Мои дедушки

МОИ ДЕДУШКИ

Спите спокойно мои дорогие дедушки!
Я вас знаю, помню и очень люблю!

Каждый человек имеет свои корни, то есть генеалогическое древо, веточкой или листиком которого является сам. Обычно об этом никто не задумывается. Может, только когда уже свое «неразумное дитя» дернет за полу пиджака и спросит:
– Папа, а кто был моим – дедом, прадедом? Кто они? Кем были и чем занимались? Где жили?
Родитель чешет в затылке, мычит и несет околесицу. Сказавшись занятым, ретируется от прямых ответов. Уже оставшись один, сам начинает припоминать, а кто же действительно были его предки? Благо, если остались в роду старики, можно еще кое-кого расспросить. А если нет? «Поезд ушел», оборвалось ниточка, не стало связующего звена поколений.
Кто сейчас с уверенностью может назвать своего прадеда или пращура?!.

Отца своего отца я никогда не видел. Знаю, что его звали Дмитрием Васильевичем и было у него, как в сказке, пять братьев и четыре сестры. Пятерых, вместе с тридцативосьмилетней матерью Верой, унес свирепствовавший тогда сыпной тиф.
Остались только мой дед Дмитрий 1901 года рождения, его братья Александр – 1903 и Иван – 1912, а также две сестры: Анна, рожденная в 1906 году, и Лидия с 1920 года.
Александр, вернувшийся без единой царапины с войны с белофинами, героически погиб во время Великой Отечественной. Осталась соломенной вдовой его жена Мария с тремя малолетними детьми на руках – Тоней, Леней и золотоволосой красавицей Верой.
Иван возвратился с последней войны инвалидом. Во время штурма одного из многоэтажных домов фашисты взорвали заложенные в нем мины. Осколком дяде оторвало руку, срезало, словно бритвой почти от самого плеча. Пролетев два этажа, он удачно упал и не разбился насмерть, хотя его и привалило обломками рухнувших перекрытий. Во время очередного штурма бойцы обнаружили переломанного и истекающего кровью Ивана. Повезло ему еще и раз – прямо из руин на солдатской плащ-палатке доставили на операционный стол...
После войны Иван Васильевич окончил институт, жил и работал в Минске. Ему было чуть за шестьдесят, когда, по дороге с работы у него на автобусной остановке перестало биться сердце…
Мы, дети, называли этого очень доброго и веселого человека дядей Ваней. Он всегда подшучивал над нами и задорно, как ребенок, смеялся. Доброта прямо струилась из его глаз, в них всегда бегали какие-то озорные искорки. А когда дядя Ваня приезжал к нам в гости и оставался ночевать, то радости был полон дом. Веселый шум не замолкал до глубокой ночи. Сколько он знал сказок, различных историй! Нас было просто от него не отогнать. Своих детей дядя Ваня не имел, вот и дарил нам свою нерастраченную ласку и душевное тепло.
Со слов отца, дед Дмитрий, в ту пору тридцатидевятилетний крестьянин, запросто поднимавший на спор лошадь, несмотря на свою огромную физическую силу, был очень добрым и уравновешенным человеком. Редко кто решался нанести ему обиду, а совершивший такую ошибку горько потом об этом сожалел. Не стоит дразнить гусей – гласит народная мудрость! Мой отец, тоже очень сильный человек, говорил, что он слабее за деда в раз двадцать.
В деревне не раз возникали пьяные мужские драки, иногда даже с кольями. Мужики дрались с остервенением, не жалея не своих кулаков, ни тел противников. Нередко перепадало и зевакам, которые окружали «поле битвы». Утихомиривая распоясавшихся дядек, Дмитрий Васильевич разбрасывал их как мячики в разные стороны метров на десять. Мужики, поднявшись с земли, махали друг другу кулаками, низвергая потоки нецензурной брани. Зная, что могут получить «на орехи» за продолжение драки уже от деда, вновь начинать битву не решались. Наверное, многие сельчане в душе были благодарны ему за невыбитые глаза, не покалеченные руки и ноги… Любое полученное увечье несло за собой потерю трудоспособности кормильца семьи, потом голод и холод, а возможно и смерть.
Дед очень любил детей, причем и своих, и чужих. Всегда находил минуту, чтобы сказать вихрастому пацану или глазастой девчонке ласковое слово. Вытаскивал из кармана ножик с наполовину обломанным лезвием и несколькими движениями делал кораблик из куска сосновой коры или куклу-фигурку из срезанной веточки.
Как-то детям на радость принес из лесу зайчишку величиной с рукавичку. Восторгу в доме не было конца! А наутро – слез… Зайчишка в своем невольничьем логове сделал подкоп и был таков!

