А у нас в Коёне

      

«Были -  небылицы из деревенской жизни»


         Деревенская лавочка

( из рассказов старожил села: «Последняя встреча», «Грехи наши чашкие», «Убитый»)

Есть местечко заветное
В деревеньке любой,
Где не спят до рассвета
Весенней порой,
Мимо старенькой лавочки
Никто не пройдёт.
Деревенская лавочка
Возле самых ворот.

     За речкой находится старая часть деревни. Деревня вверх, в гору пошла. А за рекой остались старые дома. Некоторые из них пустые и разрушены временем, в других только дачники живут летом, но есть несколько домов, где проживают наши дорогие бабушки, не уехавшие к детям и внукам в город, не перебравшиеся наверх, в благоустроенные квартиры. Живут эти старики, как могут, друг другу помогают. Да, надо заметить, что  в основном это бабушки, деды их рано землю по-кинули. Жизнь их была длинной и трудной, есть, что вспомнить. И вспоминают они о прошлом своём ча-стенько, они всей своей душой там, в прошедшей молодости. За последним домом находится родник. Вода там чистая, даже летом студёная и, говорят,  лечебная. У нас по речке вообще много родников, но ими мало кто пользуется. Заросли они, о некоторых и вовсе забыли. Так вот возле того родника растут две берёзы, они выше телеграфных столбов. Деревья ветвистые, красавицы. И тут же у крайнего дома, где живёт баба Маруся, стоит лавочка, обычная деревенская лавочка, куда соседи собираются посудачить. Лавка длинная, на многих сразу рассчитана. А рядом ещё пенёчки стоят – чурбаки. Бывает, столько народу соберётся, что и места всем не хватает. Вот и стоят чурбаки запасными. Лавка не крашенная. Но от многочисленных посиделок стала лощёной, блестит. Чего она только не видела и не слышала на своём веку. Кто на ней только не сиживал. Баба Маруся эту лавочку оберегает. На зиму её чем-то прикрывает. Она говорит – пока лавочка стоит, и я ещё поживу, а как она свой век отслужит, так и мой конец придёт.

          Иногда к нашим бабулям внуки приезжают или из города, или с центральных улиц, кто на велосипеде, а кто и на иномарке. Они приезжают сюда, как из другого мира. Там наверху, в новой деревне компьютеры, дискотеки, телефоны сотовые. А здесь тишь да благодать. Но телевизоры, обманывать не буду, почти у всех имеются. Дети новые себе покупают, а старые сюда ба-бушкам сплавляют, не выкидывать же. Здесь ещё встретишь и русскую печку, и вёдра на коромысле и поленицы дров. Живут старики, пока могут. А как си-лушка их оставляет, так к детям перебираются, как они говорят, – помирать. В этой деревне тихо. Летом здесь петухи поют, да кукушки перезвон заводят. Собаки и те редко лают. А на кого лаять, все свои, все живут тут по много лет. Президенты, выборы, воины где-то в Африке или Азии их мало интересуют. Современные фильмы они не смотрят. Вот и живут они своим прошлым. Многие из стариков местные, но есть и те, кто приехали в эти края очень давно и тоже уже местными стали. Зимой они по домам собираются и вместе, время коротают. А летом здесь на лавочке частенько по долгу засиживаются. И идут задушевные беседы. Сегодня, глядишь, чем-нибудь похвалятся, а завтра такое расскажут – слеза пробьёт.

     - Хотите послушать? Присядьте тихо на  краешке лавочки, и только не мешайте, такое услышите, не в одном кино не покажут. Жизнь-то она поинтересней, чем кино, бывает.

          Сегодня погода неважная. Дождь с обеда принимался. У старых людей, как известно, в ненастье недуги обостряются. Так что вечером на лавочке сидели толь-ко три бабульки: Мария, Татьяна и Федора. Это три со-седки, три старинные подружки. Им всем уже за 75 лет. Сначала повздыхали про погоду, про болезни. А потом Мария начала издалека:
- Сегодняшний день для меня с войны ещё шибко памятен.
- Интересно чем, Маня, вроде не праздник и не день рождения, - Федора удивилась.
- Эх, подружки это такой день, очень важный для меня день.
- Да, не тяни ты, рассказывай,- это уже Татьяна теребить её стала.


