Я ухожу...

Автобус, только что отбывший с конечной остановки, ощутимо тряхнуло. Затем он юзом метнулся к обочине и будто собачий хвост многократно вильнул по асфальту. Немногочисленные пассажиры, кто успел удержаться за поручень, кто с грохотом покатился по салону.

На мгновение автобус замер. Нехорошая тишина повисла в салоне. Пара юнцов, судя по одежде, типичная заводская молодёжь, несмело улыбались. До встряски, никого не стесняясь, они вставляли мат после каждого слова. Я ударился плечом о поручень сидения. Морщась от жгучей боли в рёбрах, уставился на девчушку с косичками-баранками в китайской, ядовито-розового цвета, болоньевой курточке. Облокотившись на скорчившуюся рядом женщину в палевом драповом пальто, она дурными глазами впилась в дисплей телефона. Водитель, бессвязно бормоча, открыл двери, но никто не торопился наружу, ещё не осознав опасности. И только маленькая, крепко сбитая пенсионерка, измазанная яичной болтушкой, возопила. Не от страха, нет – от обиды. Все, даже пацаны, пропустили её в салон первой; её, основательно продрогшую в очереди на птицефабрике, с кассетой, в которой подрагивали в такт шагам охровые яйца.

Как по команде старенький автобус, натужно вздохнув каркасом, сначала завалился набок, затем, столкнувшись с невидимой преградой, встал на дыбы. Я повалился на спинку сиденья. Это изрядно помогло не покалечиться. Остальные лавиной тел сползли, или плашмя попадали на задний борт. Я было взвыл от страха, но автобус ещё раз основательно тряхнуло и словно отбросило невидимой рукой. Я не собирался ждать следующего коленца судьбы: наступая на чьи-то ноги-руки, едва не падая, выбрался из салона. Колёса автобуса, как и мои ботинки, утопали в размокшей земле перерытой обочины. В этот утренний час на нас, замерев, глядели немногочисленные зеваки.

В ушах гудело. Я приложился лбом к металлу автобуса. Неподалёку, со злостью, мелко, будто кашляя, лаяла собачонка. Лай вызвал ещё большие страдания. Всё, что я хотел – поддать бесполезной твари, чтобы умолкла. Не помышляя о спасении пассажиров, на ощупь, марая куртку налётом кофейной грязи, добрался до заднего борта автобуса, заглянул на шоссе. След шин образовал невероятный вензель, будто взбесившаяся машина занималась фигурным катанием. Поверх остатков резины разливалось марево, какое бывает сонным летним зноем, или ленивым морозным утром, мираж, или что-то подобное. Но в отличии от обычной дымки явление имело чёткие границы. Мне даже показалось, что она имеет вид юлы, вокруг оси, которой едва заметно вращается локсодрома ветреных потоков. Собачонка, дворняжка со свалявшейся шерстью, заливалась вовсю: то храбро прыгала вперёд, то отступала, метя асфальт поджатым хвостом. В последний момент она вдруг доверчиво потянулась носом к мареву и… её как корова языком слизала.
 
Меня было оттолкнул плюгавый мужичок в чёрной куртке: дескать, мешаю спасать людей. Но он был вторым, кто видел, как исчезла собака. Я только обдумывал случившееся, а над ухом уже истошно вопили:

— Буерак, здесь буерак!

Ему вторили несколько голосов и добровольные помощники прыснули от автобуса за аллею серых дедовских тополей. Я не в силах сделать и шага, чувствуя щемящую круговерть в животе, оторопело уставился на недвижимое марево.

Буераками их назвали в народе, сохранив без изменений, без «мемов», даже на просторах Интернета. По телевидению учёные спорили до изнеможения о происхождении аномалии. Сквозь тарабарщину о флюктуациях, нулевых полях, пространственно-временных пустотах можно было понять, что учёный мир в растерянности.

 Собственно, буераками их прозвали те отчаянные храбрецы, что готовы на всё ради известности в социальных сетях. До подхода первого наряда службы спасения они накрепко подвязывали свои мобильники бечевой или шпагатом и с включённой камерой, ориентируясь на глаз, или по наитию бросали его в марево. Имена тех, кто при этом сгинул без следа, история не сохранила. Но ценность этих безумств оказалась более чем скромной: мгновения видеозаписи гадкого качества. Сквозь мельтешение кадров можно было рассмотреть мир без горизонта с всепоглощающим ртутным небом и причудливыми буераками вспаханного поля. Иные записи лишь повторяли снятое ранее. И уж очень съёмка походила на фальшивку.

Трудно сказать, когда это началось. Об мгновенных исчезновениях людей слухи шли давно. Они без видимых причин внезапно исчезали, и бывало, также неожиданно возвращались. В случае с буераками лишь несколько человек из тех, кто вернулся, не помнили, что с ними происходило. Большая часть «возвращенцев» – к моменту памятного утра их по миру набиралось до десяти тысяч – оставались, либо в коме, либо с различными нарушениями функций мозга содержались в спецлечебницах. Впрочем, это официальная информация. В сети сотни путаных обращений от якобы возвращенцев. Люди нашли новое применение фантастическим аномалиям – полаяться на просторах интернета. 
    
Сделать что-то не представлялось возможным. Буераки возникали где ни попадя. Без закономерностей, не подчиняясь теориям, они появлялись во дворе, на шоссе, у кромки леса, в парке. В нашем городе, с тем, что появился сегодня утром, их было шестнадцать. Причём один, к радости злопыхателей, на втором этаже здания Администрации города. Тот буерак не был избирателен, высосав из нашего мира бухгалтерский отдел управления финансов. Чиновники без особого недовольства потеснили сотоварищей в здании Администрации района. Мы все на сегодня вынуждены подчиняться временным чрезвычайным мерам, по которым в радиусе пятидесяти метров от буерака человеку находиться запрещено. На блокпосты ни денег, ни людей не хватало, так что «отцы города» (как и их собратья по России) решили ограничиться периодическим дежурством нарядов МЧС и общественной добровольной дружиной, средства на существование которой выделяли год от года всё меньше. Да ещё огородили буераки дощатыми и жестяными оградами, вроде тех, которыми огораживают стройку. В городе соорудили арматурные сетки и бетонные перекрытия.

И город зажил той обычной рутинной жизнью, которая не хуже буераков затягивает удушливой петлёй. Кажется, ничто не изменилось: посудачат об этом в социальных сетях, покажут очередную телепередачу, полаются на ток-шоу. Но, Господи, мы давно так живём и буерак в этой жизни теперь рядовое событие.

Я, пошатываясь, вновь отступил в грязь, качая непослушной головой, вытянул из кармана старенькую «Nokia», сфокусировал взгляд на часах и понял, что на работу опоздаю. Набрал номер Лены, с которой я сегодня работаю и сообщил про форс-мажорные обстоятельства.

— У тебя же ключи! — для вида возмущённо заныла Лена. — А ты не врёшь? Правда, буерак? Видать нас боженька совсем разлюбил. Бери такси, не то Тагира взвоет. Ей хоть буерак, хоть конец света – должны работать.

С Леной можно было говорить часами. Нет, говорила только она, а я пялился на её налитые грудь и ягодицы, скрытые под фартуком.

Я подумал дождаться наряд МЧС и кареты скорой помощи. Рёбра ещё болели, но на ощупь были целы. Слабая надежда на перелом и больничный таяли в сознании. Я решил не рисковать – Тагира в последнее время ко мне придирается; с неё станется, добьётся очередных штрафных санкций. Я вызвал такси к соседней остановке, не упомянув про буерак. Заковылял вдоль обочины, стараясь не смотреть на покосившийся автобус. Из раскрытого зева двери, свесивши на подножку мелированные волосы, навзничь лежала девушка, остекленевшими глазами уставившись в мутное октябрьское небо. Удивительно, но сострадания к ней я не чувствовал, заглатывая эмоции думами о долгом рабочем дне на ногах и тяжкой доле продавца, которому даже появление аномалии не в силах помочь.

На фоне белых, кое-где вымазанных чёрным машинным маслом, словно полотно авангардиста, рольставней, скучала Лена. Была она в призывно расстёгнутом кобальтовом плаще, с навешенным на тонкую распаренную шею кашне оттенка нежнее синего, застиранной блузке с рюшами, и в чёрных бриджах, едва лоснящихся под коричневыми, тёртыми на носках, сапогами-ботфортами. Близ сумочной возмущённо шептались две пенсионерки в пальто из плащёвки ярких расцветок. Я, раскрасневшись, но даже вальяжно – чего нам терять – открыл магазин с двадцатиминутным опозданием.

Смена Тагиры Нуриевны через два часа, но она явилась много раньше. Поджарая, высокая, с острыми выразительными чертами лица женщина – в отличие от основного персонала из числа молодёжи – с колючим взглядом угольных глаз, не предвещавших ничего хорошего. Она без эмоций выслушала мой сбивчивый рассказ о появлении буерака, ставшего причиной задержки рабочего дня. Холодно потребовала, чтобы я сдал объяснительную записку и, качая костлявыми бёдрами, удалилась в подсобку. Я облегчённо выдохнул – у неё проблемы на личном фронте. В эти нередкие дни она мало уделяет внимания залу и покупателям, упиваясь рутинной отчётной деятельностью.

