Мандарин Бальзака. Роман. Часть 2. Глава 2

                Глава вторая. Мифы

      Если верно, что наш внутренний мир тотально мифологичен, то есть представляет собой грандиозную систему мифов — проще говоря, сказок о реальной жизни, которые мы запомнили с детства и продолжаем сочинять сами, — если это так, то в голове у нас — сонмище мифологических персонажей: и в одиночку, и компаниями, каждая в своём антураже — виртуальном пространстве. Персонажи прячутся под масками наших знакомых, первых встречных, а также знаменитостей всех времён, но остаются при этом плодами нашей творческой фантазии, умело компонующей реальные факты. Это не значит, что они — просто наши виртуальные куклы. Увы, куклы не они, а скорее мы, наше «я», руководимое то одним мифосюжетом, то другим. Они — это не мы, мы — их родители, а они — наши дети, самостоятельные личности, которые у нас в голове в своих пространствах и сюжетах ведут себя зачастую не так, как нам хотелось бы. Карл Густав Юнг, если читатель не забыл такого, сказал короче: мы не хозяева в этом доме. Таковы были и представления Марты или, может быть, тех, кто её вдохновлял. Инге она упоминала даже некую тайную науку — мифодинамику.
      Учёным известно назначение примерно одной десятой человеческого мозга. Чем занимаются остальные девять десятых — учёные пока не знают. Не там ли гнездится подсознание со всеми его мифами и их персонажами? Марта в этом не сомневалась, но поскольку не сомневалась и в существовании синсвязей, нейроны всего человечества мыслились ей как единая среда — нейросфера с достаточно свободным, если не поставлена защита, обменом информацией внутри неё. Нейросфера, согласно учению Марты, служит материальным носителем несметного числа виртуальных пространств Креаты, бурная жизнь которых нисколько не мешает повседневным делам человечества, ибо места в коллективном мозге предостаточно. Виртуальные персонажи вовсе не привязаны к личному мозгу, их породившему: синсвязи дают им свободу перемещений. Какой-нибудь виртуал вообще может быть распределён по нейронам целого коллектива, оставаясь при этом целостной личностью. На что это похоже? Марта предложила Инге догадаться, и та дала правильный ответ: примерно так информация при её передаче в Интернете может дробиться, двигаться кусочками по разным путям, а потом собраться, вновь представ как целое. Подобная распределённость по нейросфере служит основой сохранения человеческой личности после смерти физического тела, ведущей к переходу его «я», его внутреннего мира в то или иное виртуальное пространство Креаты, но углубляться в этот вопрос Марта пока не захотела. Более важным она считала донести до Инги знание о необыкновенных виртуальных существах, тоже, конечно, базирующихся на нейросфере, — мифоидах.
      Впрочем, не такие уж они необыкновенные: их рождение легко проследить. Когда древнее племя молилось кому-то из своих богов, обращаясь к нему с конкретной просьбой, каждый имел о нём тоже весьма конкретное представление как о персонаже общеизвестных мифов, ведающем той или иной стороной жизни. Его образ, что называется, жил в умах и сердцах, причём у всех молящихся был практически идентичен. Поэтому ничто не мешало этим персональным фантазиям слиться в коллективном виртуальном мире, в подсознании, в единую личность, опирающуюся на синсвязную нейронную базу целого племени. По числу задействованных нейронов указанная личность могла даже превзойти человека. Теперь это не тот скромный персонаж фантазии, которому на всё его самостоятельное мышление, на всё его отдельное «я» отпущено полторы извилины в мозгу фантазёра. Нет, теперь у этого, так сказать, соборного виртуала синсвязный распределённый мозг, сравнимый с человеческим, а если племя разрослось, то и супермозг со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но он остаётся виртуалом, живёт в виртуальном мире. Обычный мир доступен ему через восприятие людей, но там у него нет рук, ног и орудий. Впрочем, орудия есть. Его орудия — люди, он может влиять на умы и сердца — и очень сильно.
      Марта задала риторический вопрос: можно ли сказать, что этот бог нереален? И вспомнила славные страницы и имена отечественного атеизма:
      — «Не бог создал человека, а человек создал бога!» Это не уставал повторять знаменитый безбожник Емельян Ярославский, советский академик и комиссар Кремля в битве за Москву осенью семнадцатого. Его подлинное имя пусть смакуют юдофобы, ну их к чёрту! Дело не в этом. Будь он кто угодно, хоть сам дьявол, — он прав. Но у великого атеиста волосы бы встали дыбом, если бы он узнал, насколько эти созданные человеком боги реальны и чудовищно сильны. Например, настолько, чтобы инициировать истребление почти всех коллег неустрашимого безбожника — большевистской элиты. Освободиться от влияния мифоидов невозможно. Кто порывает с мифоидами всепрощения и любви — оказывается во власти мифоидов возмездия и ненависти. А уж там не взыщите!
      По терминологии Марты, процесс создания бога людьми называется намаливанием — слово старинное, но в контексте синсвязей обретающее вполне научный смысл. Так вот, мифоид — это виртуальная личность, которую намаливают. В принципе, все персонажи, населяющие внутренний мир, или, научно выражаясь, меморию, каждого человека — до некоторой степени мифоиды, то есть сотворённые фантазией самостоятельные личности, правда, с очень скудной нейронной базой. Поэтому обычно о них говорят как о субличностях, младших личностях данного человека. Мифоид — это всё же нечто более солидное. У настоящего, коллективно намоленного мифоида обычно есть своё виртуальное пространство в мифосфере — обиталище всех мифоидов, а также целый штат помощников — свита, иногда невероятно большая. Этих помощников, называемых резидентами, по сути — его субличностей, старший мифоид по синсвязям рассылает в мемории людей, распространяя своё влияние в обычном, человеческом мире. От людей мифоиды отличаются скорее не в интеллектуальном, а в эмоциональном плане: они более жизнелюбивы, экспансивны, упрямы и видят основную задачу в том, чтобы подчинить себе, своему любимому, родному мифу как можно больше народу, сделать свой миф главным для человечества. Настолько они амбициозны.
