геля стеснялась своего кавалера и просила его приходить, когда уже стемнеет – все ж меньше людских глаз. Однако это не мешало нарочито прогуливавшимся мимо парням и девушкам тревожить их своими колючими частушками. «Тили-тили тестом…» там и не пахло:

Ты не гни меня к березе,
белу кофточку не мни!
Ты не думай, я не дура,
как поженимся – тады…
 
Через несколько минут гурьба молодежи возвращалась и снова со смешком затягивала:

Прокати нас, Петрок, на полуторке,
к хате Гельки, ты, нас подкати…

– Иди уже! – выпроваживала Петрока Ангелина. – Видишь, как нас полощут! У меня щеки и уши прямо огнем горят! Шура Терешкин, так тот совсем проходу не дает, зубы все свои скалит.
– Я ему это… Я это… – задергался Петрок, вскакивая со скамейки, грозно размахивая своими небольшими кулачками. – Я ему эти зубы, Ангелина Аркадьевна, враз повыбиваю!..
– Не нужно, Петр Кузьмич. Он вон какой, здоровенный… – девушка осеклась, поняв, что сказала лишнее. – Идите, поздно уже!
– Пойду… А можно, вас, в щечку…
– Что в щечку?
– Ну, только один поцелуйчик, можно? – потянулся к девушке жених.
– Нет, лучше после, увидит еще кто!..

Собираясь за невестой в назначенный день, Петрок вышел на улицу, глянуть не приехала ли тройка пристяжных, запряженных в легкий тарантас. Легкая пролетка и несколько телег были уже давно запряжены и стояли у их ворот. Из-за калитки дома напротив высунулась, как всегда растрепанная, голова хромоногой Ганки.
– Здравствуйте Петр Кузьмич! –ласково и почтительно крикнула она ему через дорогу. – Какой вы сегодня нарядный, пригожий! Красавец писаный, да и только!
– Так… – замялся жених, улыбающийся во весь свой широкий, до ушей рот.
– Зашли бы в гости, не побрезгуйте!
– Так я сегодня того… Женюсь я…
– Ну, минуточку свободную можете же себе позволить? Мы с мамой мочаночкой вас угостим. До свадебного застолья, поди еще далече? Проголодаетесь… Зайдете?.. Я мигом на стол соберу...
 – Коли так меня любезно просите, уж если на минуточку, Анна Николаевна, то забегу, – согласился Петрок, с особой гордостью и самолюбованием взглянув на циферблат карманных часов на толстой серебряной цепочке, подаренных отцом к свадьбе…

Ганка жила с матерью Елизаветой Антоновной, или как звали ее в округе – Лизкой-змеюкой. Прохиндейка много кому попила крови с того времени, как привез ее в свою хату из соседней деревни простак Николай Бушило. Поговаривали, что молодого лесника и его старуху мать Лизка по очереди свела на тот свет. Врали, конечно, от обиды на нее. Лизавета Антоновна гнала тишком самогон: с одними рассчитывалась им за работу, с другими – менялась на продукты. Мужских рук-то в доме не было. За самогон из колхоза удалось уйти и даже в почтальоны поступить, а это – паспорт и какая-никакая зарплата. Не то, что худые колхозные трудодни. Бабы ругали ее, перемалывая языками до единой косточки. Ревновали своих мужиков к податливой, еще красивой одинокой женщине, воспитывавшей дочку-инвалида.
Ганке было где-то за двадцать пять. Замуж ее никто не звал. Да и врядли нашелся бы тот чудак, кто позарился бы на ее хромоту и больную голову. Периодами болезнь обострялась. Девушка начинала вытворять такое, что мать, боясь огласки и пересудов, на время запирала ее в вырытом в сенях глубоком погребе остыть. За все тот же «чудодейственный» напиток выхлопотала она для дочери инвалидность и пенсию. Так и жили они вдвоем под недобрыми ежечасными и прицельными взглядами своих односельчан…

