Тригорий и Иван

  Посвящается тем, кто не вернулся, и тем, кто пришёл — пусть искалеченным, но живым...

  Стремительное движение поезда вперёд, линейное, то есть из прошлого в будущее, — было естественным и понятным, сопровождалось ещё таким, что трудно  поддавалось логическому восприятию. Парадокс заключался в том, что в этом поезде пассажиры могли одновременно ехать в разные, диаметрально противоположные направления. Собеседники спокойно, сидя на одной лавке, вели беседы, но поезд уносил их всё дальше и дальше в разные стороны. Поезд, под названием жизнь, нес молодых вперёд, в будущее, а стариков возвращал назад — в прошлое, и только память их утешала...

  За окном мелькали дни — полустанки, месяцы — станции, и годы — города. Резко рву на себя "стопкран" памяти, и вот я уже мальчик, выхожу и возвращаюсь в мой милый городок, на нашу короткую улицу из тридцати двух дворов. Городок, каких тысячи, затерянных и забытых на великих просторах России, — где улочки так похожи одна на другую своей простотой, покосившимися столбами, заборами, глубокими колеями дорог после дождя, бродячими собаками, криками петухов и прочим.

  Девятого мая, тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года — дата, которая запомнилась мне навсегда, она впечаталась в мою память, как выжженное клеймо, и всё ещё жгло... Тихий летний вечер, солнце постепенно заканчивало свой путь и уходило на Запад. Усталые люди, закончив свои "нескончаемые" повседневные дела, выходили на улицу. Садились на свои лавочки и ждали: тот, кто выходил первым, притягивал остальных, собиралась компания. Вот и сегодня — как всегда, — но было что-то особенное, торжественное и в то же время тревожное. Сосед слева, Григорий, вышел первым, на его пиджаке звенели медали, а орденская звезда отливала красным. Кряхтя, он устанавливал маленький столик перед лавкой, знал, что сейчас придут те, кто приходил всегда в этот день. В глубине улицы появился второй Григорий, он шёл медленно, широко расставляя ноги, угадывалась походка моряка. В руке он сжимал бутылку, в другой — что-то завернутое в газету. Третий Григорий подошёл следом, уселся напротив первого на грубую табуретку, которую принес. Из дома напротив вышел Иван. Они молча разлили по гранёным стаканам водку, стоя, выпили и закусили килькой с газеты.

  Мне, мальчишке семи лет, было очень интересно — эти люди, люди-легенды, настоящие герои прошедшей войны. Они вызывали восхищение. Мое любопытство брало верх — хотелось больше узнать о войне. Я ещё не понимал всего того, что происходило сейчас, в этот момент, в душах этих трёх Григориев и Ивана. Я просил их рассказать о войне. Они молчали... Я смотрел на них и ждал. Григорий-моряк не мог говорить, его левая половина лица снесена осколком, теперь она представляла собой страшный, грубый рубец. Отсутствие левого глаза прикрывала повязка, рот правой половины улыбался, здоровые мышцы тянули угол рта вверх. Часть левой верхней и нижней челюсти отсутствовали. Язык мало повиновался, речь его была невнятной, и эта улыбка искажавшегося лица просто пугала. Я перевёл взгляд на Ивана — он тоже молчал. Тяжёлая контузия мозга, полученная в танке, не позволяла ему говорить многословно. Его речь, скандированная, отрывистая и медленная, была мучительной и для него самого, и для слушателя. Он говорил громко, глухота от ранения сковывала его, часто нервно переспрашивал. Второй Григорий с тяжёлым вздохом встал с лавки, одной рукой — левой — пытался свернуть самокрутку. Табак рассыпался, клочок газеты выпал из ловких пальцев. Лицо стало его медным, вены на шее вздулись, в глазах стояли слёзы. Третий Григорий смотрел на меня своим единственным глазом, другой, как и у первого Григория, был закрыт повязкой. Почти шёпотом он прошипел, чтобы я помог второму свернуть "цигарку".

  Мимо проходила соседка; она часто поздно возвращалась с работы. Много работала, одна растила троих детей. Мария тихо поприветствовала мужчин. Все стояли и молча провожали её. Вдруг она резко повернулась и сказала: "Что, Тригоря и Иван, помянули?" — по её щекам текли слёзы. Я знал, что её Иван лежит в братской могиле под Москвой. Мария сделала несколько шагов назад к мужчинам, теперь она смеялась, но это был дикий, ужасный смех. В этом смехе смешалось всё: улыбка и ужас — одновременно корежило её лицо. Теперь она уже кричала: "Что, Григории, что, три горя, Тригоря, молчите! Расскажите ему!" — она показывала пальцем на меня, — "расскажите ему, как вам горько, какие вы несчастные!" Она плакала, опустилась на табурет, который подвинул ей первый Григорий. Тоскливо звякнули медали, она стонала — и это была музыка, написанная прошедшей войной. Это был аккомпанемент их настоящей жизни, он постоянно звучал в их душах. Мне стало трудно дышать — тогда я впервые понял, что значит война...

  Я стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу вагона, поезд уносил меня всё дальше и дальше. Всё чаще приходило понимание, что мне скоро "сойти" с поезда жизни. Я вспомнил эту историю и посчитал своим долгом рассказать об этом — о тех живых, считающих себя внешне увечными, но чистыми и красивыми душой, и о тех вдовах, которые вынесли всё. И о тех, кто счастлив по-своему и несчастлив, кто упокоился на полях войны. Всё переплелось и перепуталось, и понять, кто тут счастлив, а кто нет, очень трудно! Война никого не сделала счастливым...

  Только одно до сих пор не даёт мне покоя: как так вышло, что на моей улице, в тридцать домов, жили три Григория, три горя? Как война выбрала их? Стали ли их имена Григорий причиной или это — случайность? Насмешка судьбы? Понятно, что русские имена: Иван и Мария.., здесь не стоит искать загадку...