       Последняя встреча

      (рассказ М.И. Роговой)

     Не торопите меня, всё расскажу. Про те времена военные нелегко вспоминать. Я ведь в войну с четырьмя детьми осталась, когда моего Петра призвали на фронт. Старшему Мише тринадцать лет было. Он по тем временам почти взрослый считался, много какой работы выполнять мог. А младшей Зиночке три годика только было. Трудно мне досталось. Да, кому в то время легко было? Петра увезли 21 июля 1941 года через месяц после начала войны, попал он в третью партию. Повезли их на Восток сначала. Предлагали ему учиться на офицера, не остался, побоялся, образование маленькое – 4 класса. Их-то увезли, а мы-то остались в деревне. У меня дети росли послушные, смирные, умные, меня на Вы называли. Дома всё они управлялись. Сами картошку варили. А нам матерям, не до того было. Мы с Коптевой Таисьей всю зиму по ночам за дровами езди-ли. Погрузим долготьё на сани и везём. Дети ждут, картошки наварят.
- Мама, идите поесть.
-Сейчас, вот отдышусь.
      И так и засну, не поевши, на печи.

А дети и дома помогали и ещё ведь учились. Не было в то время ни выходных, ни проходных. Летом нас всех баб и подростков на три месяца в колхоз мобилизовали: сено скирдовали, на уборку урожая. В Куите заключённые специально, когда картошку копали, нам оставляли. Ребята ходили с ведром, мёрзлую картошку собирали, и мы из неё пекли саечки. Ты, Татьяна, приезжая, этого не знаешь. А вот Федора через всё это прошла сама.

    Так я вот про Петра дальше расскажу. Пришло от него письмо, что 22 июля 1942 года будут они через Но-восибирск на поезде проезжать, на Западный фронт их везли. Просил, чтобы мы приехали встретиться. Да, чтобы ещё и детей прихватили. Утром 21 числа пошли мы на Шелковичиху. Я со свекровью, да троих детей взяли. Только Зиночку младшенькую дома оставили с соседкой. Прихватили мы с собой узелок, что нашлось, покормить нашего бойца.

Дети босяком бежали по пыльной просёлочной дороге, не ныли. Так до передачи (поезд) добрались. Доехали до Главного вокзала. Там народу набилось, яблоку негде упасть. А мы с детьми. Подошли к милиционеру, всё ему объяснили. Помог он нам, место нашёл, усадил нас. Переночевали на вокзале. Ночью с Востока эшелонов не было, только утром они пошли.

 Мы вышли на воинскую площадку. Народу тут тоже было много. И вот пошли эшелоны. Везли  солдат в скотных вагонах. Я восемнадцать насчитала составов. Как один останавливается, бегу к нему, бегу вдоль состава и кричу своего Петра. Вот ещё один поезд пришёл, я около одного вагона стояла. Двери раздвигаются, глаза поднимаю, и вот вижу сапоги, он передо мной - наш Пётр. Стоит он без ремня. Выходить так нельзя. Друг тут же отдал ему свой ремень, и он к нам выпрыгнул из вагона (обычно эшелоны тут стояли подольше, заправлялись).

 Он с детьми обнялся, с матерью, меня приголубил. Сели в сторонку. К еде только и притронулся, а уже команда: «По вагонам!». Так он схватил узелок, и проститься с нами как следует, не успел, вскочил в другой вагон. Молитву я ему в карман сунула на листочке «Божья помощь».  Потом ни с дороги, ни с фронта писем от него не было. В 1943 году пропал без вести.

