Дождливый город N...

Шли ливни не прекращаемой грядой. Дожди, дожди... сколько в них печали. Скука грызла мое тело и мысли, хотелось тепла и в том числе женского. Было мне тогда двадцать два — время ошибок и мытарств. Я кочевал из города в город, устраивался на любые работы и основное время проводил в веселье и питье. Напивался до беспамятства и, влекомый инстинктами, искал постель. Так и летели дни, летели ночи.


Перекочевав в город Н…, несколько остепенился, невольно, конечно. Знакомых нет, работы нет, снимал жилье в малосемейке за гроши. Дожди-дожди-дожди… Всюду сырость и слякоть; я приболел, кашель, противный, с мокротой.

Стоял на остановке, курил дешевые сигареты и кашлял громко, отрывая куски прилипшей мокроты, и тут на остановку вбежала она. Вся мокрая — ее платьице полностью прилипло к телу, дрожит, как щенок, выброшенный из конуры, руки прижала к груди и зубами постукивает; глянул на ноги в босоножках — покрылись гусиной кожей. Кто ж так в такую погоду бегает? Поругал про себя ее, снял куртку, подошел сзади и по-отцовски накинул ей на плечи. Она обернулась и посмотрела мне в глаза с непонимающим и несколько возмущенным видом. Была она обычная: лицо, что не запоминается, простые глаза, чуть вздернутый носик, обыкновенный лоб. Все еще совсем детское, даже и морщинки нет, наивное, влюбчивое.

— Согрейся, а то заболеешь еще, — с укором буркнул я и отошел, не желая дымить на нее.

Она слегка испугалась и сжалась еще сильнее, однако послушно укуталась в прокуренную куртку и уже с интересом смотрела на меня. Я старался не кашлять, сдерживал порывы в груди и почти не смотрел на нее. Подъехал мой автобус. — Ты на этом доедешь? — она качнула головой, жалко ее стало, и я пропустил свой транспорт, хотя следующий должен был подъехать только через час. — Тебе какой нужен-то?

— Восемнадцатый, – трясясь, пискляво ответила она.

— На свидание, поди, бегала? — Она не ответила, я захотел закурить еще, но сигареты остались в куртке. — Там в кармане пачка сигарет, достань.

— Я по чужим карманам не лазею!

— Лазею, — усмехнулся я.

— Лажу, – поправилась она и демонстративно отвернулась в сторону.

— В школе учишься? – доставая сигареты, спросил я.

— В институте, – ответила она, по-прежнему стоя спиной. Я отошел.
Прикурил. Посмотрел, в какую сторону летит дым, и отвернулся, дабы не курить на нее. Шумел дождь, пахло табаком и свежестью дорог. Мы молчали, думая о своем.

— Тебя как хоть звать-то? – поинтересовался я.

— Лида, – со спины ответила она мне.

«Лида…» прошептал я, всматриваясь в дождь.

— А… — неуверенно начала она, — ты… — и задумалась, а после продолжила, — учишься?

— Нет, не учусь, — обрезал я, не поворачиваясь.

— А закончил?

— Нет.

— А тебе сколько?

— Двадцать два, — думая о своем, отвечал я урывками.

— А что… ты не учишься?

— Не твое дело, — бросил я. Она замолчала. Обиделась. И ушла на другой край остановки. Я отбросил окурок, повернулся и подошел к ней. — Извини. Не хотел грубить… Просто… Это личное, — она уставилась своими глазенками в мои глаза. Я улыбнулся. Совсем маленькая, глупая. Она улыбнулась в ответ.
— А как тебя зовут?

— Виктор. Дай сигарету.

— Часто куришь, – по-злому ответила она. — Это вредно для здоровья.

— Где же твой автобус уже, – вздохнул я, а она рассмеялась.

Ей было девятнадцать лет, а я не верил этому. Совсем маленькая ростом, хрупкая, щуплая с детским лицом, ключицы выпирают на плечах, тонкая маленькая шея, как горлышко хрустальной вазы. Ходила исключительно в платьях, оголяя свои костлявые коленки и тонкую лодыжку. Часто смеялась, жила беспечно, не думая о будущем. А в ее маленьких ладонях было столько тепла, что порой мне казалось, они способны согреть все холодные сердца, и я боялся того дня, когда они остынут. Но они не остывали.

