ЛЕС И ЛЮДИ

(Документальный рассказ)

                ПАМЯТИ БАБУШКИ

Евдокия доила корову, когда муж Владимир переступил порог хлева и затоптался, увидев жену при деле.

Тишину нарушали лишь струйки падающего в ведро молока – казалось, стучало сердце.  Евдокия напряженно всматривалась в дно ведра: что скажет муж? Боялась услышать правду.

Он только что вернулся из города. Краем глаза Евдокия видела запыленный носок кирзового сапога и ощущала пристальный взгляд.

- Проголодался небось? – обернулась к нему.

…Вошли в дом. Евдокия уже знала: Владимир получил повестку, его забирали в армию. Она сдерживала волнение, и не знала, за что взяться. То заглядывала, приоткрыв заслонку, в печь, то подносила руки к рукомойнику и вытирала их о подол, то наливала воду в котелок, хотя не осознавала, что сварит на завтра.

Она оставалась одна, с тремя детьми. Старший, Василь, уже мог запрячь лошадь и привезти сено из гумна, но было ему всего-то одиннадцать. А дочери? Они еще возились с куклами...

Евдокия присела к краю стола и опустила руки. Владимир стоял напротив и успокаивал:

- Это всего лишь сборы, Дуся. Побегаем, поползаем – и домой… Давно винтовку не держал.

А Евдокии было не по себе. Шла весна сорок первого, люди, как и раньше, топили печи и готовились к посевной, но вслед за журавлями небо все чаще раскалывалось звуками самолетов, а из-за леса, по большаку, гремели колонны воинских обозов. Не лето ждали люди – война вторгалась в их жизнь.

- Сталин знает, что делает, - говорил Володя, собираясь в дорогу.

«Что мне твой Сталин», - думала Евдокия, опасаясь высказываться вслух. А сказала громко, почти выкрикнула:

- Я детей не сдам!

На сборы дали один день. Провожая, Евдокия вышла с детьми к каналу, что шумел напротив дома: шлюзы были спущены, вода утекла, и кажется, уплывало что-то самое дорогое, навсегда…

Через два месяца уже волновалась вся деревня. Да что там деревня – вся страна вздыбилась. Пришла война. И наступили тревожные времена.

Возвращались, ободранные и изголодавшиеся, призванные в армию солдаты, говорили, что командиры приказали «расходиться по домам», что не совладать с немецкой мощью, а Володи не было.

Скоро появились немцы. Они встали на Площадке, где раньше жили строители дороги на Минск, и пасли коней на бывших колхозных пастбищах. Ни у кого разрешения не спрашивали.

По деревне разнесся слух: в Лепеле, в райцентре, держат за колючей проволокой пленных. «Там много наших». И отпускали домой, если находили родных.

Евдокия засобиралась в город. Сложила в узелок десяток яиц – «пану коменданту», и отрезала шматок сала. Приказала: «Пойдешь со мной!» - сказала так старшей дочери Марии - пусть видят, при детях она.

Лагерь был в открытом поле. Людей - будто желудей: рассыпанных, не счесть. Молодые, а поникшие, истощенные, не бритые, в замызганных гимнастерках, в вывернутых наружу фуражках, и голодные: оборачивались, завидев женщину с узелком и ребенком.

- Мама, а почему дяденек – как деревьев в лесу? – спрашивала дочка.

А Евдокия обходила колючую проволоку и звала: «Володя!» Кажется, все смотрели в ее сторону, и ей мерещился радостный вскрик: «Я здесь!» Но Володи не было. Она уже отчаялась его найти, и последние шаги делала на ватных, уставших от ожидания ногах, как вдруг один из красноармейцев, расталкивая толпу, бросился к проволоке, и, вытянув вперед руки, громко закричал: «Я - твой Володя! Не узнаешь? Я твой муж!»

Евдокия стремительно кинулась навстречу и прикоснулась к ограждению. С той стороны стоял незнакомый ей человек – он был в возрасте Володи, но казался старше своих лет, так как густая щетина покрывала небритое лицо, а сдвинутая на лоб фуражка закрывала лоб. Евдокия вцепилась в ограждение и услышала взволнованный шепот: «Как тебя зовут? Скажи, что я – твой муж… Скажи им так…»

Евдокия оглянулась на дочку – та, не шелохнувшись, держалась позади, приникнув к телу матери. А конвоир, наблюдая за происходящим, маячил в отдалении. Она решительно ухватилась за колючие шипы и заголосила, изображая долгожданную, вымученную, встречу: «Володенька, живой!» А шепотом передавала – туда, в толпу: «Я – Евдокия, Дуся…»

Слезы непроизвольно катились из глаз, она царапала руки, не обращая внимания на боль, - словно обнимала что-то самое дорогое, бесценное. Потом кинулась к охраннику и быстро заговорила:

- Это он! Он! Мой муж!

