О своей бабушке Марье и ее детях

О своей бабушке Марье и ее детях (авторский стих Лапшина Юрия Васильевича, моего отца).

В 21- ый, год голодный, четверых забрав детей,
из Болховки бабка, родной, собралась в Москву скорей.
Муж погиб, пропал без вести в войне первой мировой,
и остались с бабкой дети, сиротами, со вдовой.
Были все они погодки, мать моя была меньшой,
вот и вышли из Болховки, все голодные собой.
Мать четырнадцатого года, шли постарше две сестры,
брат Степан, пошли с народом из Поволжья до Москвы.
Моя будущая мама меньше всех, слабей была,
и на брата на Степана обижалась пока шла.
Брат хотел сестру оставить где-нибудь одну в пути:
слишком уж изголодались, было трудно всем идти.
Голодающих кормила всяк по-своему судьба
милостыню все просила бабка с каждого двора.
От деревни до деревни, за верстой пройдя версту,
узелок харчей плачевных, всю кормил едой семью.
Бабки мать с детьми шла рядом, и не просто шла-плелась,
умереть была бы рада, да внучат любила-страсть!
Серых дней лилось раздолье, с мест родных гнала нужда,
ночевали прямо в поле, на лугу иль у ручья.
В пути к людям часто липли, тиф, холера, да чума,
умирая-ниц не никли- впереди была Москва.
До Симбирска добралися, так уж, с грехом пополам,
и Анюта, и Аксинья, Фекла, ихний брат Степан.
Бабка Марья мать Агафью подруки в Симбирск вела,
заболела та, к несчастью, и от тифа умерла.
Внук Степан у мертвой бабки все карманы просмотрел,
в них нашел пучок он травки, да сухарь в одном желтел.
Несмышленыш был он верткий, хваткий к жизни на миру:
в свой карман сухую корку положил, да и траву.
Горько бабка тосковала, мать жалеючи свою,
братской ей могилка стала у Симбирска на виду.
К внучкам скорбь, ворвавшись в души, переполнила сердца,
и подумали все: лучше б бабка дома умерла.
Специальные бригады с похоронного бюро,
собирая, клали рядом всех умерших заодно.
Клали в братские могилы, хоронили без гробов,
у родных умерших, силы, не хватало для того.
Трудно было всем в те годы, и страна, что было сил,
поднималась всем народом из разрухи, из руин.
Партия железной волей, в тысяч ленинских бойцов,
вся боролась с тяжкой долей за голодных, бедняков.
Ведь в одной руке- винтовка, а в другой руке-кирка,
да голодная Болховка по стране ведь не одна.
Нет, не знал об этом Степка, хоть постиг в 12-ть лет
безотцовщину в Болховке, да весь божеский завет.
 Как мужчина, Степка твердо знал: семье же будет лучше,
если он сухарь тифозный даст меньшой сестре Феклуше.
Феше шесть годочков было, уставала ведь идти,
часто пить она просила и садилась на пути.
Брал Степан ее на плечи, уставал и сам идти,
потому хотел он Фешу бросить где-нибудь в пути.
Своей матери частенько о Феклуше говорил:
всем связала руки Фенька, так давайте ж уморим!
Не дойдем с ней до Москвы мы, мамка, Феклу не жалей,
нет у нас у всех уж силы, дай сухарик бабкин ей!
Разве мать пойдет на это? Дети ей ведь все они,
будет больно-нет секрета- любой палец укуси.
Тот пучок травы, сухарик, предала она земле,
дети к жизни ее звали, их вела она к Москве.
На вокзале многолюдно: город, что ль сошелся вдруг?
На плечах котомки скудны, все мелькают там и тут.
Серость дикая, тифозна, брань площадная, галдежь,
свист протяжный паровозный- в хаос все переплелось.
Шумно, людно, вечно с давкой: жил извечностью вокзал,
подаянье вместе с бабкой ходил Степа собирал.
И Феклуша и Анюта, и Аксинья день-деньской
жались телом, жались духом в тьме порочной всей людской.
Объявили о посадке где-то ближе уж к утру:
– Голодающие, без давки, вам бесплатно на Москву!
Уж какие там билеты!? А пробрались как в вагон –
лучше помнить: было летом, был коварный дикий сон!
Все в вагоне разместились тесной кучкой под цыган:
и Анюта и Аксинья, Фекла, Марья-мать, Степан.