      — Я тебя запугала мифоидами? — улыбнулась Марта. — Не бойся. Скоро ты узнаешь, что чудовище совсем рядом. А пока давай продолжим, как говорят разведчики, с фактурой.
      В числе фактов наставница сообщила, что в мифосфере — тьма мифопространств со своим населением, непрерывно разыгрывающим свой миф, чтобы философски его осмыслить, обогатить, создать множество новых версий, приспособленных для внедрения в самые разные человечьи умы. Работы непочатый край! Каждое пространство — это генеральный штаб по завоеванию мира. Кто же генералы? Не только боги, далеко не они одни, хотя у действующих богов так называемых традиционных религий свита колоссальна. Речь, конечно, не о каком-нибудь Зевсе: его нынешние возможности не больше, чем у бабы-яги. Но с богами по степени влияния успешно конкурируют и другие мифоиды: образы харизматических политиков, «звёзд» всех мастей, а также персонажи, изначально виртуальные, — герои культовых фильмов, романов, популярных сказок. В том числе, разумеется, и некоторые демоны. Писателя Эренбурга, как бы к нему ни относиться, посетило как-то любопытное озарение: работы старых мастеров, столетия провисевшие в музее, воздействуют на зрителя сильнее, чем в момент своего создания. Нечто вроде намаливания икон. И это абсолютно верно.
      Особенно интересны мифоиды ныне живущих людей — кумиров публики, намоленные фанатами. Конечно, в отличие от членов первобытного коллектива, фанаты не обращаются к образам «звёзд» с просьбой об удачной охоте или рыбной ловле, но постоянное внимание, восторженное воображение, жажда личного контакта, трепетное обладание кусочком футболки легендарного голкипера, флажком, который музыкант на минутку засунул себе в штаны, или бумажкой, которой подтёрся миллиардер, — сродни молитве. Мифоид — могущественный виртуальный двойник харизматика, хотя обычно имеет не слишком много общего с его человеческой личностью и даже не всегда поддерживает с ней тесный контакт. Но именно бешеная завоевательная энергия этих мифоидов и их агентуры в мемориях почитателей поддерживает харизму — сверхчеловеческий авторитет, на который впервые обратил внимание Макс Вебер, этот буржуазный Маркс, анти-Маркс, как его называют, хотя его учение вполне вписывается в марксизм, обогащённый знанием о синсвязях, нейросфере и Креате.
      Воздав должное классикам, Марта привлекла внимание Инги к методу, которым мифоид из своего пространства достигает господства в мемории отдельного человека, превращая его в фаната. О знаменитостях слыхали все, но это означает лишь, что у каждого в голове сидит резидент этого мифоида. Для восторга и пламенной любви этого недостаточно. Для этого надо высадить в мемории не резидента, а целый десант из мифосферы, который захватит власть во внутреннем мире человека, пленит его «я». Разумеется, агрессия может вызвать сильное сопротивление и провалиться. Если же она удалась, человек преображается, становится подобен влюблённому, и в науке мифодинамике такого человека называют горячим данного мифа. Понимай: горячим приверженцем. У Карла Юнга сходное явление носит название активации архетипа.
      Далее Марта с преподавательским задором увела Ингу на новую глубину. Мифоиды могут возникать и разрастаться не только из популярности конкретных лиц или персонажей, но и из массовой приверженности какому-либо сообществу, организации, государству. Есть даже мифоиды общих понятий, вроде свободы. Эти мифоиды бывают могущественны как боги, причём представлены в мифосфере суперличностью с супермозгом — главным мифоидом, который не соответствует, однако, ни конкретной знаменитости, ни персонажу бестселлера — разве что воспевается в гимнической поэзии. Таким был у нас некогда мифоид партии — у Маяковского он изображён достаточно рельефно. Уделил ему внимание и товарищ Сталин, на февральско-мартовском пленуме тридцать седьмого года со свойственным ему сарказмом сравнив партию большевиков с мифическим силачом Антеем, которого задушил-таки Геракл.
      Не забыла Марта перекинуть мостики и к другим направлениям эзотерической мысли. Эгрегоры оккультистов — это, по сути, пространства мифосферы вместе с их обитателями, и адепты относятся к ним с опаской. Правда, понятие эгрегора несколько расплывчато. У Даниила Андреева мифоиды государства называются уицраорами. В частности, российский уицраор, то есть мифоид великодержавия, носит имя Жругр, и духовидцу он не слишком симпатичен. Пожалуй, своим обилием, многообразием и тотальностью мифоиды напоминают японских ками: сверхъестественных личностей — вдохновителей и организаторов всех человеческих дел.
