Ложка. Сказ

Все его предки были от сохи. Трактористы. А говорили со стороны: да дело же и правда в генах, когда люди все сплошь небольшие, хотя и многочисленные, практически – частые. Это вот рыба есть частая – частик. Так ее по частоте толпой в банку и закладывают, на службе у людей. Она лежит в банке, словно в железной таблетке, вся истекая пользой и жаждой людям помочь.
А несколько лет подряд хотел он заняться индустриальным значит искусством, и знающий человек тут бы сразу сказал о месте отрастания рук от тела – это когда растут они откуда хошь, но все равно не оттуда – но ведь как определить силу зова? То есть, зова егоного. Это когда в самом нутре рождается солнце – но вот еще бы светило оно для людей.
Эх.
Тут бы и двери истории общества открылись, оттуда был бы глас – войдите и останьтесь в веках. А так, комплекс Наполеона – это дело вообще же жуткое. И не дай бог какому-то нормальному человеку побывать рядом – это все равно, что губки тисков закрутили, и жмет даже и не сталь какая-нибудь, а хоть что – пусть даже самые позорные материалы по типу рубероида там, пенопласта, может даже – искусственной кожи – дерматина.
А хорошо ж со стороны оценивать. Как же хорошо. Никто тебя не треплет, никакое сигналы не заставляют старую совесть не клеиться к душе. Тут путь понятен. Ну не то, чтобы чистый уж Наполеон, это слишком уж клинически и даже – фильмово. Но не больница же. Здесь такой определенный же центростремительный фиг: азм есть царь. То есть, я есть царь.
 В этом, надо полагать, задача подобного человеко-концепта и состоит. Прежде всего, объявлять о своей царственности, время от времени посылаться – ибо кому оно такое надо, время от времени – самому кипеть, пыхтеть, даже может и с кулаками на кого кидаться – ибо царь же, а не верят. Как же доказать? Но главный тут по типу принцип – это созиданье норы. Вот уж тут коли кто разберет данное дело по мелочам, так и не поверишь, что человек есть человек, а не скажем- крот. Хотя вернее, наверное, червь.  А еще было такое существо – это червяга. Семейство безногих земноводных. Пишут всякое: для увлажнения яиц родитель обвивает кладку, обильно смачивая её слизью. Но как-то очень уж душевно тут все, с любовью. Поэтому, можно даже и не определяться. Нора Наполеона? Да. И вся тут по типу фигня.
Сказал ему на работе Нужный, Витя, по кличке Хач.
- Чо это?
Напрягся. Моментальный накал струны. Но ничего. Поэтичность вся и состоит из струн.
-Вырезаю, - сказал он.
-Чо режешь-то?
Нужный же просто говорил. Ему лишь бы говорить. Взору его предстала вроде фигура, которую он, Стёпа Хожев, вырезал из дерева. И фиг было понять, чего это он делал – то ли руки некуда было деть, а то ли еще чего – да наверное, много может быть мотивов.
-Ну.
-Чо, ну? – Степа занервничал.
-Ну хрен с тобой.
-Скульптура, - сказал  Хожев, - понял?
-Нагада? – удивился Нужный.
Но тут его позвали, он вошел в коморку, там произошел разлив. Это была водка вроде бы из опилок – так говорили. Но, впрочем, тут вполне имелся смысл – ибо имелся в округе завод, на котором чего-то перегоняли, а, стало быть, там могли производить и первоначальное наполнение пузырей ясных. А Хожева не звали. Да и не об этом рассказ. Сделана тут была некая штука с головой. Была рука. Второй почему-то не было. С ногами тоже как-то не совсем получилось – хотя это, конечно, всего лишь намек, начальная конструкция, масса, фактура.
Ее он принес Тоне и говорит:
-Видишь?
-А? – спросила Тоня.
Она чистила рыбу. Он разозлился.
-Не видишь, что ли?
-Чего?
Тут он начал кричать.
-Пойми. Я велик!
Было это раз, конечно, n-ый, умноженный на что-нибудь. Но уж не на ноль – иначе бы произошла аннуляция.

А тут мы немного в сторону отойдем и посмотрим на Русь, и посчитаем всех Наполеонов – а как много же их, какие строи, какие толпы! Только представьте себе – был он один, Бонопарт же жь! А переселился сразу во множество душ. Например, товарищ один, бывший Хожина приятель, поэт по имени Атлант, также ощущал Наполеона в себе – там он может и маленький был-то, но – точечный, векторальный. И вот, писал Атлант стихи и говорил:
- Как же, как же!
