Рождество

пьеса

(использованы мотивы рассказов Н.С.Лескова «Зверь» и "Кадетский монастырь")
               
               
действующие лица:

Иван Гаврилович Барятин, князь
Андрюша, его сын
Марья Степановна, няня
Ферапонт,  доезжачий
Епифаний, мужик
Кузьма, мужик
Сганарель, медведь
Большая Бурая, медведица, его мать
Лесной дед, бирюк

Мужики, дворовые парни и девки, медвежата, собаки, птицы, звери, духи, русалки...
               
               
1.

Усадьба. За окнами зима, снег. Вечер накануне Рождества, сочельник. Потом Коляда.

Удар грома, еще удар, пауза, длинный затяжной удар.

КУЗЬМА чистит песком бронзовую статую


КУЗЬМА. Сколько живу, отродясь не было, чтобы в декабре молньи да громы... Что скажешь, Марья Степановна?

НЯНЯ. Ты, Кузьма, знай, статуя почище надраивай. Вон рожа-то у него совсем зеленая.

КУЗЬМА. Не было отродясь... Да ты, Марья Степановна, не мельтеши взад-вперед, а сядь, посиди. Приедут, никуда не денутся.

НЯНЯ. (спокойно) Осину раскололо... (на улице слышны крики)

КУЗЬМА. Где? Точно... Ишь ты, поди ж ты! Как горит! Прямо тебе купина... неопалимая!.. Хе-хе.

НЯНЯ. Надраивай, не останавливайся... Мудрит Иван Гаврилович, кличет беду. Так, глядишь, и накличет. (шепотом) Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя грешную... (громко) Кузьма!

КУЗЬМА. Уж и поглядеть нельзя... (чистит, крики стихают) Ну, и хфизиономий у этого статуя, как бишь его?

НЯНЯ. Юлиус Цезариус, император римской. (вздыхает)

КУЗЬМА. Да, точно так. Да приедут, приедут, вот глупая баба!

НЯНЯ. Закончишь, балясину на лестнице поправь, шатается... К себе пойду, голова кружится. (идет, останавливается) Кузьма!

КУЗЬМА. Что еще?

НЯНЯ. Здоровый ты мужик, Кузьма.

КУЗЬМА. Здоров, ничего не скажу.

НЯНЯ. Да... А такой дурак стоеросовый... Я его из материнской утробы принимала, да пуповину завязывала... Приедут! Поживешь еще, будут, и громы зимой, и метели летом. Все будет. Только вот когда сам кого вынянчишь... Да-а... А осину-то раскололо... Дурная это примета. (уходит)


2.

Лес. Начало лета. БОЛЬШАЯ БУРАЯ с медвежатами.

ЛЕСНОЙ ДЕД. Еще не набрала свою страшную силу разрыв-трава, не набухли соками плакун и тирлич в черных оврагах, а глупый слепой нечуй-ветер давно сгнил по обоим берегам Козьей Реки. Но уже засвистали, заплакали гамаюны и крапивники, заметались крушенницы и забормотали вяхири. Это вечный Огненный Белый послал с неба свои лучи и растопил снег на прогалинах.
       Большая Бурая медведица шла по тропе к реке. Она двигалась не спеша, то и дело останавливаясь и принюхиваясь. Шерсть на ней после зимней спячки свалялась и местами была изъедена полевыми мышами. Задняя левая лапа ныла и плохо слушалась по причине общей старости и не слишком удачного выстрела шведского штрабуса позапрошлым летом. Шкура на животе провисла и цеплялась за сучья и коряги.
       Но не потому медлила Большая Бурая. Нет. Следом за ней, пугливо озираясь по сторонам и отпрыгивая от каждой треснувшей ветки, шли два трехмесячных медвежонка. Замыкал всю экспедицию двухлетний пестун-маточка, которого Большая Бурая оставила для помощи и ухода за малышами. Все они двигались к разливу, к месту нереста щуки.
       Перед упавшей елью Большая Бурая остановилась. Она ходила по этой тропе много лет. «По этой тропе ходила моя мать», – подумала Большая Бурая – «и мать моей матери. Скорее всего, когда еще не было ни леса, ни реки и вообще ничего не было, была эта тропа».
       Большая Бурая знала движение времени и терпеливо ждала. Внезапно пепельный ком бесшумно сорвался вниз с верхушки дерева и крупная полевка отчаянно и обреченно пискнула в когтях тетеревятника, хрустнули ее кости под когтями, короткая мышиная жизнь кончилась, и полевка умолкла.
       Медвежата бросились к матери, а пестун недовольно заворчал. Но Большая Бурая не повернула головы – они должны видеть конец жизни с самого ее начала – она полезла через упавшую ель, краем глаза наблюдая, как ястреб взмахнул крыльями и на лету одним ударом кривого клюва проломил мышиный череп уже мертвой полевки.

       Позади пестун ворча подталкивал онемевших от ужаса медвежат, а Большая Бурая спустившись с откоса, вышла к весеннему разливу Козьей Реки.
 