      В одном из походов, когда основной материал по мифоидам был уже изложен, на Марту нашёл стих глобальных обобщений и пророчеств. Она заявила, что хорошо представляет себе, какой будет сингулярность — тот ожидаемый разрыв исторического процесса, о котором говорят учёные, пишут журналисты, судачат обыватели. Напрасно полагают, что у человечества есть шансы проскочить сингулярность — одновременный кризис всего и вся и победно ворваться в будущее чудес. Нет у него таких шансов. Они были, но безвозвратно упущены. Чтобы производить чудеса, на которые уповают футурологи, должно работать производство, и не только высокотехнологичное, а всякое. А оно остановится, поражённое повсеместными тромбами. Ударившись о стену сингулярности, мир разобьётся вдребезги. Катастрофа неизбежна, и из этого надо исходить. Неизбежной она стала четверть века назад, когда погибло одно великое государство. Это не было неизбежностью. Его можно было спасти — и экономически, и идеологически. Как раз в то время вычислительная техника достигла того уровня, на котором могла бы обеспечить эффективное управление плановой экономикой, и Госплан бы не оказался бесполезным динозавром. Наша экономика на новом историческом витке доказала бы своё превосходство над расточительным и подлым рынком, к тому же на самом-то деле фальшивым, вовсе не адамосмитовским — даже в Америке. Если взять идеологию, то как раз в то время родились новые идеи о строении мира, о синсвязях и нейросфере как материальном носителе якобы потусторонних виртуальных миров. Этот материал вполне соответствовал диалектическому материализму, стал бы его триумфом и сделал идейно несокрушимым. Обладатели этого знания, к которым Марта относит и себя, и Пашу Рычагина, обязаны были сделать всё от них зависящее и не зависящее, всё возможное и невозможное, всё мыслимое и немыслимое для его пропаганды и широчайшего внедрения в умы — любой ценой. И тогда науки — физику, химию, биологию, психологию, социологию, — и не за океаном, а у нас, ждал бы невиданный взлёт и синтез с фронтальным выходом на совершенно фантастические технологии, по сравнению с которыми пресловутый американский хай-тэк звучал бы уже несколько по-иному, но на ту же букву. Надо надеяться, читатель простит Марте несколько тяжеловесный юмор, помня о её казарменном воспитании. Кается же она в том, что люди, обладавшие знанием, проявили преступную беспечность, надеясь, что время ещё есть, что жизнь сама всё поправит, всё устроит. Она и устроила.
      — Мир нашей мечты, — вдохновенно вещала наставница, когда они третий раз подряд выписывали дугу Ходынского бульвара, — коммунизм, вооружённый суперкомпьютером и знанием о Креате, — непобедим и всепобеждающ. Это единственное спасение человечества. Но возродить советскую Россию невозможно. И путь к коммунизму теперь неимоверно труден, тернист и лежит через глобальную катастрофу. Она неизбежна. А неизбежна она потому, что буржуазное потребительское дерьмо торжествует ныне в умах миллиардов — и так называемого золотого, и остальных убогих. Словами поэта: от Японии до Англии. Учёные, бывшие Прометеи, превратились в жалких конформистов, охотников за грантами, расторопных лакеев рынка. Теорию же этого самого рынка они возносят на невиданную высоту, неустанно совершают в ней всё новые открытия, купаются в лучах славы и под дождём премий, когда по-настоящему всю эту теорию надо бы зарыть и воткнуть лопату. Естественники предпочитают копать в русле давно открытого, залезли в свои профессиональные траншеи, не видя из них дальше собственного носа. И все блюдут личный престиж и рейтинг в научном сообществе, а в виде высочайшей почести ловят, как собачка кость с хозяйского стола, нобелевский миллион, когда любой самый паршивый из мировых топов запросто потратит сто таких нобелевок на лишние хоромы со ста двадцатью сортирами.
      Инга была согласна не со всеми тезисами Марты. Почему неизбежна катастрофа? И разве современные учёные — такое уж дерьмо? Наверняка в ближайшие десятилетия, а то и раньше, — не у нас, конечно, — они совершат прорыв в нанотехнологиях, открыв путь к чудесам и сделав ненужным труд рабочих, фермеров, мусорщиков, в чём помогут и достижения по линии искусственного интеллекта, а вместе эти технологии, вторгаясь в генетику и медицину, сделают человека вечно молодым. Какая же тут катастрофа? Конечно, вначале многое будет доступно лишь топам за колоссальные деньги, но так было со всеми техническими новинками: сначала они только у топов, потом и у мидлов, а под конец добираются и до нищаги-ловера, то бишь пролетария. А ловеры и мидлы развитых стран давно приучены к толерантности — терпимому отношению к чужому сверхбогатству. Наоборот, они даже восхищаются «звёздами» и прочей элитой, жадно ловят факты из их жизни. Без этого рухнула бы журналистика.
      В ответ Марта на повышенных тонах принялась растолковывать. Так было, но в этот раз так не будет. Глобализация, то есть всемирная циркуляция товаров, людей и информации, превратила мир в единое, конфедеративное государство. Разумеется, буржуазное, потребительское. Перегородки неэффективны, особенно разрушителен для них Интернет. И теперь топам «золотого миллиарда» приходится напрямую иметь дело с ловерами не в виде английских рабочих, мирных и респектабельных ещё со времён Карла Маркса, а с нашествием из мировой периферии. Пожалуй, отдалённая историческая аналогия всё же существует: варваризация Рима. Что за ней последовало, известно: тёмные века. Нынешние ксеносы — это не только рабочие и спецы-мигранты, всё более склонные качать права, но и свирепые мстители — они знают, за что, — борцы-смертники, которых трудно обезвредить в идейном плане. Но дело не в смертниках. Провинциалы всемирного потребительского государства не пожелают ждать, пока чудеса новой эпохи доползут черепашьим ходом и до них и станут им по карману. Они, чувствуя свою силу и массу, захотят всё и сразу, не потом, а сейчас. Они уже и теперь решительно подталкивают планку жизненного стандарта вверх, побуждая и «золотых» мидлов делать то же самое, чтобы не оказаться беднее пришлых, заражают обывателя подзабытой завистью, нетерпением и нетерпимостью.
      Оседлав, видимо, любимого конька, Марта чеканила, не давая и слова вставить: человеческие потребности — вещь необоримая и коварная! Они питаются неравенством, а этой пищи в мире предостаточно. Неудовлетворённые потребности можно долго обуздывать, воспитывать, облагораживать, но они всегда чреваты взрывом — и в самой грубой форме. История это подтверждает и французской гильотиной — финалом века торжествующего разума, и пылающими усадьбами русских помещиков — финалом века следующего, триумфального для науки, техники и высокой литературы.