Своего дедушку, Василия Прокофьевича, отец практически не помнил. Прадед Василий почил в 1929 году в возрасте шестидесяти шести лет. Говорили, что это был высокий кряжистый мужчина с черной с проседью бородой. Жил очень крепко, даже после того, как отделился от своего отца. Примечательно, что мы с прадедом родились в один год, только с разницей в сто лет.
О прапрадеде Прокофии я только и знаю, что имел много земли и детей. Я был очень мал, когда ушли из жизни все знавшие его люди.
Прадеда Сергея, в честь которого назвали меня, я тоже никогда не видел. Будучи однажды на похоронах свояка, родственники показали могилу прадеда и прабабушки. Человек ведь по-настоящему умирает только тогда, когда уходит из жизни последний из тех, кто его помнил. Только тогда наступает забвение – полная духовная смерть…

Мне было четыре с половиной года, когда не стало еще одного моего деда – отца матери. Беда постучалась в дом совсем неожиданно. Заканчивалось лето, на календаре было 30 августа 1968 года. Мой старший брат уже готовился пойти в первый класс. Он догуливал последние вольные деньки где-то у соседей. Я то вертелся около отца в гараже, то бегал к приоткрытым воротам поглазеть на прохожих. Наша улица была перекопана в нескольких местах, прокладывали водопроводные трубы. Люди, которые не смогли перейти свежевырытые канавы, чертыхаясь, возвращались и шли в обход. К нам во двор зашла соседка и сказала отцу:
– Дмитриевич! Там у химчистки стоит почтальон, она не может перейти канаву. У нее для вас есть телеграмма… Кажется, плохая…
Батя ничего не ответил и направился в указанное соседкой место. Я увязался за ним. Засуетившаяся от дурного предчувствия мать, тоже хотела идти с нами. Отец попросил ее побыть дома, объяснив тем, что через канаву перелазить нужно, да и вообще он скоро вернется.
Перебравшись по доске через ров, мы вышли на перекресток, где стояла почтальонша.
– Это вам телеграмма? – тихо спросила она.
– Да, – с некоторым беспокойством ответил отец.
– Вам плохая телеграмма, крепитесь. Будьте мужественны, – произнесла почтальонша и протянула телеграмму.
Отец, не раскрывая заклеенный небольшой листок, спросил:
– Кто?
– Написано отец…
– Тесть… Мой еще до войны где-то голову сложил… Как вот жене об этом сказать? Ума не приложу…
Попрощавшись, мы пошли обратно. Долгой была дорога домой. Через ров мы перебираться не стали и пошли дальним путем. Наверно отцу необходимо было время, чтобы поразмыслить о случившемся.
– Сергушок! Дедушки Саши твоего не стало! Умер… Ты маме ничего не говори, я сам все скажу…
Мать выскочила на порог встречать нас. В ее карих красивых глазах стояла тревога:
– Толя! Что случилось? Что-то с папой, да? Толя, не молчи!
Отец подошел к матери, обнял ее за плечи и тихо сказал:
– Крепись, дорогая. Беда пришла к нам. Не стало отца.
Мама заплакала. Папа как мог, ее успокаивал…

