Милый друг. Часть 1. Глава 6. Мопассан

6

На следующее утро Жорж Дюруа проснулся грустным.
Он медленно оделся, затем сел у окна и принялся размышлять. Во всём своём теле он чувствовал ломоту, словно накануне его избили палками.
Наконец, необходимость искать деньги повела его к Форестье.
Друг принял его в своём кабинете, грея ноги у огня:
- Что подняло тебя так рано?
- Серьёзное дело. У меня есть денежный долг – долг чести.
- Проигрался?
Дюруа помолчал, затем признал:
- Проигрался.
- Много?
- 500 франков!
На самом деле, его долг составлял всего 280.
Форестье скептически спросил:
- Кому ты должен?
Дюруа не нашёлся с ответом сразу:
- Но… но… некоему мсье де Карлевиллю.
- А! И где он живёт?
- На улице… на улице…
Форестье засмеялся:
- На улице Ищи-Полдень-В-Два-Часа, не так ли? Я знаю этого господина, мой дорогой. Если хочешь 20 франков, я тебе их дам, но не больше.
Дюруа принял золотую монету.
Затем он начал обходить всех своих знакомых и к 5 часам вечера собрал 80 франков.
Так как ему нужно было найти ещё 200, он решительно ушёл с собранными деньгами, бормоча под нос: «Чёрт, я не собираюсь портить себе кровь из-за этой потаскухи. Заплачу ей, когда смогу».
Две недели он жил очень экономно, добродетельной и размеренной жизнью, и его мозг был полон энергичных решений. Затем его захлестнуло огромное желание любви. Ему казалось, что прошло уже несколько лет с тех пор, как он держал женщину в объятиях, и его, как сошедшего на берег матроса, заставляла дрожать каждая встречная юбка.
Тогда однажды вечером он вернулся в Фоли-Бержер в надежде встретить Рашель. Он действительно заметил её у самого входа, так как она никогда не покидала это заведение.
Он подошёл к ней с улыбкой, протягивая руку. Но она смерила его взглядом с ног до головы:
- Что вам угодно?
Он попытался рассмеяться:
- Брось, не строй из себя.
Она отвернулась от него и сказала:
- Я не знаюсь с сутенёрами.
Она хотела найти самое грубое оскорбление для него. Он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, и ушёл.
Больной, ослабевший, постоянно кашляющий Форестье устроил ему мучительную жизнь на работе и, казалось, изобретал самые изощрённые способы, чтобы напрячь своего подчинённого. Однажды, после сильного приступа кашля он пробурчал в лицо Дюруа, который не принёс требуемые сведения:
- А ты ещё глупее, чем я думал.
Тому следовало дать ему пощёчину, но он сдержался и ушёл, шепча: «Я тебе покажу!» Его осенила мысль, и он добавил: «Я наставлю тебе рога, старина». Он даже потёр руки от удовольствия перед этим планом.
Он захотел начать исполнение в тот же день и нанёс мадам Форестье разведывательный визит.
Он застал её, когда она читала книгу, вытянувшись на канапе.
Она протянула ему руку, лишь едва повернув голову, и сказала:
- Здравствуйте, милый друг.
Он вздрогнул:
- Почему вы называете меня так?
Она улыбнулась:
- Я недавно видела мадам де Марелль, и она рассказала о том, как вас окрестили у неё дома.
Под её дружелюбным видом он приободрился. Впрочем, чего ему было опасаться?
Она продолжала:
- Вы её балуете! Что касается меня, ко мне люди приходят, когда хотят, или я ошибаюсь?
Он сел рядом с ней и посмотрел на неё с новым любопытством – с любопытством знатока и коллекционера. Она была очаровательна, создана для ласк, и он подумал: «Эта лучше, чем та, определённо». Он ничуть не сомневался в успехе, ему казалось, что стоит лишь протянуть руку и взять её, как срывают спелый плод.
Он решительно сказал:
- Я не приходил к вам, потому что так было лучше.
Она переспросила, не понимая:
- Как? Почему?
- Почему? Вы не догадываетесь?
- Ничуть.
- Потому что я влюблён в вас… о! чуть-чуть, совсем чуть-чуть… и я не хочу потерять голову…
Она не выглядела ни удивлённой, ни оскорблённой, ни польщённой, но продолжала улыбаться своей равнодушной улыбкой. Она спокойно ответила:
- О! Вы всё равно можете приходить. В меня никогда не бывают влюблены долго.
Он был удивлён больше тоном, чем словами, и спросил:
- Почему?
- Потому что это бесполезно, и я сразу же даю это понять. Если бы вы рассказали мне о своих опасениях раньше, я бы вас успокоила и поощрила приходить ко мне как можно чаще.
Он воскликнул с пафосом:
-  Разве можно приказать чувству!
Она повернулась к нему:
- Дорогой друг, лично для меня влюблённый мужчина вычёркивается из числа живых. Он становится идиотом, и не просто идиотом, а опасным идиотом. С мужчинами, которые влюблены в меня или так говорят, я прекращаю всякие доверительные отношения, потому что  эти люди утомляют меня и, к тому же, я смотрю на них, как на бешеных псов, которые в любой момент могут напасть. Я помещаю их на нравственный карантин, пока болезнь не пройдёт. Помните об этом. Я знаю, что любовь для вас – это разновидность аппетита, а для меня она была бы, напротив, разновидностью… сообщения душ, которого нет в людской религии. Вы понимаете в ней только букву, а я понимаю дух. Но… посмотрите же мне в лицо…
Она больше не улыбалась. Её выражение лица было спокойным и холодным, и она сказала, выделяя каждое слово:
- Я никогда, никогда не буду вашей любовницей. Это абсолютно бесполезно, и вам будет хуже, если вы продолжите настаивать… А теперь, когда… когда операция совершена… вы желаете, чтобы мы остались друзьями, добрыми друзьями без задних мыслей?
Он понял, что все попытки будут тщетны. Он принял свою участь немедленно, искренне радуясь тому, что может получить такого союзника, и протянул ей обе руки:
- Я к вашим услугам, сударыня.
Она почувствовала искренность в его голосе и протянула свои руки к нему. Он поцеловал их одну за другой, затем сказал простым тоном, поднимая голову:
- Клянусь, если бы я нашёл женщину, подобную вам, с какой радостью я женился бы на ней!
Она была тронута этими словами, которые ласкали её, как любой комплимент, доходящий до самого сердца женщины, и она бросила на него один из тех быстрых признательных взглядов, которые превращают мужчину в раба.
Он никак не мог найти перехода, чтобы возобновить разговор, поэтому она произнесла нежным голосом, уткнув палец ему в грудь:
- Я тотчас же приступлю к своим дружеским обязанностям. Вы неловки, мой дорогой…
Она заколебалась, затем спросила:
- Могу ли я говорить откровенно?
- Да.
- Полностью?
- Полностью.
