Песня

 


Дорога
      

       К бабушке ехали долго. На поезде через три границы: из Германии, где служил отец, через Польшу на Южный Урал - более трёх суток. Мелькали картинки за окном: красная черепица Вюнсдорфа, плоские крыши блочных домов Варшавы, серая солома белорусских хаток. Перед рекой Буг на границе поезд притормаживал и из вагонов на ходу спрыгивали щегольские польские пограничники в конфедератках. Быстро проскочив узкую полоску реки, на своей земле, высунувшись в окна, кричали - ура! Война давно кончилась, шли хрущёвские шестидесятые.

       В Бресте меняли колёса, и меня этот момент интересовал чрезвычайно. Под любым предлогом стараясь остаться в купе, я зорко следил за всей процедурой - вагон плавно почти незаметно поднимала гидравлика, с грохотом укатывались европейские - узкие - колёса и с таким же тяжёлым шумом закатывались наши - широкие.

       Потом ехали весело до самой Волги - почти на всех остановках продавали вкусную еду: жареных кур, солёные огурцы, вареную картошку и пирожки. Пирожков мама не покупала - неизвестно, чего туда нашинковали. После Волги начиналось царство вяленой рыбы - предлагали воблу вязанками, а лещей - поштучно, и всё недорого. Но когда куры и картошка из оконной торговли исчезали - о, удача! - нас с сестрой вели в вагон-ресторан. Поковыряв для вида ленинградский рассольник и жаркое с оранжевой подливкой, можно было неторопливо попивать вкуснейший лимонад "Буратино" - в Германии такого не было.

       Всю дорогу по трансляции гоняли песни советской эстрады. К концу путешествия многие я запомнил наизусть. Особенно поразила моё воображение популярная тогда песня "Бухенвальдский набат". Когда все выходили из купе, я ложился на верхнюю полку для громкости звука и страшным голосом орал: "Люди мира на минуту встаньте!!!". Исполнять на публике это было нельзя - взрослые хмыкали, а я обижался - пел с большим чувством.

       Приволжские степи незаметно переходили в приуральские. На исходе третьего дня, постояв в Оренбурге, поезд в сумерках проскакивал Меновой Двор, где проходит "граница" Европы с Азией, и разгонялся под горку к разъезду, после которого до нашей станции уже рукой подать.

       К этому моменту все вещи, и мы одетые, уже стояли в коридоре. В тамбуре проводница щёлкала круглым железнодорожным ключом. Наша остановка - две минуты. С протяжным металлическим скрипом и лязгом поезд тормозил. Проводница распахивала дверь и откидывала металлическую лесенку. В лицо била жара с запахом полыни и шпал. Где-то в темноте, выкрикивая маму, уже бежал по насыпи к вагону дед, и нас, как кукол, по очереди вбрасывали в его большие надёжные руки. Поезд, продёрнув через своё тело волну тяжёлого металлического звука, трогался дальше уже без нас.

       Пока шли в темноте, ничего не узнавалось. Дом в окружении штабелей шпал вырастал из сумерек как крепость.

       Бабушка в слезах на пороге целовала и перецеловывала нас - как космонавтов или бежавших из плена партизан. Мы ответно тыкались  в её лицо, вдыхая родной запах - молока и солнца.

       Взрослые, накричавшись, вскоре переходили на шёпот - детей укладывали на полу спать. Ещё несколько минут борьбы за подушки и счастливый полёт в никуда - приехали!
      


       Утро
      

       Острые солнечные лучи, пробив ставни, мешают досмотреть что-то чрезвычайно важное и приятное, но уже слышны голоса из кухни и куриное ворчание с улицы. Теперь понятно - мы у бабушки и можно, не одеваясь, бежать во двор босиком.

       Всё сразу рассмотреть не удаётся, зовут завтракать. На столе огромная яичница, любимые шанежки и кружка ненавистных сливок. По шуму ташкентского поезда, который проходит в пять утра, бабушка встала, подоила корову и выгнала её в стадо. Прилегла до "соль-илецкого", с ним встала опять и наготовила всю эту утрешнюю снедь.

       После завтрака мы, причёсанные и чисто одетые, с мамой обходим всю родню - четыре или пять семей и ещё соседи... Ходьбы на целый день.

       Баба Маша - "нянька", бабушкина старшая сестра, заходим к ней первой. Её муж Николай, здешний Мичурин - у дома на степной выжженной землице вырастил дивный плодоносящий сад. "Ребятёшек" пускают попастись в малинник. Мы едим огромные сладкие ягоды с куста, сколько влезет. Дед Николай кряхтит, но терпит - баба Маша держит его взглядом: "Нам деток Бог не дал, а эти ж свои, вот и пусть..."

       Через забор дом маминой двоюродной сестры - у неё кролики! Дети - два пацана и девочка - смотрят на наши восторги с сожалением. Знали бы мы, сколько этим грызунам надо ежедневно притащить травы, и трагический финал короткой кроличьей жизни они видят, считай, ежедневно. Но городские - почти убогие по-здешнему - пускай гладят шёлковые мордочки и дуют в бездонные кроличьи глаза - не жалко!
      