Ковальчук Александр Яковлевич, так звали моего деда, родился в 1910 году в семье крепкого крестьянина, чудом избежавшего раскулачивания в период коллективизации. Спас только спешный передел хозяйства между членами семьи.
Дед был по тем временам довольно образованным человеком, окончил даже бухгалтерские курсы. С начала войны ушел на фронт. Часть их разбили, так толком и не успев сформировать. Людская молва донесла до бабушки, что он лежит раненный в ногу во ржи много километров от дома. Женщина, оставив малолетних детей на соседей, пошла на поиски мужа. Кругом уже хозяйничали немцы, так что приходилось тащить раненного супруга на покрывале только по ночам. В четверо суток и обернулась.
Ранение оказалось серьезным, была задета кость. Провалявшись несколько месяцев на сеновале, не залечив толком свою ногу, дед с окруженцами, проходившими мимо деревни, ушел за линию фронта.
Войну дед Саша закончил в Праге, где его в очередной раз ранило. Осенью 1945 года он вернулся домой после лечения в госпиталях. Исхудавший, после болезни, чуть прихрамывающий на правую ногу, с полупустым «сидором» за плечом. На его выцветшей, застиранной гимнастерке сверкали и позванивали боевые награды. Много было пролито слез долгожданной встречи…
Нетрудно представить дедушкины впечатления по возвращении в родимый дом. В сорок третьем не стало младшей дочери Лиды. Голодные глаза детей, моей матери и ее сестры Нины, доведенная войной до разорения усадьба, уставшая от горя и бед жена… Всего не перечесть. Остатки скудного солдатского госпитального пайка были в тот день «манной небесною» для всей семьи. Дети, забывшие вкус сахара, были несказанно рады маленькому кулечку с чуть отсыревшими от дождя карамельками…
Долго не раздумывая, дед устроился на работу, из-за чего на некоторое время даже пришлось уехать из деревни. Семья постепенно своим трудом и потом вылезала из нищеты и увеличивалась. В конце сороковых родился долгожданный сын Гена, в начале пятидесятых – дочь Света.
Все чаще и чаще давали о себе знать старые раны. Зашевелились осколки – один под сердцем, другой – в ноге. Мужчина в пятьдесят лет стал инвалидом. Сидеть на печи не смог. Водил в ночное лошадей, сторожил колхозный двор.

Не смогу воспроизвести события того дня, когда стал узнавать своего деда, вероятно, было мне тогда года два. Баловал дедушка своих внуков, а мы его искренне любили.
Однажды, когда дедуля остался ночевать у нас дома, мы с братом наперебой стали просить его почитать «Кубинские сказки». Деду долгая читка вскоре надоела, да и мама попросила его отправить нас спать. Однако неугомонные внуки требовали продолжения. Нам не столько хотелось слушать уже знакомые сказки, сколько просто посидеть рядом с дедом.
Дед Саша случайно наткнулся на сказку о рассказчике и надоедливых детях. Человеку необходимо было перейти дорогу, по которой шла бесконечная вереница индюшек. Он остановился, чтобы их пропустить. Хотел было идти дальше, да не пускают они его. Вот идет индюшка, за ней еще одна индюшка. За этой еще одна, еще и еще…. Повествование никак не завершалось. Естественно, что эта сказка была нам совсем не по нутру. Мы стали просить его почитать что-нибудь другое. Дед только смеялся, говорил, что это самая хорошая сказка и начинал ее читать сначала. Завершилось все тем, что нас, недовольных, отшлепали и отправили спать.
Сколько было выплеснуто детских эмоций, когда деда Саша и бабушка приехали из деревни на телеге, запряженной парой лошадей! Они забрали нас с собой! Брат был старше, и его дед уже катал даже на санях. Для меня, хотя я и ездил в деревню с отцом на машине, такая поездка была пределом мечтаний. Те впечатления помнятся и сейчас. Медовые розовые и белые цветки на изумрудном ковре из клевера, легкий ветерок с ароматом свежей зелени и луговых цветов… А когда тебе еще и дали подержать поводья, что бы править лошадьми! Ну, как можно все это забыть!?

