Талисман

               
               

   Осторожно через перчатку потрогал перстень на большом пальце правой руки: «Храни меня, мой талисман…»

   Перстень этот с замысловатой караимской надписью подарила ему Елизавета Воронцова за два дня до их расставания. Себе заказала такой же. Персти-близнецы, перстни любви…

   А незадолго до этого вместе с мужем в окружении большой свиты Елизавета совершала морское путешествие вдоль берегов Крыма. Пушкин нисколько не сомневался, что и его пригласят. Но увы! К этому времени отношения его с Воронцовым настолько испортились, что о подобном  и думать было нечего. Яхта ушла без него.

   Яхта называлась «Утеха». Но вряд ли для Елизаветы она была утехой. Ее, гордую полячку, раздражало и зубоскальство одесских остряков, и расшаркивание мужних адъютантов. Утомлял и Александр Раевский, с которым была знакома еще по Белой Церкви (имении своего отца, польского магната Браницкого) и который в связи с чем полагал, что более других вправе рассчитывать на предпочтительное ее расположение к нему.

   Бесила Елизавету и ее подруга, молодая графиня Ольга Нарышкина (в девичестве Потоцкая – тоже полька), с которой у Воронцова, о чем шептались по всем углам, любовная связь. Не радовали и парижские шляпки, которые она, скуки ради, меняла дважды-трижды на день. Понимала: ей недоставало Пушкина. Его быстрого взгляда, зажигательных острот, записочек, нечаянных прикосновений.

   Или томило ее какое-то предчувствие? Во всяком случае, вскоре засобиралась в Одессу, сославшись на необходимость тот час отправиться к детям в Белую Церковь.

   Воронцов не стал возражать («Как вам будет угодно».), к тому же сам намеривался по делам задержаться в Симферополе. Кстати, именно из Симферополя с нарочным он отправит одесскому градоначальнику предписание о незамедлительной высылке Пушкина из Одессы – во исполнение воли государя («за дурное поведение»).

   Пушкин  метался как раненный. Чем, как Елизавета могла его утешить?

   О тайных их свиданиях знала, пожалуй, лишь княгиня Вера Вяземская, супруга Петра Вяземского, друга Пушкина, поэта, литературного критика, человека широко образованного и довольно язвительного, по крайней мере, в отличие от Жуковского,  не рукоплескал каждой пушкинской строчке, а всякий раз отмечал что-то его раздражающее. Пушкин высоко ценил своего старшего друга (разница в возрасте девять лет) за ум и литературный вкус. Именно его, Петра Вяземского, строчку «И жить торопится, и чувствовать спешит» поставит он эпиграфом к полному изданию «Евгения Онегина».
 
   В Одессу Вера Вяземская приехала для лечения младшего сына и дочери. Сняла дачу рядом с дачей Воронцовых – на берегу моря. Собственно у Воронцовых Пушкин с ней и познакомился. Прежде знал ее со слов друзей, самого Петра Вяземского – как женщину умную, энергичную. В Вяземской он сразу же почувствовал родственную душу. Поверял ее в свои сердечные тайны, сетовал на служебные неурядицы. Ей это импонировало. Да и понимала, что такое для молодого одинокого мужчины недостаток женского внимания.

   Вообще, Пушкина тянуло к женщинам старше его. Еще в лицейские годы он влюбился в жену Карамзина, а было той уже далеко за тридцать. Карамзин, метр, классик на сердечные порывы юного поэта смотрел снисходительно: ну вьется вокруг супруги, каламбурит, сыплет остротами, пусть его. Талантлив все же. Потом Пушкин страстно привязался к Голицыной, бездетной петербургской красавице, princesse Nocturne – княгине ночи, как ее называли. Старше она была его на двадцать лет. А какие строчки ей посвятил!

…Отечество почти что ненавидел.
Но я вчера Голицыну увидел,
И примирен с отечеством моим.

   И ей первой отправил свою оду «Вольность». Ода та с легкой руки Голицыной разлетелась по всему Петербургу, пока не попала под тяжелую руку Александра  1.
   Что поделать: с раннего детства лишен был материнского тепла. Потому так нуждался в присутствии рядом умудренной жизненным опытом женщины, в ее советах и даже жалости. И часто вспоминал время, проведенное в семействе генерала Раевского во время путешествия по Кавказу и Крыму. «Суди, –  писал он брату, – был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю, и которой никогда не наслаждался…»
Да и кишиневско-одесские возлюбленные Пушкина были старше его, разве что кроме гречанки Калипсо.