И спрашивали у него:
- Что же ты имеешь в виду?
- Как же я, как же я….
Он чрезвычайно сам от себя был без ума, и вот, в один день они повздорили, Степан Хожин и Атлант. Начали вроде ничего, как обычно – внутри сайтца популярного, где люди живут душой и телом десятилетиями, воют, лобызаются, строят храмы собственного себялюбия, и вообще, протекает там жизнь в стиле «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет тропа от прочих Я!»
Так вот, ругались люто. Хожин так разозлился, что выложит в сеть фрагменты переписки с Атлантом. Люди-то что. Люди – людишечки. Кому какое дело до этого, если каждый – Наполеон. Не царское это дело. Но – был все ж скандальчик. И приходя домой, кричал Хожин Тоне:
-Пойми!
- Пойми!
Кричал он порой тонковато, немного даже по-мышиному – но это дело известное – всегда рядом с собой надо искать человека, который бы был всем – и музой, и, извините, и ямой. Универсальное такое дело. Тем более, что как бы Степан Хожин в великих ни ходил, все это было не в тренде, а где-то в бэкграунде, а от жажды чудес лопалась порой кожа между пальцев.
Ну, в общем, с темы Наполеонов мы и соскочили, едва начав, оставшись наедине с одним лишь Наполеоном – хотя, Бонопарт, конечно, был он Бонопарт, и часто говорил он о крови своей благородной, а также искал в своих корнях еврейство – а это дело известное. Многое простые люди ищут способы не быть простыми. Вроде бы как ты не Иван. Нет. Кровь улучшенная. Дело тут не совсем в Хожине, а вообще.
И вот, что тут сказать? Таков мир. Ну вы кого-то удивите тем, что Земля круглая? Никого. Так и с Наполеонами. Создали, например, для них сайт «Неизвестный гений», и там они рвали друг друга, доказывая, что каждый из них гениальней другого. А была у Мастера Стёпы Хожина свое имущество.  Как пришел он к Тоне на приживание, так и была с ним ложка. И как накрывала Тоня на стол, так он брал ложку свою и говорил:
- Вишь, моё. Моё.
Хихикал.
- Ты правда гениален, - отвечала Тоня.
- Почему же? – так хотелось о себе слышать, слышать, вдыхать, колебаясь, сжимаясь и разжимаясь.
- Я терплю тебя, потому что ты гений.
- Да, да….
А что еще надо было? Гений может не работать. А то, что гений неизвестен, тут еще смотря как посмотреть – например, известен на одном сайтце, и на другом, а на еще одном его хвалили и Михаил Юрьев, и Заславка Миронов, и Валентина Мозгоклюева, и даже Леонид Сероштан вдруг, вдруг, вдруг…. Вдруг написал любовное послание. Хожин расценил это поэтически.
- И правда, - сказала Тоня, - поэтому я тебя и люблю.
И вот, кушали они. И кушал Степа со своей ложки. А потом вдруг словно вихрем, вдохновением его завертело, и стал он делать скульптуры из проволоки, и самое главное – был у него такой, эдакий, кусок. Сделает он например нечто, что называется «Змей Любви», сфотографирует, мол – образчик какой, вешает, вешает на сайтцах, и народ охает, и ахает – и домохозяйка Зайкова, и пенсионерка Василенко, и поэтическая продавщица особенных продмагов Любовь Августовна Берг, и необыкновенный инвалид Рашидов. Ну и как нахвалят-то, и бежит Степа к Тоне и требует. Требует.
- А чего требуешь-то?
- Я…. Я!
- Ну….
- Я….
- Ну чего?
- Пойми! Пойми!
- Понимаю. Скажи.
- Я! Я!
Гению все прощалось. И ложка блистала особо, в шкафу. И вот, размотал Хожин проволоку и сделал другую фигуру. Сфотографировал – выставка. И хвалили его и поэтесса Инесса Сквознякова, и прозаик Луков, и драматург Иван Приобреталов, и даже лучший философ России (хоть об этом никто не знал, но это не важно), и хвалил его поэт Вахов, и художница странных ручек Елизавета Нежирнова. И так разошелся Степан, что на Тоню кричал, кричал, кричал…. И уж чуть не лопнул от крика своего. И летели слюни. А один раз так летели, что попали на электроплитку, а там был проводок оголенный, и как даст его по зубам.
Упал Степан Хожин. Нет, сопротивление воздуха оказалось сильнее смерти – это был лишь щелчок, даже и не предупреждающий, а просто так.
- Видишь, - сказал он.
Тоня повернулась к нему.
- А?
- Меня могло убить, - проговорил он.
