Последняя песня

Солнце всходило над Вечным городом. Лучи его прорывались между крышами многочисленных инсул, и оно начинало припекать все сильнее и сильнее. Устроившись в тени у стены одного из домов, играл на лире, тихонько напевая что-то себе под нос, скромно одетый бродячий музыкант. В его оббитую по краям глиняную мисочку то и дело летели монетки. В основном мелкие — квадранты и семиссы, но попадались и ассы, и даже дупондии. Какой-то юноша, спешащий, зажав в руке глиняные таблички, по своим делам, услышав звуки музыки, невольно остановился и подошел ближе. Музыка действительно была хороша. Плавная, текучая, она неспешно устремлялась куда-то ввысь, навевая мысли о солнечных рощах Италии, о храмах и ручьях Эллады… Юноша, замечтавшись, вздохнул украдкой и сунул в руку певца сестерций. Музыкант благодарно кивнул, сжав в руке подаяние, и обратил лицо свое к небесам. Под плотно закрытыми веками его угадывалось отсутствие глазных яблок. Музыкант был слеп.
Из-за белой шелковой занавеси стоявшего невдалеке паланкина показалась унизанная перстнями рука. Отдернулась занавеска. Сидевший внутри патриций, довольно крепкий и не старый еще мужчина, жестом подозвал стоящего в почтительном отдалении слугу.
— Позови сюда музыканта, — приказал он.
Посланец тут же растворился в толпе, а господин его, откинувшись на подушки, вновь начал слушать, размышляя о чем-то.
Из расположенной неподалеку на углу попины доносились дразнящие ароматы мяса и жареной рыбы. Музыкант невольно облизнулся, сглотнув слюну. В животе у него заурчало. Пробегавший мимо лохматый чумазый пацаненок остановился, плененный звуками, и, сунув в руку певцу крепкое румяное яблоко, улыбнулся во весь свой щербатый рот.
— Спасибо тебе, — поблагодарил певец и, поднявшись со своего места и спрятав деньги, безошибочно направился к шумевшему неподалеку небольшому фонтанчику, чтобы помыть яблоко и запить свой обед.
Вдруг на плечо ему легла чья-то тяжелая рука.
— Мой господин желает поговорить с тобой, — обратился к нему тот самый посланник патриция.
Певец недовольно нахмурился.
— Я собирался поесть, — ответил он.
Молча кивнув, незнакомец забрал плод и, быстро ополоснув, вернул музыканту.
— Проводи меня к своему хозяину, — сказал певец незнакомцу, ощутив вновь в своей руке еще влажный от воды плод.
— Как тебя зовут?
— Тимандр.