Лена в голубом фартуке следила за прикассовой зоной, если надо отбивая товар; я в чёрных кое-как чищеных брюках, в тёмно-синей рубашке, застыл в углу, полном света дневных ламп – отделе декоративной косметики и парфюма. Почесать языком можно будет едва ли за час до закрытия. Начинался день очередного стояния на нелюбимой, опостылевшей работе контролёра и продавца.

В магазине я пробыл слишком долго, успев возненавидеть в нём буквально всё. Но оставалось какое-то ослиное упрямство, мешавшее написать заявление об уходе. И нет-нет, но ловил себя на мысли, что мне страшно уходить от худенькой должности контролёра с неплохой зарплатой.

Куда уходить? На вольные хлеба? Молодёжь отчаянно уезжала в мегаполисы, а я дряхлел, становясь ненужным ни большим городам, ни компаниям, ни своей девушке, ни даже самому себе.  Полоса чёрной меланхолии довлела надо мной, казалось, бесконечно долго. Я не мог вспомнить, когда прекратил радоваться каждой мало-мальски приятной мелочи: от солнечного дня до удовольствия от прочитанной книги. На это у меня не хватало времени. Мимо пролетала телевизионная жизнь – чужая, подсмотренная, фальшивая, а от того ещё более сладкая.

Сегодня я напишу заявление об уходе, твёрдо решил я, в очередной раз едва не плача ко второй половине дня, когда стоять в тесных туфлях становилось совсем невмоготу. Но вот минул день. Если ты считаешь себя несчастным, то сначала ты чувствуешь минуту, затем ощущаешь час. Час складывается в сутки, сутки в смены, затем выходные, когда ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое. Так незаметно проходит твоя жизнь. И это неизменно.

Домой я обычно возвращался в одиннадцатом часу. В это время всё, что тебе нужно для счастья – лежать, вытянув гудящие от усталости ноги. Представьте себе моё – нет, всех пассажиров – раздражение, когда автобус притормозил на обочине и водитель сообщил о конечной остановке:

– А вы чего хотели – новый буерак.
 
Освещение ни к чёрту: ряд типовых согнутых мачт с рельефными плафонами рассеивали мягкий, издалека сумрачный свет, но исключительно вдоль пустого никому ненужного шоссе. Многим из нас предстояло пройти неосвещённую тополиную аллею, до бывшей военной части и офицерского общежития, переведённых в девяностые годы местными властями в жилой фонд. Возвращаться туда особой радости не доставляло, но это лучше, чем не иметь ничего. В этом месте, как ни в каком другом сохранилась, чуть ли не пресловутая дурная аура, сотворённая руками «срочников» стройбата. Не от их ли матерных проклятий так перекосило стены жилых – не квартир, слишком громко сказано – помещений.

Несмотря на усталость, промозглую осеннюю сырость, шагал я с ленцой, шаркая, но осторожно, потому что тротуар из разбитой плитки кое-где заполнен водой пополам с жижей. Огрызок Луны едва освещал путь. Время от времени шедшие впереди матерились, неясный силуэт человека дёргался, оступаясь в грязь. Сквозь посеребренную клочковатую паутину спутанных тополиных ветвей на шоссе сверкал жестяной забор, каким огораживают стройки. Только при ближайшем рассмотрении оказалось, что ограда щербата кусками ржавой арматурной сетки и заплатками фанеры.

Буерак, как правило, не мог затянуть крупные объекты. Так что с автобусом мне повезло. Иначе, быть бы мне эдаким «попаданцем». А там? Я никогда не позволял себе думать что там.

Несмотря на вечер пятницы, близ новорожденного буерака не пестрили сигнальные огни наряда ППС.  Идти до ближайшей аномалии в садовом обществе «Заря», в километре от района, я никак не мог собраться. А тут, по дороге к дому, не поглазеть – грех. Но кого я обманываю: мне не хотелось возвращаться домой.
 
Любопытство свойственно как человеку, так и животному. И проявляют они его одинаково: идут, пугаясь, осторожно, касаются конечностями, недоумевают. Помимо меня, пытливых набралось два человека: молодая пара, судя по горькому душку, уже отметивших выходные.

Химера физики ночью, как и днём – явление обычное. Никаких тебе, ставших хрестоматийными, сверкающих синью порталов и других изменений пространства. Как я уже отмечал, выполненную наскоро ограду заливал мягкий медицинский свет фонарей. По ту строну, в полутьме, чуть заметно дрожит пресловутая аномалия. Будь у меня воображение писателя, я бы сказал, она дышит, что это не флюктуация, но живое иномерное существо. А так, – ничего интересного.

То же самое, но в более грубых выражениях, вслух заметила женщина в рубашке на выцветшую блузку и джинсах, из-под которых как квашня выползали бледные болезненного оттенка складки тела. Лицо её, внешне ещё молодое, но с заплывшими глазами, начинало обвисать и приобретать характерную одутловатость. Её молодой человек, не уступая ей по внешности, растерянно всплеснул руками, и на миг, потеряв равновесие, прислонился к доскам. Дерево, пискнув, сорвалось с ржавых гвоздей, и мужчина исчез за оградой.

Несмотря на то, что по площади ограда была метров двадцать, я вообразил, что его сейчас затянет в буерак, хотя и возводят её с расчётом, что аномалия будет центром. Пьяная подруга рассудила более здраво: кисло рассмеялась, судорожно булькая горлом. Парень, сдавлено матерясь, просил её о помощи, протягивая руку.
 
– С-сука! – с надрывом выдохнул он, привстал на локоть, заметил меня, прохрипел. – Зёма, подсоби. Ну, бля!

Я мог бы повернуться и уйти, оставшись в стороне от семейной дрязги, но, будучи по натуре не ожесточённым, робким, сделал шаг вперёд. Чтобы его поднять, пришлось вступить в полутьму. Ощутимо повеяло холодным ночным ветром, нещадно лизавшим щиколотки под плохонькими рабочими брюками. От парня несло перегаром и чем-то ещё более мерзким. Силиться подняться он не спешил, а я не особо старался. Честнее было бы сказать: я всё более посматривал на дрожащий ночной воздух.

Ветер крепчал. Я не был уверен, что причина тому изменение погоды. И вдруг до меня дошло: забор впереди из сплошных, без разрывов, жестяных листов. А ветер, между тем, рвал и метал, вопреки преградам. Я, задохнувшись, выпустил руку парня. Воздух уже гудел, не хуже, чем в горной расщелине. Нет, уже как рёв аэротурбины и всё, что я хотел – бежать, как можно дальше. Удалось даже пересечь линию ограды, когда меня сбило с ног.

Тело парализовало, затем боль волнами распространилась от затылка до паха. Я, всхлипнув, перевернулся набок, огляделся. Проём ограды ещё более расширился – арматурная сетка, согнувшись желобом, натужно покачивалась из стороны в сторону. Неподалёку от меня, прислонившись к жестяному листу, тихо икала пропойца в джинсовке, успев, очевидно, задремать. Её друг, отброшенный неведомой силой, силился подняться. Но сфокусировав взгляд, я, холодея, понял, что ошибся.

На ногах человека доживали последние дни разбухшие ботинки или берцы, явно есть штаны, а верхняя одежда, казалось, сшита из множества лоскутов. Тонкие бледные кисти рук. Судорожно дрожащими пальцами, будто живущими отдельно, он ощупывал асфальт. На мгновение он отнял от одежды лицо – неживое, с безумными, близко посаженными прозрачными, будто перламутровыми, глазами; неясно очерченное, с плаксиво поджатыми обескровленными губами. Он лежал от меня достаточно близко, чтобы рассмотреть его в неверном свете фонарей и отшатнуться.

– ****ец! – резюмировали немую сцену грудным пропитым голосом, – Эт, полный ****ец, бля!

В юшку белого света вполз глава захмелевшего семейства. Ему также досталось. Подобно хоботку насекомого на асфальт сползала отвратительная бордовая сопля из облепленного коростой носа. Меня замутило.

– Люди, – будто в лихорадке, дрожащим болезненным голосом произнёс пришелец. – Ви люди? Черевики, нохи – люди!

Он встал на четвереньки, по-собачьи согнув голову. Больше всего поражало лицо: явно молодого человека, но обезображенное морщинами, сухими складками, поражённое на скулах серым куперозом; лицо с выгоревшими бровями, делавшее пустые бледные глаза жутковатыми. Когда он опустил их, мне не стало менее противно. Он расхохотался тихим, дребезжащим смешком, вдавливая корявые пальцы в полотно шоссе.

– Асфальт, – надрывался он, мелко потрясая спутавшимися длинными волосами, местами похожие на колтуны. – Асфальт, мати його!

 Истерические нотки в голосе незнакомца меня успокоили, хотя «мову» в наших краях услышишь нечасто. К тому же во мне вновь проснулось любопытство – передо мной стоял «возвращенец». О характерных признаках действия аномалии при возвращении человека я также вычитал в интернете.
 
Звуковую волну наверняка слышали из ближайших домов. Кто-нибудь обязательно подойдёт, кто-то из сознательных граждан наберёт телефон службы спасения.  Мою догадку подтвердили кашляющие выхлопы и вереница мерцающих фар, огибающих перекрёсток и строй костлявых акаций. Мутный рассеивающий свет фонарей выхватил ватагу пацанов в сёдлах мотоциклов. Высоким голосом неразборчиво, гортанно выкрикнули, глава мотоциклистов призывно махнул рукой и вереница, сторожась, приблизилась к ограде.