Их Москва встречала ночью, как велик и славен мир!
Да, Москва давила мощью, на пайке в ней Ленин жил.
Из разрухи, от страданий, из невежества войны,
выводил с большевиками, Ленин всю страну в те дни.
Разместились у вокзала: беспросветье серых лиц!
И куда идти-не знала, бабка, павшая уж ниц.
Не смогла она подняться: холод, жар ее трепал,
и хоть как-то пропитаться-ходил Степа, собирал.
А Аксинья и Анюта, Фекла с матерью больной,
от жары тифозной, лютой, человек уж сам не свой.
Мать живая вся горела, и не помнила себя,
сыпь рассыпалась по телу-мать в бреду металась вся.
Люди добрые, поверьте: нет трагедии страшней-
не увидят мать уж дети, ну, а мать- своих детей.
Феша ближе к маме жалась, ее криком стала звать,
а она не откликалась-вся в бреду металась мать.
Брат от матери Феклушу оторвать лишь смог зараз:
- Помолчи ты, Фешка, лучше, ведь разрознят нас сейчас!
Специальные ходили люди также и в Москве
всех умерших хоронили, предавая их земле.
Вновь впилась Феклуша в маму, уж ее не оторвать,
и целуя беспрестанно, все звала, кричала мать.
Те же люди отстранили дочь от матери скорей,
мать в повозку положили, на глазах у всех детей.
Позволения не спросили люди Красного Креста
мать с детьми разъединили, развели, а вот куда?
Сколько бабка, где лежала, нет, не помнила она,
и осмысливать-то стала, услыхав вблизи слова:
- Вот она — живой покойник, ни мертва и не жива,
думали, что похороним, чем живет ее душа?
До сознанья доходило, что не сном она объята
и что было только силы — людям крикнула в халатах:
- Дети, Степа, где Феклуша? Где вы, милые мои?
Врач обхода, повернувшись, всем сказал: старушке жить!
Еле шепчет, будет лучше, с нею кризисы прошли,
будет жить — особый случай:из могилы извлекли.
Уж землею засыпали, бабка вдруг зашевелись,
растерялись все вначале, к нам затем уж привезли.
От бессилья покидала память бабку, ведь она,
глаз, очнувшись, не смыкала, все детей к себе звала.
В материнском сердце видно и  А смертья есть порок,
та, неведомая сила, что в бессмертье мать ведет.
Дети — вот та соль, причина, материнской жизни всей,
в жизни матери та сила, что не страшны сто смертей.
А в халатах бабке люди помогали всей душой –
встать на ноги, вздохнуть грудью, и отправиться домой.
Весь порыв ее, стремленье: розыскать в Москве детей-
раньше выписал с леченья: упросила уж врачей.
Дети где-она не знала, да и живы ли они?
Врач с больницы подсказала: по детдомам их ищи.
В детский госпиталь-приемник, ты вначале загляни-
мржет скажут там, что вспомнят, может знают где они!
Подсказала, где больница, их ведь сотни по Москве,
и бабуля, словно птица — в розыски своих детей.
Эх, безграмотность порочна, да наивность, простота:
кто укажет — бабка срочно, уж бежать скорей туда.
Днями бегала, ходила, спрашивала у людей,
материнская водила ее сила по Москве.
Велика Москва — столица, необъятна, как страна,
да и бабка, что мать — птица, всю пешком ее прошла.
Только вид ее ужасный, все отпугивал людей,
к ним стучалась, да напрасно: ночевала у дверей.
Все ж нашла больницу бабка, и в приемник – поскорей,
в нем, о детях, сестры кратко, рассказали вот что ей:
не волнуйся, бабка, слушай, были дети здесь твои,
саму младшую, Феклушу, в детский дом мы отвезли.
Степу здесь мы подлечили, увезли в детдом мужской,
двух сестер похоронили, спят они в земле сырой.
Когда дочка умирала, завещала все другой:
Анна, свидишься ты с мамой- ей поклон прощальный мой.
Вслед за нею, вскоре Анна, изболевшись вся, слегла,
мать звала все беспрестанно, не дождавшись — умерла.
Адрес Феши мы не знаем, Степин адрес есть у нас,
он в детдоме проживает, бабка к Степе в тот же час.
Как-то снилось бабке Марье: дом такой она нашла,
дети к ней ее сбежались — сон ей в « руку удался».