       Что-то беспокоило старую медведицу, что-то противно ныло внутри. Но что? Она пыталась понять это, попутно размышляя о том, что хорошо бы, конечно, подхватить толстую, набитую икрой щуку лапой и выбросить на берег, но нет уже той быстроты и ловкости, и придется прыгать в холодную воду, и будет сильнее болеть простреленная шведским штрабусом лапа. Что, конечно же, Огненный Белый освободится от утренней крови, поднимется высоко над елями и отдаст свой дневной жар; сегодня будет теплее, чем вчера и можно дать медвежатам поваляться на берегу... Большая Бурая задрала морду вверх, принюхалась и повернулась к подошедшим медвежатам. Так и есть. Беспокойство было связано с ним, с ним, с этим рыжим с проседью медвежонком, который еще три месяца назад был не больше рукавички, и который так внимательно следит за шмелиной маткой, строящей гнездо. Конечно, конечно, неспроста эта странная светлая отметина на правой лапе. Большая Бурая долго смотрела на медвежонка. И чем дольше она смотрела, тем больше хотелось ей закричать на весь лес страшным медвежьим рыком и кричать так долго-долго от тоски и беспамятства.

       Она чуяла судьбу его, Рыжего с Проседью, чуяла, но не могла узнать – не набрала еще сон-трава нужной силы, и до цветка кочедыжника четыре полных луны, и Сирин не спел свою песню. Большая Бурая тряхнула головой, фыркнула и всеми четырьмя лапами бросилась в воду.

               
3.

Усадьба.

Снег, метель, ветер.

_______


Входят АНДРЮША и ЕПИФАНИЙ.


НЯНЯ. Ну, наконец-то, Господи! Андрюшенька, соколик мой, здравствуй, здравствуй! Голубчик ты мой!

АНДРЮША. Здравствуй, няня. Постарела что-то ты.

НЯНЯ. Как же, Андрюшенька, годы-то мои какие. Епифаний, что же ты так долго? Я уж думала, не успеете к Рождеству.

ЕПИФАНИЙ. Долго? Известное дело, долго. Метель-то какая поднялась. Да вон еще громы были, лошади пужаются. Да и волки в лесу. Воют, проклятые.

НЯНЯ. Волки... Сожрали бы они тебя наконец-то, мерина! Андрюшенька, раздевайся, раздевайся, голубчик мой. Иди, Епифаний, развяжи башлык.

АНДРЮША. Не надо, няня. Я уже не маленький.

НЯНЯ. А я и говорю-то, что не маленький. Конечно, что не маленький. Прямо картиночка – Его Императорского Высочества цесаревича Константина Павловича улан лейб-гвардии Уланского полка!

АНДРЮША. Няня, ну не надо, не помогай мне, я сам. И вовсе я еще не улан.

НЯНЯ. Сам, конечно сам. А я и говорю, что сам. Епифаний, ты посмотри как заморозил Андрея Ивановича. Я ж тебе одеялы давала.

ЕПИФАНИЙ. Да что им будет. Как замерзли, так и отмерзнут.

НЯНЯ. Ах ты, горшок ты глиняный! Поди прочь с моих глаз!

ЕПИФАНИЙ. Ты, Марья Степановна, не кричи, а я и так пойду.

НЯНЯ. Так уж и иди!

ЕПИФАНИЙ. Так и иду же.

НЯНЯ. Иди, иди с богом!

ЕПИФАНИЙ. Ну, иду же. (вдруг) А что я им могу сделать, коли они закутываться не хочут. Не будем, говорят, и все тут. А еще, говорят, батюшке скажем и они тебя выпороть прикажут, ежели еще будешь приставать. Нешто мне это нужно?

НЯНЯ. Вот я тебя канделяброй сейчас!  Уходи с глаз долой, изверг...

ЕПИФАНИЙ уходит, бормоча под нос.

АНДРЮША. Няня, я тебе конфектов привез.

НЯНЯ. Да на что они мне, Андрюшенька. Я бы вот на тебя посмотрела, да и будет. К Петрову посту, думаю, уже и помру. Нако вот, выкушай чаю с медом.

АНДРЮША. Все ты, няня, глупости всякие говоришь. Ты еще сто лет жить будешь, пока помрешь.

НЯНЯ. Ну и ладно. А ты кушай чаек-то, кушай. И конфекты бери.

АНДРЮША. Можно? Это же тебе.

НЯНЯ. Бери, бери.

АНДРЮША. Я только одну. А что отец?

НЯНЯ. Да что? строгий. Как матушка твоя, княгиня, померла, думаю я в его голове помутнение произошло. Еще не было случая, чтобы кому вину какую простил. Хоть бы и самую малую. «Не может быть прощения!» – говорит. Любил он ее, голубку свою, а все вроде как виноваты. Да ты мал еще, не поймешь.

АНДРЮША. Отчего же, няня, я понимаю.

НЯНЯ. «Понимаю»... Только вот книжки читает, да по охотам зверей травит. Вроде как, историю охоты на Руси написать хочет. Ты как сейчас представляться пойдешь, так его не гневи.

АНДРЮША. Хорошо, няня. А что это, кажется мне, словно гудит?

НЯНЯ. А это вот он соорудить повелел. «Эолова арфа» называется. Струны в окне на чердаке натянули и как только ветер с той стороны – Господи Иисусе! Да вот к вечеру ветер переменится – сам услышишь.

АНДРЮША. Как же вы не боитесь?

НЯНЯ. Привыкли, Андрюшенька. А поначалу...