       Застольная
      

       Вечером вся родня собирается в нашем доме. Все чисто одеты. У женщин на плечах яркие шали. Они непрерывно чего-то вносят и ставят на стол. Говорят все сразу и всё смешное. Мужчины солидно покуривают у крыльца. Как доехали? Вопросы об отце уважительные - офицер!

       Дед достаёт большие бутыли с "бимбером" - самогоном. На столе всё, что неутомимо наготовила бабушка, вкусноты необыкновенной. Дети быстро наедаются и начинают толкаться до первого подзатыльника - марш из-за стола!

       Когда гости выпили и закусили, в общем разговоре наступает пауза, и женский голос вдруг пронзительно запевает. Женщины дружно подхватывают, а мужики ещё крепятся, сосредоточенно глядя в стол. На второй куплет и их пробивает. Тогда к высоким женским прибавляются низкие и хриплые, но правильные мужские голоса. Никто уже не сдерживается. Слов почти не разобрать, но общее счастье и удаль летят так, что звенит ложечка в тонком стекле стакана - знай наших!
      

       Кража
      

       За песни баба Люба и полюбила деда - лихого Саню-гармониста.
       Всем был хорош Саня, а более всего смешливым блеском голубых глаз, когда пел под гармошку. Однако ж коренной казачке был не пара: из имущества - одна гармонь. Русский паренёк работал на путях - рельсы к шпалам пришивал. Как-то на вечёрке подмигнул кареглазой девчонке.
       - У-у, шайтан! - пропела Любаша и, подхватив тугую косу, мигом отвернулась от гармониста, вроде и не заметила.

       Только сразу вспомнила молодца, как сосватали её после Пасхи за поповского сына. Попович-то - всё село знает - был богатый, но придурошный: девок за косы хватал, а рот слюнявый.
       - Тятенька, не пойду!

       Кто дурёху слушать станет? Отцово слово крепкое. Надо семью прибавлять - три сына не пришли с германской-гражданской, а Любке восемнадцатый годок, самое время замуж.

       Заперли невесту на верхнем этаже лабаза - сиди пока, до свадьбы. Только у Любы свой характер. Наладила подружку к Сане-гармонисту.

       В тот же вечер, как стемнело, подъехал он огородами на тарантасе:
       - Люба, я здесь,- шепчет, а та ревёт в голос:
       - Саня, меня сосватали!
       - Так я за тобой приехал!

       Люба в чём была, в том и прыгнула к милому в ручки. Узелок с маминой иконкой-то был наготове.
      
       Два дня бушевал отец - младшая дочь его ослушалась, опозорила. Как теперь людям в глаза смотреть?! На третий день братья и дядья поехали за строптивицей. Подкатили с улицы:
       - Любка, выходи!
       Люба увидела - пьяные, дурные - задрожала.
       - Саня, не ходи, убьют тебя!
       - Нельзя, они родня теперь!

       Вышел за ворота, только топор прихватил, вроде дрова колол. Да что топор! У тех, видать, обрезы - руки под сеном держат.
       - Где сестра?!
       - Жена-то? В доме.
       - Какая она тебе жена!
       - Мы расписаны, и справка есть.

       Переглянулись дядьки - сразу его положить? А если правду говорит, кому она вдовая нужна будет?
       - Неси справку!
       - Чего на дворе толковать, пожалуйте в горницу.

       Нехотя зашли, сели... А Люба уже на стол собрала, когда только успела? И справка из сельсовета с синей печатью в наличии. Всё по закону.
       - Э-э-х, наливай, Санёк, твоя взяла!

       Словом, до вечера тут погуляли, а через неделю в бабушкином селе играли свадьбу по-широкому - всё ж приготовлено было. А уж как пели казачки - да всё про любовь!
      

       Жизнь
      

       Отец смирился, но до конца дочь не простил. В родном доме молодым места не нашлось. Уехали на станцию, у железной дороги соорудили землянку, там и родила Люба троих детишек. Саня на железной дороге работал, а когда посылали на курсы - учился. Перед войной накатали на него донос - дескать, шпалы ворует, и быстро упрятали в лагеря. Вот когда Люба лиха хлебнула -- кроме детей у неё на руках была ещё и старенькая мама...

       Есть Бог или нет, но лишь грянула война, вернулся дед с соляных рудников! Тощий, нога перебита, а глаза - голубые. На железнодорожников тогда амнистия вышла, и всех, кто не за политику сидел, отпустили, да ещё бронь от армии дали. Пятерых дедовых братьев на той войне положило, он один остался. Выучился в начальники станции, выходил к поездам в белом кителе под горлышко и красной фуражке, показывал зелёный кружок машинистам - ехать можно! Машинисты с ним здоровались:"Привет, Порфирьевич! Как дела?!".

       После войны рядом с землянкой поставил дом, где Люба проворно и с детьми и с внуками управлялась, и корову держала, и овец, и птицу, и сад-огород. За всю жизнь только грамоты не одолела, время по литерным поездам узнавала.

       Гармошку свою дед не забыл, важно играл внукам, улыбаясь глазами.

       Но правду сказать: шпалы он всё-таки приворовывал - только это другая песня.