Наша бабуля, Ольга Константиновна, работала в ту пору дояркой на молочно-товарной ферме. Младшая дочь Света, ученица старших классов, помогала ей. Доили тогда еще вручную. Это чуть потом появились первые автоматические электродоилки типа «Елочка». От темна и до темна бабушка была занята на скотном дворе, поэтому нами, в основном, занимался дед.
Как-то повел он нас в палисадник, где росли клубника, земляника, черная и красная смородина, малина... Все бы ничего, да в палисаднике стояло десять пчелиных ульев. Из-за этого нас туда и на понюх не пускали, но мы уговорили дедулю. Зазевался я, когда рвал ягоды, вот и дала мне одна пчелка «медку» в щеку. Естественно заплакал от боли и обиды. Один мой глаз в течение нескольких минут заплыл и совсем перестал видеть. Дед Саша меня успокаивал:
– Ну, не плачь, внучек! Не плачь! Укусила пчелка? Ничего страшного! Это даже полезно для человеческого организма, иммунитет к укусам вырабатывается! В другой раз опухоль меньше будет заметна. Меня тоже пчелы кусают, однако я привык и мне не больно. Привыкнешь и ты.
Брат, как всегда, начал надо мною подтрунивать. Когда он полез за сливами, ему словно в отместку пчела-«камикадзе» упала за воротник и укусила за плечо. Как говорится, оба получили первое «пчелиное крещение».
Кухарничать дед особенно не умел. Варил нам незатейливые куриные супцы, однажды даже из специально откормленных голубей. Это он приучил нас есть огурец с тягучим янтарным медком, пить парное коровье молоко с подсоленным клинковым сыром...
Однажды деда Саша в ожидании бабушкиного обеда намазал две краюхи черного хлеба смальцем, круто присолил и позвал нас перекусить:
– Ну-ка! Налетай, молодежь! Пока бабушки нет, боюсь, чтобы вы не отощали!
– Деда! А что это? – спросил я.
– Как что? Обыкновенная тушенка!
– Э! Не, деда! Никакая это не тушенка! В ней же совсем мяса нет, один только жир! – запротестовал брат.
– Ну, ребята! Вы не правы. Это самая что ни на есть тушенка! Просто мясо еще зимой съели, а жир вот остался.
Вопросов, несмотря на сомнения, мы больше не задавали. Съели подчистую все, что давал дед.
Была у меня одна заветная мечта – сходить с дедом в ночное. Брат бывал уже несколько раз, а меня, малого, не брали. Однажды и я все же уговорил деда взять меня с собой.
Бескрайнее поле… Осиновый лес со странным названием «Копаня», лошади, жеребята, резвящиеся на лугу… Запах свежего сена вперемешку с тонким ароматом полевых цветов. Про набор звуков я просто и не говорю – их ничем не передать!
Когда начало смеркаться, пришла бабушка и принесла нам ужин. Как вкусно было сало с зеленым луком и краюхой испеченного бабушкой ржаного хлеба! Про другую снедь я уж и не говорю. Вскоре совсем стемнело и на небе, как горох, высыпали звезды. Я лежал на дедушкином ватнике, смотрел на них и слушал музыку ночи…
Бабушка засобиралась домой и прервала мои мальчишечьи грезы. Как я ни упирался, она взяла меня на руки и зашагала в сторону своего подворья. По дороге она тихонько пела песенку про ночь, месяц и спящих котят…
В деревне постоянно обогащался и пополнялся мой словарный запас. С дедом вошли в мой лексикон такие слова как «оселица» – дальняя сторона огорода и деревни, «поплау», «аюц у хлеу» и еще масса других.
В летнее время дед, если ночевал дома, то очень любил спать на маленьком сеновале, расположенном на крыше погреба. Назывался он «сенница». Все хотели спать на «сеннице». Иногда туда набивалось народу, что негде было даже как повернуться. В такие дни меня туда оттуда эвакуировали в дом, боялись ночью подмять. Зато, когда там ночевал дед Саша, он брал с собой только нас внуков, а остальных отправлял спать в дом. Дед с нами долго балагурил, рассказывал сказки, истории из жизни и небылицы. Под дедов негромкий голос мы сладко засыпали.
Как-то между мной и дедом произошла размолвка. Обиделся внук на деда, да так сильно! Я, никогда не слазивший с дедовых рук или колен, после ссоры не позволил даже погладить себя по голове и не желал разговаривать с ним. Что дед только ни делал, все было напрасно.
Примирение наступило только во время колядок, когда мы всей семей приехали в деревню колоть кабана.
Я вышел из дома на улицу, когда начался процесс осмаливания туши. Боров был ну, очень большой! Его обложили сухим льном и подожгли. Затем черную осмаленную тушу водрузили на чисто вымытое дверное полотно ворот сарая. Дед и отец стали поливать горячей водой и скоблить кожу длинными острыми ножами. Отец отрезал нам по меленькому кусочку присмаленного свиного уха, чуть присолил и дал нам попробовать. Как это было вкусно!..
Дед вырезал из туши кусок мяса и передал его женщинам. По традиции этот первый «кавалак» тут же жарили и давали мужчинам под водку на пробу. Детям разрешалось скушать только чуть-чуть жареного сала, пока отец не свозит «косу» и немного мяса в ветеринарную станцию для проверки. До этого приходилось только смотреть, как это взрослые кушают свежину и облизываться.
Вечером, управившись с делами, все свои сели за стол. Была бабушкина сестра Аня с восьмидесятилетним, но еще очень крепким и боевым дедком Станиславом Матиушевичем Аркушевским, мамина сестра Нина с мужем Василием Прокофьевичем Бирюковым и дочерью Светой, наша семья в полном составе, бабушка, дед, их меньшая дочь Света. Не было только Гены, он служил тогда в армии. За столом главенствовал девяностодвухлетний мой прадед Яков Маркович. Еще усаживаясь за стол, дед Саша обратился ко мне, сидевшему на коленях у отца:
– Внучек! Не дуйся ты на меня! Иди ко мне!
Я молча опускал глаза и не удостаивал его даже взглядом.
Половину вечера родные пытались нас примирить. Потом отец шепнул мне на ухо:
– Сержик, сынок. Не обижай дедушку. Он же хороший и любит тебя. Прости уж его, не хотел он тебя обидеть. Иди к нему!
И я сдался. Не успел и шагу ступить на пол, как дед выскочил из-за стола, схватил меня под мышки и несколько раз подбросил к самому потолку.
– Внучек ты мой дорогой! – тихо говорил мне дед Саша, крепко целуя и прижимая к себе. Я удобно устроился у деда на коленях и с интересом наблюдал за происходящим.
За это дело всем налили водки, чтобы выпить «мировую».
– Внучек! Иди и у меня посиди на коленях, – обратился ко мне Яков Маркович. Я ведь тоже твой дед.
– Иди, Сережка, подергай прадеда за бороду, – с этими словами дед Саша поднял меня над столом и посадил своему отцу на колени.
Прадеда я немножко дичился и вскоре вновь перебрался назад к деду. Там было мне покойней.
Изрядно подвыпивший дед Станислав пел за столом сальные частушки, чем очень смущал женщин. Он тоже хотел подержать меня на коленях. На дедка в очередной раз цыкнула супруга, после чего он сразу переключился на соседку, вошедшую в дом …

