1. Берта Адольфовна

Пожелтевшая фотография 1938 года. Двое детей, мальчик в матроске и девочка постарше. Несколько мужчин и женщин среднего возраста. Одна – сильно пожилая. Изможденное лицо. Мальчик обнял ее за шею. Пейзаж нерадостный: какое-то дерево – два ствола , кора потрескалась, на заднем плане – забор .

Женщину в левом нижнем углу фотографии зовут Берта Адольфовна. На фотографии она – совсем старуха. Ей еще нет шестидесяти. Мужа убили в начале двадцатых. Он не участвовал в войне, не был ни красным, ни белым. Был рабочим на мельнице. Чтобы кормить жену и пятерых детей подрабатывал: пятипудовый мешок вносил по лестнице в зубах. Местная знаменитость.

Замуж больше не вышла. Для нее жизнь кончилась в один день. Остались только дела: хранить и поднимать детей, ждать их. Ждать, ждать, ждать.

Старший ушел в ЧОН, его судьбой стала революция. После ЧОНа был НКВД, сын добрался до высоких порогов, но это – другая фотография. Ему дико повезло: выиграл главный приз – инсульт свалил, как стало известно потом, перед самым арестом. Все коллеги, начальники и друзья исчезли навсегда. Он через полгода начал ворочать языком, потом учился ходить, держать ложку и карандаш. Первое, что написал после болезни, был рапорт об увольнении в запас. Они бросили все и переехали в другой город.

Дочери уехали на учебу. Она без конца молилась, и одна дочь выбрала хорошую профессию, стала фармацевтом. Вторая поверила старшему брату и выбрала путь юриста. Средний сын работал инженером и быстро делал карьеру. Младший решил стать учителем истории.

Они сфотографировались во дворе дома, где жили когда-то. Старший почти оправился от болезни. Среднего сейчас нет – командировки без конца. Зато младший чуть не на дерево влез, веселый.

Она боялась за старшего (вспомнят и придут), за среднего (слишком хорошо – это плохо), за младшего (раз уж все равно не верит в Бога, лучше бы преподавать астрономию – подальше от земных дел и земных царей). Она боялась за дочерей. Ей-то уже все равно, с ней все кончено. Но мальчика жалко, мальчика с кудрявой головкой, в матросском костюмчике, обнявшего ее за шею. И девочка с огромными черными глазами. Она плакала от жалости и любви. Она просила, просила без конца – оставь мне их печали и болезни, да будут у них только светлые дни.

Бог помогал ей – ведь она ничего не просила для себя.

Дочери исчезли сразу после начала войны.  Одна уехала в Белоруссию на каникулы. Приехала в маленький городок к подруге в субботу вечером. Утром встала попозже, надела лодочки, белую блузку, модную сумку на ремешке и за углом соседнего дома вышла навстречу немецким танкам. Мать об этом узнала через три года. Моментальная фотография с выдержкой в четыре года.

Вторая почти сразу ушла в армию, писала редко.

Младшенький успел защитить диплом, не успел только его получить и тоже ушел добровольцем. Средний, казалось бы, уехал в эвакуацию, но письмо пришло почему-то с адресом полевой почты. И это тоже – другая фотография.

Мать уехала с семьей старшего сына. Его не пустили в армию, почти три месяца они ехали на поезде из Майкопа в Омск. Она почему-то не умерла, хотя все шло к тому. Грязь, неудобства, голод, горе и тоска. Может быть, мальчик с кудрявой головой и девочка с огромными черными глазами удержали.

В Омске хорошо – ни бомбежки, не стрельбы. Несколько недель жили в клубе железнодорожников: сплошные нары в карандашными насечками – полметра на человека. Их пятеро, значит, два с половиной метра на семью. Почему она не умерла?

Редко приходили письма от детей. Она плохо читала по-русски. Читал старший сын. В очередях за пайком стояла сноха. Внуки учились в школе, все время что-то собирали, где-то дежурили. Она без конца подметала, мыла, пыталась что-то шить, но плохо видела. Ей все время казалось, что она только ест. Ест и ест, и ест. И она просила Всемогущего отучить ее – ведь она ела своих детей. Если не ее огромный рот, мальчик с кудрявой головой чаще бы смеялся и меньше плакал, легче было бы учиться умнице-внучке, сын не был бы таким сумрачным, не вздыхала бы сноха. Она была бесполезным грузом, она только ела.

И она ела все меньше, делила свою пайку между внуками. Она ничем не могла помочь, никакого с нее толка – языка как следует не знает, сил нет, на заводе работать не может.

В сорок третьем обносились настолько, что на пятерых остались одни довоенные сапоги старшего сына. В бараке ходили босиком. Но пол земляной, и дети все чаще болели. У нее опухали ноги, не могла встать. Сын работал на лесосплаве и выпросил обрезки веревок, которыми связывали бревна. Эти обрезки потом сжигали – слишком короткие даже для военного времени. Он принес пук полугнилых обрезков, чтобы расплести их на отдельные пряди и сплести что-то вроде лаптей. На следующий день сына арестовали – указ «пять шестых». Он просидел несколько недель. Это очень странно, что никто не умер. Как они выжили?

Сына выпустили. Никто, кроме нее не понимал. Только она одна знала – она его вымолила, выпросила у Бога.  Но, может быть, из-за того, что просила за одного, второго не уберегла. Пришло письмо от одной из дочерей: средний погиб. Долго-долго не было похоронки. А она сразу поверила, не дожидаясь. И письма от дочерей, и фронтовая газета с фотографией младшего над заметкой «Бейте фашистов, как капитан …инский» - ничего уже не радовало.

Война шла к концу, все на что-то надеялись. Только не она. Кончился запас сил и надежд. И кудрявый мальчик не мог удержать, и девочка с черными глазами, говорившие что-то наперебой – уже не понять, не разобрать. И она умерла.

Никаких государственных заслуг, ни подбитых лично вражеских танков, ни научных открытий, ни бессмертных литературных и музыкальных памятников – ничего за спиной.
И только через пятьдесят лет папа, рассказывая о ней, говорит задумчиво:
- Ты не представляешь, какая же добрая она была.
Вот и все, что запомнилось.
А, может, больше ничего, никогда и не запоминается?
А что тогда запомнят обо мне?..