Этюды. Один день Александра Петровича Хардикова

Дело было в уездном городе N. Это было то замечательное время, когда жизнь помещика лилась, как полусладкое вино, крепостные терпеливо сносили остервенелые прихоти барина, а барышни в кокошниках увлеченно читали французские романы и только-только начинали задумываться об эмансипации.

Предместье помещика Александра Петровича Хардикова располагалось на самой окраине города. На его скромном балансе стояло около двух дюжин душ, пахота, дом с флигелем, отстойник и с пяток лошадей с прочей живностью, включая курей и смазливого индюка. Егорка — потомственный крепостной, недалекий парень с веснушками и русыми кудрями — пожевывая соломинку, валялся в тени пышного клена и глядел, как трубчатые облака мерно, словно рассекая волны, плывут по лазурному небосводу.

- Еп твое еп, - сладостно мурлыкал он.

Рядом с ним, на травке, валялся еще один крепостной — Антип. Парень польских кровей с примесью эфиопа. Он имел фамилию. Впрочем, весьма странную для той прекрасной эпохи — Негров. Очевидно, поэтому Егорку он просил называть его Ферапонтовым. Егорка же, в свою очередь, был не прочь зваться Пронькой. И так как оба крепостных хоть тет-а-тет и делали вид, что относятся друг к другу с толикой презрения, за глаза, конечно, друг друга искренне уважали и были настоящими товарищами.

- Ну что ты, чудовище? - спрашивал Пронька у Ферапонтова.

- А что? Токмо ясно что. Барин-то поди сейчас проснется.

- Ну, так-то оно ясно. А ты, Ферапонтов, рад барину?

- Так кто ж барину не рад, Пронька? Как скажешь что! Ты, я смотрю, купца Мухина наслушался, гляди, как бы в революцию не потянуло.

Александр Евграфович Мухин торговал коврами. Был высок, статен и красив. Особенно выделялся носом. Как у дятла. А дятел, как говаривали натуралисты, птица упорная. Купец почитал себя прогрессивным либералом, хотя и уважал августейшую семью. Жил он на другом конце уездного города. Даже по лету ходил в роскошном медвежьем полушубке. Грешил почитыванием «Современника». Особенно по нраву был ему дерзкий слог молодого Белинского. Во время бессчетных кутежей, - а для него дело это было таким же естественным, как сходить в нужник или позавтракать, - купец Мухин любил повторять:  «Вот Белинский правду матку прямо в лоб говорит, а ты — трус и свинья». В наше время прозвали бы его, наверно, Левитаном с крыльями. Но время было другим. Купец был уважаемым гостем в каждом доме.

Как-то раз побывал он в Европах, увидел, как тамошние ловкачи на полу кидают друг друга — прямо харями в пол, а почтенная публика смотрит на это представление и радуется. Как вернулся, Мухин тут же провозгласил себя борцом. В смысле, не революционных направлений, а, так сказать, физкультурных. Каждое утро он начинал с того, что с бодуна выходил на двор и принимался соседских крепостных валять. Бывало обхватит так пацаненка за пояс, да и изогнется назад, как лук, и прямо головой его в грязь и воткнет. Пацаненок плачет, а купец Мухин радуется:

- Эх, как прогиб-то прошел, загляденье, небось! Любаша, вели мне художника Кольку Хромого звать, пущай намалюет, как я Петеньку терзать буду!

Купца Мухина особенно любили в доме Хардикова. Правда, немного побаивались. Особенно Ферапонтов с Пронькой. Хотя последний, по наивности душевной, и любил послушать мудрые речи купца.

- Ты, барин, шмякни меня головой в навозец, да потом давай погутарим с тобой, - предлагал он.

Купец Мухин был великодушен, поэтому никогда не отказывал.

- Ты, Пронька, скоро станешь хозяином здесь, - задумчиво говорил Мухин, пока крепостной обтирал дерьмо с распашонки. - Поднимется скоро община крестьянская, сметет нас, подлецов, с лица земли.

- Ой, да ладно тебе барин, чего это она поднимется?

- А чего ж ей не подняться, коли даже ты, дурная башка, к мудрости тянешься.

Пронька чесал затылок и принимал важный вид.