– И чё, ёпта? – нагло, «по-быковски», осведомился лидер группы, явно старше остальных. Скрученная спортивная куртка наброшена на тонкую шею.  Худой с мускулами, будто скрученные верёвки, безобразно размалеванный татуировками, сделанными негодным «кольщиком».
 
– Отвечаю, Ворон, – соскочив с седла, горячился пацанёнок в кожаной куртке с чужого плеча, в которой он утопал с головой и руками. – Так, бля, возвращаются. Во, зырь! – рукав куртки метнулся на украинца.

Тот всё ещё не поднялся, с блаженным видом разглядывая когтистые кроны тополей. Уёб..к, смешком пронеслось сквозь вереницу мотоциклистов. Я счёл за ненужностью отступить к ограде. Более мне здесь делать было нечего.

 Парень с ленцой встал, шагнул к «возвращенцу», осмотрел его со всех сторон, брезгливо поморщился.

– И чё там было-то? (тот молча воззрился на говорившего) Не вкурил?

– На *** он сдался, – озабоченно крикнули из темноты. – Валим, щас менты понаедут!

– Пацаны! – будто очнувшись, зачастил «возвращенец». – Допоможите, а? Мине до ментов не можно. Мене ликвидуют. Я точно знаю. Чув. Допоможите. У мене е золото. Там його богато, – он махнул рукой в сторону буерака и тишком вынул из-за пазухи подсумок, или кошель.
 
Понять его можно было и без переводчика. Я подался вперёд. В белом свете фонарей на дрожащей ладони тускло мерцала пригоршня желтушных хлопьев. Так ли должно выглядеть золото – не знаю, не интересовался. Тот, кого назвали Вороном, недоверчиво покосился на ладонь, но ватага уже фамильярно повисла на его плечах. Чумазые мальчишечьи мордочки впились чёрными глазами в золотые хлопья.

– Схороним хохла в гараже, – неуверенно подал кто-то идею.

Ворон грубо сгрёб золото с ладони, хищно высыпал в карман рваных штанов. Кивнул команде. Те, кто постарше подхватили «возвращенца». Тот, едва передвигая непослушными ногами, уселся в седло мотоцикла и замер, свесивши голову набок. Пацаны торопливо разворачивали машины. Ворон, похлопывая себя по карману, последовал их примеру, но вдруг заметив меня и пьяную парочку, подкатил ближе.

– Скажешь кому – уебу, – серьёзно предупредил он меня. – ****уй отсюда.

Я кивнул и бочком отступил. Ворон, не обращая внимание на захмелевших, повёл мотоцикл вслед веренице огней. Конечно, я вспыхнул от гнева, но также быстро угас. Делить мне с ним нечего, разумно, трусливо рассудил я. К тому же меня привлёк светящийся плевок на том месте, где находился «возвращенец». Я на цыпочках, крадучись, приблизился. Так и есть: две золотые капли. Не знаю, что должен чувствовать разумный человек при виде золота. У меня перехватило дыхание, затряслись поджилки.
 
Недалеко взывала сирена – пора было делать ноги. Я сковырнул золото, сжал в кулаке и кинулся бежать, не разбирая дороги. Мне казалось, что сейчас, как в кино, чёрное небо расчертит прожектор вертолёта, а меня грубо окрикнут, догонят. Но кино, есть кино. Когда я приблизился к бетонному забору бывшей военной части, близ ограды ещё не переливались характерные проблесковые маячки.
 
Утром я насилу встал с постели. Полночи ворочался, то поминутно засыпая, то неожиданно просыпаясь. Мучаясь от холодной испарины, путался в липкой простыне. От кожного зуда я пару раз со стоном вставал, выходил в общий коридор. Едва раздражение проходило, в нос шибал запах хлорки и вездесущий аммиачный дух из неплотно прикрытой двери сортира. Наверное, мрачно иронизировал я, из-за «возвращенца» меня обдало какой-нибудь дрянью и тело медленно мутирует. Я с тоской глядел в окно на непроглядную тьму. Изнуряющая ночь казалось бесконечной. Беспечно задремать удалось лишь ранним утром, когда на небо сбрызнули отбеливателем, отчего его кромка выцвела, а из щелей потянуло стираным бельём.

Очнулся – нет, не проснулся – от надсадного дрожания будильника моего сотового. С покорностью тяжелобольного выслушал запись трека «Come fill me in», как диагноз бестактного врача: вам, сукин сын, пора лечиться. От механического, полного железных поджилок голоса, началась изжога. Когда откинул одеяло, в груди саднящее жжение прилило к вискам болезненной ломоты. Впереди полный рабочий субботний день. Так ли должен чувствовать себя обладатель энных унций золота и удивительной тайны «возвращенца»? Поверите ли, плевать!

Утро у всех людей начинается одинаково: с сортира. Можно и без физиологических подробностей, но дождавшись очереди до очка, выпуская на волю налитой с лиловой головкой орган и с наслаждением, сравнимым с оргазмом, начал мочиться, я вдруг переосмыслил положение вещей. Мысль, упрямая, злая, вынуждала дрожать жилку у виска, но домыслить я её не мог. Шаркающей старческой походкой, ежась от пещерного коридорного холода, я добрёл в полумраке до двери комнатки, вошёл, выдохнул.

Размера комнаты – бывший кабинет мелкой офицерской сошки – едва хватало на два-три нервных шага. И даже при минимуме мебели – покосившийся платяной шкаф, стол у окна, стул с тревожно поднятой спинкой и пружинистая софа – стены, с блеклыми зеленоватого оттенка обоями, давили со всех сторон. Я с каким-то озлоблением рванул ключ форточки. Холодный ветер с металлической горчинкой от заводских труб, в которых терялся перепрелый запах подгнивших листьев, на мгновение разорвал саднящую головную боль. Я закашлялся, но совладав с собой, кое-как сделал несколько голодных судорожных глотков воздуха.
 
Обычный осенний день, когда отсвета сизого неба хватает, чтобы разглядеть заросший выгоревшей пижмой и влажными клочками травы пустырь; едва не касавшийся стены дома барак, используемый жильцами как кладовая; почти не различимые скелеты высоковольтной линии передач, чьи жилы теряются в мутной дымке. Оттуда, из тумана, подобно оползню, катится город. Сначала утлый пригород деревенских избёнок кварцевых оттенков, затем шеренгами кирпичные пятиэтажки. Будь я натурой поэтической, нежно вздохнул бы. А так, перед работой я старался, едва позавтракав, включить ноутбук и «погонять лысого». Гладкая девичья попка, которую порет здоровенный дилдо. Что может быть более успокаивающим? Но сегодня я менее всего хотел тратить на это силы и время.

Просмотр порно заменял и гимнастику, и просмотр новостей, и кучу мелких дел, которые находятся у обывателей перед работой. И через день я, благополучно и добровольно опаздывая к открытию магазина, заказывал такси. Этим утром я вышел раньше обычного и позволил себе прогулочным шагом пройтись по аллее.

Мимо меня, нервно поглядывая на часы, семеня соломинками ног, нелепо затянутых в чёрный нейлон колгот, пробежала пара девчонок. Их круглые задики под обтягивающими юбками потешно дрожали в такт рыси. Я хмыкнул. У меня в нагрудном кармане куртки лежали (оставить их в комнатке я не посмел) унции благородного металла. На них, пожалуй, можно купить не одну такую задницу. Но не этого я желал. Мысль, не дававшая мне покоя, проникала в мозг подобно опухоли, вытесняя разум.

Близ новорожденного буерака суетились синие комбинезоны – работники управляющей компании. На удивление сноровисто, без признаков сиюминутной усталости, которой они так славятся, меняли ветхие куски на листовую сталь, крепили её на бетонные остовы. Немного поодаль, утопая в кювете, клевала капотом в колючие розги кустарника, «Тойота». Рядом, чуть сгорбившись, черкая в блокнот, высился полицейский, выспрашивая что-то у переминающихся с ноги на ногу девушек.

Образ «возвращенца» всплыл столь навязчиво, что казался видимым. В животе вновь закрутился халахуп. Врать я не умею – краснею, начинаю мямлить. Эдакий толстячок в очках, «терпила». Я знаю все свои недостатки, признаю и порицаю, но жир оттого не рассасывается, морда кирпичной не становится. Но сегодня мне это вышло на руку. Полицейский, видимо, с раннего утра проводивший опрос жителей, впился глазёнками в женские декольте – у каждого свои тараканы. Я обогнул их в своей манере: руки в брюки, сгорбившись, нарочито шаркая и спотыкаясь. Сегодня это сыграло мне на руку. Но почему именно сегодня?

Уже сидя в автобусе, я хмуро отметил ещё пару машин ППС. Ох, найдут они «возвращенца». До печёнок захотелось заявить остановку по требованию, побегать по гаражному кооперативу, отыскать «хохла», расспросить его повидавшего, вкусившего чужого неба.
 
Будучи уже на работе, я был возбуждён и вместо бесцельного стояния в углу или чуть ли не дрёмы за колонной, ходил по залу, предлагал товар. Меня о чём-то спрашивали, я отвечал, как по книжке, улыбаясь – нет, ухмыляясь. Я знал то, что не знали остальные. У меня в кармане куртки золото. Я знал секрет. Это ли не одно из высших наслаждений?