      Немного успокоившись, наставница сделала упор на теорию. В мемориях мидлов, как правило, двоевластие. То есть горячат их психику сразу два мифа. Один миф — горячего потребителя: не отстать, потреблять только лучшее, самоновейшее, прошлогодняя новинка — уже дерьмо. Другой можно назвать мифом толерантности. В горячей форме он означает поросячий восторг перед топами и баловнями успеха, на время оттеснивший зависть. Благодушие распространяется и на ксеносов: пожалеем малых сих, умилимся сами себе и кинем им монетку! Впрочем, двоевластие — иллюзия. Делами и судьбами мидлов вершит один, верховный миф капитализма: миф личного успеха. Потребительство и толерантность — лишь два боевых отряда его десанта, берущие психику мидла, его меморию, в клещи. Конкретнее: я, человек из толпы, если поработаю мозгами и если с неба упадёт капелька удачи, могу влиться в ряды топов: стать «звездой», сказочно разбогатеть, войти во власть. Поэтому я терпимо и даже с восхищением отношусь к тем, кто стоит выше меня: к «звёздам», к богатым, к власть имущим, — а если и завидую, то завистью исключительно белой. Их успех — образец для меня, высший стандарт потребления, гарантия того, что в этом мире и я смогу взлететь: ждите, господа, я иду к вам! Поэтому я берегу этот мир, этот социум, не хочу, чтобы он рухнул.
      Социальный взрыв, от какого бы события ни сдетонировали добрые мидлы, будет означать коммутацию от толерантности к контрмифу. Первое и очевидное — ксенофобия, вспышка неприязни к чужакам: они не только какие-то противные, грязные и ненормальные, они — наши конкуренты, им нужно меньше, чем нам, и потому хозяева-топы любят их больше. Параллельно может взлететь на воздух и восхищение вчерашними кумирами. Эта коммутация давно известна и называется «Распни его!» Более длинное название: «О культе личности и его последствиях». Свежая, молодая, крепкая ненависть к топам подпитывается подозрением в потворстве гнусным чужакам в интересах своего кармана. Такой контрмиф называется борьбой с коррупцией, но только не декларативной, а топором и ломиком. Прогрессируя и заражая массы, коммутация быстро приводит к невозможности диалога с топами иначе, как через прицел. Однако это не революция, это будет широчайший, но весьма эгоистичный бунт, программу которого можно выразить истошными воплями: «Хочу! Мне! Не лезь, сволочь, я здесь раньше тебя!» Человек с подобной коммутацией редко остаётся вменяемым и человекообразным.
      — Вот таким, — подытожила Марта, — и будет огненный лик сингулярности, а разного рода социальные ступоры, о которых пишут футурологи: транспортный коллапс и кризис снабжения в мегаполисах одновременно с так называемой антропустыней в провинции; увязание юридической системы в болоте неисчислимых встречных кляуз; остановка науки, когда новый результат доступен для понимания лишь автору; наконец, закупорка Интернета, а с ним и каналов управления, потоками информации, которой место в канализационных трубах, — всё это лишь детонаторы.
      Однажды, вскоре после бесед о сингулярности, когда вернулись из похода и пили чай дома у Марты, Инга вдруг почувствовала дискомфорт. Мир зазвенел, предметы отодвинулись и приобрели дремотную двусмысленность — и только лицо Марты приблизилось и приветливо улыбнулось:
      — А теперь, дорогая моя Ирочка, ты узнаешь самое главное. Государыня Марена, если ты о такой слыхала, великая русская богиня, царица мира, именуемого Навь, властительница целой грозди пространств мифосферы, сделала мне ещё при рождении щедрый подарок. Не знаю, почему именно мне, чем я ей приглянулась. Может быть, она, один из главных мифоидов смерти, видела, что я рано потеряю мать, и решила немножко скрасить мою жизнь. Не знаю. Об этом не спрашивают. Но я несказанно благодарна ей за подарок, хотя он возлагает на меня нелёгкую миссию. Знай, Ирочка: я тоже мифоид — такой же, как государыня, но, конечно, несравнимого с ней ранга и возможностей. Я человек — и одновременно мифоид. Такое бывает. Редко, но бывает. Сама я никем не намолена, смешно об этом говорить. Просто я приняла в наследство пространство древнейшего мифа — нашего, русского, о сотворении человека. Этот миф забыт, отголоски его сохранились лишь в нескольких странных сказках, но я призвана его возродить и вернуть людям богатство и глубину его смыслов. Амбициозная задача, Ирочка, не правда ли?
      Инга слышала голос Марты будто сквозь сладкий утренний сон, и невозможно было определить, где сейчас они обе. Может быть, нигде. Мысль показалась интересной, Инга ухватилась за неё, стараясь понять, что она означает, но мысль ускользнула — а с ней и всё остальное.
      Проснулась Инга от тёплого солнца, вдохнув насыщенный озоном, не по-московски свежий воздух. Открыла глаза — и увидела кругом луговой простор. Вдалеке с холмов языками спускался лес. Небо было ясное, глубокое. Тело щекотали и покалывали травинки: Инга лежала совершенно голая. Поблизости на валуне сидела Марта, тоже обнажённая — и огромная. Почему-то невозможно было оценить, насколько она велика и действительно ли сидит близко — или в сотне шагов. Настроение было утренним, праздничным, тело — лёгким. Инга вскочила на ноги. В голове царила ясность в забавном сочетании с оглушённостью, тормозившей мысли, не давая им развиваться. Но это казалось и ненужным: всё схватывалось и становилось понятным без мыслей, на лету. Сразу поняла, что находится в виртуале, где все ощущения, как в ярком сне.
      — Добро пожаловать в моё пространство, Ирочка! — произнесла Марта необычным грудным голосом, эхом прокатившимся по холмам. Инга поняла, что это и есть мифосфера — один из её бесчисленных миров, тот, который поручен Марте.
      Наставница поднялась с валуна:
      — Пошли, покажу тебе важную персону. — И взяла Ингу за руку, оказавшись совсем рядом и роста — самого обыкновенного. Странная, однако, тут геометрия!