Под собою ног не чуя, в детский дом она вошла,
и сведущим в доме людям, объяснила кто она.
Кожа, кости, вид убогий — мощи бабки потрясли,
ведь ходила — еле ноги по земле ее несли.
Безволосая смотрела, выжидающе, как жгла,
больше жизни ведь хотела, увидать детей она.
Ну, конечно же, доверья, бабкин вид внушить не мог
и смотрели с милосердья все на бабку, как на гроб.
Собралось начальство скоро, в дверь прикрытую слегка,
бабка слышала уж споры — все расслышала сполна!
- Не отдать ей, то ж не гоже, а отдать — нельзя сейчас:
нет не кожи в ней, не рожи, скажем, нет его у нас!
Ведь умрет она в дороге, где-нибудь на пол-пути.
- Не печалься, мать, - сказали, - жив твой Степа, но в другом
детском доме проживает, нет сейчас у нас его.
- О меньшой – не в курсе дела, адрес Степин вот- возьми!
И уж бабка шла — летела, вновь по улицам Москвы.
Духом силы уж питались, дом по адресу нашла,
но и в нем ей отказали: бабка, сына нет у нас!
Не печалься хоть немного, поддержи сама себя,
не суди нас, бабка, строго — к сыну ведь тебе нельзя.
- Да он там, откуда шла ты, не ищи, езжай домой:
карусели, круг превратный, закружился день-деньской.
И как бабка не крестилась, пролила немало слез,
от Степана отступилась, знала: жив он, жил и рос.
Может к матери дорогу сам найдет — ведь был большой!
Да и матери до гроба, было ведь — подать рукой.
Вся безграмотность сказалась деревенщины — сполна,
да и то, что ночевала по подъездам вновь она.
Одни мощи, скорбь, страданья, в дом свой бабку привели,
все махала на прощанье, детям, выйдя из Москвы.
Ей в Болховке жизнь постыла одинешеньке — одной,
по ночам волчицей выла, не хотелось жить порой.
Но жила, ждала все Степу, думала, Степан придет
и сестричку свою Феклу он за ручку приведет.
Власть советская в Болховке оперялась, как птенец,
вместе с нею — голодовке, по стране пришел конец.
Что могла власть — раздавала деревенской бедноте,
бабка сеяла, сажала, хлеб растила на пазьме.
К бабке как-то подъявился родной дядя — брат отца,
он болел в Москве, лечился, сыновей там потерял.
По следам моей он бабки, их искал, ходил пешком,
в полушубке, в козьей шапке, опоясан кушаком.
Дядя был немногословен и не скорый на слова
был он внутренне спокоен, чай пил молча у стола.
- Марья, своего Андрюшу (Мишутку) я в приюте отыскал
вместе с ним твою Феклушу, дочь меньшую я видал.
Душу бабки всколыхнула непонятная тоска,
сердце кровью захлестнуло, дядю бабка уж трясла.
- Да, с моим твоя меньшая, Бог, Маренка, мне помог,
как искал, нашел за чаем, рассказал он все, что мог.
- Вот пришел к тебе сказаться, а надумаешь в Москву,
вместе будем добираться, все тебе там покажу.
Бабка Марья теребила дядю Пашу, да трясла,
материнская в ней сила с ярким чувством ожила.
За дорогу расплатиться, что имела — продала,
их с дядь Пашею столица уж встречала, как ждала.
На вокзале тьма людская, без конца живой поток,
бабка шла, припоминая, злой судьбы коварный рок.
Страна на ноги вставала в лихолетье серых дней,
всех детей усыновляла без отцов и матерей.
По указу Совнаркома были взяты на учет
все детишки — весь бездомный, молодой страны народ.
Им, детишкам, отводились не дома – дворцы, палаты,
Чтоб росли, учились, жили по-советски, все ребята.
Ребятишки привыкали жить,  учиться сообща,
Родных кровных забывали, детвора есть детвора.
Некоторых находили матеря или отцы
Уж с родными уходили в края разные страны.
В детском доме был привычный трудовой, учебный день,
В перерывах, как обычно, все играли во дворе.
Раз во двор мужчина с бабкой к ним вошли не торопясь,
В полушубке, в козьей шапке, шел мужчина, все, крестясь.
  А на бабке красовались юбка черная, платок,
С бока на бок увязались пара сумок, узелок.
