Таянье Тайны. Карнавал

   Таянье Тайны. 3 Глава "Соблазн". Подглавка "Карнавал"
 
   …я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
     …ошалело металась, страшная в смуглой красоте тварь, выла в раскорчёванной постели, а потом долго не давала уснуть… и свистела от злости, и выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлёстнутые в жадное лоно соки. «Так, болван похмельный, так тебе и надо!»  – сжимая зубы, проклинал я себя. Она ведь и не скрывала – ничто, кроме постели её, сумасшедшую, не интересует. «Зовёшь? Ну, смотри, попью кровушку!..»
     И попила...
 «Я что, спать сюда пришла? Я же б..., б…-любительница. Спасибо скажи, денег не беру… но раз уж пришла, то своё возьму... а ну-ка, давай… давай-ка ещё попробуем!..»
И, сползая всем телом книзу, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» – по собственному определению), давила до боли, выкручивала что-то во мне, в том самом «во мне», мне самому уже не принадлежащем, выкручивала  самое «не хочу».
И всё время что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышёптывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И, тормоша, колдуя, привораживая, добивалась – в который раз! – своего.
И болтала, болтала, болтала без умолку…
       
            «Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал…» – Как сладостно было вспомнить эти строки  в опустевшем на рассвете дому!..

***
…огненные облака в зимнем небе гасли. Ну что ж, зажгли торшеры. Всё правильно. Всё встает на места, когда свет вливается  в свет.
     Я не замечал ни музыки, ни бокалов, просто взял тебя за плечи, и ты пошла.
Мы топтались на месте, едва передвигая ноги, тесня магнитофон, мурлыкающий на полу. И ты сама помогала мне расстёгивать кофточку. Что мы творили! Компания радостно напивалась в противоположном углу за слабо освещённым столом и не обращала внимания на парочку, отплывающую в никуда. Были с тобой официальные – на «Вы», отношения по работе. И вот… не понадобилось ни слова.

***
…мы вылетели, незамеченные, из галдящей квартиры и влетели ко мне. Кажется там, по маршруту полета, мигали огни, ухал и подсвистывал снег, когда мы опускались на него, совсем редко опускались. Основные события проистекали на верхних эшелонах морозных потоков. Зависая в долгих поцелуях над землёй, город, тем не менее,  проскочили мгновенно.   
     Очнулись уже в постели.
Путь был открыт. Это был один из блаженнейших путей, пунктирно прорезавших судьбу. Выстланный лебяжьей негой, увлажнённый слезами, осиянный вспышками чистых огней в ночном окне, стонами всех светофоров – они посылали в тёмное окно свой разрешительный свет, открывали Путь.
     Девичье тело, уже выносившее двух дочерей, было настолько чисто и гладко, без малейших потяжек, что не укладывалось в сознание: да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь грязь и горе мира, не замутив плоть ни морщинкой, ни отметинкой? И эта (и эта, и эта!) чистота уплывёт в утренний мир, и мир поглотит её, и перебросит в постылую супружескую постель, и озевает дымучим дыханием?..

***
Нельзя было думать об этом, нельзя! А я думал, маялся. Хотя и знал – все сказки когда-то переполняются, точно волшебный кувшин... и скрывают под собой золотые крупицы…
Рано или поздно тает чистый снег, капля за каплей сбегает по водостоку  и, наконец, переполненная бадья, стоящая под ним, опрокидывается… и талая вода, страстно шумя, затопляет округу. Она проливается вся, без остатка, мешая муть и золото, перетекая из таинственной полночи в самый обыденный день…

