Гибель

   И разве не прав был Лукреций, когда наделял Природу трезвым даром демонстрировать человеку, что она не бессмертна, рассыпаясь перед его зрачками на атомы, ставя восклицательный знак под его страданиями, от этого терявшими стигму бесконечности. И если трепетная осина с покорной ветрам листвой или чудно искривленная былинка с остатками паутины, или покинутое птичье гнездо, обвисшее на дубовой ветке, поминутно дарящее кости своей плоти безликой, прелой земле, с протяжным следом серебристого слизня, уползающего в нору, или солнечный луч, скользящий по душистой сосновой коре, выступающей янтарной опухолью, целящей порез, а затем крошащейся, поблекшей и сдуваемой зимней ночью навстречу веселому снегу, купающемуся в волосах Селены, если все это можно представить, как в зарождении, так и в вырождении, в галопе и в потопе, то что остается тебе, пленник Города, к вечеру собирающий полную раковину кружек и бездумно клацающий с канала на канал, с сайта  на сайт, в предвкушении зрелища, достаточно впивающегося в рассудок и прокатившегося в глумливой пустоте на волне некой эмоции, давно безымянной и строгой в скупости длительности, протяженности?
  Что остается тебе, от Природы взявшего лишь бесталанную картинку на бетонной стене, на кирпичной стене, вымазанной белыми разводами, залепленной обоями, с геометрией отрицания и ласкающим глаз цветом, не вводящим в безумие, но выводящим в транс мышиной покорности? И если на той картинке будет дерево, водоем и пасущей олененок, то с годами они не смогут, общими усилиями, выступить на сцене, как предвестники упадка, а напротив, в сияющем блеске, протертые тряпкой, утверждают в сотни раз, что все вечно, и ты вечен, и что хрипы в Карди и сбои в Церебро ничто иное, как всего лишь случайности, забавные случайности тех, кто водит знакомство с Нико Тином, болгарином, и Алко Голем, французом.
  Тебе придется доказать свою смертность безмолвию телефонной трубки. Лестничной площадке, с увядшим фикусом, что хранит в своем горшке окурки и опаленные спички. Городу, ранним апрельским утром, ощетинившемуся антеннами и увитому проводами. Доказать смертность каждому слову, что здесь прозвучало. Пусть будет два слова. Львиное зево. Небольшой, но приятный цветок. Докажи свою смертность ему, потому что ты не помнишь, когда видел в живую его фиолетовые лепестки, с желтоватыми разводами, а в них пчелу, а потом палец, в перспективе, медленно приближающийся к бархатистому чуду, и отвлеченный вопросом, повернутая голова следит, как мамины губы сердито на что-то нарекают, и неожиданный укол, совсем не похожий на тот, что обещают в кабинетах врача, вот он возвращает тебя к миру смертного, потому как широко известно, что пчелы не живут без жала, и эта информация оседает в твоих мозгах, когда орудуя аккуратно пинцетом, родительница извлекает крайне важный для любой пчелы элемент из твоего розового перста.
  Никто никому ничего доказывать не должен. Хорошая отговорка для уютного прибывания в плодородном шлейфе породы. Для тянущегося отростка в некий Космос, привлеченного теплом, и уверенного, что тепло это радиоактивно ровно в  той степени, что способствует развитию, а не угнетает его. И остается, по сути, только Осень, с ее, уж слишком явным, умиранием Природы. А так бы жили вечно.