Детский голос, по – незнанью, полоснул рабочий слух:
- посмотрите –  А, цыгане, видно в гости к нам идут.
Встрепенулись ребятишки, их смущал прихожих вид,
Обернувшись к Феше Миша, вдруг как громко закричит:
- Феша! Это же мой тятька навестить пришел меня,
И курлыкал уж в объятьях подошедшего отца.
Феша маму забывала, без нее она росла,
В память Феши мать вписалась, в платье красном из холста.
И сестрицы забывались, редко снился брат Степан,
По всем плакала вначале, и кричала по ночам.

Время шло, летело птицей, молох времени постылый,
Стер из памяти все лица – Феша мать, сестриц забыла,
Знала: есть они, ну -  были… детский дом ей стал родней,
Няни в нем их жить учили и любили всех детей.
Время все стирает боли, ото всех обид оно,
В младшей группе Феша к школе уж готовилась давно.
Часто няне задавались ребятишками вопросы:
- Няня, мы откуда взялись? – Из земли, мои, хорошие!
Будем мы учиться с вами, мудрость жизни постигать,
А родители с годами всем найдутся, надо знать.
Так они учились, жили, и росли одной семьей,
Во дворе снежки лепили, Дед – Мороза с бородой.
Снеговик стоял с лопатой,  Баб – Яга с большой метлой,
В общем, жили все ребята очень дружною семьей.
Феша слышала как Миша,  говорил, смеясь, отцу:
- Тятька, мы Ягу на лыжах прокатили по двору.
Рядом с ними бабка в шали , в юбке черной и с шарфом,
Фешу бабкин вид печалил, да и всех детей – кругом.
В память Фешину врывалась кем – то странница порой,
Но никак ей не казалось кровной матерью родной.
И, как память не цеплялась – дальше платья не всплыла,
Мать в Феклуше лишь осталась, платьем с красного холста.
От тревожных мыслей Фешу голос нянечки отвлек:
- Феша, девочка, ты где же, тебя ищем – сбились с ног.
Феша, милая, родная, мама ведь нашлась твоя,
Сидят с дедом, поджидают, взять от нас хотят тебя.
Поздоровайся, ты, с мамой, близко к ней не подходи,
Вдруг инфекцию какую принесли с собой они.
А дядь Павел с бабкой Марьей, сидя в зале, все крестились,
Дочку Фешу поджидали, глаза бабкины слезились.
Сердце бабки, екнув, сжалось: группа младшая прошла –
Феши в ней не оказалось… Дядя Паша, где она?
Может ты ошибся часом, видел не ее – другую?
- Никак нет, - твердил дядь Паша, - знаю я твою меньшую.
- Да и нянечка сказала: - Больше нет у нас детей,
Сердце бабки разрывалось, не хотелось биться в ней.
С няней старшею Феклуша в это время в зал вошла,
Феша думала, уж лучше б, ее мама не нашла.
Приближаясь все ж к старушке, впасть в объятья, не желая,
Отчеканила Феклуша: - Здравствуй, мама, дорогая!
Бабка дочку распознала б, хоть явись она из ада,
Ведь она ее рожала, и вскормила грудью с млада.
Только дочка появилась, бабка речью онемела,
Дочка ближе подходила,  бабка еле уж сидела.
Ее силы покидали, закружилась голова:
- Дочка, милая, родная! – повторяла лишь она.
- Дочка, как я вас искала,  - протянувши к Феше руки,
Она в ноги к ней упала,  через все прошедши муки.
Феша маму испугалась,  мир дороже ей был свой,
Да и мама ей казалась не родной и не чужой.
Но спросила все же маму: - Раз ты мама, мне скажи,
Что ты знаешь про Степана, а сестрицы где мои?
Помню маму я, ходила в красном платье, нас любила,
- Дочка, платье износилось, я вот юбку себе сшила.
- Феша, умерли сестрицы, Господи, прими их в рай,
Я с могил взяла землицы, увезла в родимый край.
Степа жив, как мне сказали, и он снится мне порой,
Мне его не показали, в детском доме братец твой.
Феша, милая, мой дядя, мне помог найти тебя,
Русый волос дочки гладя, бабка счастье обрела.
Мир казался ей отрадным, люди – вешней красоты,
И безмерно была рада бабка людям из Москвы.
Степа так и не нашелся, может быть, погиб в войне,
Может быть, его потомство где-нибудь живет в Москве?
 
1983 год.