***
Ночью, среди лоскутных снов цветного карнавала я вспомнил…  узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому! Сердце у тебя было доброе. Чрево всепоглощающее, вдохновенное.
Сияя зеркально-ласковыми глазами, ты запросто шла с приглянувшимся кавалером в подвал, на чердак, куда позовут. Стройная мадьярка, случайная моя сослуживица, мы с тобой тоже долго не мудрили, просто зашли ко мне домой перекусить в рабочий перерыв…
 Мы даже не всё ещё доели, когда ты вдруг посмотрела на часы, поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
     От знакомых художников-сослуживцев после узналось – ты считала своим долгом «платить» даже за бутылку лимонада, не то что за котлеты с гарниром и графин вина…
При всём этом была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» – легко отмахивалась от укоризн.
     Заброшенная ребёнком в чужую страну, растерявшая родню, ты с детства обречённо усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, или, не дай Бог, изувеченной. Жизнь тебя уже успела поколотить…
     В пятнадцать родила. Сдала ребёнка государству, и с головой окунулась в спорт. В семнадцать стала классной саблисткой. На всесоюзном первенстве получила опасное ранение, бросила саблю. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага!
Чего еще желать сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, летай с лёгкостью в этом тяжком, зловонном, загаженном мире.
    …две полные белые луны выплыли из-под юбки, из-под легчайше сдёрнутых  трусиков, упали на спину русые волны, и увяз я, как трутень в меду, в тёплых, ласковых шёпотах.
Шёл дождь, палисадник опивался влагой, а я упивался тобой, дикарочкой-мадьярочкой, чудом неслыханным-невиданным, неповторимым…
Накинув мою лёгкую голубую рубашку в ромашках, нагая на просвет, встала у подоконника и восхищённо смотрела на слепой дождь… смотрела так, словно омыли и освятили радугой слепого дождя тебя самоё…

***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые ликующим визгом...
 
***
…и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы…  и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих профсоюзах, когда   солидарна со мной, а не с ними –  вон как поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
    
***
…и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святцах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь ведь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше  некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!..  А густые волосы? Вьются, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем…
    
***
…брось, ты не девочка, тварь несытая! Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… сама же, сама сюда бегаешь. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
    
***
…иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
    
***
…я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
          Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая, подрагивая от закипающей блудной влаги. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!

***
Боящийся несовершен в любви – говорит древняя книга. А ты?..
Ага, подрагиваешь и ты. А чего ты, в отличие от них от всех, хочешь? Я не знаю… нет, хотел бы не знать. Ах, как бы хотел я этого не знать!..
 Слишком давно, просто и пошло знаю, устал от этого знания, от этого таянья тайны – луча ты хочешь, луча! Кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу...

    ***
     А путь?
     А долгий, мучительный путь?
     А  первый трепет?..
      
***
…да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, – идти, трепеща и разгораясь...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую  подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя его тёмно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!

    …зверь после совокупления печален…

 
***
    …да, древние недаром замечали
     Что зверь после соития печален.
     Ещё бы! Тлел такой злат-огонёк,
     В мечтах мохнатых теплилась такая
     Надежда неземного, что вникая
     В себя ночного, обхватив пенёк,
     Зверь тосковал и грезил о пролёте
     Дремучей бездны в содроганьях плоти,
     А вышло что? А получилось то,
     Что зверь едва ли вымахнул над лесом,
     Едва ли над собою взмыл, и весом
     Подавлен, рухнул в гиблое ничто,
     В родимое ничто, в такой родимый
     Берложий мрак, в хаос непроходимый,
     В ночные дебри, в гнилостный развал,
     В насквозь пропахший сукою текущей
     Валежник свой – сопревший, но влекущий,
     И снова, но лютей! – затосковал...
 
***
Тлел, тлел злат-огонёк, тлел… истлел. Грезилось-грезилось о пролёте… рухнул. Рухнул, опустошённый…

***
  …и ползёте, и лезете без оглядки в жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь  великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..

***
Золотые блёстки?  Золотинки импортных фильтров?
Священный цветной карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая среда. Жрите, блудите, опивайтесь, блюйте… уже всё равно, всё равно!..


***
Нежность… какая нежность! Подоснова Битвы: неравенство ненасытности.

***
А Первый Поцелуй?

***
А Первый Поцелуй… – поцелуй вселенной, прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове яблонь, ядер, зёрен, миров… всего….