– Что, выходные почуял? – без издёвки с затаённой грустью осведомилась у меня Лена. – Целых два дня и без «планёрки».

Я промолчал, ухмыльнулся. Сегодня меня не интересовали её аппетитные формы и воображаемый секс. Мои глаза блестели по-иному, в голове зарождалась безумная мысль.

– У вас такой вид, Денис, – прозорливо истолковала моё состояние Тагира Нуриевна после вечернего чая, – будто вы что-то готовите. Пакость или сюрприз?

Я промолчал, пожав плечами, но в душе гадливо хихикнул. К концу рабочей смены мысль обжигала мою бедную измученную голову. И всё рыхлое белое тело, одеревеневшие ноги желали служить поставленной цели. Я начинал рвать на себе ошейник, когда хозяином положения было не тело моё, но душа. Я желал войти в буерак и стать, мать его, грёбаным золотоискателем, «попаданцем» в иной мир, на образ которого сегодня «фапает» львиная доля молодых писателей-фантастов.
 
Идея моя отнюдь не нова. Подобных мне «попаданцев» с лихвой хватало в первое время появления аномалий. Если в больших городах ещё успевали крутить пальцем у виска, то в провинциях, в которых никогда не останавливаются поезда и пассажиры спальных вагонов пожимают плечами, если в поле мелькнёт строй типовых пятиэтажек, эта тенденция переросла в паломничество. Городская глушь, где декадентство – часть жизни, нищала молодостью, и конкурс бардовской песни уже не вызывал мутный осадок. Лишь бы казалось, что ты ещё живёшь, ещё чувствуешь, к чему-то стремишься.

 Но тем вечером до дома я не добрался. Случайно подслушанный разговор на остановке чрезвычайно взволновал меня. Две товарки разговаривали без умолку и до поры до времени я лишь прислушивался к гудящим суставам ног. Казалось, беседа начала угасать, но одна из женщин всплеснула руками и выпалила новость:

– Да что я болтаю. На Керамике-то – слышала? – из буерака вновь человека выловили. Да, вчера возвернулся. Хохол майданутый.

– Мало нам беженцев, – сердито проворчала другая, – так ещё и аномалии подбрасывают.

И сама захихикала от невольной шутки. Подкатил переполненный автобус и поглотил их, болтающих, в массы человеческой кильки.
 
Я отрешённо вглядывался в горящее табло – нужный мне рейс уходил. Идея стать попаданцем уже не казалась такой безоблачной. Теперь бы не превратиться в сидельца где-нибудь в спецприёмнике под грифом: «Осторожно – радиация». Или ещё чего они придумают.

То, что ищут ещё и меня, сомнений не возникало, воображение разыгралось не на шутку. Оставалось, может быть, переждать грозу. Соседи про меня мало чего знают. Скажут про магазин, так у меня два дня выходных – ищи свищи. В животе приятно заколотило. Мне, вдруг, понравилась идея податься в бега. Было в этом что-то киношное. Может быть, оттого что я формально не нарушал закон, розыск меня полицией казался химерой.

У меня было не так много знакомых, у кого бы из них можно заночевать. К близкому другу, даже единственному, Арсению мне идти сегодня – да и вообще когда-либо – не хотелось. Оставалась Катя, котёнок – широкая в кости, коренастая, чуть мужеподобная девушка, с которой у меня были сложные отношения.

– Привет, – я неуверенно дышал в трубку телефона. – Ты одна?

Катя была прописана в семейной общаге, в комнате, где из своего имела кровать, часть стола, часть места в платяном шкафу, полку и ноутбук. Комнату она разделяла с соседкой, хозяйкой малинового плюшевого дивана, телевизора и прочей техники, вынесенной в бокс. В последнее время та жила в квартире умершей тётки, но общаговскую прописку не меняла.

– Одна, – полным тоски и раздражения голосом ответила Катя. – Чего хотишь?
– Мне бы переночевать, – слышь?

Катя вдруг задохнулась от нахлынувшего гнева.

– Ночевать?! Знаешь, Димочка, я тебе предлагала жить по-человечески: снимать нормальную квартиру. Ты сам не захотел. Любишь, говоришь? А факты, факты где?

– Ну, чё ты? Чё ты начинаешь? У меня, может, идея есть как разбогатеть.

Не мог я с ней общаться. Вроде пустопорожнее, влюблённое воркуешь и вдруг переходишь на факты любви: квартира, машина, деньги. И это вечное, почти хрестоматийное: у других всё есть, у подруг парни зарабатывают нормально. Представляешь постоянные семейные дрязги и вся любовь исчезает на стадии цветов и мороженого.

– Я есть хочу, – вдруг сменила гнев на жалость она. – Может, в кафе? Нет, дорого. Купи мне роллов и вкусняшек.

Пришлось потратить время в нескольких супермаркетах – не везде готовят японские заедки. Подумал, стоит ли тратить деньги на презервативы и не купил.

В общагу гостей пускали до десяти. Но я деловито сказал строгой тёте на вахте, что только занесу еду. Вахтёрша с прилежностью отличницы записала мои паспортные данные и, забыв о моём существовании, переключилась на ток-шоу по телевизору.

 Катя быстро расправилась с роллами, упрекая меня, что закармливаю её, на ночь глядя. Заварила себе дешёвый зелёный чай и, сопя, принялась за сдобное печенье. Она и сама мне напоминала сдобу: пухлая, крепенькая, с налитыми щёками. Правда, совсем без грудей – первый размер. И не в пример современным девушкам не брила лобок.

– Ну, и чё ты там придумал?

Пожевав губу, я попытался отвертеться, но меня переполняли чувства. Я выложил ей всё взахлёб.

– Спятил, – вновь гневно, резюмировала Катя, с сожалением откладывая в сторону пакет с печеньем. – Дурак совсем, да? Или хочешь погибнуть? Героем стать, да? Чтобы я убивалась по тебе.

Я замкнулся. Она была недалека от истины. Не это ли я много раз представлял: как фэнтезийным героем ухожу в закат, в неизведанные дали? Я в совершенстве владею мечом, мне ничего не страшно.

– А, собственно, чего я волнуюсь, – с деланной флегмой пожала плечами она. – Ты же не хочешь по-мужски. Мы с тобой как две подружки, и только.

Захотелось встать и повалить её, но оскорбление я проглотил. Рохля.

Диван как-никак был чужой, поэтому мне постелили на полу. Я улёгся на пенопластовую циновку. Катя выключила свет и со скрипом, ворча себе под нос, накрылась одеялом. Было обидно, хоть плачь. Идея с попаданцем таяла сдобой в дешёвом чае.

– Ну, золото хоть покажи, – свесилась с кровати недовольная Катя.

Включили свет и грушевые капли заиграли в сиянии пятнадцати ватт.

– А давай мне чего-нибудь купим, – с невинным видом предложила она и зажала золото в кулаке.

Я, насупившись, попытался разжать кулак. Некоторое время мы возились на полу. Я как дурак всё ещё пытался отобрать золото, будто оно куда-то исчезнет.

– Ну, чего ты, играть не умеешь, дурак, – вновь надулась Катя и бросила в меня добычей. – Чуть пальцы не сломал. У меня синяк будет. Нужно нежнее.

Пока она говорила, сидя вплотную ко мне, у неё заголились ноги. Я, тяжело дыша, ухватил её за мясистое бедро. И впился губами в сочные губы, со смаком, с причмокиванием, страстью. Запустил одну руку под ткань мять грудь, возбуждать, другой – расстёгивал на себе джинсы.
 
– Да, да, – с придыханием, с надрывом, шептала она.

Я целовал низ живота, и запах мочи только подстёгивал. Я погрузился в горячую мягкую плоть.

Утром, подводя тушью глаза, Катя вновь задала здравый вопрос:

– А это точно золото?

– Но ведь… – я запнулся, пытаясь обдумать подозрения, – «возвращенец» сам сказал… что это золото. И оно тяжёлое и мягкое.

– Говно тоже мягкое, – улыбнулась Катя и на моё недоумение – она редко сквернословит – добавила. – Это из Довлатова.

 Я взвесил на ладони добычу – тяжёлые. Катя вздохнула, выудила из-под койки ноутбук. Вечный кладезь знаний – интернет. После недолгих поисков она резюмировала, отмахиваясь от моих поглаживаний по её ягодицам.

– Кислоты тебе не достать. Но сгодиться и простой ляписный карандаш. Смотри как делают: просто проводят по золоту. А теперь застёгивай ширинку и проводишь меня до школы.

– Но ведь…

– И слышать не хочу, что тебя разыскивают. Какой же ты ещё ребёнок.

И мы пошли. По дороге я так и не заговорил. Обычно, это так просто: болтать ни о чём. Но настроение провинциального учителя истории и обществознания Кати Фёдоровой менялось с ужасающей скоростью. Я поглядывал на неё и молчал.

– Встретишь меня после школы, – безаппеляционно потребовала она. – И не наделай глупостей.

Я промямлил что-то невразумительное даже для себя. Слишком часто я вижу в ней свою маму и забываю об этом лишь, когда трахаюсь. Надеюсь, что забываю.

Ляписный карандаш я не купил.
 