      По тропинке направились к вершине ближайшего холма, где стояла бревенчатая избушка. Возле неё на скамье сидел бородатый старик с кустистыми бровями, взгляд его серых глаз был насмешлив и пронзителен, но Марту с Ингой он, похоже, не видел.
      — Его зовут Творец, — объяснила Марта. — Он создал всё здешнее: небо, землю, леса, поля, реки, моря и горы. По крайней мере, сам в этом не сомневается. Сотворил и всю живность, и людей, вылепив из глины и вдохнув в них жизнь. Помнишь, я говорила при первой нашей с тобой встрече: глина — цвета человеческого тела? Теперь-то ты знаешь, кто и как создал всё живое, но это другой миф, — усмехнулась наставница. — Присядем, Ирочка.
      Почему-то она называла Ингу её тайным именем — вероятно, подчёркивая инаковость этого мира.
      Они сели на траву недалеко от избушки. Марта с увлечением принялась рассказывать о своём мифе. У него множество вариантов. Каждый рассчитан на свою аудиторию — тех, в чью меморию будет тем или иным способом внедрён. Её сотрудники, младшие мифоиды, не люди обычного мира, а чистые виртуалы, не сидят сложа руки. Каждая версия реализуется в своём, отдельном подпространстве. Есть глубоко философские, с очень сложным сюжетом, в грандиозных декорациях, а Творец там выглядит совсем иначе. Есть и простенькие, как детская сказка. Для первого знакомства Марта выбрала именно сказку в народном стиле, зная давние фольклорные увлечения ученицы. Откуда? Теперь Ингу уже не удивит, что наставница бывала у неё в мемории, путешествовала по её пространствам. За что приносит искренние извинения и просит не обижаться.
      Марта была права. Со студенческих лет Инга завела специальную тетрадь, куда, с непостижимым для постороннего энтузиазмом прочёсывая в библиотеках фольклорные сборники, выписывала, как теперь бы сказала, вентральную эротику. Потом, с упоением от чудовищного, можно сказать — раблезианского гротеска и геометрического абсурда, воплощала образы народной фантазии в своих босхианских альбомах. Это было увлекательнейшее занятие — до того момента, когда трагический конфликт с матерью заставил наложить запрет на своё увлечение, послужившее причиной катастрофы. Запрет был снят только недавно, мудрым душевным участием Марты.
      Особенно вентральны были две сказки, русская и саамская. Одну Инга помнила с детства в пересказе советского классика, а позднее отыскала оригинал в книге известной собирательницы Ирины Карнауховой. Узнала из комментариев, что это популярнейшая сказка русского Севера. Вариант существовал и у соседей-саамов, народа колдунов и магов, внушавших трепет окрестным племенам. Их версия была ещё более абсурдистской. У Карнауховой глиняный монстр, вылепленный в качестве сына бездетными стариками и оживший, подобно Галатее, ограничивался поглощением людей. Начал со своих творцов, потом, осознав собственное могущество, заглотал целую толпу: дровосеков, косцов, женщин на сельхозработах. Первыми ему встретились поп с попадьёй. Советский классик почему-то их пропустил, хотя ликвидация попа, наркоторговца опиумом для народа, с точки зрения научного атеизма — заслуга немалая. Например, об одной выдающейся испанке рассказывают, что она в канун ихней гражданской войны собственными зубами загрызла насмерть католического священника. Возможно, это всего лишь легенда, но если нет — доктор Ганнибал Лектер имел достойных предшественников. И какая жалость, что этот эпизод ускользнул от внимания Сальвадора Дали!
      Саамский монстр намного превзошёл русского: его деяния захватывают воображение. Он проглотил не только старика, старуху, неких девиц и ещё каких-то старух, но, дойдя до реки, — также и рыбаков вместе с лодкой, а потом вообще выпил всю реку и не треснул, в отличие от нашей бабы-яги или самонадеянной людоедки у эскимосов. Завидев строителей, закусил и ими, а заодно слизнул и дом, который они сооружали. Эту историю Инга раскопала в старой подшивке журнала «Пионер», сохранившейся от пионерского детства матери. Там была и картинка, которая Инге не нравилась: герой слишком карикатурен. Она нарисовала свои серии иллюстраций к обеим сказкам, настоящие комиксы о приключениях глиняных сверхчеловеков, назвав цикл «глининианой».
      В быту, в разговорах со знакомыми Инга с должной осторожностью, призванной скрыть эротическую подкладку, затрагивала любимую тему: обсуждение с посторонними бодрило и возбуждало. Однако посторонние находили эти сказки глупыми. Глупыми же, с точки зрения Инги, были сами собеседники. Своим умом и почитывая литературу она пришла к выводу, что её сказки — отголосок мифа о сотворении человека. Человек же, руководствуясь также известным Инге каннибальским поверьем о наследовании чужой силы, дерзко посягнул на своего творца, чтобы обрести его сказочное могущество. И обрёл, что подтверждают подвиги глиняных суперменов, геометрически просто невообразимые. Мотив человеческой дерзости — древнейший, знакомый ещё грекам. Дерзость наказуема, но эта убогая мораль не способна отвратить новых дерзких от восстания против богов. Так, по крайней мере, понимала вопрос Инга.
      — Ты всё понимаешь правильно, Ирочка, — одобрила Марта, продолжая беседу на травке, на виртуальном, но горячем солнышке её мифосферного мира. — Твои глиняные — тоже варианты моего мифа, те, о которых я тебе говорила: детские. Кстати, на нашем Севере твою любимую сказку всегда рассказывали именно детям, она не для взрослых, потому что напоена детским аутоэротизмом, утраченным взрослыми. Правда, не всеми и не во все времена. Ты знаешь, что такое таинство евхаристии? Конечно, знаешь: символическое причащение плоти и крови божества. Иными словами, теофагия: поглощение самого бога для обретения его силы. В искренне верующих, то есть в горячих этого мифа, причастие действительно вселяет энергию и радость.