— Я Тит Корнелий, — представился мужчина в паланкине. — Ты грек?
Певец с достоинством склонил голову.
— Я появился на свет под солнцем Эллады.
Корнелий тепло улыбнулся.
— А сюда как попал? Угодил в рабство?
— Нет, благородный господин, это долгая история, и вряд ли она будет тебе интересна. Моя любознательность привела меня сюда. Я давно уже путешествую вот так, пешком. Но сейчас я поиздержался и вынужден добывать себе пропитание, играя на улицах. Люди щедры, и у меня всегда есть чем заплатить за мой скромный обед.
Патриций внимательно оглядел стоящего перед ним мужчину с головы до ног.
— Тебе едва ли многим больше тридцати, — проговорил наконец он.
— Тридцать четыре, — согласился певец. — Я покинул дом пятнадцать лет назад.
— И все время один?
Тимандр покачал головой.
— У меня был спутник, но месяц назад его унесла лихорадка.
Тит Корнелий снова на мгновение о чем-то задумался. Наконец, приняв решение, продолжал:
— Мой ученый раб, читавший стихи и игравший на лире, умер два дня назад, и мне нужен кто-нибудь на его место.
Слепой певец напрягся, на скулах его заходили желваки.
— Я не продаю свою свободу, — отрезал он. — Я мечтаю вернуться однажды на родину, к своей семье.
Корнелий сделал резкий жест рукой.
— Я и не собирался предлагать тебе идти ко мне в рабство. Ты будешь жить в моем доме и получать жалованье золотом. Размер его обговорим потом. Мои жена и дочь очень любят музыку, а сыну полезно будет поучиться у тебя поэзии твоей родины. — Тит Корнелий замолчал на несколько минут, давая собеседнику возможность обдумать свое предложение. — Что скажешь?
Голодный желудок певца вновь напомнил о себе. Досыта он не ел уже довольно давно, сандалии поизносились, да и кров ему удавалось раздобыть далеко не всегда. Греция, как прекрасный сон, сияла ему вдали, но пока не манила. Предложение патриция давало ему столь желанную передышку в его скитаниях, и Тимандр, безошибочно определив по голосу, где находится его собеседник, обратил к нему свое лицо.
— Я согласен, — ответил он.
— Отлично! — обрадовался Тит Корнелий. — Мои домашние будут счастливы. Полезай ко мне в паланкин, иначе с тобой мы будем добираться домой еще очень долго, а я спешу.
Один из рабов, взяв музыканта под локоть, помог ему забраться в носилки.
— Кстати, давно ты ослеп? — спросил Тимандра Корнелий, поджимая ноги, чтобы певец мог сесть.
— Уже три года, — охотно ответил тот. — Несчастный случай на одной из дорог. На нас напали разбойники.
— Бедняга, — вполне искренне посочувствовал Тит Корнелий и крикнул: — Вперед!
Рабы-сирийцы подняли паланкин, и тот, подобно биреме, рассекающей морскую гладь, поплыл вперед.

— Заходи смелее, — услышал Тимандр голос своего нового хозяина.
Тит Корнелий, ощутимо прихрамывая, прошел в атриум. Певец проследовал за ним.
— Кого ты привел, отец? — раздался в окружающей их тишине приятный женский голос.
Из-под сводов отделанной желтоватым паросским мрамором галереи выступила молодая девушка в богато расшитой голубой столе из тончайшего хлопка. Тит Корнелий, поцеловав дочь, вкратце ей все объяснил.
— Позаботься, чтоб его накормили, и размести в одной из кубикул, а я пока займусь делами.
Девушка кивнула отцу в знак того, что поняла его указания, и подошла к музыканту ближе. Рассмотрев его фигуру во всех подробностях, взяла, наконец, за руку и дружелюбно произнесла:
— Пойдем со мной.

На кухне один из домашних рабов накормил его кашей из бобов, сыром, хлебом, медом и молоком.
— Благодарю, — проговорил певец, насытившись.
— Теперь пойдем, я покажу тебе, где ты будешь спать, — пригласил его раб и взял за руку. — Твоя дверь, — объяснял он, — крайняя справа, не ошибешься. Вот постель. Тут светильник, круглый столик и небольшой сундучок. Обживайся. Сейчас кто-нибудь из слуг принесет тебе новую одежду и сандалии.
— Не стоит, — хотел было отказаться Тимандр, но раб был непреклонен.
— Так госпожа велела. На твои лохмотья смотреть больно, а у нас приличный дом.
Провожатый его покинул кубикулу, и Тимандр стал ощупью изучать свое новое жилище. Ложе было достаточно широким, столик высоким, а висевший на стене светильник ему ничем не мешал. Опустившись на постель, Тимандр тяжело вздохнул. Он и правда устал и был рад такой передышке. Здесь его не будет гонять городская стража, никто не станет травить собаками.
— Вот твоя одежда и сандалии, господин, — услышал он детский голосок. — Помочь тебе переодеться?
Тимандр, улыбнувшись, покачал головой.
— Не нужно, малыш, я сам справлюсь. Беги.
Маленький раб тут же умчался. А Тимандр, став на колени, поблагодарил богов за счастливый случай, приведший его в этот дом.