АНДРЮША. Няня.

НЯНЯ. Что, мой золотой?

АНДРЮША. А что, няня, Ферапонт... жив еще?

НЯНЯ. Храпоша-то? Жив, жив старик. Болел, правда, крепко, но ничего, выдюжил.  Ждал он тебя очень. По сто раз на крыльцо выходил. Потом плюнул, ушел. Он в дом-то и не заходит почти, все со своими медвежатами возится.

АНДРЮША. И медвежата есть?

НЯНЯ. Есть, есть. Шесть или семь, не помню. Батюшка твой Храпошу от всех дел уволили. Чтобы только медвежат соблюдал. Ну, Храпоша-то и рад радешенек. И так с ними и эдак. А до холодов с ними в сарае и спал. Да уж и они его любят.

АНДРЮША. Няня.

НЯНЯ. Ну, посмотришь еще, посмотришь. А сейчас иди к отцу здороваться. Дай-ка я мундир щеткой потру.

АНДРЮША. Няня.

НЯНЯ. Что, Андрюшенька, что соколик мой?

АНДРЮША. А как же ты сама... тут?

НЯНЯ. После поговорим, Андрюшенька. Живу как живется, не жалуюсь. И помирать надо, да Господь не берет. И жизнь прошла как-то... Вроде бы, как выйдешь в тихий лес зимой – все видно по следам: где рысь шла, где волк, где сохатый-красавец... Кто кого в засаде подсиживал и кто кого погубил. А пригреет солнышко весной – где тот снег и где следы? Нет ничего, как и не было. Другие уже приметы и знаки другие. Но и жизнь уже нужна другая. А каждому здесь только одна дана. А что там будет – кто его знает... увидим. Ладно, иди уж. Возьми свечу в фонарь – в коридорах темно. Дай перекрещу. И отцу, смотри, не перечь.


4.

Лес. Ночь. Река. На берегу костры, песни, гулянья. Иван-Купала.

ЛЕСНОЙ ДЕД. Жара наконец спала. Высоко над верхушками елей, дубов и ветел выползла жирная зеленая луна, и тысячи лучей ее светом пропитали землю и воду. Большая Бурая сидела не прячась на краю обрыва и смотрела, как с другой стороны Козьей Реки выбирались из водной ряби на песчаник парни и девушки. По всему берегу пылали костры Ивана Купалы и отовсюду доносился визг и хохот. Девушки выжимали на себе рубахи, высоко задирая их и оголяя мокрые бедра, затем скидывали рубахи совсем и бежали прыгать сквозь огонь навстречу судьбе. А над ними кружились дикими хороводами мириады водяных и лесных духов. Иногда вода вдруг шипела, вспениваясь, и чудный, почти прозрачный девичий стан вырастал из водоворота.
- Эй, - кричала русалка, - покрести, погибаю!
- Дура была без креста купаться да тонуть, - отвечали ей с берега, - плыви себе прочь!
- Родненькие, покрестите!
- Ладно, шут с тобой, - жалел ее кто-нибудь, взмахивая рукой. – Я тебя крещаю Иван и Марья, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!
И тут же русалка превращалась в белесое облако и уносилась в звездные небеса.


5.

Усадьба.

АНДРЮША входит в гулкую залу; часы бьют двенадцать. С улицы доносятся сначала распевы службы из церкви, потом русские колядки, смех.


Входит КНЯЗЬ. (Он со службы в церкви).


КНЯЗЬ. Ну, что же ты, подойди... Подойди еще... Еще.

АНДРЮША. Здравствуйте, батюшка.

КНЯЗЬ. (пауза) Здравствуй... (обнимает АНДРЮШУ, целует, крестит) что-то не больно ты военной выправке выучился... А в церковь что же не зашел?

АНДРЮША. Да только приехали, батюшка.

КНЯЗЬ. Так-так... Ну, покажись, кадет, покажись.  Жаль, отправил я в Орел капельдинера моего, Жюстина. Он у меня из пленных, с двенадцатого года. Он бы тебе промаршировал.

АНДРЮША. Он, батюшка, мне уже летом маршировал.

КНЯЗЬ. (пауза) Да? Ну, значит, я забыл... (пауза) А ты что дерзишь отцу?

АНДРЮША. Вовсе нет, батюшка. А только Жюстин мне каждый год марширует и все это я наизусть знаю.

КНЯЗЬ. (пауза) Стало быть, дерзишь... (пауза, размышляет) что же, изволь. Сей же час собирайся и езжай обратно в Петербург, в свой кадетский корпус. Доложишь дежурному офицеру, что отец твой, князь Барятин Иван Гаврилович, лишает тебя каникул рождественских и просит найти примерное занятие на это время.

АНДРЮША. (пауза) Слушаюсь, батюшка. Дозволите ли на могилу к матушке сходить?

КНЯЗЬ. (пауза) Ладно. Поедешь послезавтра с утра... Для чего ты дерзко разговариваешь со мной? Я ведь тебя люблю... Тебе сколько годков исполнилось?

АНДРЮША. На Егорьев день тринадцать будет.

КНЯЗЬ. Да-а... Что-то я слышал, будто бы бунт какой-то был в Петербурге? Ваш кадетский корпус там рядом... Никто не пострадал ли?

