2. Борух

Черно-белая фотография. В комнате за столом темноволосый мужчина в военной форме. Ростом невелик, строен. На правом боку – кобура. На петлицах - два прямоугольника, две «шпалы», как говорили раньше. Судя по всему, тридцатые годы прошлого века.

По тогдашней табели о рангах, в Красной армии это был бы майор. Но военный не из Красной армии. По фотографии этого не видно, поверьте на слово. Старший лейтенант государственной безопасности, старший оперуполномоченный Краснодарского управления НКВД СССР.

Фотография маленькая. Ее явно обрезали с одной стороны. Что было на второй половине, я не знаю. Даже на целых фотографиях много остается за кадром. Всегда интересно восстановить хотя бы крохи.

Он родом из Златополя, местечка в Чигиринском уезде Киевской губернии. Бедность, глухомань, тягучая, беспросветная жизнь. Отец работает подручным у мельника: всю жизнь таскает мешки то с зерном, то с мукой. Силы неимоверной - в зубах заносит пятипудовый мешок по лестнице – подрабатывает, чтобы кормить семью. Семья, по нынешним временам, огромная. По тем временам – не очень большая: две дочери, три сына. Типичная еврейская семья из местечка.

Про местечки писать скучно. Все про них уже написано. «Тевье-молочник», «Менахем Мендл» - может быть, самое известное. Русских и украинцев в местечке Златополь примерно в четыре раза меньше, чем евреев. Нравы там – не пасторальные. «… от оных евреев … нечистота, гадость и терзость происходит», - пишет иерей Златопольской церкви в докладе к митрополиту. Наверное, от прочих жителей местечка «происходили» чистота, радость и приятность, я там не жил, не знаю.

Украина начала двадцатых. Белые, красные, зеленые. Все цвета радуги. Радуга распадается на семь цветов. Преобладает, впрочем, один цвет – цвет крови.

Старший сын, Борух, не так силен, как отец. Таскать день за днем мешки он не может и не хочет. Его путь, его судьба – революция. Он вступает в ЧОН и вскоре становится заместителем командира отряда. Что думал и говорил об этом подручный мельника, я не знаю.

Кружат вокруг местечка группы казаков, банды местных мелких атаманов, прорывавшихся дальше к югу частей бывших белых армий, группы офицеров императорской армии, дезертиров, людей, уставших от войны и отвыкших за семь лет фронта от мирной жизни. Кружит вокруг местечка отряд ЧОН. Охота всех за всеми.

Очередная банда врывается в местечко. На этот раз – казаки. Были они там недолго, но времени хватило: убили подручного мельника. Почему, зачем -никто не знает. Может, тот заступился за жену или детей, а, может, просто не понравился случайному есаулу. Свистнула шашка, и жена стала вдовой. И умчалась банда по ей одной ведомым путям.

Отряд ЧОН был тогда недалеко от местечка. Предупредить чоновцев заранее не смогли или не успели, а, может, и не захотели, может, надеялись, что обойдется и на этот раз. Прибежали в отряд уже после ухода банды.
- Борух! Осипа казаки порубали!
Он схватил шашку (всегда под рукой), прыгнул на коня.
- Стой! Куда! Стоять! Это приказ!!
Какой там приказ… Борух исчез. Только топот копыт растаял в воздухе.

Недели три его не было. Другого бы заочно судили и расстреляли бы по возвращении. Но Борух был революционером до мозга костей, членом партии и одним из одержимых. Робеспьер из местечка. Его простили. Робеспьеров прощают до времени. А вот они сами прощают редко. Такая странная закономерность в жизни.

Конь был загнан, а шашка – вся в зазубринах, бурая от засохшей крови. Да и сам Борух был загнан. Где он был, что делал – он умел молчать, когда не считал нужным говорить. Через много лет он рассказал моему отцу, нехотя, словно чувствуя необходимость: он  вырезал всех, выследил и вырезал весь казачий отряд, шальную банду, напавшую тогда мимоходом на местечко.

Он всегда был скорее молчаливым, сдержанным и осторожным, чем разговорчивым и бесшабашным. Рубахой-парнем его невозможно было представить.

Кончилась гражданская война, через несколько лет части ЧОН  расформировали. Борух не вернулся к мирной жизни, возвращаться было некуда. Он сменил имя – стал Борисом, а его специальностью осталась защита революции. В конце тридцатых он работал в Краснодаре. Наверное, работал хорошо: быстро поднялся до высокого чина и высокой должности. Не знаю подробностей того периода его жизни. Говорил ли он что-нибудь отцу, не знаю. Отец тоже не был болтуном. Раньше казалось, времени еще вагон, успею узнать. Не успел.

Он шел с работы, был теплый вечер. Закружилась голова, присел на скамейку в парке и потерял сознание. Люди подошли нескоро: к упавшему человеку в форме НКВД подходить было страшно: не дай Бог, мертвый. Как потом докажешь, что не ты убил? По меньшим подозрениям исчезали навсегда. Но кто-то рискнул и подошел.