- Хорошо! Сходите же с визитом к мадам Вальтер, которая высоко вас ценит, и сумейте ей понравиться. Там вы сможете проявить все свои любезности, хотя она честна – запомните это хорошенько! – абсолютно честна. О! У вас нет никакой надежды… что-то урвать с этой стороны. Вы поступите умнее, если представите себя в выгодном свете. Я знаю, что в газете вы до сих пор занимаете одну из низших должностей. Но не бойтесь, там всех редакторов принимают подобным образом. У вас всё впереди, поверьте мне.
Он сказал, улыбаясь:
- Благодарю, вы – ангел… Ангел-Хранитель.
И они заговорили о другом.
Он оставался у неё долго, желая доказать, что ему приятно находиться рядом с ней. Уходя, он спросил ещё раз:
- Так значит, друзья?
- Друзья.
Помятуя о впечатлении, которое произвел его комплимент, он добавил:
- Если вы вдруг станете вдовой, я – первый на очереди.
И быстро вышел, чтобы не дать ей времени рассердиться.
Визит к мадам Вальтер немного смущал Дюруа, так как ему никогда раньше не было позволено появиться у неё дома, а он не хотел допустить бестактность. Патрон ему благоволил, ценил его услуги, поручал ему самые трудные дела, так почему же не воспользоваться этим расположением для того, чтобы проникнуть в дом?
И вот, однажды утром, встав на рассвете, он отправился на рынок и накупил на десяток франков около 20 великолепных груш. Тщательно упаковав их в корзину, чтобы создать впечатление, будто бы их привезли издалека, он отнёс их к консьержу мадам Вальтер, приложив карточку с надписью: «Жорж Дюруа просит мадам Вальтер принять эти фрукты, которые он получил этим утром из Нормандии».
На следующий день он нашёл в почтовом ящике конверт с ответом от мадам Вальтер, которая «тепло благодарила мсье Жоржа Дюруа и ждала к себе с визитом каждую субботу».
В ближайшую субботу он явился к ней.
Мадам Вальтер жила на бульваре Малерб, в доме из двух частей, одна из которых сдавалась внаём, так как владельцы были практичными людьми. Единственный консьерж, приютившийся между двумя воротами, впускал в обе двери и придавал зданию величественный вид богатого отеля своими манерами церковного сторожа и одеждой: белыми чулками, золотыми пуговицами и алыми лацканами.
Комната для приёма гостей располагалась на втором этаже, ей предшествовала передняя, затянутая гобеленами и завешанная портьерами. На стульях дремали двое лакеев. Один из них взял пальто Дюруа, другой взял у него трость, открыл дверь, прошёл вперёд на несколько шагов, затем выкрикнул имя посетителя и пропустил его вперёд в пустую комнату.
Сконфуженный молодой человек начал смотреть по сторонам и заметил в зеркале сидящих людей. Казалось, они были очень далеко. Вначале он не понял и подумал, что зеркало лжёт, затем прошёл ещё через 2 пустые комнаты и вошёл в небольшой будуар, затянутый голубым шёлком с золотым рисунком, где четыре дамы беседовали вполголоса за круглым столом и пили чай.
Несмотря на самоуверенность, которую он приобрёл за время жизни в Париже и особенно за время работы репортёром, которая постоянно сталкивала его с выдающимися людьми, Дюруа был слегка смущён и этой мизансценой, и тем, что только что пересёк пустые комнаты. Он пробормотал:
- Сударыня, я позволил себе смелость… - в то время как глазами искал хозяйку дома.
Она протянула ему руку, которую он принял с поклоном, и сказала ему:
- С вашей стороны очень любезно, сударь, навестить меня.
И указала ему на кресло, в которое он упал, а не сел, так как не рассчитал высоту.
Воцарилось молчание. Затем одна из женщин начала говорить. Речь шла о холоде, который становился сильным, но не настолько, однако, чтобы остановить эпидемию тифа или позволить каткам замёрзнуть. Каждый высказал своё мнение по этому вопросу, затем рассказали о своих любимых временах года, выдвигая всевозможные банальные доводы, которые наполняют мозг в гостиных, как пыль.
Лёгкий скрип двери заставил Дюруа повернуть голову, и через два стекла без амальгамы он увидел толстую даму, входившую в комнату. Едва она появилась в будуаре, как одна из посетительниц встала, пожала руки и удалилась, и молодой человек провожал взглядом её чёрную спину, расшитую гагатом.
Когда оживление от перемены лиц улеглось, разговор безо всякого перехода перескочил на Марокко и на войну на Востоке, а также о политике Англии в Африке.
Дамы обсуждали эти темы по памяти, словно повторяли слова светской комедии, которая часто шла на сцене.
Вошла ещё одна новая посетительница – молодая кудрявая блондиночка, которая послужила причиной ухода другой дамы, высокой и сухопарой, средних лет.
Заговорили о шансах мсье Лине занять место в Академии. Новоприбывшая была уверена в том, что его побьёт мсье Кабанон-Леба, автор прекрасной стихотворной адаптации к «Дон-Кихоту» на французском языке, которую можно было поставить в театре.
- Вы знаете, её сыграют в «Одеоне» будущей зимой!
- А! Действительно. Обязательно пойду посмотреть эту прекрасную вещь.
Мадам Вальтер отвечала учтиво, с прохладным равнодушием, без колебаний и пауз – её мнение всегда было готово заранее.
Но она заметила, что за окнами потемнело, и приказала внести лампы, не прекращая слушать беседу, которая текла, как приторный ручеёк, и думая о том, что забыла отдать гравёру пригласительные карточки на следующий ужин.
Она была слегка полновата, ещё красива, и находилась в том возрасте, когда для женщины заканчиваются перспективы. Она тщательно поддерживала свою красоту с помощью всевозможных гигиенических ухищрений, масок и компрессов. Она казалась осведомлённой во всём, умеренной и разумной, словно её мозг был упорядочен, как ухоженный французский сад. В нём ходишь без удивления и во всём находишь очарование. Она обладала тонкой рассудительностью, сдержанной и уверенной, которая заменяла ей фантазию, доброту, преданность и спокойную доброжелательность.
Она заметила, что Дюруа ничего не сказал, не вступал в разговор и казался слегка смущённым, а, так как дамы всё ещё обсуждали Академию, как свою любимую тему, которая обычно задерживала их надолго, она спросила:
- А кому отдаёте предпочтение вы, мсье Дюруа?
Он ответил без заминки:
- В этом вопросе, мадам, я бы стал оценивать не заслуги достопочтенных кандидатов, а лишь их возраст и здоровье. Меня интересует не то, что они пишут, а их недомогания. Я не стал бы интересоваться, перевели ли они поэзию Лопе де Вега, но полюбопытствовал бы о состоянии их печени, сердца, почек и спинного мозга. Лично для меня порядочная гипертрофия или альбуминурия и, в особенности, начинающаяся двигательная атаксия стоили бы в 100 раз больше, чем 40 томов отступлений на тему Родины в варварской поэзии.
