Изо всех сил

Я бегу изо всех сил.
Босиком, через поле, через ручей, сквозь самый воздух,
я бегу изо всех сил. На ходу, нагибаясь, срываю пыльные листья репейника и, сжимая их в кулаке, бегу еще быстрее.
Я его слышу.
Грохочет, дышит, гудит, он идет мне наперерез, пробирается, скрытый пока лесополосой.
Впереди, вдалеке, я вижу, бегут еще двое.
Не надо было…
И этот ветер, ветер навстречу! Плотный, тяжелый, я продираюсь сквозь него.
Ближе, ближе, и громче, громче его шумное дыхание, его стук и рев, его сопение.
Еще немного.
Еще…

Я влетаю в заросли, не сбавляя бег, отступая то влево, то вправо от несущихся на меня деревьев и кустов. Под ногами хрустят старые ветки, впиваясь в ступни. Проклятые, чертовы корни, я чуть не падаю, но, только коснувшись земли одной рукой, тут же выпрямляюсь и через несколько вдохов выскакиваю из лесополосы…

Огромный черный паровоз, в клубах дыма и пара, ни на что из нашего мира не похожий, проходит мимо меня, набирая обороты, увлекая вереницу  вагонов; за ним по насыпи бегут ребята, такие же, как я, босые, только почти у всех в руках какая-нибудь миска или кружка; они бегут, стараясь не отстать от состава, все быстрее и быстрее работающего железными мускулами, и не упасть, споткнувшись, под колеса; они тянутся вверх, насколько хватает их роста, туда, откуда навстречу им из вагонов тянутся другие, заветные руки.
Я взбегаю по насыпи, вытягиваю вверх руку со своим жалким лопухом, изо всех сил стараясь не свалиться под колеса; вдруг тот, что бежит впереди меня, спотыкается и падает, так что я, хоть и пытаюсь перепрыгнуть через него, но все же наступаю ему на руку; а кружка его катится с насыпи, а крик его взлетает позади меня птицей, а сам я уже тяну свою руку вверх, туда, где из вагона навстречу тянется другая, большая и грубая, с  разбитыми ногтями, и в руке этой битая миска с кашей, и к ней я тяну свой измятый лопух. Кровь, кровь во рту, стучит, стучит сердце, все ближе руки, что-то кричит мне чужое лицо…

Под локоть, сзади, рванул меня, и исчез солдат с миской каши, а вместо него я увидел небо, щебень насыпи, потом траву, в которую  скатился. Тот самый, что споткнулся передо мной. Это он свалил меня. Я лежу в траве и дышу, а по горлу моему ползет великое горе и проступает слезами на моих глазах. Я всхлипываю, рыдаю в траве и дышу, дышу и слышу, как уходит поезд.
Сегодня больше не будет поездов.

Не могу пошевелиться, не хочу. Давно отстучал вдалеке поезд, затихли голоса ребят. Высохли слезы на моем лице, а я все лежу в траве и смотрю, как по листьям травы ползет тля. Мама никогда не просила меня делать это. Но я знаю, что она очень хочет, чтобы я успел и мне что-нибудь досталось. Всех немцев побили в прошлом году, и поезда с солдатами, возвращающимися домой, останавливаются на станции в семи километрах отсюда; удобнее всего было бы конечно поджидать поезда на станции, но там их караулят местные ребята, которые нас ни за что не подпустят. Мама говорит, что на станции там одна шпана, и чтобы я туда никогда не ходил. Там всякие люди, всегда разные, по-русски говорят. И вот, поезд трогается со станции, машинист начинает разгонять паровоз, но в гору он идет медленно. Тут- то его и осаждают деревенские мальчишки, со всех соседних деревень сбежавшиеся заранее. Они все бегут за поездом, тянут свои руки, а солдаты, высовываясь, отсыпают им немного своей каши или бросают хлеба.

Тля ползет по своим делам, а мои дела на сегодня кончились, потому я лежу. Наверное, ему обидно стало, что он споткнулся, а я занял его место, и он поэтому меня свалил. Я ему покажу. Солнце светит уже вечерним светом. Надо вставать. Я сел, потрогал  ссадины на руках и ногах, посидел так немного, сорвал длинную травинку и поднялся. Я ловил пескарей на мелководье, когда услышал поезд и бросился бежать. Пойманных пескарей сунул в карман, но, пока я бежал, они вытряслись из него, оставив в кармане блестки чешуи. Надо попробовать найти их, пока иду обратно.

Иногда я вижу сон. Я один бегу за поездом, никого больше нет из ребят, а из вагона ко мне тянется человек, и я знаю, что это мой отец. Он зовет меня, но я не могу догнать его, не могу даже сдвинуться с места и сам дивлюсь своей неповоротливости. Я хочу сказать ему, чтобы он спрыгнул с поезда, ведь вот же она, наша деревня, вон наш дом, а там мама;  но поезд уносит его все дальше и дальше, и в тумане исчезает он, тянущийся ко мне. Вдруг, я смотрю—у меня в руках миска с кашей, и я ем ее руками, горстями сую в рот жаркую кашу и глотаю, глотаю, пока не проснусь на полу дома. И слышу часы в темноте.
Я вошел в лесополосу и стал осторожно ступать босыми ногами, стараясь не проходить под елями—там много колючих шишек и хвои. Мама говорила, что они сажали все эти деревья, когда были маленькими—чуть старше, чем я сейчас. Тогда только построили железную дорогу, и нужно было посадить по обеим ее сторонам деревья в несколько рядов, чтобы они, когда вырастут, защищали пути от снега. Чтобы поезд зимой не застрял. Но он все-таки застрял. В прошлом году зимой, ночью, нас с мамой разбудил стук в окно. Мама встала, выглянула в окно, потом зажгла свет и вышла открывать дверь. Я слышал, что там пришел не один человек. Потом она зашла и стала одеваться, а мне сказала, что пути занесло снегом и поезд не может проехать, нужно скорее идти очищать пути. В ту ночь в деревне никто не спал.

Нигде нет на земле моих рыбок,  и не разглядеть их конечно в траве. Когда я стану большим, я побегу быстрее всех и получу свою горстку каши. Тянется вперед колея, до самого горизонта, где в наползающих синих тучах спряталась наша деревня и мой дом, а справа от меня еще светит солнце и поднявшийся ветер волнует хлеб. Гремит рядом гром. Первые капли, но я не спешу. Потому что завтра будут еще поезда, и нужны будут силы, чтобы бежать.
Бежать изо всех сил.