- Умел бы ты читать, небось знал бы бы, что Герцен про вас, оборванцев, пишет. Вы — община, как веник, горстью стоите, понимаешь? А мы? Да будь ваша воля, вы б меня первого на березе распяли...Это хорошо, что нынче государь все понимает, что на нас, помещиках и купцах, Россия держится. Так сказать, как  там у ваших заступников, передовой класс. Три кита — сам он, государь, церковь с армией, да мы.

- Хорошо ты говоришь, барин. Аж выпить захотелось. Послушай-ка, а шандарахни ты меня еще разок, да дай гривенник, пойду напьюсь, что ли?

- Твоя правда.

Купец Мухин скручивал Проньку в три погибели, и хрясь хребтом об колено. Тот крикнет, искривится, да зато потом как солнце просияет, когда гривенник ему купец кинет. Сразу звал Ферапонтава и предавались они алкоголизму бессмысленному, как жизнь барана.

Так они и жили. Пока не просыпался барин Хардиков...

***

Александр Петрович был примерным семьянином. Расплодилось у него уже шестеро детишек. В них он души не чаял. Всячески их ублажал, дарил сладости, свистульки и петушков на палочке. Любил помещик и жену свою — Варвару Вениаминовну. Задаривал ее яблоками, платками ситцевыми и полевыми ромашками. Она Александра Петровича тоже безмерно любила, поэтому прощала все его маленькие шалости, главной из которых было пристрастие к кутежам.

«Варенька, солнышко мое, василек мой синеглазый, пойду я немножко прогуляюсь с купцом Мухиным, ты же не будешь сердиться, правда ведь?», - отпрашивался Александр Петрович у Варвары Вениаминовны.

«Ой, ну что ж с тобой делать, любименький, иди, конечно. Только возвращайся скорее, я тебе и постельку нагрею, и холодца изготовлю».

В душе Варвара Вениаминовна купца Мухина люто ненавидела. Называла его «пьяницей», «подлецом» и «типом, крайней степени аморальным». Более того, она считала его идиотом. Сам купец это чувствовал, и поэтому без подарков в дом Хардиковых не заявлялся. Однажды подарил хозяйке курицу. А та клюнула ее прямо в прецедентное место. В итоге, Варвара Вениаминовна так рассерчала, что выпроводила Мухина кочергой. В этом — вся квинтэссенция их взаимной любви.

***

Тем временем из дома раздался протяжный зевок Александра Петровича.

- Слышь, Пронька, барин поди проснулся, - пошептал Ферапонтов.

- Сам слышу, не дурак.

- Раз не дурак, иди быстрей, сейчас жрать потребует.

Пронька поднялся, потянулся, и побрел к дому.

Александр Петрович Хардиков нежился в широкой постели. Его физиономия едва выглядывала из-под пухового одеяла. На его голове был колпак.

- Что, барин, щи прикажете? - только ступив на порог, испросил Пронька.

Барин еще раз зевнул.

- Дурак ты, Пронька, кто ж по утрам щи жрет?

- Так полдень уже.

- Я, как проснусь, значит — утро, недоумок. Самовар вели ставить, - молвил помещик, почесывая причендал ниже пупа.

Пронька не двигался с места. Он знал, что это еще не все. Помещик ждать себя не заставил.

- Ну, и водочки, естественно. Граммов сто пятьдесят.

Пронька, убедившись, что просьб более не последует, вышел.

Помещик потянулся. Спустил ноги с кровати, сунул в сапоги, встал и подошел к окну.

«Эх, хороша Русь-матушка! Ну как за тебя не выпить, скажи на милость?».

В комнату вошла Варвара Вениаминовна.

- Голубок мой проснулся, - просияла она.

- Солнышко мое ясное, - отреагировал Александр Петрович.
 
Она побежала к нему, он тоже распахнул объятия, они обнялись, начали кружиться и покрывать друг друга поцелуями.

- Что же ты сегодня делать намерен, Александр Петрович? - спросила радостная жена.

- А какой день сегодня, Варенька?

- Пятница, Александр Петрович.

Помещик приободрился. Распрямил спину и торжественно произнес:

- Сам Бог велел — кутить!

В этот миг в комнату вбежали детишки.

- Папенька проснулся! Папенька проснулся! - радовались они и мчались в объятья помещика.

