Доля

               

   Опустошение и горечь вновь в душе,
И ничего не хочется опять уже…
И ни к чему стремленья больше нет,
И стал таким немилым белый свет…
    Но завтра утром рано надо встать
И жизнь сначала будто бы начать,
Всё вытерпеть, конечно же, суметь
Не ныть, не жаловаться, не кряхтеть.
   Я - женщина, ты — женщина, она,
А женская — нелёгкая судьба…
У всех нас в чём-то схожа —
Но, всё-таки, у каждой и своя…
                Неизвестная Евгения.

   ...Перечитал еще и еще раз. Что-то застонало внутри, завертелось...
Чайки низко летали над лазурной водой, их пронзительные крики, вызывали тревогу. Солоноватый ветерок, запах морских глубин, легкая рябь. Солнце закатывалось за горизонт, оставляя широкую дорогу кровавого цвета. Стайка дельфинов, выныривала, показывая свои спинки, двигалась вдоль солнечной дороги к берегу. Прикрывая ладонью глаза, как козырьком, наблюдал за грациозными животными. Они приближались все ближе и ближе. Когда оставалось не более пятидесяти метров до берега, остановились. Движения животных напоминали сейчас танец, вальс. Они кружили, наполовину приподнявшись из воды. Дельфины явно демонстрировали мне свое умение, они приглашали меня. Я стоял околдованный. Как же они прекрасны! Разумные наши братья, как мне хотелось понять их язык... Вдруг дельфины разом, как по команде, нырнули и стремительно ушли в море по той же кроваво- красной солнечной дороге. Я еще долго смотрел им вслед. Водяная рябь и больше ничего. Одиноко продолжал стоять на берегу. Я прощался с морем, которое показало всю свою красоту в этом прощанье со мной. Только что-то сдавливало мое сердце, не давало дышать полной грудью. Хотелось кричать, и я закричал…
   На завтра я уезжал. Ехал далеко, от семьи, на полгода...
   Новокузнецк, бывший Сталинск, встретил меня холодным осенним ветром. Небо было затянуто серым смогом. Запах гари и пепла щекотал в носу, першило в горле. Первый, недавно, выпавший снег был покрыт темным налетом. Индустриальный город жил своей привычной жизнью. Шли люди, ехали машины, звенели трамваи.
Новокузнецкий ГИУВ распахнул свои двери. Врачи со всего Союза стремились сюда попасть. Институт усовершенствования врачей был известен по всей стране не только своим оснащением, но и профессорско-преподавательским составом. Я был доволен безмерно.
Прошла первая неделя. Новые знакомые, суета быта. В конце концов, все вошло в ритм, занятия захватывали, увлекали своей новизной, умелой подачей материала нашими учителями. Но что-то мешало мне полностью отдаться учебе, в глубине души было неспокойно. Вспомнил, когда уезжал, моя жена сунула мне конверт в боковой карман чемодана. Она говорила о родственниках, которые живут в Новокузнецке. Смутно пытаюсь восстановить в памяти родственную связь моей супруги с теми, кому я должен вручить конверт. Это письмо свяжет меня с ними и я вольюсь в эту цепочку родственников. Я силился понять, кем же я буду приходиться людям, которых никогда не видел, даже не слышал о них от моей жены. Я вытащил конверт, прочитал адрес...
   В воскресенье, около десяти утра я стоял у подъезда, глазами искал номер квартиры. Отыскав, медленно поднялся на третий этаж. Номер тринадцать на обшарпанной двери висел на одном гвозде, слегка покосился, казался мне сиротливым. Я невольно поправил его. Секундой в голове пролетела шальная мысль, которая ранее не давала мне покоя. Может быть, родственники помогут мне осуществить лихую затею, а чем черт не шутит... Опущусь я в забой и посмотрю своими глазами этот увлекательный мир настоящих мужчин. Мои мысли уносили меня в недры земли. Вот я освещаю своим фонарем таинственную темноту заброшенного коридора. Мой луч натыкается на старые вагонетки, которые засыпаны породой и только в самом верху зияет проем, позволяющий проникнуть на многие километры, и там слышны звуки подземной реки... Это не шум воды! Господи! Да, это же раздается песня из-за двери! Протяжный, минорный мотив, которые выводят три женских голоса! Мое дыхание становится учащенным, сердце колотится и готово выскочить из груди. Чувствую приливы крови к лицу, пот каплями стекает со лба. Верчу в пальцах