Кукла для колдуньи, глава 3

 Первые, ещё робкие лучи солнца осветили небольшую полянку на краю леса. На истоптанной, помятой траве лежала женщина, совсем юная, растрёпанная, измученная. Она медленно, через силу поднялась, с удивлением огляделась по сторонам, недоумевая, как она оказалась здесь. Нижняя рубашка, перепачканная соком травы, в пятнах грязи и крови от сбитых коленей, была порвана и едва прикрывала грудь. Молодица рефлекторно стянула ворот, чуть подняла подол и побрела вперёд, к деревне. Где-то, на другой стороне звонко закричал петух, крик подхватил второй, третий, и Дина ускорила шаг, торопясь скрыть позор за дверью дома. Среди сломанных стеблей травы остался лежать небольшой тусклый камешек на порванном кожаном шнурке. Жилище встретило холодом пустоты: разворошенная постель, ичиги криво стоят у порога, один даже упал, и нигде даже следа мужа. Дина метнулась к кровати, подняла скомканное покрывало, словно Ильяс притаился там, а она и не видит. Но тщетно, нет нигде мужа. Не было его ни в дворовых постройках, ни в огороде, ни в нужном сарайчике. Не было утром, не пришёл днём, не вернулся к ночи. И утром его всё ещё не было. Металась по дому молодица, маялась целыми днями напролёт, а ночью выходила на полянку и танцевала с Лунником. И болело потом сердце, словно умирало что-то. Зарастал огород, поднимался бурьян во дворе, давно уже не мычала корова — перегорело молоко, разбежались овцы, которых забывали запереть на ночь. Даже кошка ушла, мазнув напоследок пушистым хвостом, а Дина словно не замечала ничего, отлёживаясь в полусне днём, ночами она танцевала с Лунником, не видя, как истончается призрачный дух вместе с тонким серпом месяца. Ещё немного, день-два и придут самые тёмные ночи, истает Лунник, а когда народится новый месяц, придёт другой сын Луны, тот, кто не знает Дину, кто будет искать другую жертву. И тогда придёт время молодицы истаять — не сразу, не вмиг, пройдёт время, но не проживёт Дина долго, уйдёт следом за Лунником.


 ***

 Тихо шебуршит за печкой мышь, чуть поскрипывает ставня, стучит негромко пестик, перетирая сухие травы в ступке. Все громче стучит он, всё сильнее запах трав. Булькает варево в котелке, колышется зелёное, даже смотреть противно. Ильяс и не смотрит. Зачем? Не хочется ему смотреть на тонкие пальцы, что так уверенно подсыпают траву в ступку. Не те пальцы, не та рука, не та девушка. А кто та – другая? Кто та, что нужна? Где та, без которой пусто на душе, и в сердце, словно рана кровоточит? Ильяс сидел на полу у стены и вспоминал тугие медные косы, веснушки на носу, нежный шёлк губ. Всё как-то странно, по отдельности, кому принадлежат косы, чей это тонкий стан, и откуда он знает нежность губ? Всё сильнее стучит ступка, всё злее шепот. Кто эта девушка за столом? Он не знал. Зачем он тут? Загадка для Ильяса. Почему он выполняет все приказы чужой девушки? Почему? Почему, почему, почему!!! К нему склонилось чужое лицо, сжатый в тонкую линию рот, злые глаза…

 — Пей.

 Ильяс покорно протянул руку, взял чашу и сделал первый глоток. Он не хотел, видят Духи — не хотел! Но будто кто-то заставлял его повиноваться, подталкивал, принуждал.

 — Пей! — чёрные глаза затягивали в глубину тьмы. — Пей… пей… пей!

 Глоток, ещё глоток…

 — Идём…

 Его руку стиснули чужие пальцы, они обжигали, выжигали клеймо принадлежности.

 — Идём!

 Ильяс медленно поднялся, шагнул следом, будто дитя, ведомое матерью. Но неправильно это было, не так, не так!

 — Идём… идём… идём…

 Круг на земле, не нарисованный, не выложенный камнями — очерченный бледными грибами на тонких хрупких ножках. Покачиваются зеленоватые шляпки, роняют на землю сухие иголки.

 — Иди в круг…

 Ильяс сделал шаг, другой, сминая безжалостно поганки, вошёл внутрь черной, пустой земли, порскнули в стороны жуки, пискнула полёвка, спасаясь от человека, притаилась под листом, затихла.

 — Ложись…

 Парень будто рухнул на землю, ничком, прижимаясь к ней, стараясь утишить боль от сопротивления приказу.

 — На спину…

 Скользнули по нему тонкие руки, блеснуло лезвие ножа, распалась одежда, коснулись пальцы восставшей плоти.

 — Ты готов, мой избранник.

 Царапнули ноготки по груди, цепляясь за жёсткие волоски.
 — Мой… избранный. Я… тебя… выбрала… ты — мой!