Александр Петрович был на седьмом небе от счастья. Детей он любил. Они сбили его с ног. Он завалился. Они накинулись на него всей гурьбой. Он поочередно поднимал каждого на руках — у него было три девочки и три сорванца — и чмокал.

Варвара Вениаминовна стояла, слегка наклонив голову, и не могла отвести глаз от этой семейной идиллии.

***

На столе, застеленном кружевной скатертью, не было свободного места. В центре стоял большой самовар, вокруг тарелки с кренделями, булками с паштетом, пиалы с абрикосовым и вишневым вареньем, мед, пряники и прочие сладости. Александр Петрович пил чай с блюдца и с хитрецой в глазах подмигивал Варваре Вениаминовне. Она отвечала взаимностью и чуть краснела. Детишки заливались задорным смехом.

- Барин, к вам Негров просится, - объявила горничная Анна, крутившая с последним амуры.

- Вели.

На пороге появился Ферапонтов. В руках он держал письмо.

- Письмо от купца Мухина! - объявил он и протянул пергамент помещику.

Тот отставил блюдце. С важным видом развернул депешу и принялся за чтение:

«Многоуважаемый Александр Петрович! Кланяйтесь от меня вашей прекрасной женушке и просите прощения за тот неприятный инцидент с курицей. В знак извинения я уже послал ей три роскошных персидских ковра. Теперь о деле. Сегодня в семь у ваших ворот будет ожидать экипаж. Предлагаю для начала испить вкуснейшей хреновухи у господ Крестовских, после чего отправиться в продолжительное путешествие в рюмочную на Каховке. А дальше -  в трактир Озорной, что держит купец Лапин. Там нынче ожидается выступление богоявленского ансамбля Юродивых гусляров. За сим откланиваюсь. Обнимаю. Ваш, Мухин».
 
Дочитав письмо, помещик еще более расцвел.

- Хорошая новость, дорогая! - обратился он к Варваре Вениаминовне. - Сегодня у Крестовских прием. Ожидается приезд помещика Горностаева. Будем играть в шахматы. Ты, разумеется, дома, ибо будет весьма скучно. К тому же, Екатерина Горностаева, насколько я помню, тебе крайне неприятна. Более того, она тупа как пробка.

Варвара Вениаминовна хотя и мгновенно поняла, что к чему, - вида не подала. Немного растерянно она улыбнулась и кивнула одобрительно.

-  К девяти вернешься?

- Конечно, любушка моя, конечно, птенчик мой сладкий.

Варвара чувствовала ложь всем своим нутром. Она отчетливо понимала, что помещик вернется домой пьяным. Естественно, она прекрасно понимала и то, что этот эпизод фатальный, его нельзя избежать. Он прописан в Евангелие. И все же она надеялась...Наивная и великодушная русская женщина. Ты веришь в чудо, даже когда Илья Муромец уже пошел по направлению, указанному роковой стрелкой. Простая русская душа. Мотылек, обреченный на пламя.

***

- Пронька!

Никто не отвечал.

- Пронька, чтоб тебя!

Голос барина колол как китайские иглы в спину. Пронька только-только стащил со стола куриную булдыжку и два кренделя и было собирался их жадно изъесть. «Еп твое еп, - прошептал он, - что же ты так не вовремя, барин». Решив, что деваться некуда и что с яством ничего не случиться, если он припрячет его за пазухой, Пронька поспешил на голос Александра Петровича.

- Слушаю-с, барин.

- Ты куда запропастился?

- Да как же ж, кур кормил, - соврал крепостной.

Вид его выдавал испуганность. Глаза были навыкате, правая рука придерживала живот. Пронька решил, что если барин его раскусит, он, несмотря на судьбу, бросится прочь и съест все у озера. А там — хоть двадцать плетей. Лучше издохнуть сытым, нежели голодным. Толика блаженства всегда прельщает больше, чем отсутствие оного. Делай, что должно, и катись оно все к черту.  Пронька виновато склонил голову.

Впрочем, барин был в хорошем настроении. Даже больше.

- Поедешь со мной, - скомандовал он.

