Сполохи угасающей памяти. Гл. 2 До войны

Глава II

ДО ВОЙНЫ

Он хорошо помнил, как после войны, когда на скудных прилавках магазинов появлялись новые продукты, настойчиво спрашивал отца: «Мы теперь живем как до войны?» В детском воображении довоенная жизнь, отрывочно запомнившаяся ему и по рассказам родителей, представлялась сказочным раем. Сегодня ему странно слышать о каких-то репрессиях и терроре, голоде и голодоморе. Это были счастливые дни далекого детства. До сих пор он ощущает свою руку в большой теплой руке отца, видит его высокую стройную фигуру в военной гимнастерке с красными шпалами на петлицах. Они шагают по тротуару незнакомого городка освобожденной накануне войны Бессарабии. Отец тогда привез матери из загадочной Румынии модные туфли и огромную бутыль вишневой наливки. Гордо вышагивая рядом с отцом, он думал о том, что не только эта жаркая пыльная улочка южного городка, но и весь мир с восторгом смотрит на них.
Все началось с того, что после преподавания на курсах «Выстрел» в Москве, несмотря на желание отца служить в Туркестане, его направили на западные рубежи, в Особый Киевский округ. Там его постоянно, согласно секретным директивам того времени, перебрасывали вдоль границы от Румынии до Белоруссии, не давая засиживаться на одном месте. Это был знаменитый Сталинский укрепрайон, который создавался буквально в трех шагах от пограничных столбов.
От тех времен в детской памяти осталась только мокрая и до панического ужаса скользкая спина старшего брата, вплавь катавшего его на себе по реке Днестр, что на румынской границе. Вспоминались одноглазая няня-полячка да фонтан в Ужгороде с большими лягушками по краям, извергавшими из широких ртов струи воды прямо в его центр. Но особенно запомнилась охранявшая его овчарка-пенсионерка из пограничного питомника. Он был тогда твердо убежден, что и овчарка, и одноглазая няня были приставлены к нему только для того, чтобы всячески портить ему жизнь. Он стеснялся одноглазой няни и ее польского акцента, поэтому никогда не разрешал ей заходить за ним в детский садик. Провожать же его она имела право только до ближайшего перекрестка. А когда полячка сажала новогоднюю индейку в мешок и насильно кормила грецкими орехами, запихивая их пальцем прямо в горло, он испытывал тошнотворный ужас. Дома его кормили за отдельным маленьким столиком, а он с нескрываемой завистью поглядывал на старшего брата, гордо восседавшего рядом с матерью и отцом за настоящим большим столом, на настоящем большом стуле. С овчаркой отношения складывались не столь однозначно, как с няней. Ему было строго заказано выходить на улицу за ворота двора. Боялись вылазок белогвардейцев с той стороны? Это не было редкостью – граница рядом. А когда он играл во дворе в песочнице, то внимательно следил за второй мохнатой няней – приставленной к нему огромной пограничной овчаркой. Как только у лежащей на солнцепеке пожилой «дамы» глаза начинали слипаться, он тихонько перелезал через ограждение песочницы и стремглав бросался к воротам. Результат был всегда один – в два прыжка овчарка настигала беглеца и, аккуратно схватив за шиворот, отправляла обратно в песочницу. От заслуженной пограничницы не уйдешь! Зато она могла стойко переносить запанибратское обращение с ее хвостом, и с удовольствием катала на санках зимой. В ответ он прощал ей беспардонное обращение, хотя все же надеялся когда-нибудь ее перехитрить.
Это было безоблачное детство. И только после смерти Иосифа Виссарионовича, тайком от отца, мать рассказала ему о событиях, происшедших до и после его рождения в 1936 году, а затем и накануне Великой Отечественной войны.
Кристально честный, убежденный коммунист, отец никогда в своих скупых воспоминаниях не касался этого периода своей жизни, хотя охотно рассказывал о случайных встречах в Кремле с Лениным, Троцким, Каменевым. Но Иосифа Виссарионовича они, в то время рядовые курсанты, не выделяли из общей толпы прославленных партийных вождей.