            А мы дальше жили – выживали. Ребятишкам в войну особенно тяжело было. Ходили они в лес за яго-дами, за грибами. Пучек целую сумку набирали. Их крошили, парили в печи, делали с молоком, они сладкие были. Ели крапиву. Осот молодой для щей шёл. Хлеб был с овсом, колючий. Мои детки зимой ещё до школы затемно ездили за скотный двор за сеном для овечек. Кору тоже на саночках собирали. Огород копа-ли вручную по 15 соток. За ночь его вскапывали.

          Да, трудные времена мы все пережили, не вам мне об этом рассказывать. Сами не лучше меня жили. А вот про Петра сегодня грех не вспомнить.
- Эх, а я бы сегодня наших саечек поела, вспомнила бы молодость, - Федора проговорила задумчиво.
          На улице совсем стемнело. Опять дождик начал накрапывать.
- Поплачь, поплачь дождичек за Петра моего, помяни погибшего солдата.
На этом сегодняшние посиделки заканчиваются. Пошли бабушки по домам


             Грехи наши чашкие

      Сегодня на старой лавочке оживление. Среди бабушек затесался Никита – седая борода. Старушки платочки понаряднее надели, приосанились. А дедок совсем петушком, фарс держит. Им бы в такой ситуации повспоминать, как молодыми на гулянки бегали, а их куда-то не в ту сторону понесло. Степанида тон задала разгово-ру. Вспомнила она про своих близнецов Катьку и Кольку. Рано они с жизнью распрощались. А матери каково! А Василий младший попивает горькую, и хо-рошо попивает. А ему уже полста стукнуло. Где жена, где дети!
\
Горюет Степанида. А сама причитает:
-  Грехи наши чашкие. За грехи это мои мне всё достаётся, грешница я с детства.
- Ты, что, какие ещё у тебя грехи? Мы с детства рядом живём, ничего страшного за тобой не помню, ты о чём? – это Шура вступила в разговор. Она всего на год младше Степаниды, вместе росли, играли. Всё на глазах у неё прошло.

- Да я сама недавно до этого додумалась, поняла, за что меня Бог не любит. Вот я вам подружки всё сейчас расскажу, как это мыслю, а вы рассудите права я или нет. Вот Федора и Татьяна вы помладше, не захватили нашу церковь. А при нас она ещё стояла, при нас её разоряли, мы это видели хоть и малы были. Стояла наша красавица недалеко от нового моста, на правом берегу. Когда её построили, она, считай, в центре деревни находилась. Строили её на деньги богатых жителей. Одни старики Пальчикова поминали, другие Чуркина. Церковь была в большом зелёном доме, крыльцо было высокое, широкое, купол был  железом обит и под золото выкрашен. Внутри всё иконы, иконы. Батюшки менялись. Их из больших городов присылали. Вот Никодим в 1922 году из Томска к нам приехал. А дьячка Пименом звали. Батюшка обженился, у него пять дочерей было. Рядом с церковью ещё дом был с подсобными помещениями.

 Тятя рассказывал, что прежде в церкви все службы справляли, как положено. Сюда из соседних деревень на праздники народ съезжался, а кто пешком много километров шёл. Сначала служба была, а потом у церкви гуляние. И крестили, и женили, и от-певали в церкви. Вот дядя Леон рассказывал: «Народ бедно жил. Одни сапоги на всю деревню были, боль-шие, общего размера. Когда кто женился, эти сапоги на прокат брали, только для того, чтобы в церковь съездить. А потом тут же возвращали, чтобы не сносить».

            Но пришло время безбожное, власть решила, что не нужна церковь в деревне. Решили её уничтожить. Это давно в тридцатых годах было.
           Дед Никита не выдерживает и вступает в разговор:
- Молоды вы тогда ещё были, мало что помните. Я то постарше буду. Мне тогда тринадцать годков было, ко-гда её – матушку ломать удумали. Всё хорошо помню. С Советской властью пришло к нам безбожие. Старых-то людей от Веры не отвернёшь, а молодых-то запросто. Рушить - не строить, удовольствие большое, а ума большого не надо. Парни молодые здоровые жеребцы на крышу залезли и стали кресты с крыши сбрасывать и купол  разрушать. А сами гогочут, окаянные, да по-хабщину несут. Бабы стоят рядом плачут, крестятся, причитают, ругаются они на ребят. Потом иконы поснимали и из церкви вынесли. У деда Фомича амбар большой был, склад там сделали. Туда всё и стащили. А куда потом подевали, не знаю. А церкву перестроили. Сначала в ней зерно складовали. Помню, капусту хранили по осени.