Пронька сначала не поверил своему счастью. Поехать с помещикам к Крестовским, вкусить объедков с роскошных столов Каховки, да еще и услышать в живую Юродивых гусляров — неужели бог существует, и купец Мухин просто брехун? Мысли крепостного заставляли его судорожно вздрагивать. Его правый глаз мигал автоматически.  Он предвкушал встречу с крепостным Цыкой — шустрым парнишкой, носившим щедрую бороду, делавшую его похожим на чечена. Когда он напивался, всегда танцевал лежа . Ферапонтов и Пронька старались ладошами настукивать ритм заводной лезгинки, при этом Пронька еще и приговаривал: «Ура-да-ра-да».

- Барин.., - замявшись, промолвил Пронька, - а, может, Ферапонтова еще возьмем?

- Кого? - не понял помещик.

- Ну, Негрова.

- А, ну, Негров — так Негров. Зови, - одобрительно кивнул Александр Петрович.

***

Лихая тройка ровно в семь ноль ноль несла спутников прочь со двора Хардиковых. Барин был слегка поддат и весел. Он напевал чудную песню: «Ты отвезешь меня домой, и город тихо растворится в сумерках моей печали...». Пронька и Ферапонтов переглядывались. Извозчик стегал лошадей плетью и тихо завывал свои, только его братии ведомые куплеты: «Погоди еще, родная, впереди свободы час, мы помещика задушим, встретит тут свобода нас».

Впереди мерцали огни дома Крестовских. Подъехав поближе, Хардиков услышал веселые и пьяные голоса, раздающиеся из хижины. Внутри царил Вакх. Хреновуха лилась рекой. Купец Мухин отжимался от пола и пытался сделать мостик. Князь Пакин загадочно улыбался. Помещик Элефантов ходил без штанов, а поручик Шурин отплясывал на дубовом столе канкан. Более всех странно вел штабс-капитан Регат: он спал. Рядом с ним крутил шинелью и скакал кабардинский князь Иван, призывая некоего Августина.  Фамилия князя, собственно, не интересовала никого.

На печи посапывал бородатый крепостной Цика. Под его головой томился кот Барсик.

- Какие люди! - распростер объятья Элефантов, завидев появившегося на пороге помещика Хардикова.

- За это надо выпить, - тут как тут возник перед помещиком кабардинский князь с рогом хреновухи.

- Вздрогнули! - внезапно проснулся штабс-капитан Регат.

Александр Петрович Хардиков начал пить. Безбожно. Он не пропускал ни одного тоста, а иногда делал вил, что что-то пропустил и требовал штрафную. Спустя полчаса он начал бороться с купцом Мухиным и порвал сюртук. За это тоже пришлось выпить.

- Пей до дна, - скомандовал князь Пакин. Он уже слегка прихрамывал. Раненее, полученное в дуэли с графом Кутеповым, время от времени давало о себе знать.

Не растерялись и крепостные Пронька и Ферапонтов. Последний периодически испрошал у штабс-капитана Регата червонец на хреновуху. Тот забывал, что она хозяйская, а стало быть, бесплатная, и сыпал деньгами. Ферапонтов пил так же безбожно, как и барин. Разумеется, делясь с другом Пронькой. Впрочем, тот все больше налегал на яства. Сначала он съел все, что у него было за пазухой, а потом искусно подворовывал с хозяйского стола. Однажды его заприметил купец Мухин и исполнил прогиб. Пронька сначала обиделся и притаился. А когда купец отвлекся, подошел к нему и исподволь шандарахнул изо всех сил под колено.

Как только Мухин взвыл, Пронька отскочил к лавке и сел, как ни в чем не бывало. Купец подумал на Элефантова, но предпринимать ничего не стал.

Позже разбудили и Цику, заставив его танцевать. Тот интенсивно двигал конечностями, ему в хреновуху лили самогон, в коне концов бедный крепостной упал, закатив глаза. Будить его еще раз сочли излишнем.

Через час вся компания — изрядно налакавшаяся, - запрягла лошадей и пустилась в дорогу. На Каховку. Жители близлежащих домов запомнили брань, раздающуюся из пролеток, и странные песни на белорусском языке. Это пел купец Мухин. Ему почудилось, что он белорус. Аргументы в пользу опровержения — он не воспринимал. Напротив, обзывал оппонентов «говном».

***

- А где, собственно, Хардиков? - поинтересовался кто-то из Крестовских спустя четверть часа безудержного веселья в рюмочной.