Боруха-Бориса увезли в больницу: обширный инсульт. Ему на тот момент - тридцать пять лет. Рассвет жизни или уже полдень? Вспомните, каким был Высоцкий в сорок два. Видимо, у кого-то жизненные часы спешат. Конечно, умирают и более молодыми.

Вскоре после случившегося, руководство управления, его начальник, заместители, большая часть оперативников были арестованы. Некоторые из них получили сроки, большинство – пулю в затылок. В управление пришли новые люди, которые тоже должны были исчезнуть в  свое время.

Почти полгода Борух пролежал в больнице. Про него забыли. Он был из прошлого. Более того, он был неинтересен никому. Бывшие сослуживцы исчезли, новые его не знали.

Чудеса в жизни происходят неравномерно: кому-то и когда-то – густо, кому-то – пусто. У Боруха чудеса шли валом: полностью парализованный в результате инсульта, он через полгода начал ковылять от стола к кровати, постепенно возвращалась речь. Его комиссовали из органов и на время оставили в покое. Он сменил работу, место жительства. Ему дали уехать в другой город.

Началась война, его «бронировали», как ценного специалиста – работник он всегда был старательный, не за страх, а за совесть. Назначили комендантом эшелона, отправили в эвакуацию. Три месяца эшелон шел из Майкопа в Омск. В Баку потерялась жена. Никто не верил, что они встретятся. Он поехал на случайном трамвае, не зная, куда едет, и в окне встречного трамвая увидел ее. Выскочил, догнал тот вагон.

В Омске послали работать на лесосплав. Он не возражал: партия всегда права. Да и как бы он возразил? Года через полтора нищета дошла до такой степени, что на семью – мать, жена, двое детей-школьников из обуви остались только его разбитые довоенные сапоги. Он взял у плотогонов связку обрезков веревок, которыми связывали плоты. Не самих веревок связку - обрезков, которые собирали, чтобы сжечь. Это - важная деталь. Он надеялся сплести лапти, ходить в бараке по земляному полу. Деталь казалась важной только для него. Где-то важнее показались слова "веревки", "связывать", "плоты", "война"  и т.д. Его арестовали чуть ли не на следующий день: указ «семь восьмых». Думаю, в свое время он тоже не мешкал. Просто, очередь дошла до него сейчас. Он просидел в следственном изоляторе почти полгода – роскошь для военного времени. Но чудеса продолжались – его выпустили, хотя дело не закрыли, а только отложили.

В сорок шестом режим чуть ослаб, и они всей семьей буквально бежали из Омска. Он знал систему, надежда была слабая, но стоило попробовать спастись. Его арестовали в Барнауле. Видимо, в Омске проводили ревизию незакрытых дел, и всплыла кража веревок для связки плотов. Еще полгода в следственном изоляторе. И снова отпустили, но дело не закрыли. Человек, от которого зависел исход, решил, что состава преступления нет. Почему дело нельзя было закрыть раз и навсегда, я не знаю.

Но я знаю, что больше тридцати лет Борис чувствовал себя под топором. Больше тридцати лет тот человек с супругой был первым гостем на всех праздниках, его первым поздравляли с годовщиной революции и Новым годом, с днем рожденья, с прочими личными и государственными красными датами. Когда-нибудь и я постигну, что значит тридцать лет жить под топором.

Ни опыт прошлого, ни личные передряги, ни жизнь в ожидании ареста не изменили Бориса. Он оставался таким же, каким был в ЧОН: бескомпромиссным, неверующим, заботливым, очень добрым к детям, очень уверенным в том, что знает, как надо и как не надо.

Он очень любил отца и из всех сил старался привить ему свои взгляды – ведь они были единственно верными. Это проявлялось и в большом, и в малом. Отец уже работал на заводе, когда вдруг решил начать курить. Они жили в частном доме, отец закурил около печки, и тут вошел Борис.
- Куришь, сынок? – спросил Борис.
- Да, пап, - ответил отец, затягиваясь и стараясь выглядеть спокойным.
Борис кивнул и вышел в сени. Отец в недоумении докуривал, когда почувствовал сильный удар. Его швырнуло на печь, едва успел опереться ладонями о кирпичи. Он оглянулся: Борис подобрал обломок черенка снеговой лопаты: «Надо новый сделать». На том курение и закончилось.

Он настоял, чтобы сын вступил в партию: как можно быть в стороне от больших дел и большой ответственности?!

Его, должно быть, сильно расстраивал скептицизм моего отца.
Он работал до семидесяти семи лет и, может быть, работал бы дольше, но умер.

Я не успел узнать его, как следует, не успел наговориться с ним. Только отрывочные воспоминания, только немногие рассказы родителей, только черно-белые фотографии.
Порой я думаю, наверное, к лучшему, что он не дожил до перестройки, до запрещения КПСС – с него бы сталось организовать новый ЧОН и выслеживать врагов партии! 
И все же мне жаль, что мы были знакомы всего восемь лет, мне очень его не хватает.