             Потом освободили её. Там где детей крестили, сделали спортивную комнату. Всякие там снаряды поставили. Чтобы парни занимались и мышцы укрепляли. Другого места не нашли. А в церкви клуб сделали. Клуба до этого на деревне не было. Стали изредка кино немое привозить. Аппараты были старинные, не как сейчас. Чтобы кино посмотреть, надо было вручную крутить у аппарата ручку. Кино по частям смотрели. Девять частей было. И всё крутили. А делали это мы - мальцы. У нас денег на кино не было, вот мы так  и зарабатывали себе на просмотр. Ручку крутили и смотрели. Прочесть почти не успевали, что там написано, так больше картинки смотрели. Иногда киномеханик читал. Народ – то малограмотный был. В церкви сцену соорудили для концертов и собраний. Аппарат для кино на сцену ставили, а показывали на противоположной стене. Школа всё концерты показывала.

- Теперь, дед, дай я скажу, моя очередь пришла, – это опять Степанида в разговор вступила.   
- Мне тогда было девять лет, учились мы в доме, который потом сгорел, где ещё волость была. Я тогда во втором классе училась, шустрая была девка: пела, пля-сать любила. Меня так и звали Стёпка – артистка. На Первое мая мы концерт в клубе ставили. Не помню, что за сказка. Помню только, что мне роль чертёнка дали. Рога мне приделали, хвост. Рожу сажей размалевали. Вот мы и выступили. Хлопали нам шибко, а мы, дурачьё, рады были. А я вот теперь думаю, что через того чертёнка вся жизнь моя не заладилась. Подумайте, в святом месте самого чёрта изображать, грех это великий. Вот баба Вера моя, помню, нас даже в кино не пускала. Она говорила: «Пойдёте в церкву машину вашу адскую смотреть, а пол там под вами и провалится». Страшно было, но мы шли. Что мы тогда понимали. Вот и живу я с этим грехом, и детям моим за это перепало. Много нас таких безбожников тогда было, не ведали, что творили.

Все сидели некоторое время молча. А потом началось:
 - Быть такого не должно, чтобы дети и внуки за дедов отвечали, малы мы были, не грамотны.
- Что плохого, что люди культурно жить начали, в клуб потянулись.- 
  И прочее…
- Грустные у нас сегодня посиделки получились, - заключили бабульки.
- Эх, Степанида, подпустила ты нам тоски – печали.
       В этот день по домам расходились тихо. Каждый свою думу думал. О своих грехах, наверное…а у кого их нет.

           «Убитый»

       Сегодня Дуняша позвала соседок на картошку с грибами. Самой Дуняше уже 74 года, не молодая за грибами бегать. Внук привёз грибов. Ромка ездил на мотоцикле за деревню далеко, привёз пол мешка опят. Бабушке своей Дуне целое ведро насыпал грибов, поболтал с ней минут пять, и укатил домой. Дуняша брала грибы в горсть, к лицу подносила, вдыхала их запах. Ромка брал грибы чисто, без мусора. Дуняша быстро их перемыла, картошечки начистила, варить поставила. Пошла она соседок приглашать. Степанида с палочкой приковыляла. Маняша пришла в новом красном платке. А Лидочка пришла и Кузьмича с собой прихватила. Дома стояли ароматы жареных грибов, картошечки, лука. Лишь войдёшь, слюнки начинали бежать. Дуняша поставила на стол бутылочку домашней настойки. Все дружненько уселись, и взялись с приговорками, с присказками за стаканчики и за ложки.
 