На эти слова последовала удивлённая тишина. Мадам Вальтер спросила с улыбкой:
- Почему же?
- Потому что я ищу только одного удовольствия: чтобы дамам было, о чём поговорить. Ведь, мадам, Академия не представляет для вас интереса, если в ней нет мёртвых академиков. Чем больше их умирает, тем более счастливыми вы становитесь. Но для того, чтобы они умирали поскорее, их нужно выбирать тогда, когда они уже старые и больные.
Дамы всё ещё оцепенело молчали, и он добавил:
- Впрочем, я и сам люблю читать в парижской прессе заметки о кончине академиков. Я сразу же спрашиваю себя: «Кто его заменит?» И составляю свой перечень. Это – игра, забавная игра, в которую играют во всех парижских гостиных при каждой кончине бессмертного персонажа: «Игра в мертвеца и в 40 стариков».
Дамы, всё ещё немного растерянные, начали улыбаться справедливости этого замечания.
Он заключил, поднимаясь:
- Именно вы назначаете их, милые дамы, и назначаете только затем, чтобы видеть их мёртвыми. Так выбирайте же стариков, самых старых, и не тревожьтесь больше ни о чём.
И он галантно удалился.
Едва он ушёл, как одна из женщин заявила:
- Забавный мальчик. Кто это?
Мадам Вальтер ответила:
- Один из редакторов. Пока он выполняет самые мелкие работы, но я не сомневаюсь, что он быстро поднимется.
Дюруа весело спускался по бульвару Малерб большими танцующими шагами, довольный своим визитом, и бормотал: «Отличный старт!»
Вечером он помирился с Рашель.
Следующая неделя принесла для него два известия. Его назначили шефом колонки светской хроники, и он был приглашён на ужин к мадам Вальтер. Он немедленно усмотрел связь между этими двумя событиями.
Газета «Французская жизнь» была, прежде всего, помещением капитала, её владелец был финансистом, кому пресса и звание депутата служили рычагами. Сделав добродушие своим оружием, он маневрировал под маской добряка, но для работы, какой бы она ни была, он выбирал людей, которых проверил, испытал, почуял, которые казались ему изворотливыми, смелыми и гибкими. Дюруа, назначенный шефом колонки светской хроники, казался ему ценным кадром.
До него эту должность исполнял секретарь редакции, мсье Буаренар, старый журналист, пунктуальный и скрупулёзный работник. На протяжении 30 лет он служил секретарём редакций в 11 разных изданиях, не меняя манеры работать. Он переходил из редакции в редакцию, как переходят из ресторана в ресторан, не замечая, что кухня везде была на разные вкусы. Он оставался далёк от освещения политических и религиозных вопросов. Он был предан газете, в которой работал. Он работал, как ничего не видящий слепец, как ничего не слышащий глухой, как немой, который никогда ни о чём не говорит. Однако, в нём была огромная профессиональная лояльность, и он не занимался тем, что казалось ему нечестным и некорректным, на его профессиональный взгляд.
Мсье Вальтер, хотя и ценил его, часто желал заменить его кем-то другим, так как колонка светской хроники была, по его словам, «костным мозгом газеты». Именно там рождаются новости, слухи, там речь идёт о публике. Между двумя светскими раутами нужно уметь ловко вставить важное сообщение, скорее подразумеваемое, чем высказанное. Намёками нужно заставить догадываться о том, о чём хотят догадываться читатели, опровергнуть слух так, чтобы он подтвердился, или подтвердить так, чтобы объявленному факту не поверили. Нужно, чтобы в этой колонке каждый читатель каждый день находил для себя хотя бы одну интересную строчку. Нужно думать обо всём и обо всех: обо всех людях и профессиях, о Париже и провинции, о военных и художниках, о духовенстве и Университете, о судьях и куртизанках.
Человек, который будет заведовать колонкой и командовать батальоном репортёров, должен всегда быть настороже: недоверчивый, предвидящий, хитрый, бдительный и гибкий, вооружённый всевозможной находчивостью и обладающий чутьём распознать ложную новость с первого взгляда, рассудить – о чём лучше сказать, а что – скрыть, чтобы заинтересовать публику, и должен уметь представить новости в таком виде, чтобы эффект многократно увеличился.
Мсье Буаренару, который имел долгий практический опыт, недоставало шика и технического мастерства, а более всего – природной беспринципности, которая позволила бы ему догадываться о тайных мыслях патрона.
Дюруа должен был справиться с работой идеально, и он заступил на эту должность в газете, которая, по выражению Норбера де Варенна, «плавала по глубинным водам Франции и по мелководью политики».
Вдохновителями и истинными редакторами «Французской жизни» была полдюжины депутатов, заинтересованных во всех спекуляциях, затеянных или поддержанных патроном. В Палате их называли «бандой Вальтера» и завидовали им, так как они зарабатывали деньги с ним и с его помощью.
Форестье, редактор политической хроники, был всего лишь марионеткой для этих деловых людей, исполнителем их замыслов. Они подсказывали ему статьи, а он писал их всегда у себя, «чтобы быть спокойным», как он сам говорил.
Но для того, чтобы придать газете литературный и парижский шик, Вальтер нанял двух знаменитых литераторов разных жанров: Жака Риваля, хроникёра текущих событий, и Норбера де Варенна, поэта и хроникёра-фантазёра или, скорее, «сказочника», следуя последней литературной школе.
Затем он по дешёвке  приобрёл критиков искусства: живописи, музыки, театра, а также редактора-криминалиста и редактора-коневода, вдобавок к огромному племени писателей на все руки. Две светских дамы – «Розовое домино» и «Белая лапка» - заведовали светскими сплетнями, освещали вопросы моды, элегантности, этикета и комментировали просочившиеся в свет дела важных дам.
И так «Французская жизнь» «плыла по глубинным водам и по мелководью», управляемая самыми различными руками.
Дюруа был на пике ликования от своего нового назначения на пост шефа колонки светской хроники, когда получил карточку со словами: «Мсье и мадам Вальтер просят мсье Жоржа Дюруа доставить им удовольствие и прийти к ним на ужин 20 января, в четверг».
Эта новая милость, наложенная на первую, наполнила его такой радостью, что он поцеловал приглашение, словно это было любовное письмо. Затем он пошёл к кассиру, чтобы выяснить важный вопрос денег.
Шеф колонки светской хроники обычно имеет собственный бюджет, из которого платит репортёрам за новости различной степени актуальности, которые они приносят ему, как садовники приносят фрукты торговцу ранним урожаем.
Дюруа сначала выделили 1200 франков в месяц, и само собой напрашивалось, чтобы он сохранил большую часть этих денег для себя.
Кассир под давлением частых визитов Дюруа выдал ему, наконец, 400 франков аванса. В первую минуту у того появилось желание вернуть 280 франков мадам де Марелль, но он сразу же сообразил, что тогда у него на руках останутся лишь 120 франков, которых не хватит на приличную жизнь в соответствии с его новой должностью, и он отложил возврат долга на более отдалённое время.