Так начались для него будни, наполненные новыми заботами и напоенные радостью.
Постоянно занятый какими-то делами, хозяин дома при встрече бывал неизменно приветлив и проявлял всяческую заботу о своем новом музыканте. Жена его, Фабия, и дочь, юная Корнелия, восхищались исполнением грека и просили поиграть им довольно часто. Утренние же часы Тимандра были наполнены заботами о маленьком сыне Корнелия, Гае.
Мальчик оказался весьма способным к обучению, довольно любознательным, и как губка впитывал новые знания. Тимандр охотно учил его греческому языку, читал на память поэмы Гомера и стихи Сапфо, сопровождая их игрой на лире. Мальчик смотрел на Тимандра, раскрыв от восхищения рот, плененный чарующими звуками, рождающимися на свет из-под пальцев его учителя. Он уносился мыслями вслед за музыкой, и перед внутренним взором его вставали долины и холмы неизвестной ему Эллады. Он отчетливо видел лабиринты Крита и маленькую скалистую родину Одиссея, слышал звон мечей, разносящийся над Марафонской долиной, и стоны умирающих.
Вскоре юный Гай всей душой полюбил слепого певца, и они стали совсем неразлучны. Почтенная матрона, жена Корнелия, не проявляла, казалось, никакого беспокойства, наблюдая эту крепнущую дружбу, сам же Тит лишь добродушно посмеивался, глядя, как сын ходит хвостиком за Тимандром, нисколько против того не возражая.
— Я верю тебе, — говорил он греку. — Ты не причинишь вреда моему сыну.
И слепой певец старался оправдать доверие господина, занимаясь с мальчиком еще усерднее.

Так прошло несколько месяцев. На дне сундучка Тимандра благодаря щедрости Корнелия скопилась уже довольно приличная сумма. Жизнь его текла по раз и навсегда заведенному распорядку, и казалось, что ему нечего было больше желать.
— Я устраиваю через несколько дней пир, — сказал ему как-то Тит Корнелий. — Ты не поиграешь на нем для гостей?
Тимандр с почтением наклонил голову.
— Буду рад доставить тебе это удовольствие, благородный Корнелий. Что я должен буду сыграть?
— Ничего особенного, — отвечал тот. — Будет вполне достаточно того, что ты обычно играешь моему сыну. Гости будут рады услышать Пиндара и Гесиода. — И, положив руку ему на плечо, искренне поблагодарил: — Спасибо тебе.