Тоня тогда разозлилась существенно. Кормить гения собой, практически во всех аспектах, было невыносимо.
Степа не работал.
Степа снова сделал скульптуру из той же проволоки, сфотографировал ее и кому-то показывал в Интернете. Кем были все эти люди? Зачем? Почему? Отчего? Нужно было платить, в конце концов, за Интернет.
Нужно было питаться.
И вот, был обед, и ложка блистала, ложка жила сама по себе – и словно бы был голос ложки. Хотя и нет голоса у вещей, нет. Просто так оживают все вещи внутри у человека, и кажется, особым человек должен быть, не таким, как все – и верно, Степан от всех отличался.
Был у него день рождения.
Раздела он до плавок – весь худой, как стручок – и еще, подобно стручку – немного от жизни искривленный – сфотографировался он и людям показ. Да, в соцсеть.
Соцсеть, соцсеть, соцсеть. Нет критерия – а и не надо.  Немного эксгибиционизма – это нормально для Бонопарта. Надо, чтоб всего тебя видели. Всего-превсего. Любовь. Слава. Человек ли тебя приходит хвалить, или программа – какая разница. А научат обезьян сидеть по соцсетям – так и будут они строчить, строчить, и уж конечно, найдется не один Степан Хожин, облагородованный ими, ухоженный. Но ведь соцсеть – не человек. Впрочем, а если тебе больше ничего не надо?
И стали они ругаться.
Степа говорил, что Тоня – лишь приставка к нему, и что обязана ему служить, а он… А он…
Он ведь и не неизвестный гений. Вон, фотка-то какая, комментариев то сколько!
Ругались  долго.


И вот, сделал Стёпа скульптуру из проволоки  и решил показать Завелицкому, а Завелицкий же был суть мужичок роста низкого, и словно бы и характера низкого – как будто оба эти качества тут единились, гнезидись в одной точке.
- Нагада? – спросил Завелицкий.
- Ну это, - ответил Степан.
- Вот так же гусь гадит.
- Как так? – удивился Степан.
- Ну вот ты как бы сделал все это с позиции, так сказать, гуся. Но, в отличие от него, ты нагадил проволокой. Но форма та же.
Степан хотел подраться. Не то, чтобы он драться умел. Но был он велик, а никто того не ценил, а надо было доказывать. А Завелицкий продолжал:
- А потому что гусь большой. И отброс у него большой. А вот ты сделал отброс еще больший, медный.
- Я художник! – завопил Степан.
Тут тоже неудача его ждала – плюнул он, и слюна его попала на выключатель, и еще раз его стукнуло.
- Эх, неудачка, - заметил Завелицкий.

После этого уж и устроился Степан на работу, а там надо было применять знаний много, включая и лопату. В голове ж его стихи были как может быть пчелы – но ведь это слишком густо сказано – пчелы. У каждого свои пчелы, если не сказать – комары. Так и летают комарики, летают, стаи такие большие, тучные в общей массе и кусают за мозг, и постоянно из-за этого чего-то хочется, нет спокойствия. Укусов же так много, что ты каждый отдельный  укус и не понимаешь. Работа. Мужики. Поэтика цеха. Люди ж везде обычные, они сразу приметили, что очень не обычный он товарищ, Степан Хожин.
- Взгляд у тебя странный, - сказал Лёша Шестов.
- Странный, - согласился Степан.
- Мечтаешь, наверное.
- Все время мечтаю.
- И я мечтаю, - сказал Лёша, - люблю мечтать.
- А о чем мечтаешь?
- А обо всем. Недавно видел я фотоаппараты по две тысячи в Китае, думаю – закажу. А зарплату посчитал, а конечно и могу купить, а тогда не хватит на еду. Оно ж каждая копейка на счету. А мяса бы поесть? Любишь мясо?
- Нет, - ответил Степа.
- А что ты любишь?
- Солнце люблю.
- Я ж говорю, что ты мечтаешь.
- Я художник.
- Мой друг – художник и поэт, - Леша похлопал его по плечу.
Степан разозлился, но сорвался на Тоне – ибо кормил он ее, обеспечивал, деньги нес.
- Ты хотя б с месяц отработал, - Тоня сказала.
Был конечно скандал. А уж как отскандалил Степан, решил он сделать механическую скульптуру из болтиков. И так болтики крутил, и эдак, и уж в конце концов, связал их проволокой, и все тут – шедевр. Тут же как без зрителей? Великие соцсети – это как великие сферы, как чудесные эры, залы, Большой, Малый, Олимпийский, Метрополитен Опера. И вот, невероятное творение уж висело там, и хвалили, хвалили Степу. И не выдержал он и снова стал ругаться с Тоней.