На протяжении двух дней он был занят переездом в другой кабинет, так как к нему перешёл собственный стол и шкафчик для бумаг в большом редакционном зале. Он занимал один его конец, а Буаренар, чьи волосы, несмотря на возраст, сверкали как вороново крыло, постоянно сидел, согнувшись над бумагой, в другом конце.
Длинный стол в центре занимали мобильные репортёры. Обычно он служил скамьёй для сидения, с которого либо свешивали ноги, либо садились по-турецки в середине. За этим столом иногда бывало по 5-6 игроков в бильбоке, которые скрючивались в позах китайских кукол.
Дюруа, в конце концов, тоже пристрастился к этому развлечению и стал сильным игроком, благодаря наставлениям и руководству Сэн-Потэна.
Форестье, который всё больше болел, доверил ему свой лучший шар из ильского дерева, своё последнее приобретение, которое находил слегка тяжёлым по весу, и Дюруа управлял сильной рукой этим большим чёрным шаром на конце верёвки, тихо считая: «Один, два, три, четыре, пять, шесть».
В первый же день игры он сумел заработать 20 очков подряд, и этот день совпал с ужином у мадам Вальтер. «Хороший день, - подумал он. – Мне везёт во всём». Ведь ловкость в бильбоке придавала большой вес среди служащих «Французской жизни».
Он ушёл из редакции рано, чтобы успеть одеться, и поднимался по улице Лондр, когда увидел впереди женщину, похожую на мадам де Марелль. Он почувствовал, что краска бросилась ему в лицо, а сердце начало тяжело биться. Он перешёл на другую сторону улицы, чтобы рассмотреть профиль этой женщины. Она остановилась, чтобы тоже перейти улицу. Он увидел, что ошибся, и глубоко выдохнул.
Он часто спрашивал себя о том, как ему нужно было бы вести себя, если бы он встретился с ней лицом к лицу. Поздороваться с ней или сделать вид, будто он её не заметил?
«Лучше её не замечать», - подумал он.
Было холодно, ручейки на улице были покрыты льдом. Тротуары в газовом освещении были сухими и серыми.
Когда молодой человек вошёл к себе, он подумал: «Надо переехать. Эта конура меня больше не устраивает». И он почувствовал нервное возбуждение, ликование, словно был готов бежать по крышам, и начал громко повторять, шагая от кровати к окну:
- Я разбогател? Я разбогател! Надо написать об этом папе.
Время от времени он писал отцу, и его письма всегда приносили живую радость в маленькое нормандское кабаре на обочине дороги, на вершине большого холма, который возвышается над Руаном и над долиной Сены.
Время от времени он также получал голубой конверт, надписанный большими неровными буквами, и в начале отцовского письма неизменно читал одни и те же строчки: «Дорогой сын, должен тебе сообщить, что у нас дела идут хорошо. Никаких важных новостей. Однако расскажу тебе вот о чём…»
И Дюруа всем сердцем откликался на сообщения о деревенской жизни, на новости из жизни соседей, на отчёты о состоянии земли и об урожае.
Завязывая белый галстук перед маленьким зеркалом, он повторял: «Надо написать папе завтра. Видел бы он тот дом, куда я сегодня иду! Вот уж был бы поражён мой старик! Клянусь, сегодня я покажу себя на ужине так, как никогда раньше». Перед его мысленным взглядом вдруг предстала чёрная кухня за пустой залой кафе, кастрюли, отбрасывающие жёлтые отблески по стенам, свернувшийся кот на каминной полке, деревянный стол, отполированный временем и пролитыми напитками, дымящаяся супница в центре и зажжённая свеча между двух тарелок. Он увидел также мужчину и женщину: отца и мать – двух крестьян с ленивыми движениями, которые ели суп большими глоткАми. Он знал каждую морщинку на их старых лицах, малейшее движение рук и головы. Он знал даже то, что они говорили друг другу каждый вечер за ужином, сидя лицом к лицу.
Он подумал: «Надо будет всё-таки съездить к ним как-нибудь». Но, закончив туалет, он погасил свет и спустился.
На бульваре к нему цеплялись девицы. Он отталкивал их: «Оставьте меня в покое!», отвечая с крайним презрением, словно они его оскорбили, обознались… За кого они его принимали? Неужели эти шлюхи не разбираются в мужчинах? Ощущение от чёрного костюма, в котором он шёл на ужин к очень богатым, очень известным, очень важным людям словно сделало его другим человеком – светским человеком, человеком из настоящего света.
Он уверенно вошёл в переднюю, освещённую бронзовыми торшерами, и естественным жестом отдал свою трость и пальто двум лакеям, которые приблизились к нему.
Все комнаты были освещены. Мадам Вальтер принимала во второй гостиной, которая была больше первой. Она приняла новопришедшего с очаровательной улыбкой, и он пожал руки двум мужчинам, которые прибыли раньше него: мсье Фирмэн и мсье Ларош-Матьё – депутаты, анонимные редакторы «Французской жизни». У мсье Ларош-Матьё была в газете особенная власть, так как он обладал сильным влиянием в Палате. Никто не сомневался в том, что однажды он станет министром.
Затем прибыли супруги Форестье. Жена была восхитительна в розовом. Дюруа остолбенело наблюдал за тем, как она болтает с депутатами по-свойски. Она более 5 минут тихо беседовала с мсье Ларош-Матьё, стоя у края камина. Шарль выглядел измученным. За последний месяц он сильно похудел и постоянно кашлял, повторяя: «Надо было всё-таки решиться провести конец зимы на юге».
Норбер де Варенн и Жак Риваль пришли вместе. Затем в глубине комнаты открылась дверь, и вошёл мсье Вальтер с двумя высокими девушками 16-ти и 18-ти лет. Одна из них была дурнушкой, вторая – хороша.
Хотя Дюруа знал о том, что его патрон – отец семейства, он был захвачен врасплох. Он всегда думал о дочерях своего директора так, как думают о далёких странах, которые никогда не увидят. К тому же, он представлял их себе совсем маленькими, а перед ним стояли женщины. Он испытал лёгкое нравственное смятение.
Они протянули ему руки по очереди после того, как их представили друг другу, и сели за маленький столик, который предназначался специально для них, принявшись перебирать мотки шёлка в корзинке из ивовой лозы.
Ожидали прибытия ещё кого-то. Царила тишина, люди испытывали смущение, которое бывает перед ужинами, участники которых находятся в разном расположении духа после разных дневных забот.
Дюруа от нечего делать поднял глаза на стену, и мсье Вальтер сказал ему из другого конца комнаты, с видимым желанием похвастаться своей собственностью:
- Рассматриваете мои картины? Я вам их сейчас покажу.
И он взял лампу, чтобы можно было рассмотреть все детали.