Их повели к коменданту, она вытирала заплаканное лицо, а из пораненных рук капала кровь. Она была настолько естественна в порыве торжества, что немецкий офицер тут же скомандовал: «Отпустить русского!»

Комендант был пожилой, с лысиной на голове. Увидев девочку-ребенка, заулыбался и протянул Марии конфету. Что-то пробормотал на своем, непонятном, языке.

Мария, ошарашенная разыгранной сценой, напуганная материнскими слезами и  рыданием, выглянула из-за спины матери, взмахнула ручонкой и неожиданно ударила по протянутой ладони. Конфета отскочила в угол караульного помещения. Евдокия побледнела от ужаса и шлепнула дочку ответно. Та уткнулась в материнский подол, а немец грубо сжал ее плечико и показал на стоящего рядом человека с винтовкой:

- Пуф! Пуф!

Потом захохотал и взмахнул рукой: идите прочь!

… Весть по деревне разлетелась моментально. «Евдокия привела домой пленного!» «Она взяла  трофей!»

Его звали Мишка. Сказал, что из Москвы, служил в полку пулеметчиком. Их бросили затыкать прорыв фашистских полчищ к Смоленску.

Пришел посмотреть на «вызволенного» свекор, Прокоп. Он жил рядом, с младшим сыном Александром. Стал расспрашивать: может, других его сыновей встречал – того же Володю или Василия, что воевал где-то связистом. Нет, пленный отрицательно мотал головой: не приходилось.

- Ты, это… Евдокию не тронь. А мы тебя не выдадим, будешь пока при ней – как муж, что ли… Для вида. И на рожон не лезь, веди себя смирно.

Прокопа в деревне уважали. Как скажет – так и будет, закон. Пять сыновей воспитал. Как только власть сменилась, «взял вожжи в свои руки». Вскоре его старостой назначили. «Мишка будет жить и работать в деревне, не трогать его», - приказал разнести по селу весть. И выделил ему домик смотрителя шлюзов, который пустовал в связи с эвакуацией обитателей.

Пленный жил: колол людям дрова, выкидывал из хлевов навоз, чинил крыши и печные трубы. А в  первую очередь помогал Евдокии, она ему есть варила. Люди понимали: уцелеть любому хочется. А Мишка был трудолюбив, скромен и уважителен. Увидит, что женщина воду несет, подбежит: «Дайте-ка, помогу!»

Соседка Валька Николишина даже завидовать стала, тоже отправилась в Лепель, надеясь выручить еще кого-нибудь «оттуда» - из-за колючей проволоки. Однако вернулась расстроенная: выгон, где держали пленных, опустел, их увели, погнали дальше, на Борисов.

Но следом весть нагнала - в леску, возле Плоской горы, скрывается раненый красноармеец. Бежал из полона, когда гнали по большаку, вдоль Эссы. В реку бросился, а охранник подстрелил. Раненый выплыл, дополз до укромного местечка и упал без сил. Там на него кто-то наткнулся, когда по грибам ходил. Не выдали немцам, а подкармливали, есть носили и рану промывали, свежий жгут накладывали.

И Валька бросилась туда: заберу его себе! Да было поздно: исчез он, только окровавленный бинт валялся. Так и прозвали тот лесок: «Где пленный лежал».

А Мишка сдружился с деревенскими парнями, вместе косили, свозили сено в сараи, пахали землю. Только видел Мишка, что жизнь совсем не та: насильно новая власть перемены вершит. Озлобляется народ. Рыскают по округе, коммунистов да евреев выискивают. Не к добру это. Все больше забирают нажитое у крестьян - для своих нужд, а дети пугливые стали: при каждом конском ржании вздрагивают и убегают, за печи прячутся. Мишка успокаивал душу разговорами со сверстниками. А те все больше его подначивали: «Ты, Миша, тут околачиваешься, а наши братья под твоей Москвой бьются». Нет, они не гнали его из деревни, но зарождался дух неприятия покорного подчинения.

И Прокоп уже ходил сам не свой, защиты дать не мог. В деревню участились вылазки вооруженных людей из леса. Они забредали, чтобы поесть или раздобыть что-нибудь из одежды, приходили ночью, но с каждым разом Прокоп с беспокойством выглядывал в окно: а вдруг и немцы объявятся? Не миновать беды, столкнутся лбами, и тогда пиши «пропало», скажут: «Вы бандитов на постой призвали».