Домой ехали с песнями. Пел отец, сидевший за рулем, ему вторил дед Стась. Женщины молчали и только улыбались.
Запомнил я деда Сашу в работе, как он косил траву, ухаживал за пчелами и качал из рамок ароматный, приторно-сладкий медок, мастерил изгородь, делал на «поплаве» из торфяной крошки брикет, пахал землю... Память моя много еще чего хранит, всего не перескажешь.
Летом повез дед своего сына Гену в Буда-Кошелево поступать в техникум. Александру Яковлевичу на улице стало плохо.
– Сынок! Я тут прилягу на скамейке, а ты сбегай, принеси водички, – сказал он, отсылая сына от себя. Не хотел, видимо травмировать совсем еще молодого парня своей предсмертной агонией.
Когда Гена возвратился, его отца уже не было в живых.
Помню, как родные и близкие долго ждали траурную машину из далекого Буда-Кошелева. Ждали долго. Вокруг стояла гробовая тишина, то и дело разрываемая приступами бабушкиного плача, да воем Шарика.
Когда тело привезли и внесли в дом, отец взял меня на руки, тихо сказав:
– Пойдем, сынуля, с дедом попрощаешься.
Дом был полон женщин в черных платках с опухшими от слез лицами. На нас сразу обратили внимание, а одна из женщин негромко сказала отцу:
– Дмитриевич! Зачем сына сюда несете! Он же еще маленький, все равно ничего не понимает, только напугаться может!
– Понимает или не понимает, я не знаю. Может, запомнится ему дед получше, да и этот день? Вдруг потом спросит, почему не показали?
Дед Саша лежал на кровати. Глаза его были закрыты. Лицо отдавало чуть синевой, наверно от чисто выбритых щек. Я весь потянулся к нему в надежде, что дед сейчас проснётся и встанет. Выскальзывая из рук отца, я дотронулся до дедушкиного лица. Оно было холодным.
– Ты куда! – вскрикнул отец, подхватывая меня. – Нет, сыночек, больше дедушки Саши.  Не поднимется он и никогда больше тебя не обнимет!
После его слов рядом стоящие женщины заплакали, а мы вышли на улицу.