- Здесь – пейзажи, - сказал он.
В центре секции висело большое полотно Жийме, изображавшее пляж в Нормандии под грозовым небом. Под ним – лес Арпиньи и алжирская долина кисти Жийоме, где на горизонте виднелся большой длинноногий верблюд, похожий на странную статую.
Мсье Вальтер перешёл к соседней стене и произнёс важным тоном, словно церемониймейстер: «Здесь – великая живопись». Там висели 4 полотна: «Посещение больницы» Жервё, «Жница» Бастьян-Лепажа, «Вдова» Бугро и «Казнь» Жан-Поля Лорана. На последней картине был изображён священник из Вандеи, стоящий у стены своей церкви, которого расстреливал отряд республиканских солдат.
По серьёзному лицу патрона пробежала улыбка, когда он показал на следующую секцию: «Здесь – фантазии». В начале находилось маленькое полотно Жана Беро под названием «Высокое и низкое». На нём была изображена хорошенькая парижаночка, которая входила в движущийся трамвай. Её голова находилась на уровне второго этажа, и господа, сидевшие на скамьях, жадно всматривались в юное лицо, которое поднималось к ним, тогда как люди внизу с презрением и вожделением смотрели на ноги девушки.
Мсье Вальтер держал лампу в вытянутой руке и повторял со смехом:
- Каково? Забавно? Забавно?
Затем он объявил:
- «Спасение» Ламбера.
В центре этой картины был изображён котёнок, сидящий перед стаканом с водой, где тонула муха. Котёнок с удивлением и растерянностью наблюдал за ней, подняв одну лапу, готовый схватить насекомое быстрым движением. Но он ещё не решил. Он колебался. Что он сделает?
Затем патрон показал полотно Детайя «Урок», изображавшее солдата в казарме, который учил пуделя играть на барабане, и заявил:
- Здесь чувствуется дух!
Дюруа смеялся, как знаток, и восторгался:
- Это очаровательно, очаровательно, оча…
Он остановился на полуслове, услышав позади себя голос мадам де Марелль, которая только что вошла.
Патрон продолжал показывать полотна. Сейчас он представлял акварель Мориса Ленуара «Препятствие». Она изображала остановившийся переносной балдахин, так как улица была перегорожена двумя дерущимися простолюдинами, которые сражались, как Гераклы. Из окна носилок выглядывало очаровательное женское личико, наблюдающее… наблюдающее… без нетерпения, без страха, но с неким восхищением за боем этих двух скотов.
Мсье Вальтер говорил:
- В других комнатах у меня есть другие картины, но они принадлежат кисти менее известных художников. Здесь – моя Квадратная гостиная. Я покупаю работы совсем молодых художников и храню их про запас в дальних комнатах, пока их авторы не станут известными.
Затем он добавил, понизив голос:
- Сейчас самое время покупать картины. Художники умирают с голоду. У них нет ни гроша, ни гроша…
Но Дюруа ничего не видел вокруг и слушал в рассеянности. Мадам де Марелль была здесь, позади него. Что делать? Если он поздоровается с ней, не отвернётся ли она от него, не бросит ли ему оскорбление? А если он не подойдёт к ней, то что подумают люди?
Он сказал себе: «Надо выиграть время». Он был так взволнован, что на миг ему пришла в голову мысль притвориться больным и уйти.
Осмотр картин закончился. Патрон пошёл ставить лампу на место и приветствовать последнюю гостью, а Дюруа продолжил рассматривать картины сам, словно не мог от них оторваться.
Он был в сильном замешательстве. Что ему делать? Он слышал голоса и различал разговор. Мадам Форестье позвала его:
- Что скажете, мсье Дюруа?
Он подбежал к ней. Его просили осветить в светской хронике праздник, который собиралась задать одна из присутствующих дам.
Он пролепетал: «Конечно, сударыня, конечно…»
Теперь мадам де Марелль была совсем рядом с ним. Он не осмеливался повернуться, чтобы уйти.
Внезапно ему показалось, что он сошёл с ума. Она громко произнесла:
- Добрый вечер, милый друг. Вы что, меня не узнаёте?
Он стремительно повернулся на каблуках. Она стояла перед ним, улыбаясь, в её глазах светились веселье и нежность. Она протянула ему руку.
Он с трепетом взял её, всё ещё опасаясь какой-нибудь хитрости и вероломства. Она безмятежно сказала:
- Что с вами стало? Вас совсем не видно.
Он начал заикаться, тщетно пытаясь вернуть себе хладнокровие:
- У меня было много дел, мадам, очень много дел. Мсье Вальтер назначил меня на новую должность, и теперь у меня очень много работы.
Она ответила, глядя ему в лицо, причём в её взгляде нельзя было прочитать ничего, кроме доброжелательности:
- Я знаю. Но это – не причина для того, чтобы забывать друзей.
Их разделила толстая вошедшая дама. Она была одета в платье с большим декольте, у неё были красные руки, красные щёки, её наряд и причёска были вычурны, и она ступала так тяжело, что чувствовались её жирные, тяжёлые ляжки.
Так как её приветствовали с большим уважением, Дюруа спросил у мадам Форестье:
- Кто эта женщина?
- Виконтесса де Персемюр, которая подписывается псевдонимом «Белая лапка».
Он остолбенел, и ему захотелось расхохотаться:
- Белая лапка! Белая лапка! А я-то думал, что она молода, как вы! Так это и есть Белая лапка? Ах! Ну, надо же!
В дверях появился лакей и объявил:
- Стол накрыт.
Ужин прошёл весело и банально, как один из многих вечеров, за которыми говорят много и ни о чём. Дюруа сидел между старшей дочерью патрона - дурнушкой мадемуазель Розой, и мадам де Марелль. Последняя немного смущала его, хотя и вела себя очень непринуждённо. Вначале он растерялся, сжался, напрягся, как музыкант, забывший мелодию. Однако постепенно уверенность вернулась к нему, и их глаза, которые постоянно встречались, начали задавать друг другу интимные, почти чувственные вопросы, как раньше.
Внезапно ему показалось, что что-то под столом дотронулось до его ноги. Он двинул колено вперёд и почувствовал ногу своей соседки, которая и не думала отодвигаться. В этот момент они не разговаривали, и их головы были повёрнуты к другим соседям.
Дюруа с колотящимся сердцем слегка нажал на её ногу. Ему ответило лёгкое пожатие. Тогда он понял, что их роман продолжается.
Что было говорить? Они говорили о пустяках, но их губы дрожали всякий раз, когда они смотрели друг другу в лицо.
Однако молодой человек хотел быть любезным с дочерью патрона и время от времени обращался к ней. Она отвечала ему в той же манере, что и её мать: без малейших колебаний.
Виконтесса де Персемюр, сидевшая справа от мсье Вальтера, держала себя как принцесса. Дюруа было весело смотреть на это зрелище, и он спросил мадам де Марелль:
- А вы знаете вторую журналистку, которая подписывается псевдонимом «Розовое домино»?