Мы часто гуляли по парку рядом с ее институтом. Она не рассказывала про учебу, а я не спрашивал. Она скакала вокруг меня щенком, то убегая вперед, то скакав назад, и все смеялась, смеялась. Даже когда вновь начинался дождь, она бегала с раскрытым ртом по лужам и, лишь промокнув окончательно, вся трясясь от холода, бежала ко мне и отбирала мою прокуренную куртку. Я что-то ей постоянно рассказывал, она слушала. Выжидал момент, когда она подходила ближе, что бы ухватить ее ладонь. Когда же мне это удавалось, она останавливалась резко, как пришибленная, смотрела своими глазенками в мои глаза и о чем-то думала, после таинственно улыбалась и спокойно, укутавшись в мою куртку, шла рядом. Однажды я ее спросил: «Почему ты не носишь теплых вещей?» А она, шутя, ответила: «Тогда я не смогу забрать твою куртку!».

Порой я ловил себя на мысли, зачем я гуляю с ней? И, не находя ответа, закуривал сигарету. Лида часто расспрашивала меня о прошлом, и я охотно по-братски рассказывал ей все, без прикрас и выдумок, а когда истории касались девушек, она обижалась и ревновала. Странно это.

Все было странно и непонятно. Я видел, что она тянется ко мне, чувствовал, как без усилий можно взять этот юный цветок и с каким трепетным желанием он отдастся. Но я желал лишь держаться за эти жгучие ладони и слышать этот беззаботный смех.

Прошло несколько месяцев, и в этом дождливом месте пошли бескрайние снега. Снял квартирку получше, устроился на более устойчивую работу. Все собирался уехать, но никак не мог. Мы по-прежнему гуляли, ходили на каток, бывали в кино. Она меньше скакала, спокойней отдавала свою горящую ладонь, и чаще прижималась к плечу, слушая меня, смотрела глазенками в глаза.

Однажды, когда мы подходили к ее дому, она остановилась, встала напротив и, схватив своими руками мое лицо, кинулась неопытными, но пылкими губами в мои. Ее пухлые и горящие губы ударились о сжатые мои. Лида сильнее прижалась, и мне пришлось сдаться. Поцелуй был долгим и до самой моей квартиры я пронес этот жар губ через весь морозный город.

Радость и сожаление сплелись в бечевку и перетягивали мою озадаченную грудь. Всю ночь не спал и много курил. Вся жизнь стояла на перекрестке, и только мне надо было решать, куда идти. Оборвать все сейчас? Разумней. Гуманней. Уходить с головой в пыл губ и рук? А что потом? Остаться здесь, навсегда, в этом дождливом городишке Н...? Забрать ее с собой? Зачем? И что это вообще?
За бесконечную ночь сомнений было решено. Уехать. Завтра же. Небольшой порез лучше незашиваемой раны. После работы встретил ее в парке, чтобы проститься, она радостно бросилась на мои плечи, обожгла руками лицо, обожгла губами губы. Я остался.

Все затяжнее становились дни. Она видела мои смятения и тупо вглядывалась своими глазенками, пытаясь понять, что же меня терзает. Что она думала? О чем гадала? Навсегда останется для меня загадкой, но что бы ни было в ее кукольной головке, она всегда приходила к чему-то светлому и загадочно улыбаясь, согревала мои уста. К концу зимы я уже никуда не собирался уезжать. Свыкся с мыслью остаться. Порой в особенно теплые ночи представлял, как мы состаримся в этой нежности ее огненных рук.

Она настаивала, чтобы я продолжил обучение в вузе или поступал заново, я соглашался. И как-то рассосалась та боль в груди, и каким-то волшебным образом в меня вдохнули жизнь — ее горячие руки могли растопить все.

…

С высоты лет я понимаю, что это была одна из самых счастливых и спокойных пор моей жизни.

А потом была другая Лида, другой Виктор, другая история, о которой надо будет рассказать, но только потом.

Молодость – время сумбурных решений, пора ошибок.