      После такого вступления Марта предложила ученице самой разыграть несложный вариант мифа. Инга выразила опасения: она ведь не знает деталей сюжета!
      — Я буду тебя направлять, — успокоила Марта. И вдруг исчезла.
      Ещё любопытнее было то, что исчезла и сама Инга. Она уже не видела и не ощущала своего тела. Вернее, кое-какие ощущения оставались, но сделались непривычными. Казалось, её тело лепят крепкими, умелыми пальцами. Непостижимым зрением, будто со стороны, она даже увидела процесс: её лепил из глины Творец на хоздворике возле своей избушки.
      Когда работа была закончена, Творец приблизил к её лицу своё и горячо дохнул в приоткрытые губы. По онемевшему телу пробежали иголочки, Инга смогла пошевелиться. Теперь она видела себя не со стороны, а своими глазами. Собственное тело удивляло: оно напоминало огромный пузатый горшок.
      — Почему? — по-детски спросила Инга, но Творец не услышал: он замер, словно в стоп-кадре. Зато вновь рядом появилась Марта:
      — Всё просто, Ирочка. Заселившие землю люди делятся на мужчин и женщин. Женщины готовят мужчинам вкусную еду. Творец чувствует себя мужчиной, но ему никто не готовит, и он пробавляется чем Бог послал. Он умеет творить, но не умеет вкусно готовить: это разные умения Вот он и решил создать себе женщину. Тебе досталась именно эта роль, Ирочка. А чтобы хорошая еда была для тебя самым главным, он вылепил тебя с большим пустым животом.
      — Это я ему подсказала! — раздался важный скрипучий голос откуда-то снизу, из травы.
      — Миленькая моя! — Марта нагнулась и подняла на ладони бурое пупырчатое существо, похожее на лягушку. — Это жаба, — пояснила наставница. — Старая мудрая жаба. Я люблю их. — Она поднесла жабу к губам и поцеловала в лобик, между блаженно закрывшимися глазками. — Они не прыгают, как лягушки, а степенно передвигаются на четырёх лапах, будто маленькие динозавры. И пожирают несметное количество вредных насекомых. Но дело не в этом. В русских мифах о творении им отпущена роль библейского змия-искусителя. У неё есть кое-что и для тебя. Вот послушай.
      Марта поднесла жабу поближе к Инге.
      — Скажи, глиняная, ты и вправду любишь готовить? — спросила жаба.
      — Мне всегда было обидно тратить на это время, — призналась Инга.
      — Ну, значит, ты больше любишь кушать, — сделала вывод жаба.
      Инга собиралась ответить как-нибудь глубокомысленно, помня, что перед ней великая искусительница, но вместо этого сказала:
      — Очень! — Ей показалось, что слово взял её огромный живот.
      — А ты знаешь, как могущественен Творец?
      — Догадываюсь.
      — Хочешь стать ему равной? Ведь ты как-никак его подруга. Попроси, он может это устроить.
      — Вот тебе и первая сценка твоей пьесы! — Марта, приласкав, вернула жабу в траву и растворилась в воздухе.
      Зато активизировался застывший на время Творец. Он взял Ингу за руку и ввёл в избушку — логово довольно гнусное и плохо освещённое: лампочка Ильича явно бы не помешала. Сотворив на глазах у Инги кухонные принадлежности, указал рабочее место возле большой, в пол-избы печки.
      — Хочу творить чудеса! — сказала Инга. Примитивно, без подхода, но в новом теле она вообще чувствовала себя примитивным существом.
      — Зачем? — удивился Творец.
      — Чтобы стать тебе равной.
      — Никто не может стать равным Творцу, — авторитетно заявил Творец.
      На этом беседа закончилась, и кухарка — а кем же она была ещё? — приступила к готовке, воскрешая в памяти рецепты, воспринятые от матери, когда та была полна надежд и верила, что дочка проложит путь к сердцу нужного мужчины если не многогранными талантами, то через желудок. Необходимые блюдам ингредиенты заказывала Творцу, и те сами собой появлялись.
      Хотя Творец и полагал себя мужчиной, его энергия, похоже, целиком сублимировалась в процессы творения, и каких-либо услуг, кроме готовки, от Инги, слава Богу, не требовалось.
      На следующий день жабий голос вновь зазвучал из травы:
      — Ну как?
      — Он говорит, что никто не может стать ему равным.
      — Чепуха! Знаешь, что надо сделать, чтобы овладеть чьей-нибудь силой? Правильно, надо его просто съесть.
      Жутковато хихикнув, жаба скрылась под листьями. Инга задумалась, хороший ли это совет, но её живот возликовал и, не слушая никаких аргументов, устремил Ингу в избушку, где Творец прилёг отдохнуть после трудов. Там и был проглочен — на удивление просто.
      Когда она вышла на воздух, жаба её приветствовала:
      — Поздравляю, глиняная! Теперь ты всемогуща. Знаешь, что это такое?
      Вопрос показался Инге непростым, но живот опять поспешил ответить за неё:
      — Конечно, знаю! Это когда я могу съесть кого угодно.
      Дальше живот, окрылённый всемогуществом, не слушал уже ни жабу, ни саму Ингу: он творил свои чудеса. Геометрия в этом мире и впрямь отдыхала, позволяя поглощать без счёта, в любом объёме людей, зверей, целые дома, выпивать залпом озёра и реки. Инга чувствовала себя самой настоящей чёрной дырой астрофизиков, из чрева которой не вырвешься даже со скоростью света. От этого было жутко — и весело. Казалось, она способна поглотить вообще всё созданное Творцом.