- Да, конечно: баронессу де Ливар?
- Она – такого же рода?
- Нет. Но тоже забавная. Высокая жердь 60-ти лет, фальшивые локоны, английские зубы, взгляды эпохи Реставрации и туалеты – тоже.
- Где же их откопали?
- Обломки благородного сословия всегда подбираются выскочками из буржуазии.
- Только по этой причине?
- Только по этой.
Затем между патроном, двумя депутатами, Норбером де Варенном и Жаком Ривалем началась политическая дискуссия, которая продолжалась до самого десерта.
Когда гости вернулись в салон, Дюруа вновь подошёл к мадам де Марелль и спросил, глядя ей прямо в глаза:
- Вас проводить этим вечером?
- Нет.
- Почему?
- Потому что мсье Ларош-Матьё – мой сосед, и он доводит меня до двери каждый раз, когда я ужинаю здесь.
- Когда я вас увижу?
- Приходите завтра ко мне на обед.
И они расстались, не говоря больше ни слова.
Дюруа не задержался на вечере долго, так как находил его скучноватым. Когда он спускался по лестнице, он догнал Норбера де Варенна, который тоже только что ушёл. Старый поэт взял его за локоть. Так как в газете между ними больше не было соперничества, их отношения кардинально изменились: теперь поэт выказывал молодому человеку доброжелательство старика.
- Пройдёмся вместе? – спросил он.
- С радостью, дорогой мэтр.
Они начали спускаться по бульвару Малерб маленькими шагами.
Этой ночью Париж был почти пуст, ночь была холодная – одна из тех ночей, которая словно шире обычного, когда и звёзды горят выше, и ветер, кажется, приносит в своём ледяном дыхании что-то такое, что находится выше светил.
Сначала мужчины молчали. Затем Дюруа, чтобы нарушить эту паузу, сказал:
- Этот мсье Ларош-Матьё выглядит очень умным и образованным человеком.
Старый поэт пробормотал:
- Вы считаете?
Удивлённый Дюруа ответил:
- Ну, конечно! Да и в Палате его считают одним из самых способных членов.
- Возможно. Среди слепых и кривой – король. Все эти люди – посредственности, потому что их разум зажат между двух стен: между деньгами и политикой. Это болваны, мой дорогой, с которыми невозможно беседовать ни о чём из того, что мы любим. Их ум лежит на дне вазы или, скорее, выгребной ямы. Ах! Труднее всего найти человека, у которого был бы простор в мыслях, от которого у вас бы создавалась впечатление широкого разгула ветра, как бывает на берегу моря. Я знал несколько подобных людей, но они умерли.
Норбер де Варенн говорил ясным, хотя и сдержанным голосом, который раскатился бы в ночи, если бы он дал ему волю. Он казался перевозбуждённым и грустным: такая грусть иногда падает в души и заставляет их дрожать, как почва под морозом.
Он продолжил:
- Впрочем, какая разница: более талантлив или менее талантлив? Всё равно, всё имеет конец!
Он замолчал. Дюруа в этот вечер испытывал веселье и сказал, улыбаясь:
- Вы сегодня меланхоличны, дорогой мэтр.
Поэт ответил:
- Я всегда таков, дитя моё, и вы станете таким же через несколько лет. Жизнь – это гора. Когда поднимаешься, ты смотришь на её вершину и чувствуешь себя счастливым; когда же доходишь в верхнюю точку, одним взглядом охватываешь спуск и конец, который есть смерть. Поднимаются медленно, но спускаются быстро. В вашем возрасте люди счастливы. У них много надежд, которые, впрочем, никогда не сбудутся. В моём же возрасте не ждут уже ничего… кроме смерти.
Дюруа рассмеялся:
- Чёрт возьми, у меня холодок пошёл по спине от ваших слов.
Норбер де Варенн отозвался:
- Сегодня вы не понимаете меня, но позднее вы вспомните то, что я вам сказал. Однажды это придёт, и смеха больше не останется, потому что за всем тем, что вы сможете увидеть, вы заметите смерть. О! Вы не понимаете даже само это слово – «смерть». В вашем возрасте оно ничего не значит. Для меня же оно ужасно. Да, его начинают понимать внезапно, даже не понимая - почему и в какой связи, но всё тогда меняется в восприятии, в жизни. Вот уже 15 лет я чувствую её в себе, словно ношу внутри себя грызущего зверя. Я начал чувствовать её понемногу, месяц за месяцем, час за часом, разрушаясь, словно старый дом. Она так сильно меня изменила, что я больше не узнаю себя. Во мне больше ничего не осталось от того свежего, сильного, радостного мужчины, каким я был в 30 лет. Я видел, как она побелила мои чёрные волосы, да как мудро и зло она это растянула! Она отняла у меня гладкую кожу, мышцы, зубы, всё моё тело, оставив лишь отчаявшуюся душу, которую, впрочем, тоже скоро заберёт. Да, она раскрошила меня, мерзавка, медленно и ужасно разрушила моё существо, секунда за секундой. И теперь я чувствую смерть во всём, что делаю. Каждый шаг, каждое движение приближает меня к ней, каждый вздох торопит её приход. Дышать, спать, пить, есть, работать, мечтать – всё то, что мы делаем, означает умирание. Жить, наконец – это тоже умирать! О! Вы это поймёте! Если бы вы поразмыслили хотя бы четверть часа, вы бы её увидели. Чего вы ждёте? Любви? Зачем? Чтобы платить женщинам? Вот это счастье! Или вы хотите много есть, превратиться в толстяка и кричать ночи напролёт из-за приступов подагры? А что ещё? Слава? Но для чего она нужна, если не можешь получить её в форме любви? Что же остаётся? Всё заканчивается смертью. Теперь я чувствую её так близко, что порой мне хочется вытянуть руки, чтобы оттолкнуть её. Она покрывает землю и наполняет пространство. Я нахожу её повсюду. Маленькие раздавленные зверьки, валяющиеся у обочин, падающие листья, седые волоски в бороде друга надрывают мне сердце и кричат: «Вот она!» Она портит мне всё, что я делаю, всё, что я вижу, ем и пью, всё, что я люблю: лунный свет, восходы Солнца, великое море, красивые реки и летний вечерний воздух, который так сладко вдыхать!
Он шёл медленно, слегка задыхаясь, и рассуждал вслух, почти забыв о том, что у него был слушатель.
- И никто никогда не вернётся, никогда… Сохранятся отливочные формы для статуй, гравюры, с которых делают одни и те же оттиски, но моё тело, лицо, мысли, желания никогда не будут воспроизведены. Однако, будут рождены миллионы, миллиарды существ, у которых на нескольких квадратных сантиметрах поверхности будут нос, глаза, лоб, щёки и рот, как у меня, и будет душа, похожая на мою, но я никогда не вернусь, и даже ничто из того, что было во мне, не появится в этих бесчисленных созданиях, таких различных, бесконечно разных, хотя и немного похожих. За что цепляться? К кому взывать в тоске? Чему можно верить? Все религии глупы с их школьной моралью и эгоистичными обещаниями, которые так чудовищно глупы. Одна лишь смерть никогда не обманет.
