Будьте счастливы

                – Какой-никакой, а мой! – гордо задрав подбрюдок, вещает Нина Петровна, дамочка в отношениях непростая, копирующая плюснутую малую матрёшку, главным занятием которой, а, точнее, смыслом её бездетной юдоли является оборона драгоценного муженька от злобных и злостных соседских наветов.
               – Пьёт… и будет. И пусть! На свои, чай, на кровно выстраданные. Подумаешь, на язык несдержан?! Это же не он, а хмель орёт,– рассудительно итожит, прислушиваясь, как из окна второго этажа обшарпанного коммунального строения доносятся пьяные вопли. Теперь супруг разлагал на молекулы злейшего на сию минуту вражину – Ваську-кобла, квартирующего за тонкой дощатой перегородкой, сопровождая каждый эпитет ударами голых пяток о стену. Знал, что тот трусоват. Всё стерпит.
               – Нинка, топор мне!
               – Что ты, Шурик? Его со вчера Колька-низовой взял дров наколоть тёще в Куруловке, к вечеру вернуть обещался.
Николай – это святое. Друг, собутыла, кредитор – всё в одном. Но сегодня Шурика несло и берегов уже не наблюдалось.
               – Да я, ему!– теперь костерил отсутствующего. И снова грохот.
               – Это половицы. Он, когда тверёзый, готов последнюю рубаху… Мухи не тронет!
               – И то правда, – соглашается Дора. Она, вообще, со всем соглашается. Натура такая. Но на гадость – завсегда, ежели уверена, что не будет доказательств её участия. Ейный Яша, дантист в третьем колене, как-то опрометчиво /бывает же?/ принял от Кольки в тяжкие для друзей времена бабкины цацки пробы высоченной, дабы перелить в коронки, предложив бросовую цену. С той поры в немилости лютой и пребывает. Ни колечек, ни денег. Кат!
                Пауза... То ли гнев идёт на убыль, то ли Бесценный решил смочить гланды? Петровна в смятении. Рвётся душа наверх: подать чего, промокнуть да и, грешным делом, не прочь и поддержать – всё ему меньше обломится. Извёлся, бедолага! Он – туда, оно – наружу. Больше года, как воро`тит.
               
                Обычно, с лета и до первых заморозков поживала пара не бедствуя, но и впрок не копила. Полевые цветочки, щавелёк, ягоды и, конечно, грибки, которые он мог найти /и находил!/ в любом лесу. Две кошёлки – рядовой сбор. И на базар. Изо дня в день. Кто ещё так сможет? Токмо её Сашулик! А солёные, а вяленые? На все выкрутасы заготовок вышколил, да и сам ничуть не гнушался. И никто, кроме самых близких, не знал, что этот сухощавый забулдыга – герой-разведчик, бравший Кенигсберг, награждённый многими медалями-орденами, которыми даже в пьяном угаре не хвалился, не бахвалился.
                Не потому ли по незнакомо-дремучему лесу ходил чуть ли ни с закрытыми глазами, ориентируясь безошибочно? Чутьё на грибы имел редкостное. А когда, наконец, начал брать в лес и меня, малого крестника, то был отечески добр и внимателен. Теперь-то понимаю, что были те походы в ущерб их семейному бюджету, но... щедро показывал места, где должен непременно расти царский гриб, и куда я летел вприпрыжку, а там… и впрямь ждал огроменный боровик в окружении свиты помельче.
И пока я отдыхал /привал обязателен для грибника/, вязал букетики незабудок, фиалок /Петровна любит!/ и особо, исполняя её прихоть, упорно выискивал редкие, никчемушные для рынка – кукушкины слёзки.
                А потом, приведя к роднику, сыпал мне в ладони вперемешку со спелой земляникой алые зёрна кисловатой костянки
/когда только успевал?!/. И не было дотоле /да и теперь!/ в моей жизни ягод вкуснее, чем те – с ключевой водицей под стрёкот кузнечиков и басовитое жужжание озабоченного ромашковым духом шмеля.
            
              – Угомонился. Пойду. Вы зла-то не держите. Сами знаете. Всю бражку, поди, выдул, она же дурная!? Никак не даёт выстояться. И смех, и… Мечту лелеет – голубей завести, турманов, чистых... Как ему перечить? Муж!
И, гордо подбоченившись, неспешно удаляется.
              – Будьте счастливы, – шепчу вослед, – будьте.