      Но одновременно в душе зрело непонятное томление. Живот силился его заглушить, неустанно наполняя свою бездонность, но от этого оно лишь усиливалось. Инга, со своей стороны, пыталась разгадать природу неутолимой тоски, однако ни к чему не приходила. Но однажды, блуждая по горам, по долам в поисках добычи, которая доставалась теперь не так легко, поскольку всё живое при её приближении старалось затаиться, Инга увидела нечто, заставившее её замереть от удивления и восхищения. Это была любовь с первого взгляда. Перед ней на пригорке мирно пощипывало травку редкостное существо, которое зовут обычно единорогом, в русской же традиции это Индрик-зверь, признаваемый всеми животными своим владыкой. С виду это обыкновенная лошадка, но с длинным, прямым, пугающе острым рогом. Инга вдруг поняла, что образ такого рога, мерцавший где-то в подсознании, и был причиной её безотчётной тоски — и предметом тайного влечения.
      Индрик не испугался, не пустился наутёк, только поднял голову и спросил нежным голосом:
      — Ты пришла меня скушать?
      — Да! — страстно подтвердила Инга.
      Далее последовало знакомое ей по любимым сказочным сюжетам. Индрик, указав на её огромный живот, справедливо заметил, что не стоит зря напрягаться: он сам заскочит ей в ротик, если она соблаговолит раскрыть его пошире, встав под пригорок.
      Инга почувствовала внутри у себя переполох. Живот кричал: «Хочу! Хочу! Это же царь зверей!» Рассудок со всегдашней кислой осторожностью предостерегал, но скучно было его слушать. Сильнее других звучал ещё чей-то голос: это был голос роковой страсти, влекущей к сладостной — да, сладостной! — погибели.
      Инга послушно встала под горку, раскрыв рот и зажмурившись в предвкушении — чего? Она не знала — нет, знала, чего! Удар рога был такой волшебной силы, что разнёс её живот вдребезги — и не только живот: вся Инга, вдруг снова сделавшись глиняной как горшок, разлетелась на мелкие осколки. И только две толстые ноги некоторое время стояли в траве, а потом повалились. Вихрем, наполняя пространство, вырвалось всё проглоченное, но Инга ничего уже не видела: поднятая волной несказанного блаженства, она лишилась чувств.
      — С возвращением! — Весёлый голос Марты послышался где-то за краснотой опущенных век.
      Инга открыла глаза и обнаружила себя в глубоком кресле, куда её, видимо, перетащила наставница уже после отключки. У Марты было два таких кресла, и она, приподнявшись в своём, приветливо помахала ученице рукой.
      — Сколько же прошло времени? — с тревогой спросила Инга, допуская, что на дворе уже утро следующего дня, и это означает неявку на работу.
      — Около часа! — со смехом ответила Марта. — Так что у нас ещё уйма времени, чтобы извлечь квинтэссенцию, как говаривал великий учитель Франсуа Рабле.
      Похоже, Марта была в превосходном настроении после погружения в мифосферу. Квинтэссенция же, если читателю интересно, состояла в следующем.
      Почувствовала ли Инга упоение от гибельной для её героини развязки? Нет, это не маразм: жизненные провалы бывают сладостны гораздо чаще, чем люди готовы признаться даже самим себе. Чужая неудача радует по вполне понятной причине, но своя-то собственная — почему? Что — злорадство, направленное на саму себя? Мазохизм? А что такое мазохизм? Психология плодит гипотезы, но толком не знает. Ответ, однако, существует, и его даёт наука мифодинамика. Надо сказать, он совсем не прост. Разберём.
      «Люди рождаются свободными и равными», — долдонят буржуазные умники, но не понимают, о чём говорят. Человеческий мозг, это чудо биотехнологии титанов, устроен так, что потенциально каждый человек — гений, причём не в одной узкой области, а универсальный. И человек знает, чувствует, кто он на самом деле. Подсознательно мы все считаем себя гениями, нередко это прорывается и на поверхность — только не надо смеяться. Далее: также подсознательно мы видим в других самих себя, наделяем их нашим собственным внутренним миром, нашим пониманием вещей, хотя ум говорит, что это не совсем так или даже совсем не так. Но это непреодолимо, от этого наваждения нельзя избавиться: самомнение и самоотождествление с другими — неизбывны и неистребимы в подсознании.
      Пойдём дальше. В нынешнем мире достичь личного успеха означает занять место, которое на досталось кому-то другому. Кому? Равнодостойному тебе, говорит подсознание. Возможно — многим жаждавшим. Достигая, ты кого-то оттесняешь — вольно или невольно; лично тебе знакомого или статистического анонима без лица; в жёсткой схватке с ним или хитрыми ходами; ухватив за хвост удачу, улизнувшую от другого, или найдя клад мертвеца; упорным трудом, на который другой не способен по состоянию здоровья или по слабости характера, или же обаянием и воспитанием, дефицитными у другого; высоким покровительством или блестящим образованием, недоступным другому; талантом от Бога или наследством от родителей. Буржуазный умник пожмёт плечами: селяви! Смешно жаловаться. Пусть неудачник плачет, сказал Чайковский. Вот и всё.
      Нет, господа, не всё! Тот, другой, побеждённый тобою, зримый или только воображаемый, но равный тебе, точнее — равновеликий, вот что важно! — он не только снаружи: болтается где-то в социуме. Ах, если б так — как было бы хорошо, легко жить! Но нет, он залез к тебе в башку, сидит там, подлец, и вершит своё чёрное дело — хочешь ты того или нет. Да, правильно, это называется — субличность, твоя собственная субличность, короче — суб. Нужны доказательства реальности этих субов? Пожалуйста! Что такое нескончаемая мысленная болтовня, внутренний диалог, на все лады склоняемый духовными учителями, как не постоянные беседы между собой наших субов? Иногда — с участием главного суба по имени «я», чаще — за его спиной. Маленькая историческая справка: так называемое бессознательное было открыто французскими учёными ещё до Фрейда и изучалось именно как множественная личность. К сожалению, Фрейд, не владевший трансовыми техниками, и его психоанализ угасили интерес научного сообщества к этому перспективнейшему направлению исследований, затормозив развитие науки на многие десятилетия.