АНДРЮША. Никто, батюшка. Нашей роты окна прямо на Неву выходят. Бунтовали баталион Московского полка и две роты экипажа гвардии. Более не знаю. После шести часов вечера по ним палить стали из шести орудий и многие солдаты бросились бежать через Неву в нашу сторону. Некоторые в наши ворота вошли.

КНЯЗЬ. И что же?

АНДРЮША. Кадеты их подняли на руки и уложили. Раненым сделали, как смогли, перевязки. Когда построились на ужин, по фронту передали от старших к младшим: «Пирогов не есть – раненым». Вот.

КНЯЗЬ. Куда же они потом подевались?

АНДРЮША. То мне неведомо, батюшка.

КНЯЗЬ. Что же далее?

АНДРЮША. На следующий день приехал государь Николай Павлович. Вызвали директора нашего, Михаила Степановича Перского. Он рапортовал, что, мол, Первый петербургский кадетский корпус и так далее. Государь выслушал и говорит: «Здесь дух нехороший!», а Перский, ему: «Военный, Ваше Величество». А государь: «Отсюда Рылеев и Бестужев». А Перский: «Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев – все главнокомандующие». А государь: «Они бунтовщиков кормили». А Перский: «Они так воспитаны, Ваше Величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих».

КНЯЗЬ. Что же государь?

АНДРЮША. Уехал. Только после главным директором всех кадетских корпусов вместо Павла Васильевича Голенищева-Кутузова назначили генерал-адъютанта от инфантерии Демидова.

КНЯЗЬ. Николая Ивановича?

АНДРЮША. Да. Он приехал и сразу: «Я желаю знать имена кадет, которые дурно себя ведут. Прошу сделать им особый список». Перский ему: «У нас нет худых кадет». А Демидов: «Так не бывает. Должны быть внесены в список самые худшие, и они в пример прочим будут посланы в полки унтер-офицерами».

КНЯЗЬ. Что же Перский?

АНДРЮША. Говорит: «Нам вверили их родители с четырехлетнего возраста. Следовательно, если они дурны, то в этом мы виноваты, что они дурно воспитаны, а теперь мы сдаем их в полки нижними чинами». А Демидов: «Нам об этом не следует рассуждать, а только исполнить».

КНЯЗЬ. Так. Откуда же про то тебе известно?

АНДРЮША. Кадеты про все сразу знают, батюшка.

КНЯЗЬ. Хорошо. Довольно. (пауза) Как ты сам об этом понимаешь?

АНДРЮША. Никак, батюшка.

КНЯЗЬ. Ступай. Стой. Ты старинного русского дворянского рода. Твои деды жизни за Отечество не щадили. И отец твой из рук государя георгиевский крест принимал.

АНДРЮША. Да, батюшка. Только предводители бунтовщиков тоже многие известных фамилий. И есть среди них немало, кто в двенадцатом году ордена получал.

КНЯЗЬ. Ты того сейчас разуметь не можешь. После поймешь.

АНДРЮША. А отчего, батюшка, вы не спросите, как мне там живется? Ведь чуть не полгода не виделись.

КНЯЗЬ. Да разве ты девица красная? В полк не сослали, да и ладно. Ступай. На двор. Подарок есть для тебя к Рождеству. Христову.


6.

Лес. Лето. Поляна духов.

ЛЕСНОЙ ДЕД. «Пора», - подумала Большая Бурая, - «выпала вечерняя роса. Пора».  Откуда-то из-за головы залаяла неясыть и медведица развернулась спиной к реке. Там, за деревьями серебрилась под лунными лучами поляна, на которой каждый зверь может узнать судьбу свою в ночь на Ивана Купала. Медведица подошла к деревьям и остановилась. Ей было страшно. Некоторое время она размышляла, стоит ли ей знать, что ждет еще маленького и глупого Рыжего с Проседью, или лучше довериться неизбежному  движению времени. И не думать, что будет завтра, а радоваться короткому сегодня. Она посмотрела на Луну, зажмурила глаза и шагнула в густую траву.
        Тут же в уши ей ударил звон и гвалт воинственных духов, стерегущих поляну. Большая Бурая отпрянула назад от боли, но пересилила себя и пошла вперед. Она осторожно обошла ненужную сейчас синеалую шестилистую Царь-траву, переступила через Петров крест и Адамову голову. Даже сверкающий изумрудным огнем цветок кочедыжника был отодвинут за ненадобностью. Духи знали свое дело. Голова Большой Бурой гудела и раскалывалась. Из ушей и глаз потекла кровь. Где-то высоко над сосной по-детски запричитал, заголосил черный гамаюн. Чувствуя, что теряет последние силы, Большая Бурая выхватила из земли плакуний корень и замотала мордой, разгоняя духов. Стало немного легче. Правда, что и цель была уже рядом.
       Бледные лазорево-желтые стебельки сон-травы пробивались сквозь козлец и крапиву. Большая Бурая схватила несколько ближайших стеблей и бросилась прочь. Задняя левая лапа беспомощно волочилась – больше она не послужит. Наверху затрещали разбуженные дрозды-рябинники и тут же весь лес им ответил ревом и уханьем. Большая Бурая остановилась, села и заплакала. Ей было жалко бесполезной теперь уже лапы, себя и своей слабости. Она вдруг почувствовала себя старой и ненужной. В зубах извивалась и корчилась пророческая сон-трава, а над окровавленной головой одна за одной падали в никуда звезды. Большая Бурая сунула несколько раз морду в ручей, отчего стебли сразу разбухли и перестали двигаться, и медленно пошла тремя лапами по краю обрыва. Луна теперь светила ей в левый бок.