 Домой бы, в сети интернета, переходить с третьего на десятое. Я шагал бездельником, ни от кого не скрываясь. Засесть в квартире мешала навязчивая мысль: отступлю назад, не важно в чём, на идее стать пилигримом можно ставить крест. В ближайшем банкомате я снял остаток денег с карты. Долгое время я жил более чем скромно, откладывая на «чёрный» день. Постепенно бережливость становилась частью жизни. Чтобы вы сделали, узнав, что тот эфемерный день настал? Я не пустился во все тяжкие. Но зато очень плотно пообедал, заказав стейк с овощами и двести грамм дорогого коньяка, дал официантке «чаевые», позволив откровенно рассматривать её грудь. Я не стал другим человеком, но играл в него, как актёр упивается своей ролью.
 
Чтобы убить время купил билет в кино, даже какое-то фантастическое. Но ещё до начала просмотра, утопая в мягком кресле, задремал. По мере мельтешения на экране, то вскидывал тяжёлую голову, то проваливался вновь. Наверное, я всё же уснул, и сон заставил содрогнуться. Будто бреду, спотыкаясь, по бесконечному вспаханному полю. Вечное предгрозовое небо не даёт сделать глоток свежего воздуха. Помимо меня в сотне метров друг от друга, уронив головы на грудь, идут такие же доходяги. Идут никуда и никогда это не закончиться. Меня разбудил сотрудник зала и, бормоча угрозы, вытолкнул взашей.

На улице меня едва не стошнило: двести грамм не пошли впрок. Купил бутылку минералки и, отпивая из горлышка, позвонил Кате. Сказал только два слова:

– Иду к Сене.

Она тяжело выговорила «хорошо» и «передай привет», и «пока».

Арсения съедал рак. Доброкачественная опухоль в начале мук вызывала улыбки врачей: дескать, справитесь. Но прошло два года, и он числился в отказниках. День деньской он лежал на софе и лечился самостоятельно. Безумно дорогие лекарства или давали кратковременное улучшение, или поражали печень, и к боли прибавлялась другая боль. Я, казалось, ощущал её сам. Едва входишь в комнату, как она начинает сквозить подобно ветру сквозь щели, которые не найти и не законопатить. Два свища на ягодицах походили на ранения от шрапнели, страшные, никогда не заживающие. Я лишь пару раз присутствовал при перевязке, которую ему делает мать утром и вечером, и не мог поверить глазам своим, что такое бывает. Одна рана подсохшая, как желвак цвета подгнившего лилового мяса и бледных прожилок сала, другая, – будто клок плоти вырвали, тех же оттенков, но живая, трепещущая. Мне каждую минуту не по себе и я начинаю ощупывать себя; каждый прыщик на теле воображаю свищом, который вскорости съест меня.
 
Я не представлял себе: каково это лежать и мыслить, когда все мысли твои сосредоточены на болезни. Не о жизни думают они, о прожженных зря днях, – о смерти. Короткие вымученные встречи проходили за малоприятными разговорами, но не приходить я не мог.

У меня были ключи от их квартиры. Я заходил, разувался и проходил робко, тихо, как, не приведи Господь, подходят к гробу. Сеня, знаю, не будет мне кричать с порога; подобные порывы приносили новую порцию боли, до который любой болящий человек, по понятным причинам, щепетилен. Он неподвижно, в глубокой задумчивости, лежал на животе, заботливо прикрытый тёплым лёгким одеялом. Я, тихо поздоровавшись, сел, стараясь дышать ртом, чтобы как можно скорее привыкнуть к гнусному клозетному запаху мазей и гниения плоти.

– Новое лекарство сегодня привезли, – начал разговор Сеня, будто и не уходил я несколько дней назад. – Вон там, в оранжевой коробочке. Дай-ка, – он вытянул из поданной мной упаковки инструкцию и, будто читая сказку, продекламировал фармакологические свойства препарата.

Для него это была надежда, и я поддакивал ему, качая головой: сильная вещь, сильная. Мне не нужно было много говорить, больше, выслушивать. Но в этот день я начал без невнятного бормотания:

– Слушай, Сень, совет твой нужен.

– Ну-у? – удивился он и поглядел на меня с неподдельным интересом.

Я сбивчиво поведал ему о недавней встрече с «возвращенцем», немного приврал про поиски меня полицией и совсем уж извиняющимся тоном сообщил, что ухожу. Туда, по ту сторону.

Сеня поиграл желваками и по-стариковски хрипло протянул:

– Н-да-а, брат. Золотоискатель? А с чего ты взял, что оно там есть? И точно ли это золото?

Я пробормотал про ляписный карандаш, но Сеня разбивал слабые стороны моей авантюры. Собственно, сама по себе идея слабенькая, но без этого она не была бы авантюрой.
 
– Уйти хочешь, – добивал меня больной друг. – Избавиться от всего хочешь. Другой мир – другая жизнь. А не думал, что перешагнешь, и скомкает тебя кровавым ломтём на вспаханное поле? Я вот тоже думаю, как там, в вечности. Жаль не хватило времени могилку себе подыскать.

Я промямлил что-то ободряющее, дежурное, но вдруг вывел Сеню из себя.

– А чем я хуже других?! Ты же к своей смерти в «буераке» готовишься! Это то же самое! Другой мир, без дураков.

Сеня ощерился, побледнел, заболел. Я не мог облегчить его страдания, потому просто застыл истуканом на стуле.

– Мать хочет, – продолжил он, успокоив тело, – чтобы я крестился. И сразу причастился. Поп в субботу придет, про грехи спросит. А какие у меня грехи? Порно глядел, да мечтал девок за дойки щупать. А с другой стороны поглядеть, так я – страшный грешник: блудлив, чревоугодием занимаюсь, гневаюсь на тебя, в унынии нахожусь. Ты меня прости, что кричу. Мне вдруг страшно сделалось. Ты уйдёшь, с кем мне-то болтать.

Я вытащил из кармана золото, вложил в его ладонь, а сама дрожу от немочи, едва не плачу.

– Ты его себе возьми. Купишь лекарство, обязательно поможет. А я целую гору найду и вернусь. Мы тебя специальным рейсом в Швейцарию отправим. Там Альпы, зелень, травка.

Я болтал что-то пустопорожнее, чтобы не разрыдаться и по-лошадиному тихонько тёрся головой об его кудри.

После каждой встречи я чувствую, как старею. Не на час-два – больше. И от такого временного провала подолгу не могу прийти в себя. Некоторое время я кругами ходил по скверу, делал боксерские выпады. Нередкие прохожие от меня шарахались. Чтобы выпустить пар я с размаху ударил по спинке скамейки. Порченое дерево дрогнуло, кулак не почувствовал боли. И только когда дыхание успокоилось, сквозь кости руки прошла мучительная электрическая судорога.
Я вновь отправился к Кате. Может быть, она сумеет помочь. На входе в общежитие недовольно буркнул вахтёрше: «в тринадцатую комнату» - и прошёл без паспорта, без разрешения, без звонка. И сомневаться не приходилось, что девушка вне комнаты. Подруг у неё не водилось, а гулять в одиночестве ей не хотелось. Обычно всеми обстоятельствами новых знакомств Катя делилась со мной. В конце концов, она не моя девушка. У нас сложные отношения, не более.

– Как он? – без особого интереса осведомилась она.


– Лежит, – пожал я плечами и не нашёл ничего лучше, чтобы солгать. – Привет тебе передавал. Ты бы сама зашла.


– Я на днях, – без уточнений уверила меня Катя и отвернулась к окну.

Она опиралась спиной к подлокотникам и продолжала задумчиво глядеть в мутное вечернее небо. Звёзд с неба ждёт, с досадой подумал я, но вслух ничего не сказал. Сел на стул. Замолчали надолго.

– Скажешь чего? – наконец, повернулась она ко мне.

– Чего, – осторожно переспросил я.

– Да хоть что, – зло выпалила она. – Чего сидишь, ждёшь? Для чего ты вообще?

– Какое последнее кино смотрела, – с трудом сформулировал я.

– Опя-а-ать, – сквозь зубы протянула она.

Захотелось дать ей затрещину, но сдержался, только желваками заиграл.

– Сам же и злится на что-то, – презрительно сказала она, заметив моё состояние.
 
– Я ухожу… – просто напомнил я ей, – я ухожу по ту сторону. Нечего сказать?

– Ох, дурак, – вздохнула Катя. – Это же как в петлю лезть. И сам же об этом говорит (презрительный смешок). Прямо как брат твой. Сам рассказывал, сколько раз на дню он угрожал покончить с собой. Ты клялся, что никогда не станешь похожим на него. И что? А впрочем, иди. Уходи.

Ну, сука, сделай что-нибудь, без слов кричал я ей, просто обними, прошепчи какую-нибудь глупость; расскажи о любви, а не об этой дряни, в которой мы тонем каждый день. И я не уйду, незачем.

В избытке чувств я встал, зашагал по комнате. Катя подобралась. Испугалась? В вечерней полутьме не понять. Наверное, лучше не высказывать свои мысли вслух. Получится какая-то цитата из лирической книжки.
 
– Проводишь? – глухо спросил я.

Катя, нехотя, потянувшись, встала. Была она в старой, до колен, футболке. Под тканью отчётливо проступили соски небольших её грудей.