Самое трудное было сказать о смерти сына Якову Марковичу. Когда я с отцом и мамой приехали к нему в соседнюю деревню Серяги, он сидел во дворе на скамеечке.
– Что-то с Сашей? – спросил он, будто о чем-то догадываясь.
– Крепитесь, дедушка! Беда случилась! Сына вашего больше нет в живых!
Отец рассказал моему прадеду о постигшем семью горе.
Прадед – худой, чуть сгорбленный, с длинной седой, чуть желтоватой от табака бородой – был в поношенном с серыми полосами костюме, соломенной шляпе и старых хромовых сапогах с подвернутыми голенищами. На лацкане пиджака висели георгиевские кресты, медаль и две пустые колодки. Медаль и один крест где-то потерялись. Во время первой мировой войны прадед служил в царской армии унтер-офицером. Проявив лихую храбрость и смекалку, стал георгиевским кавалером.
Подойдя ко мне, прадед прижал мою голову к себе и тихо произнес:
– Что, внучок, дедулю своего потерял? Как это я, старый дурак, сына своего пережил? Отчего, Толя, я раньше не умер? – говорил он, обращаясь к моему отцу. – Почему эта косатая сстерва так рано забрала моего сына?
Когда я отошел от прадеда, то увидел на его глазах слезы. Отец долго его успокаивал и о чем-то тихо беседовал.

Деда Сашу похоронили за селом на погосте. Траурная процессия двигалась пеше. Я шагал рядом с прадедом и отцом, державшим старика под руку. Впереди длинной колонны несли крест, хоругви и боевые награды деда на красных подушечках. У самых кладбищ встретили моего двоюродного брата Толю, который приехал на велосипеде из соседней деревни. Меня это очень удивило. Ведь мне тогда казалось, что он приехал из неимоверно дальней дали.
После похорон сорвался с цепи Шарик. Вскоре он объявился на кладбище, где подолгу сидел и выл у дедовой могилы. Дня через три бабушка нашла его там и забрала домой. Однако ненадолго. Шарик вновь сорвался с цепи и ушел. На этот раз навсегда. Его останки нашли ранней весной у стога соломы, стоявшего неподалеку от погоста. Там, почти рядом с могилой хозяина, и нашел свой последний приют этот верный пес.
Прадеда я больше никогда не видел. Он умер для всех совсем неожиданно. Это произошло спустя нескольких месяцев после смерти его сына. Видимо, старик не смог пережить горе.
Долго я не мог привыкнуть к отсутствию деда Саши. В доме и на подворье о нем напоминало буквально все. Да разве можно к такому привыкнуть? Это была первая в моей жизни большая утрата и душевная рана.

1998 год, г. Минск