- Да, Ромка твой молодец. Хозяйственный он парень, всё в дом тащит: и рыбу, и ягоду, и грибы. - Это дед начал.
- А главное и бабушку не забывает.
- Хороший парнишка, работящий, не то, что мой Владислав. Тот раз в год прикатит, и то, если мать пошлёт. А и приедет, ни слова, ни пол слова, – это Маняша ворчала.

Дед положил в свою чашку несколько полных ложек вкуснятины из сковородки.
- Дуняш, а куда он ездил, не говорил за грибами?
- Кажись за Убитого, он там место знает.
- Да, мы раньше тоже там опята брали, места знатные.
- Вот знаю, что доктор там наш давнишний застрелился из ружья, а почему? Отчего человек такой грех совер-шил, не знаю. Тогда много чего болтали, - сказала Ду-няша, вытирая жирные губы платком.

      Кузьмич понял, что пришло его время. Он прожевал содержимое последней ложки, облизал её и отложил в сторону:
- Спасибо тебе Евдокия и внуку твоему. Без него так грибов и не поели бы. Да, а про Убитого я байку знаю, сейчас всё вам расскажу.

           Бабульки приготовились слушать, а Кузьмич чувствовал себя в центре внимания, и ему это очень нравилось. Рассказывать он любил, а тут ещё после та-кого обеда.
 - Вообще-то место это нехорошее. На этом месте ведь в разное время двух убитых нашли. Первым был мужик. Я уже и не помню, как его звали. Мал я тогда был. Давно это было. Вот мой дядька Кузьмич, меня в честь него нарекли, рассказывал, что сам того мужика видел. Они из города с женой его Пелагеей через Малиновку возвращались, на лошади ехали. Дело летом было. Видят, на куче валежника что-то чернеет, пригляделись, человек. Подумали сначала, что отдыхает кто, прилёг. Тогда ведь все в город через Малиновку добирались, кто как мог.  Поближе подъехали – лежит, не шевелится. Дядька к нему, а тот с головой пробитой лежит, неживой. Ну, что думаете, они сделали? Вожжи в руки и ну оттуда. Приехали и молчок. А что, попробуй тогда скажи про такое, сам в убийцы попадёшь, замучают. Потом уже когда время много прошло про то рассказали. А мужик тот, говорят, на базар ездил торговать, обратно возвращался с деньгой хорошей. Вот его и огра-били и убили.

            А вот про вторую историю я побольше знаю.
Я тогда парнем ещё был в расцвете лет, киномехаником работал. Мы тогда по соседним деревням с передвиж-кой ездили, кино ставили, танцы устраивали. Людям отдых организовывали. Больница тогда находилась чуть повыше бывшей церкви. Хорошая по тем временам была больница. И приёмная там была, и палата на пять коек, и даже родилка, моя-то тут рожала сына. Врачом была Нина Ивановна, женщина умная, культурная. У неё сын был, шибко рисовал хорошо. Он школу как окончил, где-то в Ленинграде учиться начал на художника. Ну, мать собралась и к нему уехала.

К нам другого врача прислали Ивана Трофимовича. Человек он был молодой, вежливый, уж очень культурный. Со всеми на Вы, не курит, не попивает. И лечил он хорошо, никто на него не жаловался. Но не очень он входил в наше крестьянское понимание, какой-то не такой он был, неправильный, по нашим понятиям. Вот, скажем, начал он с людьми помаленьку сходиться. И что ж выходит - было много в деревне людей уважаемых, грамотных, как бы равных ему. Ну и дружи ты с ними. Это твоя компания. Ан, нет. Начал он дружбу вести с Горахиными. Ходить к ним частенько стал. А жили они недалеко от теперешнего моста. Тогда его ещё не было, конечно. Жили они в полуземлянке, нищета – нищетой. Да хотя бы стремились из жизни такой вылезти. Нет. Работали так себе с ленцой, не перетруждались. А детей пятеро у них было. Ну что тебе у них надо, что ты к ним идёшь, какие у вас общие интересы.