 Это было неправильно, совсем неправильно, чуждо, дико, жутко. Что-то двигалось на нём, обволакивая неприятным влажным нутром, что-то хлюпало, что-то стонало и взвизгивало. Неправильно, не так, не так! Ильяс медленно, очень медленно поднял руки и положил их на холодные бёдра той, что оседлала его, словно он был всего лишь племенной жеребец. Стиснул ЭТО и потащил, преодолевая боль и сопротивление.
 — Нет! — яростно закричала та, чьего лица он не видел.

 — Нет… — упрямо ответил Ильяс. — Нет… нет… нет!

 С чавкающим, неприятным звуком отодрал он от себя ту, чьё лицо ему не нужно видеть, и закрыл глаза, чтобы забыть, стереть это из памяти.

 — Ах, так! Значит, я нехороша для тебя? — прошипела чужая женщина. — Ну что ж, ты — выбрал!

 Алима поднялась, не обращая внимания на свою наготу, вышла за пределы круга и выпрямилась, развела руки в стороны.

 — Царица змей, тебя призываю, дай мне силы… Мать моя, приди ко мне, тебя о помощи молю.

 Прошёл по верхушкам деревьев шелест, затрепетали листья, поднялась в траве серая изящная головка, мелькнул длинный раздвоённый язык, с сухим треском свернулся серый хвост.

 — Шшшшштоооо тебе, дитяаааа?

 — Дай мне силу, дай мне силу! Дай! Дай, дай!!!

 — Не мешай свою обиду с ненавистью…

 — Ненавижу, его, её… ненавижу… дай мне силу!

 — Ты перестанешшшшь быть человеееком… ты забудешшшшь, что такое любовь, ты станешшшшь кахххер суккан — Проклятой…

 — Я готова, я готова!

 — Ты забудешшшь о своём служении…

 — Мне всё равно… Дай!

 — Ну что жжжжж… Держи, дитяааааа, только не надорвиссссссь…

 — Удержу…

 Из границ круга поднялись вверх ослепительно синие столбы холодного огня, устремились друг к другу, завертелись спиралью и влились в тело Алимы, наполняя её невиданной мощью. Наследие древних жриц, те, что были ещё до служения Памяти предков, пробуждалось сейчас в Алиме, изменяя её, корёжа тело, ломая и подчиняя. Всё, что было хорошее, доброе, чисто выгорало сейчас в девушке, менялось на чистую холодную силу. Бывшая жрица Памяти выпрямилась, сжимая в руках огненный шар, сильнее и сильнее, пока он не впитался в ладони.

 — Да… да…да! — ликующе кричала Алима, чувствуя, как сила переполняет её.

 — Держжжиии, но помни… когда-нибудь, придёт за тобой возмезззздие, царевна…

 — Кто посмеет? Уж не эта ли деревенская дурочка?

 — Кто ззззнает? Их судьбы связзззаны на лесном алтаре… берегиссссь… их любовь может разрушшшить вссссё…

 — Я не боюсь её, не пройдёт и лунного месяца, как эта девка умрёт, а Ильяс навеки останется со мной. Уж на это моей силы хватит. Благодарю тебя, мать моя.

 ***

 — Дина! — хлёсткая пощёчина вырвала молодицу из забытья. Вспыхнул перед лицом пук вонючей травы, обдал едким дымом, разогнал морок Лунника. И будто очнулась Дина, вспомнила всё. Закричала от горя, заплакала, и снова пощёчина прекратила крик. — Дина, не время лить слёзы.

 Перед молодицей стояла старая Айгуль, старше её не было в деревне, была она матерью многих и почитали её все жители.

 — Доброго дня, почтенная Айгуль, — всхлипнула Дина, пусть и горе у неё, но негоже проявлять непочтительность.

 — Недобрый он для тебя, Дина. Видела я твоего мужа у жрицы, Хранительницы Памяти.

 — Ох, — прижала молодица руки к груди.

 — Ты мне вот что скажи, Дина. Праздна ты или нет?

 — Ох, рано ещё.

 — Подойди, — велела старуха.

 Положила руки на живот женщине и прислушалась к чему-то далёкому.

 — Праздна ты, не вернёшь мужа.

 — Как же так? Мы принесли клятвы у лесного алтаря!

 — Захотела твоего Ильяса жрица, отсушила от тебя.

 — Я верну, скажи, почтенная Айгуль, как?

 — Один раз ты сможешь прийти к жрице, один раз попросить вернуть мужа, один аз пройти испытание.

 — Какое? Скажи, почтенная Айгуль, какое?

 — Не знаю. Только жрица скажет. Только она. Иди к ней.

 Бежала по тропинке в запретный лес Дина, так что дороги не разбирала, бежала так, что обо всём забыла. Только вот Алима помнила и про камушек, что выполнил свою роль и валялся теперь неприметным булыжником среди травы, и про любовь молодых. Но, полно, разве есть она — любовь? Есть лишь желание поваляться на мягких одеялах, оставить после себя потомство, возможность гордиться избранником. А раз так, то нет опасности для жрицы, не всё ли равно для мужчины, чьё тело мять на постели.
 Дина стукнула в дверь и с вызовом глянула в непроницаемо-чёрные глаза жрицы.