Пронька с Ферапонтовым побледнели. Помещика за столом не было.

Началась паника. Штабс-капитан Регат собрался бить морду хозяину рюмочной. Элефантов и кабардинский князь Иван сидели с хмурыми лицами. Мухин плакал.

- Может, он из экипажа вывалился? - попытался рассуждать конструктивно князь Пакин.

- Ага, и в луже утоп, - выразил общее настроение поручик Шурин, и выпил водки.

Кто-то предложил бежать за городовым. Но в этот момент в рюмочной стало тихо. Как на кладбище. Все, включая гулящих баб, приникли к окну. За ним — флегматично покачиваясь, со слегка прикрытыми глазами, прямо на крыльцо мочился Александр Петрович Хардиков. При этом он что-то насвистывал.

Все молчали. Так, что было слышно журчание ручейка. От крыльца шло испарение.

Сделав дело, помещик расплылся в улыбке. Крестовские тоже отошли и гурьбой вывалили на улицу. Только штабс-капитан Регат все еще держал за воротник испуганного хозяина рюмочной.

- Александр Петрович, где же ты был, дорогой? - спросил кабардинский князь Иван.

- Растворился в сумерках твоей печали, - ничего не соображая, ответил помещик.

- За это надо выпить, - тонко вставил Элефантов. 

И снова вся гурьба завалилась внутрь.

Медовуха и пиво, водочка, сельдь и огурчики. Стол ломился от закуски и алкоголя. Тосты произносились с периодичностью выхода бульварных листков и разоблачения охранкой нигилистов. Поручик Шурин снова забрался на стол и продолжил танцы. Купец Мухин собрал во круг себя нескольких пьяниц и рассказывал им, что он чемпион уездного города по греко-римской борьбе. На вопрос что это такое — он отвечал уклончиво.  На обвинения во лжи, грозился острогом. «Почему ты еще не в остроге?» - так и говорил он. Всерьез купца никто не воспринимал. К тому же он периодически хватался за чужие бокалы и рюмки. Пить он был горазд.

- Вот это господа празднуют, - восхищенно говорил Ферапонтов Проньке.

- Еп твое еп, - соглашался Пронька.

Спустя какое-то время в дверях появился гонец.

- Телеграмма для помещика Хардикова! - объявил он.

Князь Пакин учтиво усадил гонца за стол. Видимо, перепутал с кем-то. Взял у него из рук телеграмму, а вместо нее налил тому водки. Гонец выпил и обмяк.

Пакин принялся за чтение.

«Свет мой, Александр Петрович! Детишки уже спят. А я сижу у окна, вышиваю на пяльцах, и жду не дождусь своего муженька на брачном одре. Скажите, голубок, когда ждать вас? Нежно  целую, ваша жена».

Александр Петрович хотя и плохо понимал, чего от него хочет супруга, распорядился принести ему лист с бумагой. Писать самостоятельно он был не в состоянии, поэтому поручение исполнил князь Пакин — как самый трезвый. В письме, со слов Хардикова, он написал следующее:

«Малая моя, Варвара Вениаминовна! Очи ваши жгучие зовут меня домой. Знайте же, я уже скачу к вам, как Д'Артаньян скакал к Констанции. Перо на моей шляпе едва держится. Орловский рысак отдает все силы, чтобы доставить меня домой, к моей любушке, к моему голубочку. Я почти рядом. А знаете-ка что? Открывайте-ка вы дверочку, да встречайте меня, ибо через несколько мгновений я впорхну в нашу комнату, как галка к своей любимой галочке. Целую, ваш Александр».

Александр Петрович хлопнул охмелевшего гонца по плечу и приказал как можно быстрее доставить письмо Варваре Вениаминовне. А потом, обращаясь к друзьям, сказал:

- Ну, на посошок, и в трактир!

***

Богоявленский ансамбль Юродивых гусляров был вип-гостем трактира Озорной. На его выступления собирался весь бомонд уездного города. Крестовские — в их числе. Львом мероприятия был, конечно, купец Мухин. Он имел здесь специальный пропускной жетон. За что он был удостоен такой чести — одному богу известно. Говорят, что за верность делу и незыблемую приверженность традициям. Он пил здесь каждый божий день. Иногда — не выходя вовсе. Его именной стол украшала табличка — Бесстрашный.