 Ребятишкам  он пряников несёт, те их отродясь не видели. А с Игнатом они часами сидели на крылечке, разговоры вели. Это летом было, а зимой в их землянке пропадал вечерами. Смотрят люди на это дело, смотрят и не понимают, а что не понимают, то не принимают. Пошли тут разговоры, насмешки.

 В больнице в это время нянечкой работала Натаха рябая. Она в девках уже засиделась, перезрела. У неё ни рожи - ни кожи. Ефим, помню, говорил: «Я на такую и пьяный не позарюсь». А врач-то наш с ней любезничает, её по имени отчеству величает: – Наталья Петровна. Бывало, когда темно или грязь особая, так до дому её доводил. А с людьми достойными дружбу не водил, избегал их. Ну а тем, понятно, обидно было, унижал он их тем самым. Стали над ним за глаза посмеиваться, разговоры разные вести.

 А такие наглые люди, как Ефим, прямо в глаза смеялись. Но слов мало оказалось, не реагировал доктор на них. Стали ему неприятности строить. Так, по мелочам издевались, а обидно. Возьмут они дома врача запрут, дверь подопрут чем-нибудь, даже обутки гвоздями к крыльцу прибивали. Я всего не помню, да и не знаю. Он же никому не жаловался, тихий был человек. Дошло до того, что ему какой-то супостат письмо нехорошее в ящик почтовый кинул. Письмо обидное, ма-терное с угрозами, чтобы убирался он отсюда. Шибко этим его обидели. Спросите кто? Я примерно знаю, но называть не стану, жив ещё этот докторов мучитель. Скверный он человек был, таким и остался.

      Надумал доктор уезжать. Решил грузовичок нанять, кое-какие вещицы свои увезти. Книг у него много было. Тогда ведь машины совхозные были, но и шофёр почти что хозяин: хочу - везу, хочу - нет. Мало того, что доктора недолюбливали, а ещё он и в беглецах ока-зался. Отказывали ему мужики один за другим. Он и к Ефиму пошёл, тот на машине работал. А у того на врача не то, что зуб -  клык был. Как начал он его поливать без стыда и совести, примерно так орал: «Что, нажился здеся, налечился, утекаешь. А мы тута только в одну сторону возим, предателей, беглецов и вовсе не возим. Так что ножками своими топай отселя и рябуху с собой прихвати, объездил тёлку-то». Говорит, а сам так нагло прямо в глаза уставился, не моргнёт. Что ещё он орал там не знаю, но за сказанное ручаюсь, сам от Ефима слышал сколько раз. Тот как подопьёт, всё с доктором счёты сводит. Сидит сам по себе и ругается. Сильно доктора обидели.

 Другому нашему мужику может и ничего бы, сам так же отбрехался бы. А этот тонкий был человек. А где тонко, там и рвётся. Взял доктор ружьё у Ивана Новикова, вроде как на зайцев пошёл. Тот удивился, но не отказал. Ушёл доктор далеко за деревню, теперь туда пешком не ходят, на машинах ездят. Там он сам себя из ружья и порешил на том самом месте проклятом.

 Нашли его через три дня. Ехали наши деревенские с Малиновки и нашли убитого. Мужик зашёл в лесок по надобности, стал грибы попутно смотреть, да на убитого натолкнулся. Потом приехали родственники, увезли его в город хоронить. Люди, не понимая, плечами пожимали, зачем человек такое сотворил. А «кое-кто»  в открытую посмеивался, что это он врача под монастырь подвёл, хвастал. Вот теперь это место так и прозывается «Убитый».
Теперь то ли природа старается грехи свои прикрыть. Шибко она в этом месте щедрая. Грибов там полно, да и ягода крупная сладкая родится. Опят там по осени много бывает, но далековато оно находится это местечко.
- Ну, вот и грибов поели, и беседу повели, спасибо этому дому, - сказал дед рассказчик.
         Все стали Дуняшу благодарить и расходиться. Ну и скверный же человек … «тот», все думали. Наверное, ему в этот вечер икалось сильно. А может таким людям это всё равно, хоть забрани их...