Дорогого гостя усадили под образами. Мать и дочь засуетились, вытаскивая из разных недр разносолы и прочую вкуснятину. Не забыли хозяева водрузить на праздничный стол литровую бутылку чуть мутноватого первача, укупоренную большим коркам, сделанным из районной газеты.
За одной чаркой последовала вторая, затем еще и еще. То ли горелка-самотканка была крепка, то ли Петрок оказался таким слабым пивакой – «жених» скоро осоловел и понес брехать всякую чепуху да несуразицу. Затем он вообще закатил глаза под лоб и неловко уткнулся носом в тарелку с кислой капустой, предусмотрительно вовремя поставленной перед ним Ганкой.
– Погребец открывай! Погребец!.. – почти шепотом сквозь зубы процедила мать дочери. Закинув размякшее тело на Ганкину «тюремную» кровать, они закрыли крышку погреба, придавив ее высокой и толстой в обхват деревянной колодой. – Пойду я, доча, на двор, неровен час соседейки в гости заявятся, а ты скоренько со стола прибери. Да гляди, убери все начисто, словно и не было никого у нас! Ой, беру я старая дура из-за тебя грех на душу!..
Елизавета Антоновна будто в воду глядела. Только сошла с порога, как к ней во двор заглянули Семков Кузьма и его кривой брат, он же кум Антип.
– Доброго здоровья, Бушилиха! – поздоровался отец Петрока. – Ты моего баламута случаем не видывала?
– Как не видывала?.. – улыбаясь, произнесла та, прикидывая, как бы ей это по правдивее соврать. – К леску с чего-то подался ваш сынок. Со мной даже не поздоровался, хотя я навстречу шла!..
– В какой там еще лесок?! – возмутился Антип, эмоционально хлопая себя ладонями по худосочным ляжкам в широченных синих штанинах. – Ему жениться ехать, а ты про какой-то лесок нам тут байки травишь.
– Байки?!. А я-то здеся причем?! – подперев талию руками, набросилась на них женщина. – Ваш отпрыск перед женитьбой по лесам бегает, а я виновата?! Мне самой, может, до сей поры непонятно, какая муха Петрока укусила, что его при гальштуке в лес понесло. Не живот ли его часом прихватил? Сидит сейчас где-то в кустах и пухири пускает!..
Кузьма, неудовлетворенный ответом соседки, с огорчения сплюнул на чисто выметенный Лизаветин двор. Неуверенно повернувшись, словно хотел еще что-то сказать, он махнул рукой и медленно побрел на свою усадьбу. За ним собачонкой, перебегая с одного боку на другой, засеменил его не менее озадаченный брат…

Петрока и его родню заждались и в хате Писариков.
– Мать их за голову! – ругал хозяин свата и всех с ним разом. – Чтоб их качки стоптали, раскудри петрушку! Ну, вот где их черти до сих пор носят?! Гости давно все собрались, председатель из сельсовета который раз пацана своего присылает: волнуется, когда уже етот екскорт прибудет! Так вот нет же никого. Послал Бог на нашу голову родственничков!..
Его монолог прервал крик соседского пацана:
 – Едут! Едут! К краю деревни на пролетке подъезжают!
И стар и млад – все, кто находился у Писариков в хате, высыпали на улицу встречать гостей. Даже Ангелина, пребывавшая в окружении подруг в соседском доме, под напором любопытных шаферок чуть не вывалилась в полисадник через раскрытое окно.
Появление Антипа, управлявшего пролеткой, вызвало у сбежавшихся отовсюду людей легкий ропот. Одноглазый мужчина с черной повязкой на лице и крючковатым носом был похож на ворона – предвестника беды. Лихо развернув пролетку перед двором Писариков и обдав народ клубами пыли, гонец остановил лошадь.
– Где остальные?.. – после некоторой заминки спросил его Аркадий.
– Жених пропал!.. – ошарашил всех своим заявлением Антип.
Бабы в толпе, схватившись за головы, заойкали. У собравшихся был один немой вопрос: «Куда подевался жених?» Все их взоры были обращены только к одноглазому незнакомцу.
– Как пропал?.. – удивленно воскликнул отец невесты.
«Черный вещун» поднялся на пролетке и громко заявил:
– Что с хлопцем стряслось, никто не знает – который час его по лесу разыскивают. Пропал, будто в воду канул. Где вот он теперь? У вас его не было?
– Искать этого недоумка – ваша забота! – вместо ответа крикнул разозленный Писарик. – Чтоб ноги вашей, прохиндеи, у нас на селе больше не было! Зарублю любую подлюку, которая сунет сюда свой лыч! Дочку мою, прощелыги, на всю округу опозорили. Я вам этого ни за что не прощу. Все, сволочи, вам воздастся! Все до грамма! До копеечки! Ишь, что придумали супостаты – жених, видите ли, у них пропал! Зашился, видать, где-то, мазурик...