Однажды, опаздывая из увольнения, отец с товарищами спрятался за углом у Кремлевских ворот в надежде проскочить с кем-нибудь из въезжающих на территорию Кремля. Вскоре появилась машина Владимира Ильича, тот их заметил и тут же справился, в чем дело. Они, не моргнув глазом, выпалили, что опоздали из-за затянувшегося спектакля. Всем было известно, что он поощрял интерес курсантов к культурным мероприятиям. Без лишних слов их пропустили. Зажигательные речи Троцкого производили на них большое впечатление, поэтому они с воодушевлением отправились на борьбу с бандами Антонова. Сегодня это называется Тамбовским восстанием крестьян. Гонялись они за неуловимыми бандами долго и упорно. Отец научился спать не только в седле, но сидя, и даже стоя, буквально по минутам набирая суточную норму сна. Этот навык поражал всех. Кстати, во время Великой Отечественной войны, занимая должность начальника штаба авиаполка, это умение ему очень пригодилось. Он круглосуточно висел над картой, принимая разведданные, приказы сверху, оценивая обстановку, подготавливая операции и приказы командиру полка. Даже в пожилом возрасте, задремав в кресле у телевизора, на вопрос матери «Шура, ты спишь?» отец бодро отвечал: «Нет!» хотя за секунду до этого сидел, молодцевато выпрямившись, но слегка похрапывая.
Во время похода на Тамбовщину с ним произошел случай, который остался тяжелым камнем в душе на всю оставшуюся жизнь. Не слезая с седел, они сутками гонялись за небольшим отрядом, состоявшим в основном из опытных офицеров, прошедших еще Первую мировую войну. Разведка донесла, что те скрываются в женском монастыре. Ворвавшись в монастырь в пылу сражения, кто-то крикнул, что в туалете человеческие кости. Страсти накалились. Остановить начавшуюся резню было невозможно.
Конечно, сейчас, в XXI веке, легко разыгрывать из себя благородного защитника прав человечества, понятия не имея о той кровавой каше, в которой варились наши предки. Но ведь так можно лихо призвать к ответу всю историю гомо сапиенс! Еву за воровство, а Адама за соучастие, неандертальцев за мамонтов. Египет, Рим, Соединенные Штаты за рабство. Евреев в предательстве Всевышнего и финансовый кризисе в Германии. Англию за колонии и дикие расправы в них. Францию за Варфоломеевскую ночь, революции и гильотину. Германию за фашизм, а всю Европу, вместе взятую, за инквизицию и крестовые походы. А что сказать о современной Америке с ее рабством, Хиросимой, Нагасаки, Вьетнамом, Ираком… Так в чем же дело? Почему именно мы, наше поколение, должно проклинать свою историю и каяться перед всем остальным, белым и пушистым, человечеством? В прошлом у России было все, и точно в тех же пропорциях, что и у всех остальных народов и стран мира.
Его же угораздило родиться в один из самых ненастных периодов нашей разухабистой истории, в Днепропетровске, в 1936 году. Буквально на следующий день после его рождения, был арестован командир авиаполка, а затем и отец, как его начальник штаба. Начинались гонения на офицеров Красной армии. И в первую очередь обрушились на «бывших», или «спецов». Так называли дореволюционных офицеров. Решили, что подготовлено достаточно своих, преданных, рабоче-крестьянских кадров. Многие из них уже умели вместо крестика ставить собственную подпись. Это посчитали достаточным, чтобы стать командиром авиаполка. Вот с таким офицерским корпусом страна приближалась к войне.
По всей армии шли поголовные аресты офицеров от лейтенанта и выше. Отца спас в застенках банальный инфаркт. Он был всего лишь уволен из армии. Сразу после лечения он устроился преподавать в Днепропетровский университет. Мать в это время уже училась в медицинском институте.
Наконец, накануне 1941 года, до верхов достучалась мысль, что война на носу, а армия обезглавлена, что разведка Германии их обыграла. И пошло-поехало в обратную сторону. Неожиданно (пути Господни неисповедимы!) под Брестом двое репрессированных, отец и его бывший командир, оказались в одном авиаполку, и даже на тех же должностях. Сходным было и то, что никто из них не настучал на другого, хотя можно представить, как им досталось. С тех пор у отца появилась вторая твердая привычка: держать язык за зубами. Он был железным, несгибаемым человеком, но этого требовали время и обстоятельства.