- Пойми, я тебя кормлю!
- Нет, не кормишь, - ответила она, - ты просто ко мне прижился. Вот выгоню я тебя, там и корми еще кого-нибудь.
Но не выгнала. Есть же тайны такие – но, правда, пока черта еще не перейдена, пока некая ленточка не порвана – по типу финишной. Но люди так могут и десятилетиями жить, и кусаться, и даже ненависть порой доходит до каких-то особых видов кипения – но потом – любовь, морковь, и все такое. Не всегда, не всегда все так уж фатально.
И вот, обозначил себя Степа в социальных сетях очень сурово:

Грузчик. Челябинск.

Ох, как хвалили-то. Это ж настоящий полет мысли, а не просто так – банальные плоды общества. Потому что настоящий технологический скульптор может и должен работать в Простых.
Простой напоказ.
Простой – как бы из 70-х, когда поэты осваивали стеклотару.
И стихи шли лесенкой, и:
- Видишь, что Тантал обо мне думает, - сказал Тоне.
- А зарплату дали? – осведомилась она.
- Зачем тебе зарплата?
Тоня ж рыбу жарила. Так и стукнула сковородкой по плите. И даже капельки масла взлетели, и даже малость подшпарили Степана.
- Зарплата – стихами, - усмехнулся он.
- А кому они нужны?
- А всем, - ответил он, - а я лучше, чем всякий Пушкин, поняла? При чем тут деньги? Я из тебя делаю человека. Живя рядом со мной, ты делаешь себе карму. То бы ты была просто Тоня, некая Тоня, а так ты – та самая Антонина. И будут в веках говорить – ах, та самая Антонина! А не та ли Антонина? А? Ну как Татьяна. Или ты хочешь исчезнуть в веках? Подумай сама?
- Давай рыбу есть.
- Давай.
- А мяса хочешь?
- Откуда?
- Соседка дала. Они мясом торгуют. Просто принесла мяса. Будешь?
- Буду.
И ели они тихо. И ложка песню свою пела – потому что частью души была – художника и поэта, а еще – и ничего себе поэта, большого, а не малого.
А уж сколько больших поэтов?
Рожала, рожала земля, эх, нарожала же! Сколько талантов! Но почему все так устроено, почему таков ранжир?
И жизнь шла. Жизнь крутилась. Жизнь – она как листок, приколотый к земной поверхности. Шар крутится, и листок. Вместе с шаром. А на нем – стихи Степана Хожина, но самое главное – это заслуженное место на сайтцах.
Потому, пришел на работу Степан и там разгрузил целую машину всяческих продуктов. А часть продуктов ребята вытянули, взяли и водку, и сели, и обедали по-мужски – а вообще, в русской жизни обед мужиков – дело хорошее. Разговоры про своё. У кого-то ребенок хочет в блатной институт, а папа – из простых. Каков вывод? И ты будь простым. Или учись, учись, получай отметки. И вообще – все современные разговоры – про хотенье. Вот решила жена мужика простого, что она – уже нет, нет, не та, что раньше – вот у соседей такая машина, а у тех – такая, а у третьих …. И конечно, где-то кормят лучше, и бежать надо туда, где кормят лучше,  и вообще – вдруг захотелось гастролей, так захотелось….
- К армяну ушла, - сказал Носов.
- Вот сука, - заметил Шкуренко.
- Таксист.
- Бабок больше у него?
- Ну таксист. Таксует много, будет его крутить теперь.
- На что крутить?
- На шмотку.
- Ага.
- Скажет – вези в Эмираты.
- С армяном связалась значит.
- А ты его поймай.
- Я поймаю, слышь.
- Он же как заяц, таксист.
- У них там мафия.
- Да и у нас мафия. Слышь, Стёп, чо, армяна гасить пойдем?
-Пойдем.
- Вишь, и Стёпа пойдет.
-Ну давай.
-Ну давай.
-Гаси.
- Маловато водки
- Пивком запивай.
- Давай.
- Давай.
- Эх.