7.

(Усадьба, зима). АНДРЮША входит в сарай.

АНДРЮША. Ферапонт! Ферапонтушка! Ты что? Ты что это... плачешь? Это же я. Я приехал, Ферапонт.

ФЕРАПОНТ. Думал, уж не дождусь. Расхворался больно. Здравствуйте, Андрей Иоаннович.

АНДРЮША. Ты что, Ферапонт? Ты что? ты зачем это меня на «вы» называешь?

ФЕРАПОНТ. Дак вы уже и не ребенок поди.

АНДРЮША. Старик ты старик!.. Ну, здравствуй, Ферапонтушка. Ну, все, все, будет... Будет... Покажи лучше, где они есть – твои медвежата.

ФЕРАПОНТ. Это конечно. Это можно. Вот... Сей час огоньку добавлю...

АНДРЮША. Ой, какие...

ФЕРАПОНТ. Да так, стало быть. (медвежатам) Ну-ко, ну-ко... Куда же ты лезешь, шельма? Ох ты! Знает, паршивец, что у меня хлебушка припасено. Шельма ты, шельма эдакая! (АНДРЮШЕ) А вот ты ему хлебушка-то...

АНДРЮША. А он не тяпнет?

ФЕРАПОНТ. Нет, что ты! Он осторожненько брать будет. Медведь зверь умный. Почитай и сравнять с ним некого в лесу.

АНДРЮША. А еще можно?

ФЕРАПОНТ. Отчего же? Держи вот. Так вот здесь и потчуем их сиятельствам на забаву. Как подрастут, травить их будут, стало быть. Вишь ты как...

АНДРЮША. У-у, какие! Ух ты! Сколько же я тебя не видел, Ферапонт?

ФЕРАПОНТ. Дак пятый годок уже... Как вы в Михеевку-то приезжать перестали. А теперь их сиятельство меня сюда велели перевести. Стар я уже угодья его блюсти и немощи одолевают...

АНДРЮША.  Ой, а там кто? Ферапонт, это же настоящий медведь!

ФЕРАПОНТ. Стой, не пужайся. Держи-ко фонарь. Это, Андрей Иоаннович, брат мой – Сганарель. Многих я медведей приручил, а этот последним будет, так уж я решил. Со мной из Михеевки его и привезли. Ну, иди сюда, Сганарель.

АНДРЮША. Имя у него чудно'е.

ФЕРАПОНТ. Это французик пленный придумал, Жастэн. Их сиятельству понравилось. А видел ли ты мачту перед домом?

АНДРЮША. Мы с заднего крыльца ехали.

ФЕРАПОНТ. Соорудили ему мачту аршин в семь, да на ней беседочку. Там он для потехи всю осень-то и караулил. Ходит вольно, без привязи. (медведю) Эх ты, эх ты, чурка ты здоровая. Ну, куда ты морду тычешь, куда? Кормил уже, довольно будет с тебя. (АНДРЮШЕ) Вишь какой. (медведю) А ну-ко подымись, Сганарель! Ну-ко... (АНДРЮШЕ) Вишь – пудов с пятнадцать будет. А? (медведю) Что, набил пузо, набил?  Тебе бы только пузо набить.

АНДРЮША. А его травить тоже будут?

ФЕРАПОНТ. Сганареля-то? Нет. Слава богу, его не будут. Он для смеху оставлен. Он у меня, и с ружьем ходить умеет, и плясать молодец. Да и помочь, если что. Сегодня вон все утро мужикам помогал мешки с мукой на телеги забрасывать. (медведю) Да? Так ли я говорю? Эх ты! На тебе капустки, погрызи. Чего морду воротишь? (АНДРЮШЕ) Знает, шельма, что у меня луковица за пазухой. Для медведя лук – первое дело... (медведю) Ну, держи, держи, разбойник. (АНДРЮШЕ) Видишь?

АНДРЮША. Да уж вижу.

ФЕРАПОНТ. И так его мусолить будет и эдак, и слезы в три ручья, а все одно... (медведю) Эх ты, дурень! (АНДРЮШЕ) Сяду я, пожалуй. Ноги тянут. Что же в столицах, каково обучение?

АНДРЮША. Строго, Ферапонт. Но вообще, разно бывает.

ФЕРАПОНТ. Так-так... Помню, были мы с их сиятельством в Солигаличе лет эдак с десять назад. А там о ту пору губернатора ожидали. Вот это было строго! Равно как Страшный Суд наступил. Все орут, причитают. Весь город мелом, сажей да охрою мажут. Арестанток из острога пригнали – полы по канцеляриям мыть. По ночам не спит никто. Только и слышно: «Губернатор, губернатор! Едет, едет!» господа чиновники мундиры священной  богоявленской водой кропили, чтобы спастись. Вот оно как!

АНДРЮША. И как – спаслись?

ФЕРАПОНТ. Гм... Спаслись... (медведю) Ну что, Сганарелюшка, уважил я тебя? А ты вот Андрею Иоанновичу руку лизни. Умный, шельма.