 Катя прошла мимо, чтобы открыть входные двери, но я притянул её к себе.
Она не вырывалась, но и желания не проявляла. Я осторожно запустил руки под футболку. Выше-выше, пока не заголил и начал мять груди. Она всегда от этого дурела. Но тут только содрогнулась, будто от холода. Я со смаком впился в её шею, массировал губами мочку уха, начал сосать грудь. Она бездействовала. Да, она реагировала на кунилингус: дышала урывками. Но когда кончила вдруг тихо, но ясно сказала:

– Можешь уйти сейчас.

– Как это? – вовсе осоловел я и раздвинул её ноги.

Вставлять в лишённую желания девушку вовсе неприятно. Вопреки ожиданиям, вагина была холодна, и даже пенисом я ощущал эту отчуждённость. Катя обиженно сопела, я двигался, но без запала. От короткого изнасилования я испытал отвращение ещё большее, чем девушка. Так и не кончив, я отринул её, и будто нашкодивший ребёнок, торопливо натянул одежду и вышел вон.

Моросил колкий дождь. Не тот, что смывает скверну, а лишь навевает тоску. Я впервые изнасиловал девушку, и это было гадко. Отчего-то вспомнился старший брат, вечно путавший любовь с похотью. Уж, с какими шкурами-девками он встречался для секса после распития нуль-семёрки, я знаю. Порой это проходило на моей кровати в отсутствии матери. Брата я чурался, даже стыдился. Хотя в детстве всё было наоборот. И гордыня ли меня обуяла, или бес вселился, но однажды я высказал матери по поводу того, что она безвозвратно одалживает ему деньги. Стонет, причитывает, но одалживает. Брату было говорить бесполезно. Он буркнет нечленораздельно: «Сам разберусь» или пошлёт в задницу.  Здоровенный десантник с отбитой напрочь башкой. Это он мог делать безнаказанно.

Не знаю зачем, но на попытки матери оправдать его, я выдал с потрохами его предпочтения в порно. Брат увлекался роликами с «тегом» granny, mom and son. Высказался неаккуратно, о чём он мечтает, приплёл зигмунд-фрейдевскую тарабарщину. Гадко поступил и чувства были те же, что и после изнасилования Кати.

С того дня я с чувством страха выехал из приватизированной квартиры в съёмную халупу. И ждал, мысленно кричал матери, чтобы она меня остановила, сказала что-то. Прямо как с Катей. И я был не прав тогда? И сейчас не прав.
Вот только брат умер недавно от цирроза печени. После похорон я так и не говорил с мамой. Когда придёт пора вступить в «буерак», нужно ей позвонить, попрощаться. Я усмехнулся про себя. Не тому, что мать закатит истерику и начнёт отговаривать меня, а тому, что я говорю не «если», а «когда». Значит, я внутренне готов к путешествию. Завтра, уже завтра, или, в крайнем случае, послезавтра меня не будет. Не будет в этом мире. Шаг в «буерак» казался мне не страшнее полёта  заграницу: заманчиво, опасно.
 
Оставалось кутнуть немного, устроить самому себе «провожанки».
С безуминкой в глазах я уставился на вырезанное струями дождя непроницаемое небо. Почти такое же как мире «буерака». Будет ли там ночной клуб, не знаю.

 Никогда не позволял себе ходит в подобные заведения. Не только дорого, но и компания неподходящая. Вот оно – мамино воспитание.
 
Вопреки материнским страхам в клубе оказалось неплохо. В глубине зала под гипнотическое мельтешение стробоскопов шевелилась молодёжная масса; их пытался расшевелить ди-джей и девушки, танцующие «гоу-гоу» в арках на стене. Немногочисленная публика распивала спиртное. Пара компаний из числа студентов беспечно прожигала жизнь. Я ограничился бокалом пива и снеками. Если крикнуть сейчас, перекрывая трек, что ухожу в другой мир, что будет? Охрана выведет, его дружно поддержат захмелевшие гуляки, кто-то подсядет рядом и заставит выпить на брудершафт.

– Не угостишь, братиша? – развязно обратились ко мне.

На стул без приглашения рухнул грузный молодой человек. Я даже отшатнулся, разглядев в его лице черты покойного брата. Распухшее лицо, запавшие ничего не выражающие глаза – маска, которую надевают на себя потерянные люди.

– Да ты не комплексуй, – отмахнулся он рукой. – Я чужого пить не стану. Просто гляжу на тебя и думаю: с бабой грызлись. Моя тоже заебла. А пусть идут на ***, пусть так и ходят не ****ые.

Я не возражал. Новый знакомец, назвавшийся Лёхой, заказал пол литра белой, две бутылки пива и какого-то ликёра. Разоткровенничавшись, признался, что берут его только коктейли; предлагал догонять всё выпитое коньяком в хитрой пропорции.

– Это же, блять, целая наука, – резюмирует Лёха, – Ну, будем.

Я пил осторожно, не торопясь, чем вызвал возмущение.

– Чё ты булькаешь? – нехорошо щурился Лёха. – Думаешь, за себя не заплачу. Во!
Он вытянул из кармана куртки мятые в комок купюры.

– Мать сегодня пенсию получила. И не хочет давать. А я в её квартире всё делаю. Хошь, проводку, хошь кран чиню. Она на мне экономит, а деньги не хочет давать. Пропью, говорит. А чё с ними ещё делать? Я один раз ей… – он сделал вид, что бьёт кулаком.

– А у меня ещё дети, – будто рассказывая сказочку, продолжил Лёха. – Не, сын… А от первой – дочь. Первая – сука жирная. Ёб када-нибудь хрюху в жопу? Ха-х, – он задохнулся от кашля. – А не хотела давать. А вторая у меня, Ксюха, даёт. Но она тоже тупая обезьяна, алкоголичка. Сыном не занимается. А я работаю и никак не могу нормально зажить.
 
Он прикончил «ерша», замер на мгновение и по-отечески изрёк:

– Никогда не женись. И так дадут. Тупые обезьяны.
 
Во мне кипела злость. Брат, покойник, был точь-в-точь таким. Сколько мной замалчивалось, сколько недосказывалось.

– Гнида ты всё-таки, – произнёс я, казалось, про себя, но забулдыга удивлённо поднял на меня заплывшие глазки.

– Чё, бля?! Гнида? Ты за база…

– Мать в могилу сводишь.

– Ты сектант чё ли? Или этот, из пидоров, которые за трезвость? Иди на ***. Я сам во всём разберусь. Жить мне, суки, мешайте.
 
Он сгрёб со стола бутылку водки и, мучаясь от одышки, побрёл вон из заведения. Я некоторое время наблюдал за ним, но внутри меня не просто клокотало, там сжигало живьём. Убить – так проще. Проще, чем уговаривать, пытаться втолковать, мучится самому, видеть мучения других и не видеть просвета. Отчаявшись, обратится к Богу. Но именно отчаявшись.

Я встал и быстро направился к выходу. Гордиев узел будет развязан, как какой-нибудь маньяк думал я.  Не с братом, так с этим «Лёхой».

Тот успел отойти за угол и, пытаясь сохранить равновесие, мочился на обветшалую кирпичную стенку. Глянув косо на меня, ещё не решившегося, булькнул и одними губами произнёс:

– Пидор. Щас въебу, охуеешь.
 
Не совладав с ширинкой, отмахнулся и побрёл вдоль закрытых заброшенных ларьков. Я как сомнамбула двигался следом. Я где-то читал, что на войне новобранцы не могли выстрелить в человека – инстинкт самосохранения. Только позже, после муштры и побоев, когда их отучили думать перед тем, как нажать на курок, они стали солдатами. Пока во мне бурлил адреналин, пока я не воззвал к голосу разума, с которым ещё играли пары алкоголя, рука сама собой, по наитию, нащупывала чего-нибудь увесистое.

Лёха, пошатываясь, шагал к жестяному забору автостоянки. Едва он его минует, то окажется на освещённом пятачке, где ещё прогуливаются граждане. Я подскочил и исподтишка, неумело, нанёс удар над ухом. Показалось, что ударил как во сне, обессилено, но Лёха, ухнув, тяжело завалился, сделал несколько неверных шагов и упал в мокрую траву. Я повалился следом и, не видя ничего перед собой, шарил руками. Наконец, пальцы нащупали что-то живое, над ухом булькнули, издав зловоние. Он почти не защищался, отмахивался, а после пары оплеух и вовсе затих. Я, колеблясь, ударил ещё раз. Под пальцами хрустнуло. Лёха заныл, но даже не пытался вырваться, только поскуливал. Из тонкого ребячьего стона удалось разобрать слова:

– За что? Братиша. За что?
   
– А меня за что?! Чего ты матери жить не давал?! За что?! За что?!
 
Каждое обвинение я сопровождал ударами, дававшимися легче первого, но гасившими гнев мгновение за мгновением. Лёха даже не плакал, хрипел.

– Сам не жил.

Я, наконец, слез с него, и будто оторвался от нити, через которую удовлетворял свою ярость, страх, затаённую боль и ещё чёрт знает что. В темноте шевелилось нечто живое, отдающее падалью, сладковато-кислыми человеческими испражнениями, тяжёлым запахом крови. Я, брезгливо отряхиваясь, встал и подбрёл прочь. Но вонь преследовала разум, осталась во мне.
 
В свете фонаря я с удивлением заметил багрянец, будто смола, обволакивающий пальцы. Оттого они сделались липкими. Костяшки сбиты, и кровь моя смешивалась с чужой, той что отдаёт падалью; проникает в нутро, и я меняюсь. Вытошнило какой-то дрянью.