   Теперь вот Вера Вяземская. Она полюбила его, как сама говорила, любовью дружбы. Видела и вспыхнувшую его страсть к Елизавете Воронцовой, и все большую холодность к нему Воронцова и его окружения. Читала ему «обширные проповеди», предостерегая от легкомысленных поступков:

   – И Петр Андреевич пишет...

   – Знаю, знаю: будь осторожен на язык и перо, не играй своим будущим. А где оно, мое будущее? Мое будущее – стихотворство. Оно мое – ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющее мне пропитание. Но только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся цензоры, издатели и книготорговцы. Я же в двух тысячах километрах от столиц. А семьсот рублей, которыми правительству угодно вознаграждать мои утраты, я рассматриваю не как жалование чиновника, а как паек ссылочному невольнику. Все это я изложил Казначееву, правителю канцелярии Воронцова, не сомневаясь, что содержание письма дойдет до графа. Несомненно, дошло. Я просил одного: отставки. Мне отказали. Меня и в отпуск за все четыре года, что я на юге, не отпустили. Зато направили на борьбу с саранчой. И это накануне моего дня рождения. Разумеется, я заехал к своему знакомцу и два дня у него про
пьянствовал…

   – Вы совершенно сумасшедшая голова, с которой никто не сможет совладать, – возмущалась Вяземская. – И эта ваша эпиграмма…

   – Про саранчу?

   – Да бог с ней, с саранчой. На графа Воронцова «Полу-герой, полу-невежда…»

   – Не отказываюсь.

   – Господи, никогда мне не приходилось встречать столько легкомыслия и склонности к злословию. Граф Воронцов – человек благородный.

   – Англоман с холодными глазами.

   – Герой Отечественной войны и вообще человек либеральных взглядов.

   – Возможно, возможно. Но у него есть один недостаток.
 
   – Какой же?

   – У него красавица жена.

   – Господи, вы непослушны как паж!

   – Неуимчивый, как говорит моя няня, – Пушкин расхохотался. – А на мой доклад о саранче граф, говорят, не обиделся. Скорее, был польщен: впервые служебный рапорт получил в стихах. Хотя как ему верить?  Человек он желчный, лукавый. Я бомбардировал Нессельроде письмами, прося отставку, а он, ваш любимый Уоронцов, оказывается, вел свою игру. И почему не сбежал в Константинополь?

   Вера Федоровна знала о намерении Пушкина бежать в Константинополь (пока отсутствовал Воронцов) и даже помогала собрать деньги. Уже и корабль был определен. Не вышло…
   
   Теперь вот – на Псковщину.

   В дорогу собирала его все та же княгиня Вяземская. Купила для него коляску, рессорную, с откидывающимся верхом. «Потом продадим», – буркнул он. Дала взаймы 600 рублей. Какую-то сумму он сам набрал, гоняя дядьку Никиту Козлова с записками по одесским знакомым.

   «Однако же Воронцов не на одном мне отыгрался: выдворил из Одессы и Александра Раевского. Уж больно нагло тот увивался вокруг Елизаветы…»

   – Храни меня, мой талисман.

   – Вы что-то сказали? – отозвался Блинков.

   – Я так, про себя. Где мы сейчас?

   – Скоро Новгород. Через два перегона.

   – Новгород? Где-то в этих краях покоится мой предок Радша или Рачи, «пришедши из немец». Он мышцей бранною святому Невскому служил…
«Напишу, непременно напишу свою родословную. Для начала в стихах...»

   По верху застучали капли, редкие, тяжелые, потом отчаянно забарабанили, и полил дождь. Колеса уже еле проворачиваясь в колее; лошади дергались вправо, влево. С трудом дотянули до станции.

   – Придется переждать, – буркнул Блинков, выбираясь из коляски, и прямо по лужам направился к станционному домику.

   Его фигура развеселила Пушкина: «Отечества и грязь сладка нам и приятна».