АНДРЮША. Сганарель, Сганарелюшка. А что же мать его?

ФЕРАПОНТ. Подстрелили. Епифан и подстрелил. С медведем  оно такое дело -  ранить никак нельзя – только убить, значит. Потому как обязательно вернется и все как есть перекурочит. Та'к вот... А ежели, пуще того, при живой матери медвежонка унести... Молись потом хоть Господу Богу, хоть диаволу-сатане. Все одно. С того света достанет. (медведю) Так, Сганарелюшка? Друг ты мой разлюбезный! Только вот с ним и поговоришь. Что ему известно – то нам неведомо. Иной раз бросит дурака валять, да как посмотрит в глаза... За что, мол, убили матерь мою?

АНДРЮША. А ты и сейчас на охоту ходишь?

ФЕРАПОНТ. Да нет, где мне, старость, Андрюша. Их сиятельство говорит: «Хоть и отменный ты стрелок, Ферапонт, а и хватит с тебя. Натрудился». Кухенрейторовский штуцер мне подарил... Вон он висит. Заряжай да стреляй, коли охота.

АНДРЮША. Знаешь, Ферапонт, как я по тебе скучал? Только тебя, да няньку Марью и вспоминал.

ФЕРАПОНТ. Ну, ладно, ладно. Отец твой тебя любит.

АНДРЮША. Злой он, Ферапонт.

ФЕРАПОНТ. Он не злой. Он в жизни смысл ее потерял. А потому милосердие за слабость почитает. Ты ему не судия. Ты его прощать должен.

АНДРЮША. Я? Я? Как же это, Ферапонт? Он-то ведь матушку и погубил. А теперь от любви с ума сходит. Ненавижу его, ненавижу.

ФЕРАПОНТ. Про то только Господу известно. Вон Сганарель – зверь, а многих вас добрее будет.

АНДРЮША. Это ты про меня, про меня!? Это я не добрый? Ну, хорошо. А я вот прикажу кнутом тебя сейчас, раз я НЕ добрый.

ФЕРАПОНТ. Воля ваша, стало быть, ваше сиятельство. (медведю) Тихо, Сганарелюшка, тихо.

Слышны колядки, смех.

АНДРЮША. Эй! Кто там, сюда, сюда! Эй! (ФЕРАПОНТУ) Ну, что скажешь? (залаяли собаки) Где это собаки?

ФЕРАПОНТ. А в другом сарае. Из Малороссии их сиятельством привезены. Породы неведомой, а только мы их пьявками называем. Если уж медведю в бок вцепится – не оторвется, хоть он ее убей. Злобности необычайной.

Вваливается ЕПИФАНИЙ, навеселе.

ЕПИФАНИЙ. Здесь кричали!? Что с барчуком?

АНДРЮША. Кто это? Подойди, не вижу.

ЕПИФАНИЙ. Это я, Епифан.

АНДРЮША. (пауза) Вот что, Епифаний... Мне батюшка... сказывал... подарок к Рождеству припасен.

ЕПИФАНИЙ. Господи Иисусе! Светопреставление! Надо было глотку драть, весь двор переполошился.

АНДРЮША. Ну, все, полно.

ЕПИФАНИЙ. Прощения просим. Подарок, значит, такой. Жеребенок-ахалкетинец. В конюшне стоит. А к нему и воинская амуниция.

АНДРЮША. Хорошо. Приведи, я посмотрю. Ступай. (ЕПИФАНИЙ) уходит) Не сердись на меня, Ферапонт. Дурак я. Прости.

ФЕРАПОНТ. Да что уж там? Я и не сержусь вовсе. Только стар я, Андрей Иоаннович, такие шутки шутить... Сердце вон прихватило.

АНДРЮША. Ну, прости меня, Ферапонт. И ты, Сганарель. Сам не знаю, что на меня нашло. Устал с дороги, наверное. Утром приду с Рождеством поздравлять.


8.

Колядки.

___

Спальня.

НЯНЯ. (поет) Баю–баюшки-баю, сидит дедка на краю... Спи, Андрюшенька, спи, голубь мой. Сидит бабка у печи, печет дедке калачи.

АНДРЮША. Няня, а помнишь, матушка раньше со мной играла?

НЯНЯ. Сорока, сорока
             Кашу варила,
             На порог поскакивала,
             Гостей посматривала:
             Не едут ли гости?
             Не везут гостинцы?

АНДРЮША. Приехали гости,
                Привезли гостинцы:

НЯНЯ. Этому кашки,
             Этому бражки,
             Этому пивца,
             Этому винца.

АНДРЮША. А этому недостало...
                Поди, там есть колодец,
                Напейся водицы...

НЯНЯ. Тут пень, тут колода,
             Тут мох, тут болото,
             Тут студеная водица...

(колядки, удар ветра, гул)

АНДРЮША. Господи, няня, что это?

НЯНЯ. А это вот она и есть. «Эолова арфа»...

АНДРЮША. Боже, какой ужас! Для чего?

НЯНЯ. То ли зовет чертей, то ли отпугивает. Кто его разберет?.. Ну, ничего, ложись, ложись.

(топот ног, крики)

АНДРЮША.  А почему люди бегут, ты говорила, привыкли?