Антип не стал ожидать, когда местные жители начнут в него чем-нибудь бросать. Натянув поводья, он ударил ими лошадь и зычно гикнул. Вскоре пролетка, сопровождаемая криками босоногой ребятни, поднимая пыль, неслась по деревенскому проселку…

Петрок проснулся от сильной головной боли, совершенно не соображая ночь это или день. Словно обручами сдавило виски, очень хотелось пить. Он открыл глаза и прищуренным взглядом стал осматриваться вокруг. Чужая горница с побеленными стенами, увешенными десятком рамок с фотографиями; тускло мерцающая и чадящая керосиновая лампа на стене… Тут Петрок почувствовал, что кто-то рядом с ним зашевелился. Приподнявшись на локте и разглядев в полутьме лежащее рядом тело, он испуганно отпрянул. На него немигающими глазами смотрела Ганка – простоволосая, в одной, надетой на голое тело льняной рубахе. Только сейчас Петрок обратил внимание, что сам совершенно голый. Не было на нем даже так привычных с военной службы кальсон.
– Где это я? – только и спросил бедняга.
Ганка ему не ответила.
– Дома, зятек! – послышалось откуда-то сзади.
Петрок ничего не понимал. Он резко повернул голову и увидел, что там, у дальней стены, стояла Бушилиха, поправлявшая занавески на окне. Елизавета Антоновна подкрутила в лампе фитиль и в комнате стало немного светлее.
– Прикройся, бесстыдник! – засмеялась хозяйка. – Жены-то можешь не стесняться, а вот тещу впредь – надо бы! Вдруг и мне чего-нибудь ненароком захочется. Ганку мою испортил, так и меня еще пытаешься соблазнить!
– Я… Мне… – силился что-то сказать Петрок, натягивая на себя одеяло.
– Может, сынок, рассольчику тебе или водочки стаканчик поднести?
– Му-гу… – кивнул своей маленькой головой тот.
Выпив залпом стакан самогона, Петрок запил его из большой глиняной кружки холодным капустным рассолом.
– Еще? – спросила хозяйка.
 Он не ответил, только снова кивнул в ответ. Заев выпивку соленым капустным листом, парень откинулся на подушки. Через несколько минут он уже спал сном праведника.
– Мама, а что мне теперь делать? – как-то жалобно и почти неслышно из-за мужского храпа, заканючила Ганка.
– Собирай свои вещи, в город поедем!..
Той же ночью пьяного и опоенного каким-то отваром Петрока мать и дочь на зафрактованной подводе доставили в город. Больше недели «молодые» жили у какой-то Лизаветиной родственницы, вечно злящейся на себя и свою прошедшую мимо жизнь, пожилой женщины. Бушилиха их ежедневно навещала, пока туда не нагрянула милиция.
Увидав Петрока с Ганкой в постели, блюстители порядка расхохотались:
– Мы-то его, «жениха», по всей округе с собаками разыскиваем, а он с бабой какой-то здесь развлекается! – садясь за стол, проговорил пожилой сержант с многочисленными орденскими планками на выцветшем от стирки и солнца кителе. – Вот народ пошел! Ну и нравы – на одной женится, а с другой шуры-муры крутит!
В дупель пьяный «жених», покачивая не держащейся на плечах головой, тупо глядел на людей в фуражках и с глупым умилением на лице улыбался...

Только потом, протрезвев, Семков Петрок понял, какую глупую шутку сыграли с ним мать и дочь Бушилы. С работы Петрока за прогулы уволили, а вернуться в родную деревню ему не позволяла совесть. Такого позорища не припомнил на своем веку даже его девяностолетний дед Кондрат. Путь домой парню был заказан. Наверно, из-за этого он не противился, когда его стали принуждать к женитьбе на Ганке.
Елизавете Антоновне тоже было не сладко – дорого ей обошлось счастье дочери: деревенские парни ночью выбили все окна в ее хате; пацанва то ли следуя наущению старших, а может и проявляя с ними солидарность, сопровождала ее повсюду, дразня и забрасывая градом из яблочного опада; от стыда она на людях прятала глаза, молча выслушивая, брошенные вслед проклятия.
Отправив зятя и дочь куда-то к мужниной родне в Калининград, Бушилиха, продала свой добротный дом и переехала в город, где купила на окраине маленькую времянку.
Люди говорили, что через год или два Петрок приезжал навестить своих родителей. Появился он ночью и так же ночью, через день навсегда покинул родные пенаты. Ни о нем, не о Бушилах никто ничего больше не слыхал. Не было Петрока даже тогда, когда снесли на погост старого Кузьму, а затем и его долго болевшую жену. Только Ангелина, вскоре вышедшая замуж за приезжего агронома, который обосновался в Петраковой деревне, проходя мимо дома Семковых, ускоряла шаг.

Март 2005 года, Минск - Слуцк