Он остановился, взял Дюруа за лацканы пальто и медленно произнёс:
- Подумайте об этом, молодой человек, уделите этому дни, месяцы и годы, и вы увидите жизнь с другой стороны. Постарайтесь освободиться от всего того, что вас ограничивает, сделайте это сверхчеловеческое усилие, чтобы выйти живым из собственного тела, из своих интересов, мыслей и всего человеческого, чтобы увидеть другое, и вы поймёте, как мало значения имеют ссоры между романтиками и натуралистами или обсуждения бюджета.
Он вновь пошёл быстрым шагом:
- Но вы испытаете также страшное отчаяние. Вы погрязнете в неопределённости. Вы будете звать на помощь во все стороны, но никто не отзовётся. Вы протянете руки, позовёте людей, чтобы вас спасли, любили, утешали, защищали, но никто не придёт. Почему мы испытываем эти страдания? Без сомнения, потому, что мы рождаемся более для того, чтобы жить согласно материи, а не духу, но посредством мысли произошёл разлад между нашим растущим умом и незыблемыми условиями нашей жизни. Посмотрите на посредственных людей: если на их голову не падают какие-нибудь катастрофические несчастья, они всегда довольны и не страдают. Животные тоже этого не знают.
Он вновь остановился, подумал несколько секунд и сказал с усталым и покорным видом:
- Я – конченый человек. У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, ни жены, ни детей, ни Бога.
После молчания он добавил:
- У меня нет ничего, кроме рифмы.
Подняв голову к небесному своду, в котором сиял бледный лик полной Луны, он продекламировал:
«И на проблему эту я ищу ответ
В ночи глубокой, где сияет лунный свет».
Они пришли на мост Согласия, прошли по нему в молчании, затем двинулись к дворцу Бурбонов. Норбер де Варенн вновь начал говорить:
- Женитесь, друг мой. Вы не представляете себе, что такое одинокая жизнь в моём возрасте. Вечное одиночество наполняет меня невыносимой тоской. Оно не покидает меня даже тогда, когда я вечером греюсь у своего камина. Тогда мне кажется, что я – один на всей земле и что меня окружают невидимые опасности, неизвестные и страшные вещи. И перегородка, которая отделяет меня от незнакомого соседа, отдаляет меня от него на расстояние звёзд, которые я вижу в окне. Меня охватывает какая-то лихорадка – лихорадка боли и страха, и немота стен ужасает меня. Она такая глубокая и печальная, эта тишина комнаты, в которой живёт одинокий человек. Это не просто тишина вокруг тела, но тишина вокруг души, и когда потрескивает мебель, я вздрагиваю всем телом, так как не жду никакого звука в этом мрачном жилище.
Он вновь замолчал, потом добавил:
- Когда стареешь, жалеешь о том, что у тебя нет детей!
Они пришли на улицу Бургонь. Поэт остановился перед высоким домом, позвонил, пожал руку Дюруа и сказал:
- Забудьте всю эту старческую болтовню, молодой человек, и радуйтесь жизни. Прощайте!
И исчез в чёрном коридоре.
Дюруа пустился в обратный путь с тяжёлым сердцем. Ему казалось, что перед ним только что разверзли яму с костями, неизбежную яму, куда он однажды упадёт. Он пробормотал: «Чёрт возьми, у него дома, должно быть, тоскливо. Не хотел бы я иметь кресло на балконе, чтобы наблюдать за шествием его мыслей, псом клянусь!»
Но, остановившись, чтобы пропустить надушенную женщину, которая выходила из фиакра и направлялась домой, он глубоко вдохнул аромат вербены и ириса, витавший в воздухе. Его лёгкие и сердце внезапно затрепетали от надежды и радости, и воспоминание о мадам де Марелль, к которой он шёл завтра, нахлынуло на него и покрыло с головой.
Всё ему улыбалось, жизнь распахнула ему объятия. Как же это прекрасно, когда сбываются мечты!
Он заснул опьянённым и проснулся рано, чтобы прогуляться пешком по авеню Булонского леса, прежде чем идти на свидание.
Ветер поменялся, погода смягчилась за ночь, воздух был тепловат, как в апреле. Все завсегдатаи Леса этим утром были на прогулке, соблазнённые призывом ясного нежного неба.
Дюруа шёл медленно, вдыхая свежий воздух, который был сладок, как весеннее лакомство. Он миновал Триумфальную арку и вышел на широкий проспект, где ехали всадники. Он смотрел на этих мужчин и женщин, этих богачей, которые пускали коней рысью или галопом, и не испытывал зависти. Он знал почти всех по именам, знал размер их состояния и тайные истории из жизни, так как его служебные обязанности сделали из него некий альманах парижских знаменитостей и парижских скандалов.
Мимо него проезжали тоненькие амазонки в плотно облегающих тёмных костюмах, и в них было то высокомерие и неприступность, которое часто встречаются у всадниц, а Дюруа начал забавляться тем, что повторял вполголоса, как молитвы в церкви, имена и титулы любовников, которые либо были у этих женщин, либо их приписывала им молва. Иногда он даже, вместо того, чтобы сказать: «Барон де Танкле, князь де ла Тур-Ангерран», бормотал: «Остров Лесбос, Луиза Мишо из Водевиля, Роза Маркетэн из Оперы».
Эта игра очень забавляла его, словно он определил под строгими приличиями вечную порочность человеческого рода, и это его радовало, возбуждало, утешало.
Затем он громко произнёс: «Шайка лицемеров!» и поискал взглядом наездников, о которых ходили самые грязные сплетни.
Среди них он заметил много тех, кому приписывали славу шулеров, для кого игра была огромным и единственным источником средств.
Другие знаменитые мужчины жили исключительно на доходы жён, и это было известно. Третьих содержали любовницы, это признавали все. Многие заплатили свои долги (дело чести) так, что никто никогда не смог догадаться, где они нашли деньги (тёмная история). Здесь были финансисты, чьё огромное состояние вытекло из воровства, но которых принимали в самых благородных домах, и здесь же были настолько уважаемые люди, что мелкие буржуа снимали шляпы при их виде, но чьи махинации в национальных предприятиях не были тайной ни для кого из тех, кто знал изнанку света.
У всех был высокомерный и гордый вид, дерзкий взгляд.
Дюруа продолжал смеяться и повторял: «Вот они все: куча негодяев, куча мошенников!»