Хата Евдокии стояла напротив свёкра. Мишка подспудно улавливал мятежное настроение людей, которое воплощал Прокоп. Тот воевал еще на царской войне, потерял один глаз, но  ходил с ружьем по лесам и отстреливал диких животных.

Прокоп был неотделим от леса, казался сросшимся с деревьями. Мишка часто разговаривал с младшим сыном его, Александром, и тот все чаще заводил речь: не уйти-ка и нам туда, в лесную глухомань? Теперь они обдумывали, как и когда это сделать.

Мишка давно созрел. Ему надоело по ночам просыпаться от стука, от мысли – придут и спросят: «Откуда ты?» Старост начали менять, так как появились вооруженные отряды, и они нападали на немецкие обозы, расстреливали представителей новой власти. Где гарантия, что кто-то из вновь избранных не донесет коменданту: в деревне пленный, бывший красноармеец. А идти в пособники – душа не лежала. Да и Прокоп не одобрил бы такую затею.

Развязка пришла неожиданно. Когда в очередной раз деревню навестил отряд Кирпича, парни Яков, Андрей и Евгений – сыновья Миколы, отбывавшего срок в ссылке за вольные высказывания, присоединились к партизанам. «Невероятно, - думал Мишка, - их отца Сталин мучает как врага народа, а они – защищать его…» Но вывод сделал – что не Сталин тут главный, а люди.

Спустя два дня Мишка тоже был в том отряде. Ушел вместе с Александром – сыном Прокопа, и другими деревенскими хлопцами. Покинули теплые хаты зимой, в январе 43-го.

Вскоре в деревню явились каратели. Они ходили по домам и забирали тех, кто был в родственных отношениях с ушедшими. Опустевшие хаты сжигали.

…Евдокия варила суп. Когда громыхнули на дворе калиткой и вломились в холодные сени. Распахнулась дверь, и морозный воздух вторгся в дом. Сидевшие за столом дети прижались друг к другу: что дяденьки затеяли? Командовал экспедицией начальник полиции Сорокин.

Шлепнув прикладом по столу, для острастки, грозно выкрикнул:

- Не таись, Евдокия! Где твой мужик?

Она смотрела на испуганных детей своих, и глаза ее наливались беспросветной тоской.

- Мужа Сталин забрал, на войну. Он меня не спрашивал.

- А кого ты пригрела за спиной?

Евдокия не сдержалась, заплакала:

- А кто бы детей моих спас? Им, что, умирать с голоду?

- Кто такой Мишка?

- Пленный. Я взяла его из лагеря, не найдя там Володю – мужа.

Сорокин хмыкнул:

- Ну, смотри, падла, проверим, если соврала, не жить тебе…

Каратели грузно затопали, заскрипели сапогами по заснеженной улице. Евдокия присела рядом с детьми и обняла их.

А со двора раздался крик. Она выглянула в окно. Каратели заполонили соседский двор и вытаскивали на улицу малыша – Толика. С матерью он жил у Прокопа, приютившего их по просьбе русского офицера: тот, эвакуируясь, оставил беременную жену в деревне. 

Мальчика бросили в снег.

На крик сбегались соседи. На другом конце села разливалось зарево и трещали бревна. Пылала хата Миколы Азаронка…

Люди сгрудились у дома Прокопа. Его ожидала та же участь…


Мишка был убит в бою с карателями спустя месяц у деревни Рудня, прикрывал с пулеметом отряд Иванова из бригады Кирпича. Из «Именного списка командно-рядового состава партизанских отрядов Белоруссии… погибших… по состоянию на 15 апреля 1943 года»:

«47. Вязков Михаил Демидович, пулеметчик, 1912 г.р., русский, беспартийный, погиб 26.2.43г., адрес семьи – г.Казань, Татарская АССР».

Вместе с ним пали в тот же день узбек Гапар Салтанов (Бухарская область, д.Яншель), русский Петр Какорин (Молотовская область, д.Подгорная) и два белоруса, два Василия – Крицкий и Буртыль (Витебская область, д.Оконо).

Владимир Азаронок до сих пор числится среди красноармейцев, пропавших без вести.

Прокоп Азаронок расстрелян вместе с супругой, покоятся в братской безымянной могиле под Лепелем.

Азаронок Евдокия Яковлевна подняла детей. Дочери воспитали плеяду нового поколения, а сын Василий в шестнадцать лет начал трудовую деятельность, и всю жизнь отдал лесному хозяйству.


03.11/15