НЯНЯ. Бог его знает. (открыв дверь в коридор) Эй, Кузьма, зайди. Что у вас?

КУЗЬМА. Да неладно, Марья Степановна. Епифан жеребчика подарочного к сараю-то вывел и привязал. Вроде как барчук его попросил. Вот. А барчук возьми да и не приди...

АНДРЮША. Я забыл, бог мой, я совсем забыл! Я подумал, что завтра...

КУЗЬМА. А Ферапонт не знал, что жеребчик привязан, да Сганареля и выпустил. А тот не в духе чего-то – жеребчика лапой меченой по загривку как хряпнет, тот враз и свалился.

НЯНЯ. Господи! Насмерть?

КУЗЬМА. Да вроде нет. Конюх говорит, что припадать теперь будет на передние ноги. Испорчен то есть... Говорил я, говорил: давно нужно Сганарельке рогатину в брюхо, да топором по затылку. Вот и дождались. Хорошо никого другого там не было. Да и лапа у него не зря мечена – до поры до времени прикидывался.

НЯНЯ. Дальше-то что?

КУЗЬМА. Завтра потравят, ежели погода будет. А нет – так послезавтра. В яме он сидит, дьявол бешеный.

НЯНЯ. А Храпоша?

КУЗЬМА. Черный весь ходит, блаженненький твой. Приказано ему завтра в секрете стоять. Ну, пойду. Девки все воск топят под Рождество, мужики чаевничают, а мне охоту собирать надо.

(АНДРЮША вскакивает, бежит)

НЯНЯ. Андрюша, подожди, оденься! Холодно!


9.

Покои КНЯЗЯ.
 
АНДРЮША. (вбегает) Батюшка, это я, я виноват! Я! Я! Простите Сганареля!

КНЯЗЬ. Как ты смеешь сюда врываться? Я уж спать собрался...

АНДРЮША. Батюшка! Я вам больше никогда перечить не буду!

КНЯЗЬ. Он мог тебя убить.

АНДРЮША. Я его сам раззадорил.

КНЯЗЬ. Это теперь все равно.

АНДРЮША. Никогда я ни о чем не просил вас. Вот так вот матушку тогда ко мне в Петербург не пустили, а она и утопилась. А уж как она вас просила!

КНЯЗЬ. Нельзя ей было к тебе ехать. Болела она сильно. Оттого и руки на себя наложила... Уходи. Как порешил, так и будет.

               
10.

У домовой часовни. Спальня.
               
АНДРЮША. Няня, что же делать? Что?   

НЯНЯ.  Ложись, Андрюша. Бог даст и обойдется.

АНДРЮША. Няня, а можно ли за медведя помолиться?

НЯНЯ. Не знаю, Андрюша. Тоже Божья тварь, и Ной его в ковчег брал с собою. Спи. Покойной ночи. (уходит)

АНДРЮША. Господи! Спаси Сганареля! Помоги ему!


11.

Берег реки у леса.

ЛЕСНОЙ ДЕД. Первый тихий и сухой снег легкий ветер перебрасывал от дерева к дереву. Медведица задрала морду и долго смотрела на низкие ползучие облака. Рядом с ней сидел почти годовалый, окрепший медвежонок. Другой далеко на косогоре ковырял сонный муравейник. Пестун ушел жить своею жизнью. «Ну вот, и все», - подумала Большая Бурая. «Так решено и иначе быть не может. Я уже слышу их шаги и чувствую их запах. Огненный Белый, лучше бы ты видел это сам». Она попыталась подняться, но не смогла – силы совсем оставили ее. Тогда она опустила морду и лизнула не ведающего своей судьбы Рыжего с Проседью. В ту же секунду откуда-то с пригорка хлопнули два выстрела и Большая Бурая рухнула на желтую примерзлую траву.


12.

Гул толпы, собаки, кони.

КУЗЬМА. Эх! Долгохвостые волки, и черные медведи, и красные лисицы, и ярые зайцы. Эх! Сатанаилы, дьяволы, лешие и полканы. Звери мои драгоценные!

КНЯЗЬ. Все ли готово, Кузьма?

КУЗЬМА. Точно так, ваше сиятельство. Все. Храпошка и Флегонт в секрете стоят. Мы, стало быть, здесь. 

КНЯЗЬ. Начинай.

АНДРЮША. Батюшка!

КНЯЗЬ. Начинай!

КУЗЬМА. Давай, Епифан, пособи. Бери бревно. Так. Давай к яме. Бросай. Стой. Вместе. Раз, два... Пошло!

КНЯЗЬ. Ну что там?

КУЗЬМА. Сидит, сволочь, не хочет вылезать!

ЕПИФАНИЙ. Вы, ваше сиятельство, ружья наготове держите, а то он может и против собак попереть.

КУЗЬМА. Не попрет! Давай-ка жердь с гвоздями, потормошу его. Да осторожно ты, дура! Так. Ну-ка... Вот... вот... не нравится. А? Ишь ты, поди ж ты! Ну, сволочь ... (КНЯЗЮ) Нет, ваше сиятельство, нейдет!

КНЯЗЬ. Давай сено.

ЕПИФАНИЙ. Н-но, пошла, зараза! (хлещет лошадь) Тпру! Сваливай!