Мимо проехал очаровательный открытый экипаж, который везли две миниатюрных белых лошадки с развевающимися хвостами и гривами. Им управляла маленькая блондинка – знаменитая куртизанка, за спиной которой сидели два грума. Дюруа остановился, испытывая желание поздороваться с ней и поаплодировать этой жрице любви, которая на этой аристократической прогулке смело выставляла напоказ свою бесстыдную роскошь, заработанную в постели. Возможно, Дюруа чувствовал, что между ними было что-то общее, какая-то естественная связь, что они были людьми одной породы, с одинаковыми душами, и что его успех будет таким же дерзким, как и успех этой женщины.
Он медленно вернулся домой с согревшимся сердцем и явился к двери своей бывшей любовницы немного раньше назначенного срока.
Она приняла его с вытянутыми губами, словно между ними не было никакой ссоры, и даже забыла на несколько секунд об осторожности, которая была свойственна ей в ласках у неё дома. Целуя подвитые кончики его усов, она сказала:
- Ты не слышал, какая у меня случилась неприятность? Я надеялась на медовый месяц с тобой, а тут приезжает муж и падает мне на голову: он взял отпуск на 6 недель. Но я не хочу не видеться с тобой 6 недель, особенно после нашей маленькой размолвки, и вот что я придумала: в понедельник ты придёшь к нам на ужин. Я уже говорила ему о тебе. Я тебя представлю.
Дюруа колебался и был слегка смущён, так как ещё ни разу не видел мужчину, чьей женой владел. Он боялся, что какая-нибудь мелочь выдаст его: смущение, взгляд или ещё что-либо подобное. Он пробормотал:
- Нет, я лучше не буду знакомиться с твоим мужем.
Она настаивала, очень удивлённая его ответом, и стояла перед ним, широко раскрыв наивные глаза:
- Но почему? Что такого? Подобные вещи происходят каждый день! Вот уж не думала, что ты – такой простофиля!
Он обиделся:
- Хорошо, я приду на ужин в понедельник. 
Она добавила:
- Чтобы всё выглядело естественно, я приглашу чету Форестье. Хотя я и не люблю приглашать гостей домой.
До самого понедельника Дюруа не думал об этой встрече, но, поднимаясь по лестнице мадам де Марелль, он почувствовал внезапное волнение. Не то, чтобы ему было отвратительно жать руку её мужа, пить его вино и есть его хлеб, но он боялся чего-то другого и сам не знал – чего.
Его проводили в гостиную, и он начал ждать, как обычно. Затем внутренняя дверь отворилась, и он увидел высокого мужчину с белой бородой, в орденах, серьёзного и сдержанного, который подошёл к нему  и вежливо сказал:
- Моя жена часто рассказывала мне о вас, сударь. Я рад нашему знакомству.
Дюруа постарался придать своему лицу выражение сердечной радости и с преувеличенным энтузиазмом пожал протянутую руку. Когда они сели, Дюруа не мог найти слов для разговора.
Мсье де Марель пошевелил полено в камине и спросил:
- Давно ли вы занимаетесь журналистикой?
- Всего несколько месяцев, сударь.
- А! Вы сделали большие успехи.
- Да, мне повезло.
И они начали говорить о чём попало, не задумываясь над словами, используя все банальные выражения, свойственные малознакомым людям. Теперь он успокоился и начал находить ситуацию очень забавной. Он смотрел на серьёзное и уважаемое лицо мсье де Марелля, и ему хотелось рассмеяться. Он думал: «Я наставил тебе рога, старина, наставил тебе рога». И его наполнила радость вора, который успешно украл и находится вне подозрений. Это было восхитительное чувство. Внезапно ему захотелось подружиться с этим человеком, завоевать его доверие, заставить его рассказать о тайных подробностях своей жизни.
В комнату внезапно вошла мадам де Марелль и, окинув их улыбающимся непроницаемым взглядом, подошла к Дюруа. Он не осмелился при муже поцеловать ей руку, как обычно делал.
Она была спокойна и весела, как женщина, привыкшая ко всему, и находила эту встречу естественной и простой, при своей природной лёгкости характера. Появилась Лорина и подошла к Дюруа более важно, чем обычно, подставив лоб Дюруа. Присутствие отца смущало её. Мать сказала ей:
- Сегодня ты не называешь его "милым другом"?
Девочка покраснела, словно при ней только что допустили грубую бестактность, обнажили то, о чём не надо было говорить, раскрыли секрет её сердца.
Когда пришли Форестье, Дюруа был напуган видом Шарля. Он страшно похудел и побледнел за последнюю неделю и постоянно кашлял. Впрочем, он объявил, что в четверг они уезжают в Канны по настоянию врача.
Они ушли довольно рано, и Дюруа сказал, качая головой:
- Думаю, он дышит на ладан. Он вряд ли поправится.
Мадам де Марелль безмятежно ответила:
- О! Его дни сочтены! Как ему повезло найти такую жену, как мадам Форестье!
Дюруа спросил:
- Она много ему помогает?
- Точнее сказать, она делает всё. Она – в курсе всего, она знает весь свет, хотя кажется, что она никого не видит. Она получает то, что хочет – как хочет и когда хочет. О! Такую ловкую интриганку ещё поискать! Настоящее сокровище для мужчины, который хочет быстро преуспеть.
Жорж продолжил:
- Без сомнения, она скоро вновь выйдет замуж?
Мадам де Марелль ответила:
- Да. Не буду удивлена, если у неё уже есть кто-то на примете… какой-нибудь депутат… если только… если он не захочет… потому что… потому что…. Могут возникнуть серьёзные препятствия… морального плана… Впрочем, я ничего не знаю.
Мсье де Марелль проворчал с нетерпением:
- Ты всегда делаешь кучу намёков, которые я не люблю. Никогда не нужно вмешиваться в дела других. Наша совесть должна управлять нами. Это должно стать правилом для всех.
Дюруа удалился с взволнованным сердцем. В его голове крутилось множество комбинаций.
На следующий день он нанёс визит Форестье и нашёл их за упаковыванием чемоданов. Шарль лежал на диване, измученный кашлем, и повторял:
- Меня не будет целый месяц.
Затем он дал Дюруа ряд наставлений, касающихся газеты, хотя всё было согласовано и улажено с мсье Вальтером.
Когда Жорж уходил, он энергично пожал руки своего старого товарища:
- До скорого, дружище!
Но когда мадам Форестье провожала его до двери, он сказал ей с живостью:
- Вы не забыли о нашем соглашении? Мы – друзья и союзники, не так ли? Если вам понадобится моя помощь по любому поводу - не сомневайтесь. Телеграмма или письмо – и я в вашем распоряжении.
Она прошептала:
- Спасибо, я не забуду, - а её глаза поблагодарили его ещё нежнее и проникновеннее.
Когда Дюруа спускался по лестнице, он встретил мсье де Водрека, которого уже однажды видел у неё. Граф выглядел подавленным – из-за её отъезда, возможно?
Желая выглядеть светским человеком, журналист выразительно поздоровался с ним.
Тот учтиво ответил, но не потерял своего обычного гордого вида.
В четверг вечером супруги Форестье уехали.

(03.11.2015)