Зачастую вечеринки в трактире заканчивались мордобоем. Предметом споров редко были дамы, все чаще — неукротимые амбиции местной знати. Князь Вяземский бил морду поручику Антонову, полицмейстер Урюков стрелялся с лейтенантом Красновым (оба промахнулись, потом вместе поехали в  Каховку), а гвардии-сержант Грюмберг на саблях зарубил дворника Алёшку. Резонанс вызвало то обстоятельство, что дворника поминал весь город, а Грюмберга прокляла боярыня Островская. Какие уж шашни наводил с ней Алёша — история умалчивает.

Зато — помещик Хардиков был тут излюбленной персоной. Специально для него Озорной выдумал такой аттракцион. Несколько крепостных выстраивались в ряд и держали в руках таблички со словами. За ними располагались гусляры. Поочередно поднимая таблички, под музыку, можно было, незнамо наизусть, спеть державный гимн. Александр Петрович Хардиков считался ассом в исполнении «Боже царя храни». Позже это назовут караоке.

- Ударим рок в этой дыре! - внезапно скомандовал изрядно поднабравшийся крепостной Пронька.

Князья, купцы, помещики и штабс-капитан Регат устремили свои взгляды на него.

- Понял, молчу, - поник Пронька.

- Дурак, - ткнул его в бок Ферапонтов, - не хватало только, чтобы еще высекли из-за тебя.

  Вся компания ввалилась внутрь.

Юродивые гусляры зажигали танцпол. Слова их песен были незамысловатыми: «Наточить топор, наколоть дрова...», тем не менее дворянство и разночинцы придавались неистовому угару. Особенно выделялась графиня Измайлова. Она периодически оголяла бедро. На словах «Мы с медведем пустились в пляс» - в пляс пустился Пронька. Он даже не заметил, как сбил трактирщицу с подносом. Выдавая причудливые пируэты он быстро стал королем вечера. К нему тянулись все, включая писаря Лямкина и баб с Курских улиц.

- Сударь, разрешите с вами потанцевать, - предлагали бабы.

Пронька, в исступлении, не мог сказать ничего. Он только мотал головой и торжествующе вскидывал вверх кулаки. Его мутило. Как назло, рядом оказался князь Пакин. Пронька держался, как мог, но самообладание крепостного иссякло. И тут он, что есть мочи,  выплеснул наружу весь гнев, который держало в себе угнетенное крестьянство на протяжении нескольких веков. Прав был Пушкин — русский бунт поистине беспощаден. Несчастный Пронька низверг на угнетателя все, что было им съедено и выпито этим вечером. Прямо на сюртук.

Князь Пакин сначала не поверил, что это могло произойти. Но потом вскипел. Он несколько секунд стоял в напряжении, после чего достал саблю и одним движением зарубил крепостного.

Капли крови брызнули ему на лицо и на пол. Музыка затихла. В зале повисло молчание. В углу послышалось рыдание Ферапонтова. В этот момент на танцпол вошли купец Мухин и помещик Хардиков, который сразу же протрезвел.

- Царствие ему небесное, - помолвил он, сняв шапку и бросив укоризненный взгляд на князя Пакина.

Князь стоял не шевелясь. 

***

Похороны Проньки стали самым знаковым событием года в уездном городе. Они же стали и толчком для первой волны массовых восстаний крестьян в губернии. Через год отменили крепостное право. Время, когда помещики могли безнаказанно сечь людей, измываться над ними, проигрывать в карты и насильничать безвозвратно ушло. Хотя крестьяне еще и были бесправными, что- то назревало.

Помещик Хардиков вместе с семьей переехал в Европу. Купец Мухин спился. Дом помещика Элифантова сожгли. Поручик Шурин стал вожаком кронштадских анархистов. Молодой кабардинский князь, изрядно постарев,  стоял до конца в Корниловском полку, а штабс-капитан Регат, дослужившись до генерала, героически пал при сражении с армией Махно.

И только Ферапонтов до конца своих дней, раз в месяц, приходил к Проньке, чтобы просто посидеть рядом с ним. С бутылочкой хереса. Вспоминал о былом, а впереди видел только дым...