КУЗЬМА. Дай огня. Там угли в ведре. (сыпет угли в яму)

ЕПИФАНИЙ. Смотри, совсем его не спали.

КУЗЬМА. Ничего. Сейчас выкурим... Подбрось-ка сенца! Еще давай, еще! Понесло палененьким...

КНЯЗЬ. Ну! Кузьма, Епифан!

ЕПИФАНИЙ. Нет, ваше сиятельство, под бревно залез, лапами морду закрыл. Молчит, не шевелится.

КУЗЬМА. У, бес окаянный!

КНЯЗЬ.  Ферапонта сюда.

 _____________________

КНЯЗЬ. Давай, Ферапонт, выводи его.

ФЕРАПОНТ. Собак... осадите... ваше сиятельство. (пауза)

КНЯЗЬ. Ну!

ФЕРАПОНТ. Подержи бревно, Епифан. (лезет в яму)

 _____________________


КНЯЗЬ. Епифан, ну что там?

ЕПИФАНИЙ. Обнялись, да стонет что-то Сганарелька. Вроде как жалуется.

 _____________________

(в яме)

ФЕРАПОНТ. Ну, ну, Сганарелюшка, полно. Плохо тебе, плохо. Мне вот тоже нехорошо. Ну, все, все, милый ты мой. Все... Ладно, ладно, будет... Ну, зверь, пойдем.

Вылезают из ямы. Сначала ФЕРАПОНТ. потом СГАНАРЕЛЬ.

 _____________________


ЕПИФАНИЙ. Надо же, как подгорел, Сганарелька.

КУЗЬМА. Ферапонт, отходи, отходи! Штуцер ему дайте! Ваше сиятельство, он сейчас к лесу попрет, пускайте собак. Флегонту отмашку дали. Он его у леса встретит, не промахнется!

КНЯЗЬ. Пускай!

ЕПИФАНИЙ. Да он к лесу и не побег!.. Ну, все... Ваше сиятельство, стреляйте ради Христа! Кобылу держите! Понесет! Господи!..  (собачий визг) Эдак ни одной собаки не останется! (выстрел) Эх, стрелок... Аккурат в лапу попал, в отметину. Теперь конец. Святые угодники!

Шум, крики, паника.

КУЗЬМА. Князя кобыла придавила! Храпошка, стреляй, стреляй, ирод! Храпон! Всех собак сейчас передавит! (визг последней собаки и тишина)

__

ФЕРАПОНТ. Что, Сганарелюшка, всех победил? Одни мы с тобой остались – ты да я. Как теперь поступишь – твоя воля. А я тебе препятствовать не буду, потому сам перед тобой кругом виноват...

КУЗЬМА. Смотри на чурку сосновую – у медведя прощения просит. Молился бы лучше! Самое время!

ЕПИФАНИЙ. Гляди-ка, Кузьма, дерьмо из Сганарельки полилось. От страху что ли?

КУЗЬМА. Дура... Понос кровавый – значит, подохнет скоро. Примета верная. Не вынес, видать, обиды, хе-хе...

ЕПИФАНИЙ. Уходит... Бог мой, точно уходит. Господи, месяц из церкви не выйду, лоб расшибу, уходит! Силы небесные, руки как трясутся... Неужто живы остались?      

КУЗЬМА. К лесу не идет. К оврагу спускается. Хитрый, сволочь. Всё одно, подохнет.

ЕПИФАНИЙ. (тихо) Барину помочь надо.

КУЗЬМА. (тихо) Без нас помогут. Идол окаянный, через него чуть душу Богу не отдал. Да и этот хорош... Погоди-ка. (громко) Храпоша! Храпошенька,  ты что же, дружочек мой, не стрелял, а? Что же ты, окаянный, делаешь? Да я тебя этим штуцером...

КНЯЗЬ. Стой, Кузьма. Пошел вон. Ферапонт, подойди ко мне. (пауза) Как же это, Ферапонт?.. Зверь, а простил, не стал убивать...

ФЕРАПОНТ. Вы бы у него спросили, ваше сиятельство. Он бы вам и ответил. Пойду, устал... Забыл что-то... А-а...  Вот штуцер ваш. Возьмите, ни к чему мне. Устал.

КНЯЗЬ. Ферапонт! Ферапонт!

АНДРЮША. Ферапонт!

ФЕРАПОНТ. А, Андрей Иоаннович... Вы тоже, стало быть, наблюдать изволили. Что же, дело хорошее. Позабавил вас Сганарелька? Позабавил, порадовал, зверище глупое.

АНДРЮША. Ферапонт! Ну, зачем ты так!?

ФЕРАПОНТ. А так ему и надо, так и надо ему, дураку. И мне.

ЕПИФАНИЙ. Да мало ли ты сам медведей уложил за свою жизнь? Ты что, Храпоша?

ФЕРАПОНТ. Уложил, уложил... Вас, неразумных, он-то простил. А меня... Как же мне теперь век доживать, Сганарелюшка?

АНДРЮША. Ферапонт, он нас всех простил. Всех. Я знаю... я понял, я ему в глаза смотрел. Он мне тоже... как брат.

Далекий длинный медвежий крик.

ЕПИФАНИЙ. Все. Кончился.

КНЯЗЬ.  Господи, спаси душу его. И наши.


1996 г.

______________