Новое расположение аэродрома было у самой границы, за спиной Бреста, так как воевать предполагалось только на чужой территории. Но это оказалось роковой, непоправимой ошибкой. Немцы знали буквально все о расположении наших аэродромов и держали их под прицелом. На этот раз отцу и его командиру повезло, аэродром был расположен на острове, среди болот и лесов. Опытные командиры, имеющие богатый военный опыт, первым делом тщательно замаскировали аэродром, самолеты и казармы. На виду оставили только безобидный двухэтажный домик офицерского состава. В дальнейшем это сыграло решающую роль в их судьбе.
По прибытию к месту службы, жилье им предоставили на втором этаже деревянного дома. Со всех сторон к нему подступал дремучий лес. Окна выходили во двор, за которым по краю леса располагался дровяной сарай, а перед ним стоял огромный ящик с углем. Это было любимое место для игр немногочисленной малышни. Слева, на суку огромного дуба, висел на проволоке кусок рельса и обрезок трубы – чтобы бить тревогу. В общем, это был мир его детства, который неожиданно стал открываться ему в лицах сверстников, пространстве и времени. Он широко раскрытыми глазами взирал на него, впитывая все, что его окружало. А детворы в доме было не так уж и много. Выделялись среди них две сказочные девочки-красавицы командира полка, аккуратненький сын штурмана Эмиль да два вечно сопливых братца – отпрысков начальника ГСМ. Его старшего брата, к большому огорчению, отправили в далекую школу-интернат. Изредка они все же его навещали. Запомнилась в деталях только новогодняя елка 1941 года. Интернатовцы пели хором, танцевали, читали стихи. Но все испортил огромный мохнатый медведь с большим рогожным мешком для непослушных детей. Визг малышни был слышен на всю округу. Их успокоило только то, что медведем оказался его брат, а из мешка Деда Мороза досталось по два подарка. Это было первое запомнившееся испытание его нервам. Второе потрясение было на стрельбище, когда мама открыла огонь из пулемета «Максим». Но на всю жизнь осталось в его памяти раннее свежее тихое утро: во дворе валяются брошенные с вечера игрушки, по тропинке из леса идет молочница с бидончиком козьего молока… Это было последнее мирное утро июня 1941 года.
На следующий день под утро как-то по-особенному тревожно и часто зазвенел в панике рельс. Как всегда по учебной тревоге, все выбежали во двор и бросились в вырытые заранее щели. И только когда услышали артиллерийскую канонаду со стороны Брестской крепости, а южнее и севернее их расположения с тяжелым гулом стали эшелон за эшелоном накатываться бомбардировщики, кто-то негромко выдохнул: «Немцы!» Бомбы стали рваться в районе железнодорожной станции и моста через реку. А в щели укрылись только женщины да дети, одетые наспех во что попало. Полчища комаров жалили неимоверно. Оправившись от потрясения, они отправили старших детей по квартирам за одеждой. И тут он впервые увидел немецкий самолет. Он летел на бреющем полете. Голова летчика в черном шлеме повернута в их сторону. Он внимательно рассматривал одинокий дом. Сделав круг над аэродромом, он спокойно удалился на юг. Их не обнаружили. Так началась для него Вторая мировая война.

С каждым километром пути рюкзак и ружье становились все тяжелее и тяжелее. Топтать места, где никогда не ступала нога человека, захватывающе интересно, но изматывающе трудно. Ноги отяжелели, а мысли в голове стали спотыкаться. Потерялось чувство времени. Солнце издевательски то чуть поднималось, то смещалось немного ближе к горизонту. Это означало смену дня и ночи. Необходимо было хоть немного поспать. На припорошенной снегом скале или промерзшей гальке это было рискованно. Сняв ружье и рюкзак, он взобрался на ближайшую скалу. Километрах в двух от него сиротливо торчала вышка створного огня. Это была работа всемогущего Севморпути.