– Ох, алкаши, – участливо обратился ко мне мягким утробным голосом прохожий. – Плохо тебе?

– Отъебись, – выхаркнул я и будто из изменившегося нутра выдавил. – Сам разберусь. Жить мне мешаете.
 
Узел не был развязан, круг замыкался. Я заказал такси и с каким-то вожделением представил, как меня повяжут спецслужбы, когда я открою замок входной двери. Пусть так.

Замок щёлкнул, дверь в пустоту квартиры открыта. И дух здесь витал особенный: затхлый, безвкусный, стерильный. Здесь никогда не было меня. Я удивлённо оглянулся. Скудная мебель, на столе ноутбук – вот и всё, что было частью моей жизни.

Утро вечера мудренее – это верно. Но ночь… ночь особенное время. Даже в тех городах, что никогда не спят. Будто коллективное сознание утихает и тем, кому следует пораскинуть мозгами, могут сесть, закурить и остаться наедине с собой. Время пойдёт медленнее, у меня будет время. Идти или нет – непростой выбор, да и тот не разрешить. Вместо ответов в голову лезла мелочь из отрывистых воспоминаний, бессвязных и тех, что давно не являлись. Давно я так просто не сидел в темноте наедине с собой.

В окне застыл отсвет, возможно от проезжающей машины. Он показался мне тёплым летним маревом, кутающимся в охапках берёзовых ветвей; над ухом смеётся мама, – такая молодая мама – нашедшая брата. Мы играем в «прятки» и только меня, маленького, не могут найти. Голоса всё глуше и глуше, тревожнее, а я затаил дыхание. Я играю не понарошку.

Я проснулся от чужого, визгливого голоса и долго не мог понять, где этот летний день. Или я сплю и вижу отвратительную комнату и не могу проснуться.
В порыве чувств я отыскал в кармане сотовый телефон, набрал машинально отлично знакомый номер и нажал дозвон. Захотелось стыдливо отключиться, но я вжал телефон в ухо.

– Дима. Дима, – выдыхали в телефон. – Дима.

– Мам, – я с трудом подавил комок. – Всё у тебя нормально?

В ответ вздохнули тяжело и облегчённо одновременно. Я ругал себя последними словами. Нормально, – это всё, что пришло на ум, или на совесть.

– Ты зайдёшь домой? – после недолгого молчания с мольбой спросила мама.

Я, глотая слёзы, пробормотал какую-то чепуху про дела, что вот-вот загляну. Мама торопливо отозвалась, просила быть как только смогу. Как ни в чём не бывало. Поговорили, но вскользь, походя, как это обычно бывает, когда кажется, что ещё увидимся, ещё целая жизнь впереди. Мы лжём сами себе, но становится легче, всегда.

Я не собирался ставить на себе крест. Поход в иномирье и сегодня не казался чем-то самоубийственным. Это как зацепиться за удачу в Москве.

День прошёл хлопотно и на удивление быстро. В нехитром гардеробе разыскал спортивные штаны, пуловер и старую брезентовую куртку. Питаясь преимущественно полуфабрикатами и консервами, я сложил в рюкзак последние; туда же отправился набор походной посуды и инструментов – привет из далёкой молодости. Пополнил запас продовольствия в ближайшем магазине. На рынке я купил – давно хотел – неказистые на вид, но несносимые кирзовые берцы. В полуподвале, где располагался военторг, докупил остальное, преимущественно уцененное: туристические лопату и топор, очень хороший кизлярский нож, компас, пару ИРП, аптечку – словом, всё, что пришло на ум. И хоть на это ушла едва ли не половина моего бюджета, я как бы между прочим успокаивал себя, что всё это впрок как в этом мире, так и в другом.

Не без страха позвонил вечером Кате. Она не отвечала, сбрасывала – и к лучшему. А более мне некуда звонить, говорить с кем-то. Девчонки из магазина припомнят меня только, если не явлюсь на смену. А я не явлюсь, гадливо улыбнулся про себя.

Ночевать решил у Арсения. Его высотка на окраине, а вблизи – аномалия, в отличие от иных, возникла в песчаном овраге. Здесь не возвели непроходимую бетонную ограду, обошлись высокой металлический сеткой по периметру и табличкой: «Осторожно. Опасно для жизни».

– А, Дима, – улыбнулась мне, походя, мама Арсения (тётя Ирина), высокая, крепкая женщина, работающая крановщицей. – Сейчас ужинать будем.

Она не видела, в каком я виде. Она, мне, кажется, вообще не видит уже ничего, кроме работы и дома. Она как механизм выполняет всё монотонно и со странной улыбкой. Она была в состоянии Арсения кстати, но мне её лицо казалось маской. Сквозь её прорези истинными были только глаза, запавшие, с печатью бесконечной тоски и усталости.

– А у нас Арсен с ангелами сдружился, – с напусканным задором сообщила тётя Ирина.

– Вот заладила, – проворчал Сеня, махнув мне приветственно рукой. – Видел сон, рассказал и понеслось.

– Чего приснилось-то?

– Да, ерунда. Кто-то меня с постели тащил, поднимал вверх. И боли не было и лёгкость в теле. А мать твердит, что я говорил во сне: «Мужики, куда меня тащите? Ведь я ещё живой?» Не время вещих снов, верно?

– Главное, что ты хочешь жить, – отозвался я напрямую, без односложных «ну» и «ага».

– А ты как-то изменился, – не глядя в мою сторону, чутко констатировал Сеня. – Значит, не бросил эту идею с переходом.

– Я ухожу… – просто объявил я переваренное за много часов решение.

Сеня некоторое время молчал. Неужели он будет тратить время на уговоры? Не может же он и его болезнь диктовать мне, как жить?

– А знаешь, – как-то особенно мечтательно, как несколько лет назад, когда мы вдвоём хотели рвануть на юга, заметил он, – я бы тебе составил компанию. Как ты, говоришь, украинец кричал? Вы люди, люди, мать его? Там, наверное, драконы есть. Или гигантские пауки.

– Ты меня запугиваешь что ли? – подозрительно прищурился я.

– Малёхо есть, – с улыбкой в голосе повинился Сеня.

Мне его слова запали в душу, но страха я не чувствовал. Друг мой, не в пример иным дням, пошучивал. Впрочем разговоров о боли хватало. Эти, зачастую матерные эпитеты, не давали наговориться вдоволь. Но и этого было достаточно, ведь большую часть времени до того я молчал. А Сеня – вот он глядит, улыбается. Живой, с отступившей на задний план болезнью.

Ужинали гороховым супом, до которого друг мой был большой охотник. В этот вечер он с аппетитом уписывал его за обе щёки, попросил добавки; я же похлебал без аппетита. Через час тётя Ирина меняла примочки. Я сел рядом с Сеней и держал его за ладонь; он щерился и шептал: «Больно. Больно». После каждой такой смены набирался ворох бинтов гадкого жёлто-алого цвета. Наконец, – как её называет Сеня – экзекуция окончена, больному дают снотворное.

– А золото там в цене, – вдохновенно прошептал мне друг, когда мать вышла. – Меч там себе купи.

Я ухмыльнулся в ответ, погладил его по плечу.

– Живи густо и смело, – пробормотал он, будто невпопад.

– Что?

– Так писал рыцарь мечты, – глядя перед собой, произнёс Сеня. – Раз конец неизбежен, следует жить густо и смело; не боятся того, что будет за последним вздохом.

Я лишь пожелал ему спокойной ночи. Я не прощался, не смог. Наш разговор, как в старые добрые времена был тому своеобразной заменой. Но как-то вскользь, будто у нас ещё много времени впереди. Если бы я не уходил, такие вечера можно было проводить каждодневно.

Я спросил разрешения остаться. Тётя Ирина, не задавая вопросов, предложила мне лечь на кухне на гимнастический коврик, да постелила Сенину куртку, чтобы было мягче. Потушили свет. Я лёг.

Густо и смело. Мой старый друг умел заставить задуматься. Где-то я уже это читал и, конечно же, у Грина. Этот тоже мытарствовал и неизбежно возвращался в глухую безнадёжную провинцию, а потом, в зрелости, из сказочной страны падал в замшелый, осенний мир. С такими пространными мыслями я, казалось, задремал, а может и уснул. Но меня то поминутно будили, то я вновь засыпал или это сон таким был.

Я долго не мог сфокусироваться в полутьме – заснул я, оказывается, в очках. Тяжело – нет, как мучаясь предсмертным хрипом – дышал надо мной некто обнажённый. Я перепугано отполз прочь.

– Сеня! – услышал я сдавленный всхлип тёти Ирины.

Тут только я сообразил, что это Сеня стоял на ногах. Уже полгода он не вставал, ходил по нужде в импровизированные медицинские утки (банку из-под майонеза и тазик), ведь любое движение вызывало боль. Этой ночью Сеня сам включил свет и явно что-то искал. Его тело покрывал крап пота, безумные белки глаз вращались на восковой маске лица, и весь он ощерился от жутких страданий. Каждый шаг давался с трудом и из ран на ягодицах блестящими алыми нитями на пол стекала кровь. Тётя Ирина без сил пыталась вернуть его в комнату, но он отмахивался и только умножал муки.

