Таянье Тайны. Сероглазка

  Таянье Тайны. 3 Глава "Соблазн". Подглавка "Сероглазка"

…клыкастые твои подруги становились понятны и неинтересны. Я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, пухленькую застенчивую сероглазку. Небо серело по-весеннему стремительно, вышелушивая прозрачные звёздочки из пепельных туч.
Мы с друзьями сидели на скамейке в сквере, попивая из горла сказочной дешевизны приличное винцо. Ты с двумя подружками сидела на соседней скамейке, и вы с интересом поглядывали на нашу компанию. Две твои подружки подошли и, нагловато скаля зубы, попросили отхлебнуть.
Две компании сами собою слились в одну. Нет, не шалавы, а недогулявшие где-то  студентки, неплохо одетые. Одна отпила глоток и, не спросясь хозяев, подошла с открытой бутылкой к тебе.
 Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из одной только солидарности с подругами. Я оценил уклончивый жест, – он подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом...
   
***
Мягкая эта уклончивость оказалась на деле неуязвимой – в любых ситуациях – сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с нежными серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть искоса  – что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны, до твоей подлинной сути.
     Как выяснилось, не тайны, – тайн.
Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль.
Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел привидеться тебе таким), ты не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу.
Да и что взять с беззащитной, подставленной всем ветрам мира юной женщины?  Вот она, вся суть твоя, да и товарок твоих:

«Я любила Петеньку
За шелкову петельку,
Я любила Васеньку
За бумажку красеньку…»

Далее по тексту. Там, в тексте частушки всё: и красота, за которую любо отдаться, и денежка, которая ох как не помешает в юной, опасной, сиротски обнажённой жизни.

***
…хорошо было в то арбузное лето. Легко.
Студенческие каникулы, медицинская практика, проколы, прогулы, пересдачи, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных» будней.
Мы были счастливы, безоглядны. Безоглядно раскручивалась пружина стервенеющей страсти.

***
…а какие страшные, какие страстные выкатались арбузы в то лето! Нежности не было вообще. Дурь, страсть, сила. И вот –  память.  О ней, о той силе. Только память. О той жизни…
Нежность оставляет другую силу. Она тоже сильная, нежность. – С проблесками золота, но...

***
Подоспели Арбузы! Арбузы с большой буквы.
Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
     Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть,
сорт… но мне кажется, это его настоящее, личное имя. Думаю, даже зарегистрированное в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня!»

***
…уж мы и порезали его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей! Уж мы и побушевали на диване, на мягком коврике, на полу!..
Это было голимое сумасшествие, буйство не сознающей себя плоти. Твои округлые, с избытком налитые формы, вовсе не напрасно плотно схваченные одеждой (техника безопасности, иначе беда!), хлынувши на свободу, блаженно колыхались. Тяжело и нежно перетекали сквозь явь и правь, вышатывали сознание в умопомрачительные пределы...
Я не помнил имён, позабыл где живу… только смутно озирал  проступающую из тумана, всё более знакомую обстановку… стол… – кажется, мой… шкаф… дверь… окно… да это же квартира! Моя квартира!

***
…я забуду всё, ты не бойся,
Только в памяти приберусь...
Вот ты вспарываешь на подносе
Захрипевший кровавый арбуз.
Ну какая тут, к черту, поэзия?
Шлягер, смута, душевный разлад!..
О халат обтираешь лезвие.
Сбрасываешь халат.
Затмевает вселенную целую
Иродиады плоть.
Купола налитые, белые
Плавно вылепил сам Господь.
Возводил вселенную, грезил
Как дары возносить, горя,
Тем вратам между жарких чресел
Животворного алтаря.
Жаждал храма, а вышла женщина,
Беспощадна и неверна.
Она будет лжива, божественна
И навеки обнажена.
Знать, конечно, она не будет
То, что выше себя, вон той,
Что подносит тебе на блюде
Дольку раны незажитой.

***
…врушка, скрытница, лепетунья, только в эти минуты была ты верна и откровенна. А в  часы, освобождённые от угрожающей плоти, несла чепуху. Про обманувшего жениха, про сокурсников, честное слово, просто товарищей. И вообще тебе необходимо прямо сейчас, ну через час, ну через два, просто необходимо повстречаться!.. 
К тому же дела по дому, обязательства перед мамой, сестрой, племянницей… Серые глаза, полные обречённости и покорства, клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию.
Ввергнув тебя в очередную пучину сумасшествия, буйства плоти, я тоже, наконец, утомлялся. И не очень задерживал тебя. Так, для ритуала разве.
Медленно, испрашивая пощады, поднимала ты серые, любимые, лживые глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно уловив, светлела. Спрыгивала с дивана и быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась щёчкой хитро изогнувшейся кошечки о моё плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешно выскальзывала в дверь…
    
***
А тайны? Где, в чём они крылись? Сколько их было? Да и были ль?
Или ты просто искала судьбу... а я искал – Тебя?

Замесилось месиво,
Завязалась ты…
Проступили весело
Лживые черты…

Я месил и месил, пытался лепить женщину, божественное тесто. Это была Битва! Отражённая, зеркально отражённая битва с дебелой блудливой плотью, тестом земным.
А из теста вылепилось такое!..
Точно скульптор из глины, лепил я роскошное, податливое тело. Прежде всё  худенькие попадались, а ты, настоящая хохлушка, полноватая, но удивительно гармонично полноватая, подавалась мне всей изобильной плотью, и она таинственно  обретала мои черты. Мне казалось, эта податливая глина не столько уже моя после «лепки» и нещадного месива, сколько божественная. Был и я Богом на этой земле. Был! Что вылепилось?..
         
***
…жидковато замешана глина,
Жутковато железо в крови...
Боже, Боже, зачем же ты сына
Не довёл до огня и любви?
Вот бредёт он к тебе, плохо свинчен,
Верчен подлой мыслишкой людской,
Кручен дьяволом, зол, половинчат,
Травлен зельем, отравлен тоской.
Будто с ярмарки пьяной в свой хутор
Сын бредёт на отеческий суд,
И несёт из железа – компьютер,
А из глины – скудельный сосуд.
«Блудный сын» – усмехнёшься... но, Боже,
Для чего же ты дал ему плоть,
А души недодал? Для чего же
Обделил красотою, Господь?
А ведь он и за то благодарен,
И в бурьянах, в ощерьях репья,
Криво слеплен, нещедро прожарен,
«Прав ты, Господи!..» – воет, хрипя.
Разумеешь ли, Господи, сына,
Зришь ли страшный, растресканный рот,
Если хриплая, серая глина
Твою славу, шатаясь, орёт?

***
…а битва продолжалась. Глупая, пронизанная визгами шёлка и плоти, подлая, сладкая…  битва мужчины и женщины.
Сны и сказки наплывали друг на друга, путались, туманили Тайну. Таянье проходило вслепую, а ты… а я…
Я не узнал. Снова – в который раз! – по-наважденчески тихо, подслеповато не узнал…