конверт, читаю имя и отчество, жду окончания песнопения. Нажимаю звонок. Открывает дверь молодая женщина с ребенком на руках. Неуверенно спрашиваю, не она ли Прасковья Филипповна? Женщина улыбается, просит войти. Узкая прихожая. Две пары глаз следят за мной из маленькой кухни. Накрыт стол. Закуски, салаты, открытая бутылка водки. В сторонке, замечаю, стоят три рюмки, наполненные доверху, накрытые кусочками хлеба. Знакомлюсь. Прасковьей оказалась "средняя" по возрасту женщина. Старушка, в платочке, подала мне свою ладонь и пропела: « Мария Васильевна». Женщины, старая и молодая, засуетились, все приговаривали, что эта проклятая теснота... Прасковья читала письмо. Вздохнула, отложила письмо на подоконник, посмотрев на меня, сказала: «Спасибо за весточку. Сестра, Дуся, вспомнила...».
   Женщина стала слегка раскачиваться, задумалась, слезы катились по ее щекам.
-Да, Дуська была права. Зачем я ее не послушала... Она вздохнула, посмотрела на Марию Васильевну.
-Мам, ты еще помнишь нашу Дусю?
-Да что ты? Что ж не помню, дочь все же.
Прасковья комкала салфетку, которую взяла со стола, утирала слезы. Кричал маленький Витька, его, приговаривая, качала мать. Прасковья Филипповна прикрикнула на сноху, просила успокоить младенца. Она, словно проснулась, стала приглашать меня пройти в комнату. Чувствовалось, что я пришел не вовремя. Старуха помогла мне снять пальтишко, с трудом повесила его на забитую вещами вешалку в прихожей. Витька уснул. Женщины разом стали перетаскивать закуски в комнату, расставлять на стол, с которого убрали бархатную скатерть красного цвета. Бережно перенесли три наполненные рюмки, закрытые хлебом.
Я сидел среди этих женщин. Мне налили полную рюмку, просили выпить не чокаясь. Я пока понимал не все, что происходит сейчас. Закусил нарезанным соленым огурцом.
-Простите, может быть, я пришел не вовремя. Я помешал вам. Я слышал за дверью, как вы пели-, несвязанно начал я разговор.
   Прасковья Филипповна, скрестив руки на груди, смотрела все это время на меня, молчала. Бабка хотела что-то сказать, но поперхнулась, крякнула, кряхтя и охая, отодвинулась от стола. Молчание затянулось. Клава, так звали сноху, опершись локтями на стол, тихо простонала, затем глубоко вздохнув, набрала полную грудь воздуха. Тихим, низким голосом запела. Это было потрясающее зрелище. Она выпрямилась, встала, голос ее в начале дрожал, затем окреп и полился, стелился бархатом. Он набирал силу. Я не слышал слов, в меня входила та энергия, которая будила и поднимала еще неизвестные чувства. Они били меня в сердце. Я понимал, что эти переживания, выражающие тоску и одиночество, так глубоко проникали в мою плоть, что хотелось плакать. Женщины, одна, потом другая, подхватили и понесли эту песню, которую я ранее никогда не слышал. Я был потрясен до глубины души, замер в оцепенении, когда они закончили петь, долго сидел молча.
Налили по второй, выпили, предварительно "чокнувшись". Тост был коротким: «За здоровье живущих». Разговор не клеился. Я спросил:
«Почему здесь эти три рюмки?» Вопрос прозвучал глупо. Женщины опустили головы. Марья Васильевна заговорила первой.
-День у нас, сынок, сегодня особенный... Вспоминаем мы. Год назад шахта забрала нашего третьего мужика. Тут Клава зарыдала, ее низкий голос разрывал душу.
-Вот мы и налили три рюмки. Да, пусть им, там, на небесах будет покойно! Мария перекрестилась.
-Моего, Ивана, забрала шахта уже давно. Василия, сына, мужа Прасковьюшки нашей, лет десять, как прошло. Вот и вспоминаем мы, бабы, наших мужиков.
Это было невыносимо. Мог ли я найти слова утешения для этих женщин? Я молчал. Мои мысли о посещении шахты таяли. Мечта потускнела и с каждой минутой превращалась в жалкий комочек, а потом в иглу, которая колола сердце. Вдовы окружили меня. Как сквозь сон услышал бабкин голос:
«Клавке квартиру обещают дать...»

                Эпилог
Это было началом перестройки. Шел 1989 год. В центре Сталинска - Новокузнецка собрались люди. Площадь не вмещала желающих. Я был в центре, стоял рядом с Рыжковым Николаем Ивановичем, который говорил, что скоро придет "новое мышление".
Клавдии квартиру так и не дали...