 — Верни мужа, Хранительница.

 — Ишь, чего захотела, сначала к другому побежала, а теперь — верни?

 — Верни, Лунник околдовал, или ты помогла! Верни!

 Рассмеялась жрица и сказала, что если сможет угадать своего мужа среди других, то так и быть, вернёт.

 — Я узнаю.

 — Не хвались, Дина, — насмешливо проговорила жрица. — Лучше приходи завтра вечером, узнаешь мужа — вернёшь. Не узнаешь, он навсегда останется со мной.

 — Я узнаю, — тихо повторила молодица. — Узнаю!

 Алима махнула рукой, выпроваживая непрошеную гостью, и захлопнула дверь. Убеждённость, с которой говорила Дина, озаботила жрицу — нужно было исключить даже саму возможность увести от неё Ильяса.

 Жрица присела у стола, задумчиво обводя узоры на чисто выскобленной деревянной поверхности.

 — Не получишь… — скривились её губы в недоброй усмешке. — Не получишь! Ильяс, поди сюда!

 Из-за пестрой занавеси вышел парень. Медленно, словно нехотя, словно что-то тянуло его.

 — Всё слышал… — усмехнулась жрица. — К лучшему это. Подойди.

 Скользнул на шею амулет. Скрученный из жёстких прутьев, перевитый человеческим волосом, заговоренный долгими ночами на растущую луну, потом на умирающую. Страшный амулет, не снять его самому, заклятый…

 — Пей… — в губы требовательно ткнулась чаша. — Пей

 Мычал Ильяс сквозь стиснутые зубы, не хотел пить, словно знал, понимал, чуял, чем это ему грозит.

 — Пей! Ну?

 Прожигал насквозь взгляд жрицы, заставлял взять в руки чашу, сделать глоток, потом другой. И только выпил он тягучее, огненно-горькое зелье, как скрутила его тело жестокая судорога, вывернула руки и ноги, закрутила чёрным вихрем. Закричал от боли Ильяс, завыл. Забился в непроницаемом коконе и затих, застыл, пока не опала чернота, не осыпалась прахом к ногам жрицы.

 — Ну что ж… у меня опять получилось. Ты просто красавец! Пусть теперь узнает тебя твоя глупая жена, пусть попробует!

 Ильяс взмахнул крыльями, подпрыгнул, длинный мучительный вопль вырвался хриплым карканьем.

 — Поди прочь, кыш!

 Шарахнулся в сторону Ильяс, а жрица смотрела, как неуклюже, пробуя крылья, делал первые взмахи чёрный ворон, один из многих, что сидели сейчас на стенах вокруг её избушки.

 — Не вышло с тобой, — задумчиво проговорила Алима, — не захотел по-хорошему… будешь жить, пока мне не надоест.

 И смеялась вечером, глядя, как бродит потеряно по двору Дина, как ищет мужа, отпихивая в сторону черную птицу.

 — Не узнала его, не узнала… теперь он мой, Дина! Мой навсегда!

 Ушла со двора жрицы Дина, а та, сжимая в руках птичью шею, глядела в круглые глаза и будто ядовитые капли падали жестокие слова.

 — Ты не забудешь её, раз так пожелал. Но подчиняться будешь мне… ты мой… Ильяс, ты мой… — усмехнулась и крикнула, — Обернись! Отныне ты выполняешь мои приказы. Только мои…

 — Нет, — прохрипел в ответ парень, — никогда.

 — Что ж… ты выбрал, не хочешь меня, будет по-другому.

 Защёлкнулась на шее тонкая серебряная полоса, и потухла жизнь в глазах Ильяса.

 — Ты мой, — торжествующе проговорила жрица.

 — Твой, — выдавил Ильяс.

 А сердце кричало: «Нет!»

 — Мой. Иди ко мне.

 Ильяс шёл, а душа корчилась от боли. Руки ласкали тело чужой женщины, а в глазах стояло лицо любимой. Покорный внешне, он ненавидел жрицу, и эта ненависть плескалась в глубине его глаз, забавляла Хранительницу.

 — Теперь ты мой… мой… навсегда…

 ***

 У лесного алтаря, что слышал немало клятв о вечной любви, рыдала молодица. Опухло от слёз её личико, уже никто не назовёт его милым, растрепались медные косы, капала кровь из разрезанной ладони.

 — Помоги мне, Алихе Аррату, помоги мне вернуть суженного.

 — Трудно… — прошелестел бесплотный голос.

 — Согласна!

 — Долго…

 — Пусть!

 — Он забыл тебя.

 — Вспомнит.

 — Что ты отдашь за это?

 — Всё, что попросишь.

 — Жизнь…

 Опустила голову Дина… зачем ей жить без любимого? И прошептала тихое — да!

 Дина умерла на молодую луну. Ильяс так и не узнал этого — в деревню он больше не вернулся.