      Но история нам сейчас не так важна, вернёмся к субам. Рядовая субличность — не твоё «я». «Я» у неё своё, как в науке говорят — автономное, и ты не можешь сказать мерзавцу или мерзавке «цыц!» или вообще выгнать из головы: не получится! Мы не хозяева в этом доме — тут с Карлом Юнгом не поспоришь: мозговед был матёрый. И побеждённый тобою неудачник, скрежещет ли он зубами от злости, утирает ли сопли досады, изнывает ли от зависти, просто печален или тихонько полёживает в земле сырой, — он реален, он жив у тебя в мемории, равновелик и равнодостоин тебе и независим от тебя — и он жаждет реванша! Он или она — личность, чужая внутри тебя, хотя вроде как твоя собственная, личность злая и опасная со всеми вытекающими отсюда последствиями. То есть — неустанно гадит тебе изнутри, из подсознания, где гнездится. У достигших особо выдающихся успехов таких гадов внутри бывает не один и не два, а целый боевой отряд имени Сальери, говоря языком пушкинского мифа. Они травят несчастное «я» чем угодно: чувством вины, угрызениями совести, депрессией, неврозами и соматическими расстройствами, хуже — когда тягой к алкоголю и наркоте, ещё хуже — помешательством или смертельной болезнью: психосоматика в полном цвету! Они толкают под руку, провоцируя неудачи, дают вредные советы, подсказывают роковые решения и губительные поступки якобы от имени интуиции. Самые бешеные из их надоумят и на суицид. Не в этом ли причина деградации, падения, ранней гибели многих вполне состоявшихся, кому, как говорится, грех жаловаться на судьбу?
      Бывает так, что «я» идёт навстречу гнусной компании. Ему тягостно с ними воевать, жить в вечном неуюте. Не хватает верных ему субов для борьбы. И когда становится совсем невмоготу, «я» посылает всё к чёрту и сбрасывает груз достигнутого в жизни: это прелюдия катастрофы или сама катастрофа. И, лишившись всего, сливается в братских объятиях со вчерашними внутренними недругами, а на самом-то деле —  родными своими, обливаясь слезами умиления и великой радости наступившего в душе мира.
      Вот откуда сладость поражений, тайная жажда саморазрушения! Вот откуда нищие и убогие, юродствующие во Христе по собственному сознательному выбору! Простенькая задачка из задачника по мифодинамике: наше «я» разыгрывает миф успеха, враждебные же ему субы — контрмиф поражения. «Я» ведает рассудком, рутиной повседневных дел, субы — чувствами. Кто победит? Задачку эту решал ещё Достоевский, теоретизируя о русском чувстве вины в том, в чём и не виноват вовсе и даже вообще вроде бы никак не можешь быть виноват. Только вряд ли это исключительно русское свойство. Психика, мемория всех детей человеческих устроена одинаково. Просто внутренний этикет субов — свой, национальный. И если русского донимает призрак вины, то, допустим, американцу грозят автокатастрофа или наркозависимость.
      Коммутация к контрмифу и есть мазохизм — радостное восстание субов против живущего успехами «я», возмездие за его победы. Вот где смерть капитализма с его культом личного успеха, идеалом конкурентоспособного, «рыночного», по выражению философа Эриха Фромма, человека! Вот почему капитализм обречён. Вот откуда радость Великого Отказа шестидесятников Запада, питавшая молодёжные бунты, радость и облегчение не иметь, а просто — быть! Вот почему тягостны потребительство и частная собственность. Вот почему коммунизм — светлое будущее всего человечества!
      Закончив пламенную речь, Марта спросила, есть ли у Инги вопросы. В обычном мире она снова звала её Ингой. Та ответила, что надо подумать. Тогда Марта предложила поддержать силы крепким чаем, к которому сегодня есть великолепный бело-розовый зефир. Наслаждаясь нежными шариками, она заметила, что всё, конечно, не так просто и схематично, как она изложила: в дела мемории постоянно вмешивается мифосфера — самые разные мифоиды, их резидентура, а то и десанты. Они могут подавлять вредное влияние враждебных субов, подчиняя эгоистичный миф успеха какому-то другому, более мощному и альтруистическому.
      — Христос — мифоид? — пришло в голову Инге.
      — Нет! — с неожиданной резкостью возразила Марта, словно её задело такое предположение. — Существует, конечно, целая гроздь пространств, руководимых мифоидами с таким именем. Они намолены разными церквами и общинами великой религии и весьма сильны, но настоящий Христос — больше, чем бог, и неизмеримо древнее. Это один из величайших и самых первых титанов — создателей всего живого. Смешно связывать его с цепочкой библейских персонажей. У него много имён, одно из них — Великий Эмерджент: он рушит планы стратегов, побуждает к творческим исканиям, выходящим за любые рамки, меняет судьбы и сам ход истории, смеётся над предопределением богов. Он вмешивается в самые трагические моменты, когда всё потеряно и не на что надеяться. — Марта мимолётным движением обмахнула веки. — Это лучший друг человечества и главный среди его разработчиков. Великого Эмерджента никогда не любили и всегда преследовали: сначала — боги, потом — стратеги.
      — Кто такие стратеги? — спросила Инга. — Тоже мифоиды? Или титаны?
      — Нет. Это другая сфера Креаты, хотя среди стратегов есть и мифоиды. Стратеги Креаты — это те, кто, в отличие от политиков, духовных лидеров, банкиров, масонов, транснациональных компаний, спецслужб и прочих претендентов на мировое господство, действительно управляет историческим процессом. У них для этого наработаны тонкие, очень тонкие методы. Их стратегическая цель — объединение человечества, но не в империю и не в один суперэтнос, а в то новое целое, очертания которого они и сами, думаю, видят смутно. Тогда можно будет ставить другие, более высокие задачи. Но не стоит сейчас это обсуждать, это огромная тема. А я, должна тебе признаться, знаю о стратегах мало, слишком мало.