Я вскочил. И вовремя. Сеня поскользнулся на кровавой вьюшке и, ударившись о стену, начал сползать вниз. Если он упадет на спину, вряд ли можно представить боль, которую он испытает, он не выдержит. Я подхватил его и потянул на себя. Он бессвязно бормотал. Совместными усилиями нам удалось поднять его и едва ли не на плечах донести до дивана. Тётя Ирина, содрогаясь от рыданий, принялась обрабатывать открывшиеся раны. Это было каждодневное занятие, которое, казалось, успокаивает её, даёт желание жить. Я не мешал и с каким-то страхом, осторожно, как гладят сильное, большое животное дети, ерошил другу волосы на голове.

– Успокоился, – ласково произнесла тётя Ирина. – Напугал нас всех. Вот будет завтра разговоров. Но ведь она встал, Дима, это же хороший признак?

Она редко что у меня спрашивала. Я оторопел, но поспешил согласиться. Сеня уткнулся в подушку и неслышно дышал.
 
На часах полпятого утра. Тётя Ирина решила больше не ложиться и следить за сыном. После такого и я бы не сомкнул глаз. Я присел на кресло и вдруг твёрдо решил никуда сегодня не уходить, а продолжить говорить о Грине; аномалия от меня никуда не денется.
 
Прошли не более пятнадцати минут, и я успел всё-таки задремать, как вновь услышал всхлипы. Тетя Ирина стояла в дверях и мелко тряслась. В иное время я бы деликатно (трусливо) оставил её наедине с самой собой, но поднялся и без слов обнял её. Она доверчиво прижалась ко мне, и я вдруг почувствовал, что она легче пёрышка. Она не желала более быть сильной.

– Он странно спит, – пересиливая себя, заметила тётя Ирина. – Странно. Что с ним?

Она глядела перед собой, как намедни смотрел Сеня, будто боясь чего-то. Я недоверчиво оглянулся на друга. Тот лежал неподвижно, но разве это не самая удобная для него поза.
 
– Сеня! – громко, как никогда не позволял себе здесь подобного, позвал я друга. – Арсен, ты меня слышишь?!
 
Он лежал ничком. Я погладил его по голове, он не отклонил голову, как делал не раз. Я коснулся его плеча и вдруг понял, отчего тётя Ирина стоит в дверях. Мы оба это понимали разумом, но не принимали сердцем.

– Надо врача, – с идиотским выражением лица сказал я. – Он знает, он поймет что с ним.

Всё время, пока ехала карета скорой помощи, тётя Ирина оставалась в прихожей, а я склонился над Сеней. Я угадывал в каждом шорохе его прерывистое дыхание и даже испытал огромное лживое облегчение, когда я принял за вздох утреннее веяние ветра. Нужно делать искусственное дыхание, боролся у меня в голове некто маленький и злобный, но если повернуть Сеню, твердил я тому, то он вновь испытает боль.

Приехавшие вскоре врачи были менее деликатны. Прощупали пульс и, несмотря на слабые протесты матери, повернули его на спину, начали реанимировать. Прошло ещё пять минут и врач, ещё молодой человек, но бесконечно уставший,  пожал плечами.

– Всё.

– Всё? – с неуместным облегчением переспросила тётя Ирина. – Пора бы уже. Ему скоро делать перевязку. Я приготовлю чай.
 
Двигаясь как во сне, она, по стариковски шаркая, удалилась на кухню. Врач проводил её беспомощным взглядом, переключился на меня и глухо проговорил:
– Я вам соболезную…

– Правда соболезную, – зачем-то прибавил он. – Нам нужно будет забрать его на вскрытие. Заедет другая машина.

– Вы. Не. Поможете. Ему? – каждое слово я вспоминал, они отдавались молотом в виске. – Он. Умер?!

– Я вам соболезную, – погладил меня по плечу врач, и я почувствовал, сколько в этом движении трусости и брезгливости.

Господи, неужели это чувствовал и Сеня. Я не провожал врачей, но остался на месте. Мысли разбивались одна об другую, смешивались. И возникали совершенно бредовые слова и поступки.

Я набрал номер телефона Кати и словно чужим голосом, спокойно сообщил ей о смерти Сени.

– Что? – переспросила она недоуменно.

– Арсен. Умер.

– Зачем? Что ты говоришь?
 
– Он умер.

– Как это…

– Умер! – взревел я. – Он умер, дрянь ты такая! Он умер, сука! Поняла. Я ухожу, я умер!

Телефон вдребезги разлетелся об стену, обдав брызгами тело друга.

– Кто умер? – мелко тряслась, но всё ещё улыбалась тётя Ирина. – Не кричи так, Сеня спит.

Я как только мог быстро оделся, взвалил на себя рюкзак и выбежал вон. Я не останавливался, когда спотыкался, когда промозглый ветер давал мне ледяные оплеухи, когда что-то упало с рюкзака и звякнуло об асфальт.
 
Мгла отступала, просыпались горожане, ещё нежась в постелях. Им всё равно что случилось, они не видят, они не ощущают конца света. Если бы у меня было время, я на бегу разбивал бы окна, лишь бы кто-то знал что у меня на душе.
 
Я упал, поскользнувшись на седой росе. Вещи в рюкзаке или черенки инструментов больно ударили меня по затылку. Минуту я слушал удары сердца. Поднял глаза – желанный забор не более, чем в сотне метров. Нализавшись росы, встал и побрел, сгибаясь от боли в коленке, к аномалии. Приблизившись к металлической сетке, разыскал в рюкзаке коробку с походными инструментами, кусачками проел достаточно проволоки, чтобы пролезть.
 
Заросли ивняка болезненно дрожали в жерле аномалии; порой их патлатые кроны то тянулись из оврага, то всасывались обратно. Они-то и подхватят меня в мир бесконечных борозд. Я затравленно оглянулся на многоглазые, бездушно горящие электричеством, высотки. Так хотелось хоть взгляда в мою сторону. Или я колеблюсь?

– Давай, трус! – хрипел я себе. – Давай, жирная свинья. Будет тебе другой мир!

А ведь тот мир, что за спиной – другой. В нём нет Арсена, и путь мой к высоткам не будет прежним; мне не к кому идти за советом или по старой дружбе. И как-то всё прошло нелепо, сумбурно, как и моя прошедшая жизнь. Как я боялся её, как ненавидел. Жажду нового, неизведанного, но разве изведал я всего, что есть по эту сторону. Густо и смело – не про меня. Я почти нашёл своего отшельника Виноградного пика, но он умер у меня на руках. Успел он сказать заветное, и было ли это главным в его короткой жизни. Мысли, тупые мысли.

 Я сделал шаг вперёд. Я ухожу. От себя, от замшелого мира, которого боюсь до такой степени, что готов сорваться в пропасть иномирья, а затем вернуться. Зачем вернуться? Кого я обманываю?

Я сделал два шага навстречу бездне. Навстречу себе, другому. По-иному думающему. Издалека эхом ветер донёс моё имя, как намедни во сне меня искала молодая мама. Я отмахнулся от назойливой галлюцинации и сделал ещё шаг. Потусторонний ветер с запахом йода и озона хлестнул меня по лицу; ивовые ветви в нетерпении манили к себе.

– Не-е-ет! – перекрывая вой вихрей, кричали мне.

Глаза запорошили волосы, горько пахнущие полынью, пальцы бессильно скользнули по брезенту рукавов.

– Уйди! – попытался оттолкнуть я Катю.

На миг распахнулась её куртка, обнажив побледневшие груди. Одета она была наспех, кое-как. Только так и успела и непонятно как нашла. По наитию, по зову сердца – неважно. Но нашла.

 В лицо сверкнули влажные от слёз глаза, сердитые глаза, испуганные глаза, ненавистные глаза. Всегда она права. Я с надрывом попытался отпихнуть её от себя, а когда это не возымело действия, резко ударил по щеке кулаком. Девушка неловко отступила и без сил осела на траву. Я по инерции, под весом рюкзака,  качнулся к дрожащему мареву. Изловчившись, скинул лямки и неожиданно – даже для себя – швырнул тяжкий груз в кроны ивы. Рюкзак беззвучно исчез, а я сделал шаг назад.

На плече со всхлипом дышали.

– Почему?! – задыхаясь от гнева, схватил её за волосы и немилосердно тряс. – Почему всегда?!

А Катя просто обнимала меня, шептала на ухо всякие глупости.

Я плотнее запахнул её куртку, чтобы не мёрзла. Груз прожитого, обдуманного стал легче, когда я швырнул рюкзак. Но наслаивались новые беды: нужно похоронить друга, решить что делать дальше. Меня это тревожило, но не пугало. Я вздохнул горький замшелый воздух. Стало чуть легче. Чуть меньше страха.

По закону жанра аномалия, наверное, должна была исчезнуть под силой любви. Через несколько дней, как мы похоронили Арсена, появился новый буерак. Ну и хер с ним – пусть хоть весь мир затянет. Рано или поздно так случится.

Изменился ли я по тем же законом – не знаю. С работы уволился, с девушкой расстался навсегда. Катя нашла себе другого парня, даже очень неплохого, хозяйственного, как призналась мне недавно в коротком телефонном разговоре. Странные отношения у нас. А я ушёл в автономное плавание.

Стал ли я жить по завету моего отшельника виноградного пика – Арсена?
Иногда в бессонные ночи я выхожу из дома, иду к ближайшей аномалии и думаю, о том… Но вспоминаю, что не всё ещё попробовал в этой жизни. Придёт время, и я уйду. В тот ли мир или другой.