Над триклинием плыла плавная, нежная музыка. Почтенные римские патриции в сопровождении жен, проходя в зал, располагались на пиршественных ложах на специально отведенных для них местах.
— Это и есть твой новый раб-эрудит, о котором мы столько слышали? — спросила хозяина дома одна из матрон.
Тит Корнелий против воли нахмурился.
— Он не раб, — громко, чтобы все слышали, ответил он. — Тимандр — учитель моего сына и друг нашей семьи. Гай очень сильно к нему привязался. А здесь он потому, что я его попросил.
Женщина повела подведенной бровью.
— И что, он действительно так хорош?
— Сегодня ты сама сможешь оценить это.
Начался пир. Рабы вносили блюда одно за другим. Тут были свиное вымя, фаршированное морскими ежами, устрицы и сони, жаркое из фламинго и фаршированные икрой лангусты. Рабы то и дело подливали гостям фалернского, а также вина, смешанного с медом. То и дело из конца в конец триклиния летели смех и шутки.
Тимандр играл. Музыка его то уносилась куда-то ввысь, то обрушивалась каскадом. Он пел знатным римлянам о героях Греции, об Ахиллесе и Геракле, о несчастном Актеоне, прогневавшим Артемиду, и о ревнивом Зефире.
Юный Гай постоянно вертелся рядом с ним. Молодые матроны то и дело угощали мальчика каким-нибудь лакомством со своих блюд. Снисходительный родитель его не гнал.
— Отец, он, наверное, голоден, — обратился Гай к Титу Корнелию. — Разреши, я угощу его.
Патриций, улыбаясь, согласно кивнул. Обрадованный ребенок тут же велел рабу принести рыбы.
— Угощайся, Тимандр, — обратился он к другу.
— Спасибо тебе, — поблагодарил певец мальчика. — Но я не могу это есть.
— Отчего? — удивился ребенок.
— Мой организм не переносит рыбы. Однажды в детстве я поел ее и покрылся надолго пятнами.
Мальчик задумался.
— Тогда я принесу тебе фруктов, — объявил он и исчез куда-то.
Вернулся Гай через несколько минут с блюдом, полным разных плодов. Тут были апельсины и персики, виноград и инжир.
— Вот орехи в меду, — перечислял мальчик, —, а вот немного фалернского, чтобы смочить горло.
Пир длился уже четыре часа, и Тимандр был рад возможности подкрепить силы. Приглашенные Титом Корнелием музыканты заиграли громче, чтобы заполнить паузу. Наконец Тимандр насытился и вновь запел.
Гай примостился рядом, приготовившись слушать.
Тимандр начал читать Илиаду. Он рассказывал о ссоре Ахиллеса с Агамемноном, сопровождая свою повесть музыкой, и чувствовал, как в душе его рождается тревога, постепенно сменяясь паникой. В желудке откуда-то появилась тяжесть.
«Что это?» — недоуменно подумал Тимандр и заиграл еще громче.
Гости слушали, и им казалось, что они находятся сейчас не в знакомом им Риме, а в долине Илиона. Слышали яростные крики воинов и скрежет металла о металл.
На руках Тимандра появились красные пятна, дыхание стало тяжелым и шумным, но он пел.
Он пел о том, как Одиссей с товарищами идут просить Ахиллеса, и ощущал, как сердце вырывается из его груди. Встревоженный Гай то и дело бросал взгляды на своего отца. Он слишком хорошо знал Тимандра и понял, что что-то идет не так, как должно бы, но не мог разобраться, что именно. Тит Корнелий тоже уловил эти изменения и казался обеспокоенным. Но гости, расположившиеся на своих ложах, ничего не замечали. Они завороженно слушали и были в восхищении.
Тимандр все быстрее перебирал пальцами, рассказывая о подвигах ахейских героев, и гостям казалось, что они слышат хорошо знакомую историю впервые.
Вдруг мелодия, резко содрогнувшись, оборвалась. Тимандр покачнулся на своем месте, потом вскочил. Лицо его стало пунцовым. Певца вырвало прямо на украшенный мозаикой пол. Гай закричал.
— Скорее врача, — приказал Тит Корнелий рабу-распорядителю.
Гости в испуге повскакивали со своих мест.
Но пришедший через четверть часа лекарь опоздал. Внимательно осмотрев распростертого на полу молодого мужчину, он провел рукой по глазам и встал.
— Я уже ничего не смогу тут поделать, — объявил он, обращаясь к хозяину дома. — Мое искусство бессильно за Ахероном. Он мертв.
Гай, уткнувшись в тогу отца, горько заплакал.
— Он не был отравлен, — продолжал врач. — Он что-нибудь говорил перед смертью?
Корнелий задумчиво покачал головой.
— Нет, ничего. Разве только… Он упоминал, что не переносит рыбу.
— Так, — проговорил врач. Оглядел блюдо. — Вероятно, не только ее. Это трагическая, нелепая случайность. Такое бывает очень редко.
Гай обратил к отцу заплаканное лицо:
— Мы должны его сжечь, отец, и прах развеять на восточном ветру. Пусть хотя бы так он попадет домой.
Корнелий задумчиво смотрел куда-то перед собой.
— Хорошо, — согласился он и ласково погладил сына по голове. — Мы сделаем так, как ты хочешь. Он что-то говорил о своей семье, об отце и сестре. Я велю найти их и переслать им его жалованье. — Он обернулся к гостям. — Я прошу прощения за то, что вынужден прервать пир, но мой дом постигло несчастье. Я надеюсь, вы простите меня. В другой раз.

 _____________________

Инсула — в архитектуре Древнего Рима — многоэтажный жилой дом с комнатами и квартирами, предназначенными для сдачи внаём.
Квадранты, семиссы, ассы, дупондии, сестерции — древнеримские монеты различного достоинства.
Попина — древнеримское питейное заведение, городская таверна.
Кубикула — спальная комната в древнеримском доме.
Триклиний — пиршественный зал, столовая, выделенная в отдельную комнату под влиянием греческой традиции.