Так вот, под водку они сперли три консервочки, рыбные, а хлеб у них был. Украли кетчуп. Но банка большая, увесистая. На толпу хватит. Сперли еще паштетов. А что такое баночный же паштет? Да это как бесконечность – съел немного, и полон ты штукой неизвестной, а также – необъятной, и сам ты становишься необъятным, ленивым, ничего не хотящим. Еще и водки. А пиво – в зеленых таких пластиковых пузырях, о 2.5, «Жигулевское». Нормальный мужик после такое еды спит. Ну только что если не пожар, да и то – можно и в пожар спать. Но самое главное, украли они палку колбасы «сервелат конский», и уж ели ее активно, никому не уступая. Шкуренко тут мастер был. Снял с нее кожуру, и при чем – целиком, и она в сторонке лежала, вся эта значит кожура, словно бы кожа какого-то существа. Так и получалось – существо было подвержено съеданию, а шкура – тоже ж трофей. А поэтому, взял Мастер Степан Хожин эту шкуру и стал делать комиссионно-техническое, а также – пост-пищевое, произведение искусств. Очень уж он красиво закручивал ее – и так, и эдак, получился такой шкурный человечек. И мужикам это понравилось.
- Ишь, - сказал водила Андрюха Парков, - чо Степа-то творит. Степ, есть же на первом канале передачка, стань звездой.
- Да там петь надо, - возразил Шкуренко.
- Да чо. Степа – талант. И споёт.
- Там другое, - сказал Носов, - это есть выставки индустриального, слышь, искусства. Там чего только не выставляют.
- Пусть Гельману письмо напишет, - сказала бухгалтерша Валя.
И все тут же стали к Вале приставать, а Степа сзади подошел такой и Валю и пощипывает, пощипывал, пощипывал, но тут уж и ехать надо. А Валя изделие-то в руках подержала – говорит:
- Золотые у тебя руки, Степан.
В общем, обуяла его гордость большая. Шел он домой, согретый теплом всей этой гордости, всей этой мощью потенциального будущего и себя самого – такого разнообразного и уже великого, и в принципе, все ж ценят, только бы….
Только бы….
Только бы было все правильно, с уважением. Потому что был он, Степа, немного пьяненький, а вообще – не пил он, против алкоголя по жизни, а потому – как пришел, стал Тоню дергать и так, и эдак.
- Вишь.
И крутит свое изделие.
- Это что? – спросила она.
- Скульптура.
- Это?
- Да. Уже оценили.
- Где это оценили. Никогда не угадаешь, из чего.
- Да не знаю. Зачем ты пил?
- Я поэт, пойми. Я несу свой крест и тебя кормлю. И из колбаски сделал я новый жанр. Из колбаски, понимаешь. И я принес тебе его, это твое.
- Это? А где сама колбаса?
- Съели.
- Ты что издеваешься, Степа?
Тут и началось снова – потому что величие крайних фигур – это огого. Каждый поэт – ферзь. Король. Да и вся земля – лишь шар подлый, который сам не двигается, поэт еще вращает ногами. А если б не хотел – то не вращал бы, и что бы все тут делали? А?
- А?
- Как ты мне надоел уже? – закричала Тоня. – Хватит с меня! Убирайся!
- Я?
-Ты! Что, не уйдешь? Будешь дальше на моей шее висеть?
- Кто висит! Я тебя кормлю!
- Да ты еще зарплату не получал. Только аванс!
Кипел, кипел Степан Хожин, даже драться кинулся – но тут-то совсем неудача была – получил он ложкой по лбу. Да еще и своей. Осел на земь. Кровь бурлит еще больше. Скорей! Скорей! Разрешение! Взрыв! Конец подлости. Гонит – пойду.
- Статую не забудь! – крикнула она.
Да, это была та самая, самая новая, особый шедевр, оцененный даже на работе – статуя из колбасы. Вернее, не из самой, но из колбасной одежды.
Итак, сидел он на пороге, опираясь на закрытую дверь, и надо было возвращаться. Было Степану уж пятьдесят лет, и в последние годы жил он с матерью – еще до подживания к Тоне. А теперь надо было возвращаться – но страшно ли? Что изменится в худшую сторону? Гениальность не ломается, она не горит, именно поэтому и  существует такое понятие, как нетленка.
Нетленка.
Еще одна.
Пятая, десятая.
Караван нетленный.
Луна уже взошла. Это был вечер серебристый, вроде обыкновенный, но с другой стороны – начиналась новая жизни, и к ней еще надо было привыкать. Но он думал:
- Скорее всего – вернусь. Куда она без меня? Она без меня – просто так. Просто так. Нельзя, чтобы она так и оставалась просто так, без меня.
Он поднялся и пошел. Дверь скрипнула у него за спиной, и что-то звякнула.
- Забери пожитки! – крикнула Тоня.
Мастер Степан Хожин нагнулся. В лунной свете что-то блеснуло: ложка!
Поднял он ложку, обтер, засунул в карман и пошел дальше. Надо было идти на станцию.